Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том I.

      Александру мучительно было слышать эти слова.
      – А если б я вас разлюбил? – вдруг спросил он, стараясь придать голосу шутливый тон.
      – Я бы вам уши выдрала! – отвечала она, взяв его за ухо, потом вздохнула и задумалась от одного шутливого намека. Он молчал.
      – Да что с вами? – вдруг спросила она с живостию, – вы молчите, едва слушаете меня, смотрите в
      30 сторону…
      Тут она подвинулась к нему и, положив ему на плечо руку, стала говорить тихо, почти шепотом, на ту же тему, но не так положительно. Она напомнила начало их сближения, начало любви, первые ее признаки и первые радости. Она почти задыхалась от неги ощущений; на бледных ее щеках зарделись два розовых пятнышка. Они постепенно разгорались, глаза блистали, потом сделались томны и полузакрылись; грудь дышала сильно. Она говорила едва внятно и одной рукой играла мягкими
      40 волосами Александра, потом заглянула ему в глаза. Он тихо освободил голову от ее руки, вынул из кармана гребенку и тщательно причесал приведенные ею в беспорядок волосы. Она встала и посмотрела на него пристально.
      374
      – Что с вами, Александр? – спросила она с беспокойством.
      «Вот пристала! почем я знаю?» – думал он, но молчал.
      – Вам скучно? – вдруг сказала она, и в голосе ее слышались и вопрос и сомнение.
      «Скучно! – подумал он, – слово найдено! Да! это мучительная, убийственная скука! вот уж с месяц этот червь вполз ко мне в сердце и точит его… О, Боже мой, что мне делать? а она толкует о любви, о супружестве.
      10 Как ее образумить?»
      Она села за фортепиано и сыграла несколько любимых его пьес. Он не слушал и всё думал свою думу.
      У Юлии опустились руки. Она вздохнула, завернулась в шаль и бросилась в другой угол дивана, откуда с тоской наблюдала за Александром.
      Он взял шляпу.
      – Куда вы? – спросила она с удивлением.
      – Домой.
      – Еще нет одиннадцати часов.
      20 – Мне надо писать к маменьке: я давно не писал к ней.
      – Как давно: вы третьего дня писали.
      Он молчал: сказать было нечего. Он точно писал и как-то вскользь сказал ей тогда об этом, но забыл; а любовь не забывает ни одной мелочи. В глазах ее всё, что ни касается до любимого предмета, всё важный факт. В уме любящего человека плетется многосложная ткань из наблюдений, тонких соображений, воспоминаний, догадок обо всем, что окружает любимого человека, что творится
      30 в его сфере, что имеет на него влияние. В любви довольно одного слова, намека… чего намека! взгляда, едва приметного движения губ, чтобы составить догадку, потом перейти от нее к соображению, от соображения к решительному заключению и потом мучиться или блаженствовать от собственной мысли. Логика влюбленных, иногда фальшивая, иногда изумительно верная, быстро возводит здание догадок, подозрений, но сила любви еще быстрее разрушает его до основания: часто довольно для этого одной улыбки, слезы, много-много двух-трех слов – и прощай подозрения.
      40 Этого рода контроля ни усыпить, ни обмануть невозможно ничем. Влюбленный то вдруг заберет в голову то, чего другому бы и во сне не приснилось, то не видит того, что делается у него под носом, то проницателен до ясновидения, то недальновиден до слепоты.
      375
      Юлия вскочила с дивана как кошка и схватила его за руку.
      – Что это значит? куда вы? – спросила она.
      – Да ничего, право, ничего; ну мне просто спать хочется: я нынче мало спал – вот и всё.
      – Мало спали! как же сами сказали давеча утром, что спали девять часов и что у вас даже оттого голова заболела?..
      Опять нехорошо.
      10 – Ну голова болит… – сказал он, смутившись немного, – оттого и еду.
      – А после обеда сказали, что голова прошла.
      – Боже мой, какая у вас память! Это несносно! Ну мне просто хочется домой.
      – Разве вам здесь нехорошо? Что у вас там, дома?
      Она, глядя ему в глаза, недоверчиво покачала головой. Он кое-как успокоил ее и уехал.
      «Что, ежели я не поеду сегодня к Юлии?» – задал себе вопрос Александр, проснувшись на другой день
      20 поутру.
      Он прошелся раза три по комнате. «Право, не поеду!» – прибавил он решительно.
      – Евсей! одеваться. – И пошел бродить по городу.
      «Как весело, как приятно гулять одному! – думал он, – пойти – куда хочется, остановиться, прочитать вывеску, заглянуть в окно магазина, зайти туда, сюда… очень, очень хорошо! Свобода – великое благо! Да! именно: свобода в обширном, высоком смысле значит – гулять одному!»
      30 Он постукивал тростью по тротуару, весело кланялся с знакомыми. Проходя по Морской, он увидел в окне одного дома знакомое лицо. Знакомый приглашал его рукой войти. Он поглядел. Ба! да это Дюме! И вошел, отобедал, просидел до вечера, вечером отправился в театр, из театра ужинать. О доме он старался не вспоминать: он знал, что там ждет его.
      В самом деле, по возвращении он нашел до полдюжины записок на столе и сонного лакея в передней. Слуге не велено было уходить, не дождавшись его. В записках -
      40 упреки, допросы и следы слез. На другой день надо было оправдываться. Он отговорился делом по службе. Кое-как помирились.
      Дня через три, и с той и с другой стороны, повторилось то же самое. Потом опять и опять. Юлия
      376
      похудела, никуда не выезжала и никого не принимала, но молчала, потому что Александр сердился за упреки.
      Недели через две после того Александр условился с приятелями выбрать день и повеселиться напропалую; но в то же утро он получил записку от Юлии с просьбой пробыть с ней целый день и приехать пораньше. Она писала, что она больна, грустна, что нервы ее страдают и т. п. Он рассердился, однако ж поехал предупредить ее, что он не может остаться с ней, что у него много
      10 дела.
      – Да, конечно: обед у Дюме, театр, катанье на горах – очень важные дела… – сказала она томно.
      – Это что значит? – спросил он с досадой, – вы, кажется, присматриваете за мной? я этого не потерплю.
      Он встал и хотел идти.
      – Постойте, послушайте! – сказала она, – поговоримте.
      – Мне некогда.
      – Одну минуту: сядьте.
      20 Он сел нехотя на край стула.
      Она, сложив руки, беспокойно вглядывалась в него, как будто старалась прочесть на лице его заранее ответ на то, что ей хотелось сказать.
      Он от нетерпения вертелся на месте.
      – Поскорей! мне некогда! – сказал он сухо.
      Она вздохнула.
      – Вы меня уж не любите? – спросила она, слегка качая головой.
      – Старая песня! – сказал он, поглаживая шляпу
      30 рукавом.
      – Как она вам надоела! – отвечала она.
      Он встал и начал скорыми шагами ходить по комнате. Через минуту послышалось всхлипыванье.
      – Этого только недоставало! – сказал он почти с яростью, остановясь перед ней, – мало вы мучили меня!
      – Я мучила! – воскликнула она и зарыдала сильнее.
      – Это нестерпимо! – сказал Александр, готовясь уйти.
      – Ну не стану, не стану! – торопливо заговорила она,
      40 отирая слезы, – видите, я не плачу, только не уходите, сядьте.
      Она старалась улыбнуться, а слезы так и капали на щеки. Александр почувствовал жалость. Он сел и начал качать ногой. Он стал задавать себе мысленно вопрос за
      377
      вопросом и дошел до заключения, что он охладел, не любит Юлию. А за что? Бог знает! Она любит его с каждым днем сильнее и сильнее; не оттого ли? Боже мой! какое противоречие! Все условия счастья тут. Ничто не препятствует им, даже и другое чувство не отвлекает, а он охладел! О жизнь! Но как успокоить Юлию? Пожертвовать собой? Влачить с нею скучные, долгие дни; притворяться – он не умеет, а не притворяться – значит видеть ежеминутно слезы, слышать упреки, мучить ее и себя… Заговорить ей вдруг о дядиной
      10 теории измен и охлаждений – прошу покорнейше: она, ничего не видя, плачет, а тогда! Что делать?
      Юлия, видя, что он молчит, взяла его за руку и поглядела ему в глаза. Он медленно отвернулся и тихо высвободил свою руку. Он не только не чувствовал влечения к ней, но от прикосновения ее по телу его пробежала холодная и неприятная дрожь. Она удвоила ласки. Он не отвечал на них и сделался еще холоднее, угрюмее. Она вдруг оторвала от него свою руку и вспыхнула. В ней проснулись женская гордость, оскорбленное
      20 самолюбие, стыд. Она выпрямила голову, стан, покраснела от досады.
      – Оставьте меня! – сказала она отрывисто.
      Он проворно пошел вон, без всякого возражения. Но когда шум шагов его стал затихать, она бросилась вслед за ним!
      – Александр Федорыч! Александр Федорыч! – закричала она.
      Он воротился.
      – Куда же вы?
      30 – Да ведь вы велели уйти.
      – А вы и рады бежать. Останьтесь!
      – Мне некогда!
      Она взяла его за руку и – опять полилась нежная, пламенная речь, мольбы, слезы. Он ни взглядом, ни словом, ни движением не обнаружил сочувствия, – стоял точно деревянный, переминаясь с ноги на ногу. Его хладнокровие вывело ее из себя. Посыпались угрозы и упреки. Кто бы узнал в ней кроткую, слабонервную женщину? Локоны у ней распустились, глаза горели лихорадочным
      40 блеском, щеки пылали, черты лица странно разложились. «Как она нехороша!» – думал Александр, глядя на нее с гримасой.
      – Я отмщу вам, – говорила она, – вы думаете, что так легко можно шутить судьбой женщины? Вкрались в
      378
      сердце лестью, притворством, овладели мной совершенно, а потом кинули, когда я уж не в силах выбросить вас из памяти… нет! я вас не оставлю: я буду вас всюду преследовать. Вы никуда не уйдете от меня: поедете в деревню – и я за вами, за границу – и я туда же, всегда и везде. Я не легко расстанусь с своим счастьем. Мне всё равно: какова ни будет жизнь моя… мне больше нечего терять; но я отравлю и вашу: я отмщу, отмщу; у меня должна быть соперница! Не может быть, чтоб вы
      10 так оставили меня… я найду ее – и посмотрите, что я сделаю: вы не будете рады и жизни! С каким бы наслаждением я услыхала теперь о вашей гибели… я бы сама убила вас! – крикнула она дико, бешено.
      «Как это глупо! нелепо!» – думал Александр, пожимая плечами.
      Видя, что Александр равнодушен и к угрозам, она вдруг перешла в тихий, грустный тон, потом молча глядела на него.
      – Сжальтесь надо мной! – заговорила она, – не покидайте
      20 меня; что я теперь без вас буду делать? я не вынесу разлуки. Я умру! Подумайте: женщины любят иначе, нежели мужчины: нежнее, сильнее. Для них любовь – всё, особенно для меня: другие кокетничают, любят свет, шум, суету; я не привыкла к этому, у меня другой характер. Я люблю тишину, уединение, книги, музыку, но вас более всего на свете…
      Александр обнаружил нетерпение.
      – Ну хорошо! не любите меня, – с живостию продолжала она, – но исполните ваше обещание: женитесь
      30 на мне, будьте только со мной… вы будете свободны: делайте что хотите, даже любите кого хотите, лишь бы я иногда, изредка видела вас… О, ради Бога, сжальтесь, сжальтесь!..
      Она заплакала и не могла продолжать. Волнение истощило ее, она упала на диван, закрыла глаза, зубы ее стиснулись, рот судорожно искривился. С ней сделался истерический припадок. Через час она опомнилась, пришла в себя. Около нее суетилась горничная. Она огляделась кругом. «А где же?..» – спросила она.
      40 – Они уехали!
      – Уехал! – уныло повторила она и долго сидела молча и неподвижно.
      На другой день записка за запиской к Александру. Он не являлся и не давал ответа. На третий, на четвертый
      379
      день то же. Юлия написала к Петру Иванычу, приглашая его к себе по важному делу. Жену его она не любила, потому что она была молода, хороша и приходилась Александру теткой.
      Петр Иваныч застал ее не шутя больной, чуть не умирающей. Он пробыл у ней часа два, потом отправился к Александру.
      – Каков притворщик, а! – сказал он.
      – Что такое? – спросил Александр.
      10 – Смотрите, как будто не его дело! Не умеет влюбить в себя женщину, а сам с ума сводит.
      – Я не понимаю, дядюшка…
      – Чего тут не понимать? понимаешь! Я был у Тафаевой: она мне всё сказала.
      – Как! – пробормотал Александр в сильном смущении. – Всё сказала!
      – Всё. Как она любит тебя! Счастливец! Ну вот ты всё плакал, что не находишь страсти: вот тебе и страсть: утешься! Она с ума сходит, ревнует, плачет, бесится…
      20 Только зачем вы меня путаете в свои дела? Вот ты женщин стал навязывать мне на руки. Этого только недоставало: потерял целое утро с ней. Я думал, за каким там делом: не имение ли хочет заложить в Опекунский совет… она как-то говорила… а вот за каким: ну дело!
      – Зачем же вы у ней были?
      – Она звала, жаловалась на тебя. В самом деле, как тебе не стыдно так неглижировать? Четыре дня глаз не казал – шутка ли? Она, бедная, умирает! Ступай, поезжай
      30 скорее…
      – Что ж вы ей сказали?
      – Обыкновенно что: что ты также ее любишь без ума; что ты давно искал нежного сердца; что тебе страх как нравятся искренние излияния и без любви ты тоже не можешь жить; сказал, что напрасно она беспокоится: ты воротишься; советовал не очень стеснять тебя, позволить иногда и пошалить… а то, говорю, вы наскучите друг другу… ну, обыкновенно, что говорится в таких случаях. Она стала такая веселая, проговорилась, что у вас положено
      40 быть свадьбе, что и жена моя тут вмешалась. А мне ни слова – каковы! Ну что ж: дай Бог! У этой хоть что-нибудь есть; проживете вдвоем. Я сказал ей, что ты непременно исполнишь свое обещание… Я уж нынче постарался для тебя, Александр, в благодарность за
      380
      услугу, которую ты мне оказал… уверил ее, что ты любишь так пламенно, так нежно…
      – Что вы наделали, дядюшка! – заговорил Александр, меняясь в лице, – я… я не люблю ее больше!.. я не хочу жениться!.. Я холоден к ней как лед!.. скорей в воду… чем…
      – Ба-ба-ба! – сказал Петр Иваныч с притворным изумлением, – тебя ли я слышу? Да не ты ли говорил – помнишь? – что презираешь человеческую натуру и особенно
      10 женскую; что нет сердца в мире, достойного тебя?.. Что еще ты говорил?.. дай Бог память…
      – Ради Бога, ни слова, дядюшка: довольно и этого урока; зачем еще нравоучение? Вы думаете, что я так не понимаю… О люди! люди!
      Он вдруг начал хохотать, а с ним и дядя.
      – Вот так-то лучше! – сказал Петр Иваныч, – я говорил, что ты сам будешь смеяться над собою – вот оно…
      И опять оба захохотали.
      20 – Ну-ка, скажи, – продолжал Петр Иваныч, – какого ты мнения теперь об этой… как ее?.. Пашинька, что ли, с бородавкой-то?
      – Дядюшка, это невеликодушно!
      – Нет, я только говорю, чтоб узнать, всё ли ты еще презираешь ее?
      – Оставьте это, ради Бога, а лучше помогите мне теперь выйти из ужасного положения. Вы так умны, так рассудительны…
      – А! теперь комплименты, лесть! Нет, ты женись-ка
      30 поди.
      – Ни за что, дядюшка! Умоляю, помогите!..
      – То-то и есть, Александр: хорошо, что я давно догадался о твоих проделках…
      – Как давно?
      – Да так: я знаю о твоей связи с самого начала.
      – Вам, верно, сказала ma tante.
      – Как не так! я ей сказал. Что тут мудреного? у тебя всё на лице было написано. Ну не тужи: я уж помог тебе.
      40 – Как? когда?
      – Сегодня же утром. Не беспокойся: Тафаева больше не станет тревожить тебя…
      – Как же вы сделали? Что вы ей сказали?
      – Долго повторять, Александр! скучно.
      381
      – Но, может быть, вы бог знает что наговорили ей. Она ненавидит, презирает меня…
      – Не всё ли равно? я успокоил ее – этого и довольно; сказал, что ты любить не можешь, что не стоит о тебе и хлопотать…
      – Что ж она?
      – Она теперь даже рада, что ты оставил ее.
      – Как рада? – сказал Александр задумчиво.
      – Так, рада.
      10 – Вы не заметили в ней ни сожаления, ни тоски? Ей всё равно? Это ни на что не похоже!
      Он начал в беспокойстве ходить по комнате.
      – Рада, покойна! – твердил он, – прошу покорнейше! сейчас же еду к ней.
      – Вот люди! – заметил Петр Иваныч, – вот сердце: живи им – хорошо будет! Да не ты ли боялся, чтоб она не прислала за тобой? не ты ли просил помочь? а теперь встревожился, что она, расставаясь с тобой, не умирает с тоски.
      20 – Рада, довольна! – говорил, ходя взад и вперед, Александр, и не слушая дяди. – А! так она не любила меня! ни тоски, ни слез. Нет, я увижу ее.
      Петр Иваныч пожал плечами.
      – Воля ваша: я не могу оставить так, дядюшка! – прибавил Александр, хватаясь за шляпу.
      – Ну так поди к ней опять: тогда и не отвяжешься, а уж ко мне потом не приставай: я не стану вмешиваться; и теперь вмешался только потому, что сам же ввел тебя в это положение. Ну, полно, что еще повесил нос?
      30 – Стыдно жить на свете!.. – сказал со вздохом Александр.
      – И не заниматься делом, – примолвил дядя. – Полно! приходи сегодня к нам: за обедом посмеемся над твоей историей, а потом прокатаемся на завод.
      – Как я мелок, ничтожен! – говорил в раздумье Александр, – нет у меня сердца! я жалок, нищ духом!
      – А всё от любви! – прервал Петр Иваныч. – Какое глупое занятие: предоставь его какому-нибудь Суркову.
      40 А ты дельный малый: можешь заняться чем-нибудь поважнее. Полно тебе гоняться за женщинами.
      – Но ведь вы любите же вашу жену?..
      – Да, конечно. Я очень к ней привык, но это не мешает мне делать свое дело. Ну, прощай же, приходи.
      382
      Александр сидел смущенный, угрюмый. К нему подкрался Евсей с сапогом, в который опустил руку.
      – Извольте-ка посмотреть, сударь, – сказал он умильно, – какая вакса-то: вычистишь, словно зеркало, а всего четвертак стоит.
      Александр очнулся, посмотрел машинально на сапог, потом на Евсея.
      – Пошел вон! – сказал он, – ты дурак!
      – В деревню бы послать… – начал опять Евсей.
      10 – Пошел, говорю тебе, пошел! – закричал Александр, почти плача, – ты измучил меня, ты своими сапогами сведешь меня в могилу… ты… варвар!
      Евсей проворно убрался в переднюю.
 

IV

 
      – Отчего это Александр не ходит к нам? Я его месяца три не видал, – спросил однажды Петр Иваныч у жены, воротясь откуда-то домой.
      – Я уж потеряла надежду когда-нибудь увидеться с ним, – отвечала она.
      20 – Да что с ним. Опять влюблен, что ли?
      – Не знаю.
      – Он здоров?
      – Здоров.
      – Напиши, пожалуйста, к нему, мне нужно поговорить с ним. У них опять перемены в службе, а он, я думаю, и не знает. Не понимаю, что за беспечность.
      – Я уж десять раз писала, звала. Он говорит, что некогда, а сам играет с какими-то чудаками в шашки или удит рыбу. Поди ты лучше сам: ты бы узнал, что с ним.
      30 – Нет, не хочется. Послать человека.
      – Александр не пойдет.
      – Попробуем.
      Послали. Человек вскоре воротился.
      – Ну что, он дома? – спросил Петр Иваныч.
      – Дома-с. Кланяться приказали.
      – Что он делает?
      – Лежат на диване.
      – Как, об эту пору?
      – Они, слышь, всегда лежат.
      40 – Да что ж он, спит?
      – Никак нет-с. Я сам сначала думал, что почивают, да глазки-то у них открыты: на потолок изволят смотреть.
      383
      Петр Иваныч пожал плечами.
      – Он придет сюда? – спросил он.
      – Никак нет-с. «Кланяйся, говорит, доложи дяденьке, чтоб извинили: не так, дескать, здоров»; и вам, сударыня, кланяться приказали.
      – Что еще там с ним? Это удивительно, право! Ведь уродится же этакой! Не вели откладывать кареты. Нечего делать, съезжу. Но уж, право, в последний раз.
      И Петр Иваныч застал Александра на диване. Он, при
      10 входе дяди, привстал и сел.
      – Ты нездоров? – спросил Петр Иваныч.
      – Так… – отвечал Александр, зевая.
      – Что же ты делаешь?
      – Ничего.
      – И ты можешь пробыть без дела?
      – Могу.
      – Я слышал, Александр, сегодня, что будто у вас Иванов выходит.
      – Да, выходит.
      20 – Кто ж на его место?
      – Говорят, Иченко.
      – А ты что?
      – Я? ничего.
      – Как ничего? Отчего же не ты?
      – Не удостоивают. Что ж делать: верно, не гожусь.
      – Помилуй, Александр, надо хлопотать. Ты бы съездил к директору.
      – Нет, – сказал Александр, тряся головой.
      – Тебе, по-видимому, всё равно?
      30 – Всё равно.
      – Да ведь уж тебя в третий раз обходят.
      – Всё равно: пусть!
      – Вот посмотрим, что-то скажешь, когда твой бывший подчиненный станет приказывать тебе или когда войдет, а тебе надо встать и поклониться.
      – Что ж: встану и поклонюсь.
      – А самолюбие?
      – У меня его нет.
      – Однако ж у тебя есть же какие-нибудь интересы в
      40 жизни?
      – Никаких. Были да прошли.
      – Не может быть: одни интересы сменяются другими. Отчего ж у тебя прошли, а у других не проходят? Рано бы, кажется: тебе еще и тридцати лет нет…
      384
      Александр пожал плечами.
      Петру Иванычу уж и не хотелось продолжать этого разговора. Он называл всё это капризами; но он знал, что по возвращении домой ему не избежать вопросов жены, и оттого нехотя продолжал:
      – Ты бы развлекся чем-нибудь, посещал бы общество, – сказал он, – читал бы.
      – Не хочется, дядюшка.
      – Про тебя уж начинают поговаривать, что ты того…
      10 этак… тронулся от любви, делаешь бог знает что, водишься с какими-то чудаками… Я бы для одного этого пошел.
      – Пусть их говорят что хотят.
      – Послушай, Александр, шутки в сторону. Это всё мелочи; можешь кланяться или не кланяться, посещать общество или нет – дело не в том. Но вспомни, что тебе, как и всякому, надо сделать какую-нибудь карьеру. Думаешь ли ты иногда об этом?
      – Как же не думаю: я уж сделал.
      – Как так?
      20 – Я очертил себе круг действия и не хочу выходить из этой черты. Тут я хозяин: вот моя карьера.
      – Это лень.
      – Может быть.
      – Ты не вправе лежать на боку, когда можешь делать что-нибудь, пока есть силы. Сделано ли твое дело?
      – Я делаю дело. Никто не упрекнет меня в праздности. Утро я занят в службе, а трудиться сверх того – это роскошь, произвольная обязанность. Зачем я буду хлопотать?
      30 – Все хлопочут из чего-нибудь: иной потому, что считает своим долгом делать сколько есть сил, другой из денег, третий из почета… Ты что за исключение?
      – Почет, деньги! особенно деньги! Зачем они? Ведь я сыт, одет: на это станет.
      – И одет-то теперь плохо, – заметил дядя. – Да будто тебе только и надобно?
      – Только.
      – А роскошь умственных и душевных наслаждений, а искусство… – начал Петр Иваныч, подделываясь под
      40 тон Александра. – Ты можешь идти вперед: твое назначение выше; долг твой призывает тебя к благородному труду… А стремления к высокому – забыл?
      – Бог с ними! Бог с ними! – сказал с беспокойством Александр. – И вы, дядюшка, начали дико говорить!
      385
      Этого прежде не водилось за вами. Не для меня ли? Напрасный труд! Я стремился выше – вы помните? Что ж вышло?
      – Помню, как ты вдруг сразу в министры захотел, а потом в писатели. А как увидал, что к высокому званию ведет длинная и трудная дорога, а для писателя нужен талант, так и назад. Много вашей братьи приезжает сюда с высшими взглядами, а дела своего под носом не видит. Как понадобится бумагу написать – смотришь, и того…
      10 Я не про тебя говорю: ты доказал, что можешь заниматься, а со временем и быть чем-нибудь. Да скучно, долго ждать. Мы вдруг хотим; не удалось – и нос повесили.
      – Да я стремиться выше не хочу. Я хочу так остаться, как есть: разве я не вправе избрать себе занятие, ниже ли оно моих способностей или нет – что нужды? Если я делаю дело добросовестно – я исполняю свой долг. Пусть упрекают меня в неспособности к высшему: меня нисколько не огорчило бы, если б это была и правда. Сами же вы говорили, что есть поэзия в скромном уделе,
      20 а теперь упрекаете, что я избрал скромнейший. Кто мне запретит сойти несколькими ступенями ниже и стать на той, которая мне нравится? Я не хочу высшего назначения – слышите ли, не хочу!..
      – Слышу! Я не глух, только всё это жалкие софизмы.
      – Нужды нет. Вот я нашел себе место и буду сидеть на нем век. Нашел простых, незатейливых людей, нужды нет, что ограниченных умом, играю с ними в шашки и ужу рыбу – и прекрасно! Пусть я, по-вашему, буду наказан за это, пусть лишусь наград, денег, почета, значения -
      30 всего, что так льстит вам. Я навсегда отказываюсь…
      – Ты, Александр, хочешь притвориться покойным и равнодушным ко всему, а в твоих словах так и кипит досада: ты и говоришь как будто не словами, а слезами. Много желчи в тебе: ты не знаешь, на кого излить ее, потому что виноват только сам.
      – Пусть! – сказал Александр.
      – Что ж ты хочешь? Человек должен же хотеть чего-нибудь?
      40 – Хочу, чтоб мне не мешали быть в моей темной сфере, не хлопотать ни о чем и быть покойным.
      – Да разве это жизнь?
      – А по-моему, та жизнь, которою вы живете, не жизнь: стало быть, и я прав.
      386
      – Тебе бы хотелось переделать жизнь по-своему: я воображаю, хороша была бы. У тебя, я думаю, среди розовых кустов гуляли бы всё попарно любовники да друзья…
      Александр ничего не сказал.
      Петр Иваныч молча глядел на него. Он опять похудел. Глаза впали. На щеках и на лбу появились преждевременные складки.
      Дядя испугался. Душевным страданиям он мало верил,
      10 но боялся, не кроется ли под этим унынием начало какого-нибудь физического недуга. «Пожалуй, – думал он, – малый рехнется, а там поди разделывайся с матерью: то-то заведется переписка! Того гляди, еще прикатит сюда».
      – Да ты, Александр, разочарованный, я вижу, – сказал он.
      «Как бы, – думал он, – повернуть его назад, к его любимым идеям. Постой-ка, я прикинусь…»
      – Послушай, Александр, – сказал он, – ты очень
      20 опустился. Стряхни с себя эту апатию. Нехорошо! И отчего? Ты, может быть, принял слишком горячо к сердцу, что я иногда небрежно отзывался о любви, о дружбе. Ведь это я делал шутя, больше для того, чтоб умерить в тебе восторженность, которая в наш положительный век как-то неуместна, особенно здесь, в Петербурге, где всё уравнено, как моды, так и страсти, и дела, и удовольствия, всё взвешено, узнано, оценено… всему назначены границы. Зачем одному отступать наружно от этого общего порядка? Неужели же ты в
      30 самом деле думаешь, что я бесчувственный, что я не признаю любви? Любовь – чувство прекрасное: нет ничего святее союза двух сердец, или дружба, например… Я внутренно убежден, что чувство должно быть постоянно, вечно.
      Александр засмеялся.
      – Что ты? – спросил Петр Иваныч.
      – Дико, дико говорите, дядюшка. Не прикажете ли сигару? закурим: вы будете продолжать говорить, а я послушаю.
 
      40 – Да что с тобой?
      – Так, ничего. Вздумали поддеть меня! А называли когда-то неглупым человеком! Хотите играть мной, как мячиком, – это обидно! Не век же быть юношей. К чему-нибудь да пригодилась школа, которую я прошел.
      387
      Как вы пустились ораторствовать! будто у меня нет глаз? Вы только устроили фокус, а я смотрел.
      «Не за свое дело взялся, – подумал Петр Иваныч. – К жене послать».
      – Приходи к нам, – сказал он, – жена очень хочет видеть тебя.
      – Не могу, дядюшка.
      – Хорошо ли ты делаешь, что забываешь ее?
      – Может быть, очень дурно, но, ради Бога, извините
      10 меня и теперь не ждите. Погодите еще несколько времени, приду.
      – Ну как хочешь, – сказал Петр Иваныч. Он махнул рукой и поехал домой.
      Он сказал жене, что отступается от Александра, что как он хочет, так пусть и делает, а он, Петр Иваныч, сделал всё, что мог, и теперь умывает руки.
      Александр, бежав Юлии, бросился в вихрь шумных радостей. Он твердил стихи известного нашего поэта:
 
Пойдем туда, где дышит радость,
20 Где шумный вихрь забав шумит,
Где не живут, но тратят жизнь и младость!
Среди веселых игр за радостным столом,
На час упившись счастьем ложным,
Я приучусь к мечтам ничтожным,
С судьбою примирюсь вином.
Я сердца усмирю заботы,
Я думам не велю летать;
Небес на тихое сиянье
Я не велю глазам своим взирать
 
      30 и проч.
      Явилась семья друзей, и с ними неизбежная чаша. Друзья созерцали лики свои в пенистой влаге, потом в лакированных сапогах. «Прочь горе, – восклицали они, ликуя, – прочь заботы! Истратим, уничтожим, испепелим, выпьем жизнь и молодость! Ура!» Стаканы и бутылки с треском летели на пол.
      На некоторое время свобода, шумные сборища, беспечная жизнь заставили его забыть Юлию и тоску. Но всё одно да одно, обеды у рестораторов, те же лица с
      40 мутными глазами; ежедневно всё тот же глупый и пьяный бред собеседников и, вдобавок к этому, еще постоянно расстроенный желудок: нет, это не по нем. Слабый организм тела и душа Александра, настроенная на грустный, элегический тон, не вынесли этих забав.
      388
      Он бежал веселых игр за радостным столом и очутился один в своей комнате, наедине с собой, с забытыми книгами. Но книга вываливалась из рук, перо не слушалось вдохновения. Шиллер, Гете, Байрон являли ему мрачную сторону человечества – светлой он не замечал: ему было не до нее.
      А как счастлив бывал он в этой комнате некогда! Он был не один: около него присутствовал тогда прекрасный призрак и осенял его днем за заботливым трудом, ночью
      10 бодрствовал над его изголовьем. Там жили с ним тогда мечты, будущее было одето туманом, но не тяжелым, предвещающим ненастье, а утренним, скрывающим светлую зарю. За тем туманом таилось что-то, вероятно – счастье… А теперь? Не только его комната, для него опустел целый мир, и в нем самом холод, тоска…
      Вглядываясь в жизнь, вопрошая сердце, голову, он с ужасом видел, что ни там, ни сям не осталось ни одной мечты, ни одной розовой надежды: всё уже было назади; туман рассеялся; перед ним разостлалась, как степь, голая
      20 действительность. Боже! Какое необозримое пространство! Какой скучный, безотрадный вид! Прошлое погибло, будущее уничтожено, счастья нет: всё химера – а живи!