Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том I.

: Цицерон. О старости. О дружбе. Об обязанностях. М., 1974. С. 68, 150) и оспариваемую историками (см., например: Моммзен Т. История Рима. СПб., 1994. С. 416). Согласно легенде, после поражения карфагенян при Панстоме Регул был отправлен с карфагенским посольством в Рим с целью добиться мира или обмена пленных. Несмотря на то что от исхода этих переговоров зависела его личная свобода (он поклялся в случае неудачи вернуться в плен), Регул выступил в Римском сенате противником предложения карфагенян. Когда после отказа римлян он вернулся в Карфаген, его подвергла страшным пыткам: вырезали веки и поставили на палящее солнце, а затем заключили в бочку с вбитыми внутрь железными гвоздями, которую спустили с горы.
      С. 477. …не отличит хитона от тоги… – Хитон – греческая, тога – римская одежда.
      С. 477. …слога Саллюстия от слога Тита Ливия… – Саллюстий (86-35 гг. до н. э.) и Тит Ливии (59-17 гг. до н. э.) – римские историографы.
      С. 480. …потому что избранное, изящное общество везде, на всей земле одно и то же… – Ср. у В. Г. Белинского: «Высшее сословие, или высший круг общества, во всех городах в мире составляет собою нечто исключительное. ‹…› это город в городе, государство в государстве» (Белинский В. Г. Петербург и Москва // Физиология Петербурга. С. 29. («Лит. памятники»)). Ср. также: «Есть у нас люди, которые европейскую одежду носят только официально, но у себя дома, без гостей, постоянно пребывают в татарских халатах, сафьянных сапогах и разного рода ермолках; некоторые халату предпочитают ухорский архалух – щегольство провинциальных лакеев» (Там же. С. 28). Рассуждая в этой статье о людях, которые «спят и видят шоссе, железные дороги, мануфактуры, торговлю, банки, общества для разных спекуляций» (в отличие от людей, которые «презирают всем внешним»), Белинский называет их «классиками нашего времени».
      С. 480. …Оно, как орден иезуитов, вечно, несокрушимо, неистребимо ~ одною целию всегда и везде. – Такое представление об иезуитах Гончаров мог почерпнуть из романа Э. Сю «Агасфер» (перевод его печатался в виде приложения к «Библиотеке для чтения» за 1844 г. начиная с книжки 7). Вторая часть романа, главной целью которого стало разоблачение тайной миссии иезуитов, начиналась словами: «Никакое государство никогда не обладало лучшей и более исправной полицией. Даже венецианское правительство уступало в этом случае иезуитам. ‹…› Эта полиция, тайные ее розыски, доведенные до совершенства, дают понятие
      793
      о могуществе этого ордена, всезнающего, упорного в преследовании цели, сильного своим единением и связью между его членами, – как того и требуют его статуты» (Сю Э. Агасфер. М., 1990. С. 293- 294).
      Орден иезуитов – один из самых могущественных монашеских орденов римско-католической церкви; основан в 1534 г. испанцем Игнатием Лойолой в Париже. В 1773 г. был формально уничтожен указом папы. Указ был проигнорирован правительством Екатерины II, что позволило ордену, изгнанному из всех католических стран, сохраниться на территории России (Белоруссия, Польша, Литва). В 1801 г. он был узаконен в этих границах Пием VII. В 1815г. иезуиты были высланы из С.-Петербурга с запретом на проживание в обеих столицах. В 1820 г. (после доклада министра духовных дел и народного просвещения кн. Голицына, поддержанного Александром I) иезуитский орден в России был упразднен.
      С. 480. …страшно и трудно перечесть! – Ироническая парафраза из письма Татьяны к Онегину («Кончаю! Страшно перечесть…») в «Евгении Онегине» (глава третья).
      С. 481. …благородный циник. – Циник (или киник) – представитель кинической школы, основанной Антисфеном в Киносагре при гимназии, учрежденной для незаконнорожденных афинян (сам Антисфен был сыном афинянина и фракийки, следовательно, не мог быть гражданином Афин). Наиболее влиятельная из сократических школ; сосредоточивала свое внимание исключительно на этической стороне учения Сократа, понятого в одном аспекте. Исходя из тезиса о том, что добродетель, заключающаяся в независимости от желаний и удалении от зла, есть единственное и достаточное основание для счастья, киники призывали к крайнему аскетизму.
      С. 481. А. Чельский – Составительница «Алфавитного указателя к “Современнику” за первое десятилетие: 1847-1856 гг.» (СПб., 1857) О. С. Чернышевская (О. Ч.) «приняла за авторскую подпись – подпись одного из вымышленных персонажей “переписки” – А. Чельского. Любопытно, что этой же фамилией вскоре воспользовалась Е. Тур для одного из героев своего романа “Племянница” (1851 г.)» (Оксман. С. 20).
      С. 482. …и надевать павлиньи перья… – См. выше, с. 669, примеч. к с. 125.
      С. 482. …с брегетом и золотой табакеркой в кармане… – Брегет – дорогие карманные часы «с репетицией» парижской фирмы, владельцем которой был механик А.-Л. Бреге (Брегет; Breguet). Отличались высокой точностью. «Мода на часы фирмы “брегет” поддерживалась ‹…› и тем, что А.-Л. Бреге никогда не производил двух одинаковых часов. Каждый образец был уникальным» (Лотман. Комментарий. С. 141).
      С. 483. …как встретил Иван Иванович Ивана Никифорыча… – В главе II «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» Н. В. Гоголя (1834) Иван Никифорович встречает пришедшего к нему Ивана Ивановича словами: «Извините, что я перед вами в натуре» (т. е. «безо всего, даже без рубашки»).
      С. 484. …в венгерке… – См. выше, с. 670, примеч. к с. 127.
      С. 484. …гамбсовской мебелью… – Т. е. модной, дорогой мебелью; см. также наст. том с. 654, примеч. к с. 82.
      С. 485. …их багряниц… – Багряница – царское одеяние пурпурного цвета.
      С. 485. …не понял одного из колоссальных героев древности Лукулла – ты, понявший Платона, божественного Омира, пышного Виргилия? – О
      794
      Лукулле см. ниже, примеч. к с. 490, Платон (427-347 гг. до н. э.) – древнегреческий философ, автор сократических «Диалогов» и трактата «Государство»; Омир, т. е. Гомер, – легендарный поэт древней Греции, который традиционно считается автором эпических поэм «Илиада» и «Одиссея»; Публий Вергилий Марон (70-19 гг. до н. э.) – римский поэт, создатель «Энеиды».
      С. 485. …Геродотов, Тацитов и других. – Геродот (ок. 484-ок. 425 гг. до н. э.) – греческие историограф, автор «Изложения событий» в 9-ти книгах; Публий Корнелий Тацит (ок. 55-ок. 120 гг.) – римский историк, писатель, географ, автор «Диалога об ораторах», трактата «Германия», «Истории» в 14-ти книгах (сохранились кн. 1-4), «Анналов» в 16-ти книгах (сохранились кн. 1-6).
      С. 486. …блонды… – См. выше, с. 714, примеч. к с. 244.
      С. 487. …звуки Россини, Верди и Беллини… – Т. е. клавирное изложение популярной в России оперной музыки итальянских композиторов-романтиков: Винченцо Беллини (1801-1835); Джузеппе Верди (1813- 1901); Джоакино Россини (1792-1868).
      С. 487. …с выбившейся из-под галстука манишкой… – Манишка – вставка для мужского или женского костюма в виде небольшого нагрудника, видного в вырезе жилета, фрака или дамского платья. Манишки могли быть съемными или пришивались (к сорочке, к краю выреза платья). Съемные манишки и манжеты, имевшие название «дешевой роскоши», были особенно распространены во второй половине XIX в. среди людей среднего достатка.
      С. 487. …с Титом Ливием или Страбоном под мышкой… – Страбон (ок. 63 г. до н. э.-ок. 23 гг. н. э.) – географ и историк, автор «Географии» в 17-ти книгах и «Исторических комментариев» в 47-ми книгах (сохранились в незначительных фрагментах).
      С. 487. …как феникс… – Феникс – священная птица египтян, которая, по их поверьям, сжигала себя и вновь возрождалась из пепла.
      С. 487. …походить на Диогена… – Диоген Синопский (404-323 гг. до н. э.) – самый известный из учеников Антисфена (см. выше примеч. к с. 481). Платон называл Диогена «сошедшим с ума Сократом». Не оставил сочинений: его философией был особый образ жизни, который представлял собою воплощение кинических принципов, доведенных до абсурда. В классической литературе о нем сохранилось несколько анекдотов. Один из них, согласно которому Диоген, презиравший удобства, жил в бочке, обыгрывается Гончаровым.
      С. 488. …разменяй ассигнации на несколько мешков с целковыми… – См. выше, с. 667.
      С. 489. …так это будет любопытный антик… – Антик – Здесь: любое греческое или римское изделие небольшого размера (оружие, украшение, домашняя утварь и проч.).
      С. 489. …как у какого-нибудь древнего архонта… – Архонт (греч. – начальник) – высшее должностное лицо в Афинах. Каждый год избиралось девять архонтов, которые ведали всеми важнейшими делами в государстве.
      С. 489. …Не прикажешь ли выслать ~ напиши в Помпею: может быть, и откопают… – Раскопки в Помпеях были начаты в 1748 г. и фактически не прекращены до сих пор. Некоторое время производились в тайне. Результаты раскопок стали широко известны в Европе благодаря трудам И. Винкельмана, принимавшего в них личное участие. О пристальном интересе писателя к работам Винкельмана см.: Мельник В. И., Мельник Т. В. И. А. Гончаров в контексте европейской литературы. Ульяновск, 1995. С. 14-21.
      795
      С. 490. …Ты, как Аристид, сам пишешь ~ остракизму. – Остракизм – букв.: суд черепков (греч.). Обычай этот описан Плутархом: «Обыкновенно суд происходил так. Каждый, взяв черепок, писал на нем имя гражданина, которого считал нужным изгнать из Афин, а затем нес его к определенному месту на площади, обнесенному оградой. Сначала архонты подсчитывали, сколько набралось черепков; если их было меньше шести тысяч, остракизм признавали не состоявшимся. Затем все имена раскладывались порознь, и тот, чье имя повторялось наибольшее число раз, объявлялся изгнанным на десять лет без конфискации имущества» (Плутарх. Сравнительные жизнеописания: В 2 т. М., 1994. Т. 1.С. 368). Далее Плутарх рассказывает историю о том, как к Аристиду, подвергнутому остракизму, подошел неграмотный афинянин с просьбой написать на черепке имя «Аристид». На вопрос о том, что плохого сделал афинянину Аристид, тот отвечал что ничего и что он даже не знает Аристида, но ему надоело слышать, как того постоянно именуют Справедливым. После этого Аристид молча написал свое имя на черепке и отдал его афинянину.
      С. 490. …ты поклонник древнего, а я нового: suum cuique. – Положение римского права, восходящее к кодексу Юстиниана.
      С. 490. …вы создали Перикла, Лукулла… – Перикл (495-429 гг. до н. э.) – крупнейший из афинских государственных деятелей, происходивший из аристократического рода, никогда не был первым архонтом, но как стратег, как управляющий финансами и общественными сооружениями сосредоточивал в своих руках контроль над всеми внутренними и внешними делами государства. Будучи главой демократической партии, Перикл стремился привлечь к общественной жизни каждого гражданина Афин, всячески поддерживая реформы Эфиальта в этой области. При Перикле Афины были обнесены стеной и выстроен Акрополь. Перикл покровительствовал Фидию, Софоклу, Геродоту, Анаксагору. Его вторая, не признанная Афинами жена – Аспазия была хозяйкой своеобразного салона, который посещали лучшие люди того времени. Луций Лициний Лукулл (106-56 гг. до н. э.) – происходивший из плебейского рода римский полководец, политический деятель, консул (74 г. до н. э.). Многочисленные легенды о несметном богатстве Лукулла пересказаны Плутархом, Цицероном, Тацитом: он украсил Рим висячими садами («лукулловы сады») и дворцами, в которых находились богатейшие книгохранилища и бесценные произведения искусства. Лукулл поощрял и защищал ученых, художников, поэтов (например, поэта Архия), сам был знатоком греческой литературы (ему приписывали грекоязычную «Историю войны с персами»). Цицерон считал Лукулла блестящим оратором и назвал его именем вторую книгу «Academia». Богатство и щедрость Лукулла вошли в поговорку («Лукуллов пир»).
      С. 491. …после ботвинья… – Ботвинье (ботвинья) – холодное кушанье из кваса, вареной зелени (шпината) и рыбы.
      С. 491. …ты назначаешь по 15 руб. асс. за пару сапог, а наш сапожник менее 8 и 10 руб. сер. не берет… – 15 рублей ассигнациями равнялись 4 рублям серебром (по курсу после реформы 1839 г. 1 руб. серебром составлял 3.5 руб. ассигнациями).
      С. 492. …как китайская бумага… – Т. е. очень тонкая, но довольно жесткая бумага, обладающая большим блеском с одной стороны.
      С. 493. …чем самым и стал в подвиге дружбы наряду с античными героями-друзьями… – См. об этом выше, с. 773-774, примеч. к с. 323.
      796
 
      1 См.: Оксман Ю. Г. Анонимные фельетоны И. А. Гончарова // Фельетон: Сб. статей под ред. Ю. Тынянова, Б. Казанского. Л., 1927. С. 81-83.
      2 В сведениях, представленных И. И. Панаевым 2 ноября 1848 г., указывается, что в «составлении XI книжки “Современника” кроме лиц, выставивших свои имена под статьями, участвовал ‹…› г. Гончаров ‹…› в V (sic! – Ред.) отделе (Моды). Письма столичного друга к провинциальному жениху – соч. г. Гончарова». Там же, в справке редакции «Современника» от 7 декабря 1848 г., сказано: «Кроме господ, подписавших имена свои под статьями», «Письма в отделении Мод соч‹инил› г. Гончаров» (РГИА, ф. 777, оп. 1. № 1986, л. 28, 30).
      3 Дословно «feuilleton» означает «листок», который мог быть отрезан, в случае, если подписчик не желал получать «фельетон» (подробно см.: Томашевский Б. У истоков фельетона: (Фельетон в «Journal des D?bats» // Фельетон: Сб. статей под ред. Ю. Тынянова, Б. Казанского. С. 59-71).
      4 Евгеньев-Максимов В. «Современник» в 40-50 гг. Л., 1934. С. 224- 225. Форма «переписки между петербуржцем и провинциалом» возникла задолго до появления фельетонов Кронеберга. Она была освоена уже Ф. В. Булгариным и активно использовалась им для фельетонов «Северной пчелы» (см., например: «Письма провинциялки из столицы» – Булгарин Ф. Соч. СПб., 1836. Ч. II).
      5 «Конструкция и даже некоторые детали тематики фельетонов А. И. Кронеберга усваиваются в конце того же 1848 года художественной техникой Гончарова» (Оксман. С. 23).
      6 Гончаров, однако, более последовательно мистифицирует читателя, неоднократно подчеркивая «приватность» переписки, не имеющей якобы ничего общего с «Современником»: «Не бойся и не надейся, любезный друг, чтобы после торжественного приготовления тебя первым письмом к уменью жить я так же систематически стал посвящать тебя и во все его мелочные тайны. ‹…› Если же ты захочешь сам погрузиться во все мелочи наружного уменья жить и следить за прихотливым течением моды, то возьми себе любой журнал, особенно “Современник”: там ты можешь иногда почерпать свежие и современные сведения по этой части» (наст. том, с. 481). Ср. также: «Я так и жду, что тебя кто-нибудь да пристроит в юмористическую статейку и с сервизом и с каретой; а ты же сам потом и прочитаешь за свои же деньги где-нибудь в журнале» (наст. том, с. 489; курсив наш – Ред.).
      7 Функциональный двойник гончаровского «франта».
      8 Соллогуб В. А. Лев (Княгине С. А. Голицыной) // ОЗ. 1841. Т. 15. С. 268-269. Ср. у Гончарова: «…вкус его в беспрерывном движении; он играет у него роль часовой стрелки, и все поверяют свой вкус по ней, как часы по одному какому-нибудь регулятору, но все несколько отстают: льва догнать нельзя, в противном случае он не лев» (наст. том, с. 473).
      9 Оба автора подчеркивали неестественность «странного прозвания “лев”» в мире людей – у Панаева оно «страшное», у Соллогуба – «животное». Истоки такого восприятия идут, возможно, от широко известных в 1830-1840-е гг. иллюстраций, выполненных рисовальщиком-сатириком анималистом Гранвиллем к очеркам Бальзака, П. Бернара, Ж. Жанена и других писателей. Это позволяет по-новому взглянуть на гончаровскии эпитет «звериный», с его помощью могло осуществляться подключение особого зрительно-литературного ряда: «Мне случалось видеть льва в замешательстве ‹…› надо было видеть, как он выпускал когти и вздымал гриву! и выходила маленькая сцена.
      Человек хорошего тона ‹…› ни с кем, ни в коем случае, неуклюже, по-звериному не поступит» (наст. том, с. 475).
      10 Мельник В. И. Этический идеал Гончарова // Leben, Werk und Wirkung. P. 101-102. Ср. также: «…в первом обращении к массовому читателю Гончаров как бы непосредственно выносил на его суд свой нравственно-этический идеал» (Недзвецкий. Публицистика романиста. С. 10). К этому мнению примыкает и суждение В. Сечкарева, полагающего, что «яркий фельетон выражает личные взгляды Гончарова и характеризует его личные стремления» (Setchkarev. P. 77).
      11 Это, впрочем, не исключает автобиографического оттенка, который, возможно, есть в рассуждениях о «русском здоровом столе», на что также обратил внимание Оксман (см.: Оксман. С. 35-37). Исследователь приводит характерный отрывок из воспоминаний племянника писателя, ярко живописующий гастрономическую взыскательность Гончарова, которого Анна Александровна Музалевская потчевала с истинно русским размахом: «жирные стерляди, бекасы, дупеля, соусы из уток и кулебяки из осетрины с вязигой оказали свое действие на Гончарова, привыкшего к умеренным обедам в H?tel de France и к легким блюдам крупных петербургских чиновников: он стал прихварывать, делался капризным и начал скучать по Павловску и Царскому Селу: ‹…› “Что это, – говорил он Анне Александровне, – у тебя за повар? Ведь какой-нибудь Собакевич или Петух может ? la longue безнаказанно сносить такие обеды; а я, человек кабинетный, скромный петербургский чиновник, не симбирский житель; не могу ежедневно переваривать всю эту волжскую благодать”. ‹…› Музалевская, соображаясь со вкусами знаменитости, изменила menu обедов и завела “французскую кухню”: появились бульон, “пожарские котлеты”, соусы из раковых шеек и т. п. Поесть вкусно и с толком Гончаров умел, но он не признавал за поваром Анны Александровны французского искусства, плохо переваривал его произведения и с каждым днем становился желтее, капризнее и невыносимее. “Вот в Париже, – говаривал он после сытного обеда, – в H?tel de Nice меня кормили точно французской кухней: и вкусно, и сытно, и легко; ‹…› У наших поваров нет вкуса, нет изящества, нет школы и таких кулинарных преданий”» (BE. 1908. № 11. С. 23-24). Столь пристальный интерес к кухне был, к тому же, в духе времени; напомним, что именно в эти годы (с 1844) В. Ф. Одоевский пишет в «Хозяйских заметках» (приложение к «Литературной газете») еженедельный фельетон «Лекции господина Пуфа, доктора энциклопедии и других наук о кухонном искусстве», посвящая читателей в тайны «кухнологии».
      12 Достоевский в фельетоне для «С.-Петербургских новостей» («Петербургская летопись», 1847), описывая «человека из угла», «образец нашего сырого материала», который досаждает своим «любящим сердцем с муромскими наклонностями» близким, также приходит к выводу, что «жизнь – искусство», но это искусство преследует совсем другие, по сравнению с «уменьем жить» Чельского, цели: «Забывает да и не подозревает такой человек в своей полной невинности, что жизнь – целое искусство, что жить – значит сделать художественное произведение из самого себя; что только при обобщенных интересах, в сочувствии к массе общества и к ее непосредственным требованиям, а не в дремоте, не в равнодушии, от которого распадается масса, не в уединении может отшлифоваться в драгоценный, в неподдельный алмаз его клад, его капитал, его доброе сердце!» (Достоевский. Т. XVIII. С. 13-14).
      13 В докладе «Очерк И. А. Гончарова “Письма столичного друга к провинциальному жениху”», сделанном Г. Шауманном (Германия) на Второй Международной конференции, посвященной 185-летию со дня рождения писателя (Ульяновск, 1997), двойной стилистический аспект «Писем…», характеризующий одновременно как пишущего, так и его адресата («закон двойной реляции»), рассматривался как основной формообразующий принцип построения гончаровского фельетона.
      14 Бутков Я. П. Повести и рассказы. М, 1967. С. 44.
      15 Кулешов В. И. Знаменитый альманах Некрасова // Физиология Петербурга. М., 1991. С. 223. («Лит. памятники»).
      16 Бутков Я. П. Повести и рассказы. С. 184.
      17 Интересно, что, несмотря на существенную разницу в повествовательной манере (повествование здесь ведется «всерьез»), во «Фрегате “Паллада”» сохраняется двойственное отношение к «светскому воспитанию»: «…он светский человек, а такие люди всегда мне нравились. Светское воспитание, если оно в самом деле светское, а не претензия только на него, не так поверхностно, как обыкновенно думают. Не мешая ни глубокому образованию, даже учености, никакому специальному направлению, оно вырабатывает много хороших сторон, не дает глохнуть порядочным качествам, образует весь характер и, между прочим, учит скрывать не одни свои недостатки, но и достоинства, что гораздо труднее. То, что иногда кажется врожденною скромностью, отсутствием страсти, – есть только воспитание. Светский человек умеет поставить себя в такое отношение с вами, как будто забывает о себе и делает все для вас, всем жертвует вам, не делая в самом деле и не жертвуя ничего, напротив, еще курит ваши же сигары, как барон мои. Все это, кажется, пустяки, а между тем это придает обществу чрезвычайно много, по крайней мере наружного, гуманитета» (Том первый, гл. I).
      18 Это старший брат писателя – Николай Александрович Гончаров, который, по воспоминаниям сына, «имел вид чисто провинциального чиновника, невысокого роста, рано обрюзгший, мало занимавшийся собой. Дома он всегда был в халате, а для выхода у него были черный сюртук, манишки и воротнички и какой-то шелковый твердый галстух и цилиндр. Все это имело вид бедный и далеко не изящный» (BE. 1908. Т. 6. № 11. С. 14). Ср.: Оксман. С. 37.
      19 Часть вторая, гл. XII.
 

Светский человек, или Руководство к познанию правил общежития, составленное Д. И. Соколовым. СПб., 1847.

 
      На свете, кажется, всего мудренее – простота. Странно, а между тем справедливо. Человеку, видно, на роду написано – добираться до простоты, или истины, или естественности не иначе как путем заблуждений, неловкостей, ошибок, мудреных скачков и потом, по достижении простой, истинной стороны дела, только дивиться, что яйцо так легко ставилось на гладком месте. Иногда дело так ясно, что простота его кидается в глаза, а мы, как будто нарочно, заходим с трудной или фальшивой стороны, чтоб задать себе мудреную задачу, и потом ломаем голову над ее решением. Что, например, кажется, простее, как быть между порядочными, образованными, вежливыми и умными людьми? Что легче, как прийти в общество этих людей, сесть свободно на удобной мебели, говорить, играть в карты или танцевать, пить, есть и уехать, оставя по себе приятное впечатление? Так просто, легко, а мы и тут из уменья жить в людях, или так называемом свете, сделали мудреную науку, которая не всем дается, многим не дается всю жизнь и дается вполне очень немногим.
      Нет ничего смешнее вступления в свет новичка, являющегося туда прямо со школьной скамьи или, еще хуже, из деревенской глуши. Его ослепляет и яркий свет комнаты, и нога его зацепляет за ковры или скользит по паркету. Углы у столов мешают ему – они так и тянутся к нему, – один угол точно нарочно вытянулся вдвое длиннее других и просит задеть. И он заденет. А в лесу, где ни следа, ни тропинки, он пройдет ловко, искусно уклоняясь от каждого сучка. Поднос с чашками как будто сам носится у него под локтем, и нет средства не опрокинуть его – и он опрокинет. Он двумя пальцами
      494
      поднимает пудовую гирю над головой, а тут иногда не сдержит чайной чашки в руках. Его обдает ужас: там вон на него устремила пристальный взгляд элегантная дама, и у него мурашки побежали по телу… пусть бы уж лучше в него прицелились из ружья; тут подходит к нему изящно одетый лев, а ему лучше – если б настоящий медведь подошел к нему в лесу. Он смотрит на эту даму и на этого льва не как на равных себе людей, а как на существа если не высшего, то особого разряда. Его губит или излишнее самолюбие, или излишняя скромность. Ему хочется показать, что он не уступит никому в светскости, ловкости и любезности: одушевленный этим желанием, он начинает творить бог знает что. Или, напротив, ему покажется, что всё, что он делал до сих пор, его приемы, голос, походка – никуда не годятся, – и нос, и губы – всё не на своем месте. Он вдруг приходит в ужас от собственной своей особы и начинает ее переиначивать, то вдруг состроит такое лицо, что, как городничий в «Ревизоре» говорит, хоть святых вон понеси, то с испугу положит руки туда, где им вовсе лежать не следует; а когда заговорит, то так несвободно ворочает языком, что как будто над головой его висит дамоклесов меч: он теряется, не знает, что делать. За столом, при первом случайном на него взгляде его визави, он вдруг начинает жевать иначе, нежели как жевал 30 или 40 лет до этой минуты; проглотив сразу тоненький ломоть хлеба, он не знает, спросить ли еще или продолжать есть без хлеба, следует ли брать все блюда, или приличие требует отказаться от некоторых; ему нальют чай без сахару – он готов на самопожертвование: лучше выпьет так, чем спросит сахару. У новичка чешется язык сказать что-нибудь, да впопад ли это будет: не назовут ли нескромным? А будешь молчать, назовут, пожалуй, дураком. Для неловкого, как на смех, и обстоятельства расположатся так, что он расскажет вдруг анекдот про косого или хромого, когда тут есть косой или хромой, или при рогоносце заговорит о неверности жен. Сколько мук, сколько чудовищ на каждом шагу! Вырвавшись из этого ада, новичок бежит домой и долго еще с ужасом вспоминает о каждой своей неловкости. Самолюбие его растерзано, он дает себе слово никогда не заглядывать в свет, – он говорит, что там человек женирован, что он сам не свой… Какая неправда! А свет только и требует, чтоб человек был сам свой, чтоб он походил на себя и
      495
      был прост и верен своей натуре, – требует, чтоб он понимал и уважал чужое и свое личное достоинство, чтобы имел свою физиономию, свой взгляд и образ мыслей, не обнаруживая, что он хуже, глупее или умнее, даровитее, чиновнее того или другого. Вот в чем задача.
      Эту задачу взялся решить г-н Соколов в своей книжечке, заглавие которой выписано в начале этой статьи. Теперь кончено дело: неловкости нет и быть не может. Если вы, читатель, никогда не были в свете и затрудняетесь вступлением в него – успокойтесь: вас введет г-н Соколов. Устав о десяти тысячах церемоний написан. Имея при себе книжечку г-на Соколова, даже выучив ее наизусть, вы смело можете явиться в людское общество, не опасаясь сделать какой-нибудь промах. Воздержитесь там и от любопытных взглядов на женщин: любопытство противно приличиям. Принимая в своем доме приятеля и представляя его в кратких, но выразительных словах вашей жене, вы должны пройти потом некоторое время молчанием, а чуть сказали что-нибудь еще – и беда, и нехорошо. Сидя в обществе, вы не станете вытягивать вперед ног; поджимать их под себя – некоторые находят тоже неприличным; да притом бывают ноги, которых, при всех стараниях, не подожмешь ни под какой стул: теперь спрашивается, куда же их девать? или сидеть, держа ноги прямо, под прямым углом, наподобие египетских статуй, или раскинуть врозь, направо и налево, или, наконец, сесть верхом на стул? – как хотите, деньте их куда угодно, только не вытягивайте, не поджимайте под себя и не кладите ногу на ногу. Житье, подумаешь, безногим на свете! Далее: не должно, сидя подле дамы, трогать ее колен своими, – это очень неучтиво, так же как и з(с)жимать губы. Словом, г-н Соколов собрал и изложил в своей книжке все условия, которые делают человека ловким, светским и благовоспитанным. Чем же, в случае несоблюдения этих условий, стращает автор? Насмешкой общества, собственною мучительной неловкостью вашего положения, общим мнением или чем-нибудь подобным? Нет, это что! У него есть какое-то таинственное лицо, страшнее насмешливых взглядов и шепота целого общества. Оно стоит за вашей спиной в гостиной, идет за вами в театр, – всюду. Это какой-то инспектор приличий и нравственности. Он-то должен карать за нарушение правил общежития. Это лицо – благомыслящий человек. Если вы постучите по плечу соседа
      496
      в тесноте, тронете колени дамы своими или сядете на край стула, – если вы, читательница, для сбережения платья своего (стр. 122), пойдете, подняв его выше того, сколько требует опрятность, или вы, молодой человек, будете приставать (стр. 123) к женщинам и преследовать их, то трепещите только суда благомыслящего человека: вы рискуете потерять его приязнь и уважение. Но что это за благомыслящие люди? видали ли вы их, читатель? Вероятно, нет, и мы – нет и не слыхали, чтоб кого-нибудь в обществе называли: это-де вот идет или сидит благомыслящий человек. Это что-то вроде старинного венецианского совета десяти, никем не видимых и не знаемых. Не миф ли это, созданный автором для нашего страху?.. Позвольте… темное предание что-то говорит о благомыслящем человеке… Но то, что оно говорит о нем, вовсе не согласуется с правилами общежития. Например, автор на 157 стр. говорит, что во время визита было бы очень смешно делать длинное поздравление с разными желаниями, напр‹имер› на Новый год, и тем более христосоваться с дамами или девицами. Благомыслящий человек, по преданию, думал совсем не так. Он, царство ему небесное, долгом считал пожелать на Новый год нового счастья или, по крайней мере, того, чего вы сами себе желаете. Он всегда христосовался с дамами и девицами. Мы сами видели, как один кучер приходил к своей барыне, молодой, элегантной женщине, христосоваться, и приходит каждый год, побывав, вероятно, прежде там, где русский народ любит встретить праздник. Это, должно быть, благомыслящий человек.
      На стр. 45 автор учит: Если же рассказчик просто лжет про себя или про других и если ложь его безвредна, то не пытайтесь обличить его и т. д. А благомыслящий человек совсем иначе поступал: он Катон, друг правды, и его правило – обличать всякую ложь. Есть люди, говорит автор на стр. 101, которые не умеют скрыть своего неудовольствия и даже иногда делают выговор своему гостю, если он сломает ножку стула, разобьет стакан и т. п. Точно, есть такие люди, но это благомыслящие люди: автор, не метя, попал в них.
      Напрасно он, желая научить нас приличиям, и упоминал о благомыслящем человеке: во-первых, благомыслящий человек теперь анахронизм, – место его заступило общее мнение, общее одобрение или общее порицание, а во-вторых, покойник был – mauvaise genre. Он, говорит предание, восставал первый против всякого
      497
      нововведения, открытия, изменения старого обычая на новый и лучший, – он преследовал всякую новую и благотворную мысль, потому что она была нова и мешала его привычкам, – смеялся над новой модой. Слова «разбой! пожар!» Грибоедов подслушал у благомыслящих людей.