Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том I.

      30 мне без зову; и когда заметит, что он лишний, тотчас уйдет; и денег не просит: он малый покойный. Есть странности… лезет целоваться, говорит, как семинарист… ну да от этого отвыкнет; и то хорошо, что он не сел мне на шею.
      – Есть состояние? – спросил тот.
      – Нет; каких-нибудь сто душонок.
      – Что ж! если есть способности, так он пойдет здесь… ведь и вы не с большего начали, а вот, слава Богу…
      – Нет! куда! ничего не сделает. Эта глупая восторженность
      40 никуда не годится, ах да ох! не привыкнет он к здешнему порядку; где ему сделать карьеру! напрасно приезжал… ну, это уж его дело.
      Александр долгом считал любить дядю, но никак не мог привыкнуть к его характеру и образу мыслей.
      211
      «Дядюшка у меня, кажется, добрый человек, – писал он в одно утро к Поспелову, – очень умен, только человек весьма прозаический, вечно в делах, в расчетах… Дух его будто прикован к земле и никогда не возносится до чистого, изолированного от земных дрязгов созерцания явлений духовной природы человека. Небо у него неразрывно связано с землей, и мы с ним, кажется, никогда совершенно не сольемся душами. Едучи сюда, я думал, что он, как дядя, даст мне место в сердце, согреет меня
      10 в здешней холодной толпе горячими объятьями дружбы; а дружба, ты знаешь, второе Провиденье! Но и он есть не что иное, как выражение этой толпы. Я думал делить с ним вместе время, не расставаться ни на минуту, но что встретил? – холодные советы, которые он называет дельными; но пусть они лучше будут недельны, но полны теплого, сердечного участия. Он горд не горд, но враг всяких искренних излияний; мы не обедаем, не ужинаем вместе, никуда не ездим. Приехав, он никогда не расскажет, где был, что делал, и никогда также не
      20 говорит, куда едет и зачем, кто у него знакомые, нравится ему что, нет ли, как он проводит время. Никогда не сердит особенно, ни ласков, ни печален, ни весел. Сердцу его чужды все порывы любви, дружбы, все стремления к прекрасному. Часто говоришь, и говоришь как вдохновенный пророк, почти как наш великий, незабвенный Иван Семеныч, когда он, помнишь, гремел с кафедры, а мы трепетали в восторге от его огненного взора и слова; а дядюшка? слушает, подняв брови, и смотрит престранно или засмеется как-то по-своему, таким смехом, который
      30 леденит у меня кровь, – и прощай вдохновение! Я иногда вижу в нем как будто пушкинского демона… Не верит он любви и проч., говорит, что счастья нет, что его никто и не обещал, а что есть просто жизнь, разделяющаяся поровну на добро и зло, на удовольствие, удачу, здоровье, покой, потом на неудовольствие, неудачу, беспокойство, болезни и проч., что на всё на это надо смотреть просто, не забирать себе в голову бесполезных – каково? бесполезных! – вопросов о том, зачем мы созданы да к чему стремимся, что это не наша забота и что от этого мы не
      40 видим, что у нас под носом, и не делаем своего дела… только и слышишь о деле! В нем не отличишь, находится ли он под влиянием какого-нибудь наслаждения или прозаического дела: и за счетами, и в театре, всё одинаков; сильных впечатлений не знает и, кажется, не
      212
      любит изящного: оно чуждо душе его; я думаю, он не читал даже Пушкина…»
      Петр Иваныч неожиданно явился в комнату племянника и застал его за письмом.
      – Я пришел посмотреть, как ты тут устроился, – сказал дядя, – и поговорить о деле.
      Александр вскочил и проворно что-то прикрыл рукой.
      – Спрячь, спрячь свой секрет, – сказал Петр Иваныч, – я отвернусь. Ну, спрятал? А это что выпало? что
      10 это такое?
      – Это, дядюшка, ничего… – начал было Александр, но смешался и замолчал.
      – Кажется, волосы! Подлинно ничего! уж я видел одно, так покажи и то, что спрятал в руке.
      Александр, точно уличенный школьник, невольно разжал руку и показал кольцо.
      – Что это? откуда? – спросил Петр Иваныч.
      – Это, дядюшка, вещественные знаки… невещественных отношений…
      20 – Что? что? дай-ка сюда эти знаки.
      – Это залоги…
      – Верно, из деревни привез?
      – От Софьи, дядюшка, на память… при прощанье…
      – Так и есть. И это ты вез за тысячу пятьсот верст?
      Дядя покачал головой.
      – Лучше бы ты привез еще мешок сушеной малины: ту по крайней мере в лавочку сбыли, а эти залоги…
      Он рассматривал то волосы, то колечко; волосы понюхал, а колечко взвесил на руке. Потом взял бумажку
      30 со стола, завернул в нее оба знака, сжал всё это в компактный комок и – бац в окно.
      – Дядюшка! – неистово закричал Александр, схватив его за руку, но поздно: комок перелетел через угол соседней крыши, упал в канал, на край барки с кирпичами, отскочил и прыгнул в воду.
      Александр молча, с выражением горького упрека, смотрел на дядю.
      – Дядюшка! – повторил он.
      – Что?
      40 – Как назвать ваш поступок?
      – Бросанием из окна в канал невещественных знаков и всякой дряни и пустяков, чего не нужно держать в комнате…
      213
      – Пустяков, это пустяки!
      – А ты думал что? – половина твоего сердца… Я пришел к нему за делом, а он вон чем занимается – сидит да думает над дрянью!
      – Разве это мешает делу, дядюшка?
      – Очень. Время проходит, а ты до сих пор мне еще и не помянул о своих намерениях: хочешь ли ты служить, избрал ли другое занятие – ни слова! а всё оттого, что у тебя Софья да знаки на уме. Вон ты, кажется, к ней
      10 письмо пишешь? Так?
      – Да… я начал было…
      – А к матери писал?
      – Нет еще, я хотел завтра.
      – Отчего же завтра? К матери завтра, а к Софье, которую через месяц надо забыть, сегодня…
      – Софью? можно ли ее забыть?
      – Должно. Не брось я твоих залогов, так, пожалуй, чего доброго, ты помнил бы ее лишний месяц. Я оказал тебе вдвойне услугу. Через несколько лет эти знаки
      20 напомнили бы тебе глупость, от которой бы ты краснел.
      – Краснеть от такого чистого, святого воспоминания? это значит не признавать поэзии…
      – Какая поэзия в том, что глупо? поэзия, например, в письме твоей тетки! желтый цветок, озеро, какая-то тайна… как я стал читать – мне так стало нехорошо, что и сказать нельзя! чуть не покраснел, а уж я ли не отвык краснеть!
      – Это ужасно, ужасно, дядюшка! стало быть, вы никогда не любили?
      30 – Знаков терпеть не мог.
      – Это какая-то деревянная жизнь! – сказал в сильном волнении Александр, – прозябание, а не жизнь! прозябать без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви…
      – И без волос! – прибавил дядя.
      – Как вы, дядюшка, можете так холодно издеваться над тем, что есть лучшего на земле? ведь это преступление… Любовь… святые волнения!
      – Знаю я эту святую любовь: в твои лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся до руки -
      40 так по всему телу и побежит святая, возвышенная любовь, а дай-ка волю, так и того… Твоя любовь, к сожалению, впереди; от этого никак не уйдешь, а дело уйдет от тебя, если не станешь им заниматься.
      – Да разве любовь не дело?
      214
      – Нет: приятное развлечение, только не нужно слишком предаваться ему, а то выйдет вздор. От этого я и боюсь за тебя.
      Дядя покачал головой.
      – Я почти нашел тебе место; ты ведь хочешь служить? – сказал он.
      – Ах, дядюшка, как я рад!
      Александр бросился и поцеловал дядю в щеку.
      – Нашел-таки случай! – сказал дядя, вытирая
      10 щеку, – как это я не остерегся! Ну так слушай же. Скажи, что ты знаешь, к чему чувствуешь себя способным?
      – Я знаю богословие, гражданское, уголовное, естественное и народное права, дипломацию, политическую экономию, философию, эстетику, археологию…
      – Постой, постой! а умеешь ли ты порядочно писать по-русски? Теперь пока это нужнее всего.
      – Какой вопрос, дядюшка: умею ли писать по-русски! – сказал Александр и побежал к комоду, из которого
      20 начал вынимать разные бумаги, а дядя между тем взял со стола какое-то письмо и стал читать.
      Александр подошел с бумагами к столу и увидел, что дядя читает письмо. Бумаги у него выпали из рук.
      – Что это вы читаете, дядюшка? – сказал он в испуге.
      – А вот тут лежало письмо, к другу должно быть. Извини, мне хотелось взглянуть, как ты пишешь.
      – И вы прочитали его?
      – Да, почти – вот только две строки осталось, -
      30 сейчас дочитаю; а что? ведь тут секретов нет, иначе бы оно не валялось так…
      – Что же вы теперь думаете обо мне?..
      – Думаю, что ты порядочно пишешь, правильно, гладко…
      – Стало быть, вы не прочли, что тут написано? – с живостью спросил Александр.
      – Нет, кажется, всё, – сказал Петр Иваныч, поглядев на обе страницы, – сначала описываешь Петербург, свои впечатления, а потом меня.
      40 – Боже мой! – воскликнул Александр и закрыл руками лицо.
      – Да что ты? что с тобой?
      – И вы говорите это покойно? вы не сердитесь, не ненавидите меня?
      215
      – Нет! из чего мне бесноваться?
      – Повторите, успокойте меня.
      – Нет, нет, нет.
      – Мне всё не верится; докажите, дядюшка…
      – Чем прикажешь?
      – Обнимите меня.
      – Извини, не могу.
      – Почему же?
      – Потому что в этом поступке разума, то есть смысла,
      10 нет, или, говоря словами твоего профессора, сознание не побуждает меня к этому; вот если б ты был женщина – так другое дело: там это делается без смысла, по другому побуждению.
      – Чувство, дядюшка, просится наружу, требует порыва, излияния…
      – У меня не просится и не требует, да если б и просилось, так я бы воздержался – и тебе тоже советую.
      – Зачем же?
      – А затем, чтоб после, когда рассмотришь поближе
      20 человека, которого обнял, не краснеть за свои объятия.
      – Разве не случается, дядюшка, что оттолкнешь человека и после раскаешься?
      – Случается; оттого я никогда никого и не отталкиваю.
      – Вы и меня не оттолкнете за мой поступок, не назовете чудовищем?
      – У тебя кто напишет вздор, тот и чудовище. Этак бы их развелось несметное множество.
      – Но читать про себя такие горькие истины – и от
      30 кого же? от родного племянника!
      – Ты воображаешь, что написал истину?..
      – О дядюшка!.. конечно, я ошибся… я переправлю… простите…
      – Хочешь, я тебе продиктую истину?..
      – Сделайте милость.
      – Садись и пиши.
      Александр вынул лист бумаги и взял перо, а Петр Иваныч, глядя на прочтенное им письмо, диктовал:
      «Любезный друг».
      – Написал?
 
      40 – Написал.
      «Петербурга и впечатлений своих описывать тебе не стану».
      – «Не стану», – сказал Александр, написав.
      216
      «Петербург уже давно описан, а что не описано, то надо видеть самому; впечатления мои тебе ни на что не годятся. Нечего по-пустому тратить время и бумагу. Лучше опишу моего дядю, потому что это относится лично до меня».
      – «Дядю», – сказал Александр.
      – Ну вот ты пишешь, что я очень добр и умен, – может быть, это и правда, может быть, и нет; возьмем лучше середину, пиши:
      10 «Дядя мой не глуп и не зол, мне желает добра…»
      – Дядюшка! я умею ценить и чувствовать… – сказал Александр и потянулся поцеловать его.
      «Хотя и не вешается мне на шею», – продолжал диктовать Петр Иваныч. Александр, не дотянувшись до него, поскорей сел на свое место.
      «А желает добра потому, что не имеет причины и побуждения желать зла, и потому, что его просила обо мне моя матушка, которая делала некогда для него добро. Он говорит, что меня не любит, – и весьма основательно:
      20 в две недели нельзя полюбить, и я еще не люблю его, хотя и уверяю в противном».
      – Как это можно? – сказал Александр.
      – Пиши, пиши:
      «Но мы начинаем привыкать друг к другу. Он даже говорит, что можно и совсем обойтись без любви. Он не сидит со мной, обнявшись, с утра до вечера, потому что это вовсе не нужно, да ему и некогда».
      – «Враг искренних излияний», – это можно оставить: это хорошо. – Написал?
 
      30 – Написал.
      – Ну, что у тебя тут еще? «Прозаический дух, демон…» Пиши.
      Пока Александр писал, Петр Иваныч взял со стола какую-то бумагу, свернул ее, достал огня и закурил сигару, а бумагу бросил и затоптал.
      «Дядя мой ни демон, ни ангел, а такой же человек, как и все, – диктовал он, – только не совсем похож на нас с тобой. Он думает и чувствует по-земному, полагает, что если мы живем на земле, так и не надо улетать с
      40 нее на небо, где нас теперь пока не спрашивают, а заниматься человеческими делами, к которым мы призваны. Оттого он вникает во все земные дела и, между прочим, в жизнь как она есть, а не как бы нам ее хотелось. Верит в добро и вместе в зло, в прекрасное и
      217
      прескверное. Любви и дружбе тоже верит, только не думает, что они упали с неба в грязь, а полагает, что они созданы вместе с людьми и для людей, что их так и надобно понимать и вообще рассматривать вещи пристально, с их настоящей стороны, а не заноситься бог знает куда. Между честными людьми он допускает возможность приязни, которая, от частых сношений и привычки, обращается в дружбу. Но он полагает также, что в разлуке привычка теряет силу и люди забывают
      10 друг друга и что это вовсе не преступление. Поэтому он уверяет, что я тебя забуду, а ты меня. Это мне, да и тебе, вероятно, кажется дико, но он советует привыкнуть к этой мысли, отчего мы оба не будем в дураках. О любви он того же мнения, с небольшими оттенками: не верит в неизменную и вечную любовь, как не верит в домовых, – и нам не советует верить. Впрочем, об этом он советует мне думать как можно меньше, а я тебе советую. Это, говорит он, придет само собою – без зову; говорит, что жизнь не в одном только этом состоит, что
      20 для этого, как для всего прочего, бывает свое время, а целый век мечтать об одной любви – глупо. Те, которые ищут ее и не могут ни минуты обойтись без нее, – живут сердцем, и еще чем-то хуже, на счет головы. Дядя любит заниматься делом, что советует и мне, а я тебе: мы принадлежим к обществу, говорит он, которое нуждается в нас; занимаясь, он не забывает и себя: дело доставляет деньги, а деньги – комфорт, который он очень любит. Притом у него, может быть, есть намерения, вследствие которых, вероятно, не я буду его наследником. Дядя не
      30 всегда думает о службе да о заводе, он знает наизусть не одного Пушкина…»
      – Вы, дядюшка? – сказал изумленный Александр.
      – Да, когда-нибудь увидишь. Пиши:
      «Он читает на двух языках всё, что выходит замечательного по всем отраслям человеческих знаний, любит искусства, имеет прекрасную коллекцию картин фламандской школы – это его вкус, – часто бывает в театре, но не суетится, не мечется, не ахает, не охает, думая, что это ребячество, что надо воздерживать себя, не навязывать
      40 никому своих впечатлений, потому что до них никому нет надобности. Он также не говорит диким языком, что советует и мне, а я тебе. Прощай, пиши ко мне пореже и не теряй по-пустому времени. Друг твой такой-то. Ну, месяц и число».
      218
      – Как можно послать такое письмо? – сказал Александр, – «пиши пореже» – написать это человеку, который нарочно за сто шестьдесят верст приехал, чтобы сказать последнее прости! «Советую то, другое, третье…» – он не глупее меня: он вышел вторым кандидатом.
      – Нужды нет, ты все-таки пошли: может быть, он поумнее станет; это наведет его на разные новые мысли; хоть вы кончили курс, а школа ваша только что
      10 начинается.
      – Я не могу решиться, дядюшка…
      – Я никогда не вмешиваюсь в чужие дела, но ты сам просил что-нибудь для тебя сделать; я стараюсь навести тебя на настоящую дорогу и облегчить первый шаг, а ты упрямишься; ну, как хочешь; я говорю только свое мнение, а принуждать не стану; я тебе не нянька.
      – Извините, дядюшка: я готов повиноваться, – сказал Александр и тотчас запечатал письмо.
 
      20 Запечатав одно, он стал искать другое, к Софье. Он поглядел на стол – нет, под столом – тоже нет, в ящике – не бывало.
      – Ты чего-то ищешь? – сказал дядя.
      – Я ищу другого письма… к Софье.
      И дядя стал искать.
      – Где же оно? – говорил Петр Иваныч, – я, право, не бросал его за окно…
      – Дядюшка! что вы наделали? ведь вы им закурили сигару! – горестно сказал Александр и поднял обгорелые
      30 остатки письма.
      – Не-уже-ли? – воскликнул дядя, – да как это я? и не заметил; смотри, пожалуй, сжег такую драгоценность… А впрочем, знаешь что? оно даже, с одной стороны, хорошо…
      – Ах, дядюшка, ей-богу, ни с какой стороны не хорошо… – заметил Александр в отчаянии.
      – Право, хорошо: с нынешней почтой ты не успеешь написать к ней, а к будущей, уж верно, одумаешься, займешься службой: тебе будет не до того, и, таким
      40 образом, сделаешь одной глупостью меньше.
      – Что ж она подумает обо мне?
      – А что хочет. Да я думаю, это полезно и ей. Ведь ты не женишься на ней? Она подумает, что ты ее забыл, забудет тебя сама и меньше будет краснеть перед будущим
      219
      своим женихом, когда станет уверять его, что никого, кроме его, не любила.
      – Вы, дядюшка, удивительный человек! для вас не существует постоянства, нет святости обещаний… Жизнь так хороша, так полна прелести, неги: она как гладкое, прекрасное озеро…
      – На котором растут желтые цветы, что ли? – перебил дядя.
      – Как озеро, – продолжал Александр, – она полна
      10 чего-то таинственного, заманчивого, скрывающего в себе так много…
      – Тины, любезный.
      – Зачем же вы, дядюшка, черпаете тину, зачем так разрушаете и уничтожаете все радости, надежды, блага… смотрите с черной стороны?
      – Я смотрю с настоящей – и тебе тоже советую: в дураках не будешь. С твоими понятиями жизнь хороша там, в провинции, где ее не ведают, – там и не люди живут, а ангелы: вот Заезжалов – святой человек, тетушка
      20 твоя – возвышенная, чувствительная душа, Софья, я думаю, такая же дура, как и тетушка, да еще…
      – Оканчивайте, дядюшка! – сказал взбешенный Александр.
      – Да еще такие мечтатели, как ты: водят носом по ветру, не пахнет ли откуда-нибудь неизменной дружбой да любовью… В сотый раз скажу: напрасно приезжал!
      – Станет она уверять жениха, что никого не любила! – говорил почти сам с собою Александр.
      – А ты всё свое!
      30 – Нет, я уверен, что она прямо, с благородной откровенностью отдаст ему мои письма и…
      – И знаки, – сказал Петр Иваныч.
      – Да, и залоги наших отношений… и скажет: «Вот, вот кто первый пробудил струны моего сердца; вот при чьем имени заиграли они впервые…»
      У дяди начали подниматься брови и расширяться глаза. Александр замолчал.
      – Что ж ты перестал играть на своих струнах? Ну, милый, и подлинно глупа твоя Софья, если сделает такую
      40 штуку; надеюсь, у нее есть мать или кто-нибудь, кто бы мог остановить ее?
      – Вы, дядюшка, решаетесь назвать глупостью этот святейший порыв души, это благородное излияние сердца; как прикажете думать о вас?
      220
      – Как тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые цветы… Нет, так дела не делаются. Ну так ты по-русски писать можешь, – завтра поедем в департамент: я уж говорил о тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что есть вакансия; терять времени нечего… Это что за кипу ты вытащил?
      – А это мои университетские записки. Вот, позвольте
      10 прочесть несколько страниц из лекций Ивана Семеныча об искусстве в Греции…
      Он уж начал было проворно переворачивать страницы.
      – Ох, сделай милость, уволь! – сказал, сморщившись, Петр Иваныч. – А это что?
      – А это мои диссертации. Я желал бы показать их своему начальнику; особенно тут есть один проект, который я обработал…
      – А! один из тех проектов, которые тысячу лет уж как исполнены или которых нельзя и не нужно
      20 исполнять.
      – Что вы, дядюшка! да этот проект был представлен одному значительному лицу, любителю просвещения; за это однажды он пригласил меня с ректором обедать. Вот начало другого проекта.
      – Отобедай у меня дважды, да только не дописывай другого проекта.
      – Почему же?
      – Да так, ты теперь хорошего ничего не напишешь,
      30 а время уйдет.
      – Как! слушавши лекции?..
      – Они пригодятся тебе со временем, а теперь смотри, читай, учись да делай, что заставят.
      – Как же узнает начальник о моих способностях?
      – Мигом узнает: он мастер узнавать. Да ты какое же место хотел бы занять?
      – Я не знаю, дядюшка, какое бы…
      – Есть места министров, – говорил Петр Иваныч, – товарищей их, директоров, вице-директоров, начальников отделений, столоначальников, их помощников, чиновников
      40 особых поручений, мало ли?
      Александр задумался. Он растерялся и не знал, какое выбрать.
      – Вот бы на первый раз место столоначальника хорошо, – сказал он.
      221
      – Да, хорошо! – повторил Петр Иваныч.
      – Я бы присмотрелся к делу, дядюшка, а там месяца через два можно бы и в начальники отделения…
      Дядя навострил уши.
      – Конечно, конечно! – сказал он, – потом через три месяца в директоры, ну а там через год и в министры: так, что ли?
      Александр покраснел и молчал.
      – Начальник отделения, вероятно, сказал вам, какая
      10 есть вакансия? – спросил он потом.
      – Нет, – отвечал дядя, – он не говорил, да мы лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить. Ты ему не говори о своем затруднении насчет выбора, да и о проектах тоже ни слова: пожалуй, еще обидится, что не доверяем ему, да пугнет порядком; он крутенек. Я бы тебе не советовал говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они не поймут этого, где им понять! это для них слишком высоко: и я насилу вникнул, а они
      20 будут гримасничать.
      Пока дядя говорил, Александр ворочал в руке какой-то сверток.
      – Что это еще у тебя?
      Александр с нетерпением ждал этого вопроса.
      – Это… я давно хотел вам показать… стихи: вы однажды интересовались…
      – Что-то не помню; кажется, я не интересовался…
      – Вот видите, дядюшка, я думаю, что служба -
      30 занятие сухое, в котором не участвует душа, а душа жаждет выразиться, поделиться с ближними избытком чувств и мыслей, переполняющих ее…
      – Ну так что же? – с нетерпением спросил дядя.
      – Я чувствую призвание к творчеству…
      – То есть ты хочешь заняться, кроме службы, еще чем-нибудь – так, что ли, в переводе? Что ж, очень похвально: чем же? литературой?
      – Да, дядюшка, я хотел просить вас, нет ли у вас случая поместить кое-что…
      40 – Уверен ли ты, что у тебя есть талант? без этого ведь ты будешь чернорабочий в искусстве – что ж хорошего? Талант – другое дело: можно работать; много хорошего сделаешь, и притом это капитал – стоит твоих ста душ.
      222
      – Вы и это измеряете деньгами?
      – А чем же прикажешь? чем больше тебя читают, тем больше платят денег.
      – А слава, слава? вот истинная награда певца…
      – Она устала нянчиться с певцами: слишком много претендентов. Это прежде, бывало, слава, как женщина, ухаживала за всяким, а теперь, замечаешь ли? ее как будто нет совсем, или она спряталась – да! Есть известность, а славы что-то не слыхать, или она придумала
      10 другой способ проявляться: кто лучше пишет, тому больше денег, кто хуже – не прогневайся. Зато нынче порядочный писатель и живет порядочно, не мерзнет и не умирает с голода на чердаке, хоть за ним и не бегают по улицам и не указывают на него пальцами, как на шута; поняли, что поэт не небожитель, а человек: так же глядит, ходит, думает и делает глупости, как другие: чего ж тут смотреть?..
      – Как другие – что вы, дядюшка! как это можно говорить! Поэт заклеймен особенною печатью: в нем
      20 таится присутствие высшей силы…
      – Как иногда в других – и в математике, и в часовщике, и в нашем брате, заводчике. Ньютон, Гутенберг, Ватт так же были одарены высшей силой, как и Шекспир, Дант и прочие. Доведи-ка я каким-нибудь процессом нашу парголовскую глину до того, чтобы из нее выходил фарфор лучше саксонского или севрского, так ты думаешь, что тут не было бы присутствия высшей силы?
      – Вы смешиваете искусство с ремеслом, дядюшка.
      30 – Боже сохрани! Искусство само по себе, ремесло само по себе, а творчество может быть и в том и в другом, так же точно, как и не быть. Если нет его, так ремесленник так и называется ремесленник, а не творец, и поэт без творчества уж не поэт, а сочинитель… Да разве вам об этом не читали в университете? Чему же вы там учились?..
      Дяде уж самому стало досадно, что он пустился в такие объяснения о том, что считал общеизвестной истиной.
      40 «Это похоже на искренние излияния», – подумал он. – Покажи-ка, что там у тебя? – спросил он, – стихотворения!
      Дядя взял сверток и начал читать первую страницу.
      223
 
Отколь порой тоска и горе
Внезапной тучей налетят
И, сердце с жизнию поссоря…
– Дай-ка, Александр, огня.
Он закурил сигару и продолжал:
В нем рой желаний заменят?
Зачем вдруг сумрачным ненастьем
Падет на душу тяжкий сон,
Каким неведомым несчастьем
10 Ее смутит внезапно он…
 
      – Одно и то же в первых четырех стихах сказано, и вышла вода, – заметил Петр Иваныч и читал:
 
Кто отгадает, отчего
Проступит хладными слезами
Вдруг побледневшее чело…
 
      – Как же это так? Чело потом проступает, а слезами – не видывал.
 
И что тогда творится с нами?
Небес далеких тишина
 
 
20 В тот миг ужасна и страшна…
– Ужасна и страшна – одно и то же.
Гляжу на небо: там луна…
 
      – Луна непременно: без нее никак нельзя! Если у тебя тут есть мечта и дева – ты погиб: я отступаюсь от тебя.
 
Гляжу на небо: там луна
Безмолвно плавает, сияя,
И мнится, в ней погребена
От века тайна роковая.
 
      40 – Недурно! Дай-ка еще огня… сигара погасла. Где, бишь, – да!
 
В эфире звезды, притаясь,
Дрожат в изменчивом сиянье
И, будто дружно согласясь,
 
      224
 
Хранят коварное молчанье.
Так в мире всё грозит бедой,
Всё зло нам дико предвещает,
Беспечно будто бы качает
Нас в нем обманчивый покой;
И грусти той назва…нья нет…
Дядя сильно зевнул и продолжал:
Она пройдет, умчит и след,
Как перелетный ветр степей
10 С песков сдувает след зверей.
 
      – Ну уж зверей-то тут куда нехорошо! Зачем же тут черта? А! это было о грусти, а теперь о радости…
      И он начал скороговоркой читать, почти про себя:
 
Зато случается порой
Иной в нас демон поселится,
Тогда восторг живой струей
Насильно в душу протеснится…
И затрепещет сладко грудь… и т. д.
 
      – Ни худо, ни хорошо! – сказал он, окончив. -
      20 Впрочем, другие начинали и хуже; попробуй, пиши, занимайся, если есть охота; может быть, и обнаружится талант; тогда другое дело.
      Александр опечалился. Он ожидал совсем не такого отзыва. Его немного утешало то, что он считал дядю человеком холодным, почти без души.
      – Вот перевод из Шиллера, – сказал он.
      – Довольно; я вижу; а ты знаешь и языки?
      – Я знаю по-французски, по-немецки и немного по-английски.
      30 – Поздравляю тебя, давно бы ты сказал; из тебя можно многое сделать. Давеча насказал мне про политическую экономию, философию, археологию, бог знает про что еще, а о главном ни слова – скромность некстати. Я тебе тотчас найду и литературное занятие.
      – Неужели, дядюшка? вот обяжете! – позвольте вас обнять.
      – Погоди, вот как найду.
      – Не покажете ли вы чего-нибудь из моих сочинений
      40 будущему моему начальнику, чтоб дать понятие?
      225
      – Нет, не нужно; если понадобится, ты и сам покажешь, а может быть, и не понадобится. Подари-ка ты мне свои проекты и сочинения?..
      – Подарить? – извольте, дядюшка, – сказал Александр, которому польстило это требование дяди. – Не угодно ли, я вам сделаю оглавление всех статей в хронологическом порядке?
      – Нет, не нужно… Спасибо за подарок. Евсей! Отнеси эти бумаги к Василью.
      10 – Зачем же к Василью? в ваш кабинет.
      – Он просил у меня бумаги обклеить что-то…
      – Как, дядюшка?.. – в ужасе спросил Александр и схватил кипу назад.
      – Ведь ты подарил, а тебе что за дело, какое употребление я сделаю из твоего подарка?..
      – Вы не щадите ничего… ничего!.. – с отчаянием стонал он, прижимая бумаги обеими руками к груди.
      – Александр, послушайся меня, – сказал дядя, вырывая у него бумаги, – не будешь краснеть после и
      20 скажешь мне спасибо.
      Александр выпустил бумаги из рук.
      – На, отнеси, Евсей, – сказал Петр Иваныч. – Ну вот теперь у тебя в комнате чисто и хорошо: пустяков нет; от тебя будет зависеть наполнить ее сором или чем-нибудь дельным. Поедем на завод прогуляться, рассеяться, подышать свежим воздухом и посмотреть, как работают.
      Утром Петр Иваныч привез племянника в департамент, и пока сам он говорил с своим приятелем -
      30 начальником отделения, Александр знакомился с этим новым для него миром. Он еще мечтал всё о проектах и ломал себе голову над тем, какой государственный вопрос предложат ему решить, между тем всё стоял и смотрел.
      «Точно завод моего дяди! – решил он наконец. – Как там один мастер возьмет кусок массы, бросит ее в машину, повернет раз, два, три, – смотришь, выйдет конус, овал или полукруг; потом передает другому, тот сушит на огне, третий золотит, четвертый расписывает, и выйдет чашка, или ваза, или блюдечко. И тут: придет
      40 посторонний проситель, подаст, полусогнувшись, с жалкой улыбкой, бумагу – мастер возьмет, едва дотронется до нее пером и передаст другому, тот бросит ее в массу тысячи других бумаг, – но она не затеряется: заклейменная нумером и числом, она пройдет невредимо чрез