Эра Бессмертия

Даже рядовые палачи – исполнители кровавых заказов державных выродков – здесь никогда не боялись ответственности. Они знали: когда минет очередная эпоха изуверского беспредела, их сперва остановят, затем развенчают, морально осудят, заклеймят позором – но не тронут и даже, возможно, не уволят со службы. И выжившие жертвы никак не попытаются им отомстить – удовлетворятся собственной реабилитацией и простят по-христиански… Поистине, мазохизм для россиян не являлся извращением – для них он был естественным, как сама жизнь.[17]

Российский самодержец (как бы он официально ни титуловался) безраздельно владел не только жизнями, но и душами подвластных «людишек». В пределах своей бескрайней вотчины он мог себе позволить в с е, и зависело здесь от его воли тоже в с е. Потому, когда очередной правитель помимо удовлетворения собственных интересов пробовал мимоходом позаботиться о благе подданных, это было для последних истинным небесным благословением. Жаль только, случалось подобное крайне редко – и почти всегда приводило не к тем результатам, какие изначально задумывались.

< … > В конце концов случилось печальное: более ста лет подряд (от убийства Александра II) Россия не имела достойных владык, а из этих ста лет в течение тридцати последних (со смерти Сталина) не имела даже грозных. Императоры и генсеки ритмично сменяли друг друга, каждый из них мнил себя благодетелем народным, однако глубокой государственной мудростью не блеснул ни один. Вдобавок всегдашняя роль России как спасительницы европейской цивилизации после Второй мировой войны оказалась будто бы исчерпанной: создав воинственный Северо-Атлантический альянс (НАТО), демократический мир самоуверенно решил, что скифский щит ему более без надобности. Мелкие же «союзники»-попрошайки, рассыпанные по всей планете, один за другим (за редким исключением) переметнулись к Западу – тот подавал щедрее. Лишившись таким образом статуса мирового альтруиста, утратив высокие цели (см. выше) и устав попусту ждать мудрого пастыря, разочарованная страна безнадежно махнула рукою и всем своим объемным существом погрузилась в горький, циничный скепсис. Подоспевшая гласность услужливо подала зеркало, призвав русский народ отрешиться от иллюзий и взглянуть на свой истинный облик. Народ взглянул – и, не выдержав жестокой правды, основательно повредился рассудком (как тогда выражались, «съехал с катушек»). Духовные ценности оказались заброшены; вековые устои, нравственные нормы, а подчас и самые элементарные правила поведения очень быстро очутились за бортом как лишний хлам. Некогда могучая нация на глазах опустилась до уровня одичалого стада, опять ужаснув культурную соседку Европу – на сей раз не богатырской мощью и не вселенскими амбициями, а стремительностью своей деградации.

О рубеже XX и XXI веков современные историки повествуют с особым смаком. Если верить их утверждениям, в России тогда творилось нечто несусветное. Молниеносное вырождение россиян было сродни эпидемии и охватывало все стороны бытия. Прежние абсурдные тенденции враз усилились до состояния некой чудовищной фантасмагории, неестественно-изломанной реальности, напоминающей полотна художников-авангардистов.

Государственный аппарат пребывал в коматозном состоянии, полностью парализованный коррупцией. Державные мужи продавались с потрохами, притом кому ни попадя, без разбора. Политики всех уровней врали нагло, громогласно, по любому поводу и совершенно не интересуясь, верит ли им кто-нибудь, – ибо беззастенчивая ложь оказалась возведена для них в ранг предписания (так называемой «обязаловки») и провозглашена первым признаком политической гибкости. Несколько десятков двуногих акул почти целиком пожирали национальную экономику. Хищники помельче разворовывали все подряд – средь бела дня, открыто и нахально. Народ же в массе своей лишь жалко попискивал от ужаса и непреходящей нужды.

На фоне общественного разложения всегдашняя разобщенность россиян достигла апогея. Существовавший прежде получеловеческий социум, кажется, выдавил из себя последние остатки человечности. За самосохранение боролись порознь, эгоистично и отвратительно, как при кораблекрушении за место в шлюпке. Равнодушие к ближним и пренебрежение к собственному достоинству стали восприниматься главными условиями личного выживания и успеха. Врачам было безразлично здоровье подопечных больных, народным избранникам – нужды их избирателей. Почтенные профессора университетов дружно плюнули на народное образование, предпочитая продавать дипломы об окончании высших учебных заведений по сходной цене (наиболее престижные – наиболее платежеспособным). Шустрые авиакомпании перевозили пассажиров в битком набитых самолетах с давно выработанным ресурсом эксплуатации – на авось. А бойкие предприниматели от торговли обильно насыщали отечественный рынок заведомо некачественными товарами (иногда – столь же заведомо – опасными для потребителей).

Повсюду царила удручающая запущенность, плавно переходящая в стадию разгрома. Улицы городов напоминали прифронтовую полосу, изобилуя раскуроченными телефонными будками, опрокинутыми урнами, выщипанными клумбами, разбитыми фонарями и изувеченными скамейками. В подъездах домов с упорным постоянством раскалывались электрические лампочки, отрывались деревянные поручни лестничных перил, расплавлялись огнем зажигалок пластмассовые кнопки лифтов, а иногда сами лифты горели зловонным пламенем вкупе с электрощитами. (В этом массовом вандализме, без сомнения, проявлялось стойкое генетическое воспоминание о воевавших методом «выжженной земли» скифах, патриотах-поджигателях 1812 года и прочих доблестных предках, прославившихся на ниве самоотверженного уничтожения достояния собственной нации.)

Кажется, что люди в те годы действительно не жили, а выживали, словно в диких джунглях. Тогдашняя Россия крайне мало походила на человеческую страну – скорее на огромный зверинец. Большинство граждан обитало в густонаселенных лабиринтах городов, постоянно опасаясь – друг друга, темных подъездов, проходных дворов, – пребывая в непрестанном напряжении, готовности к отпору или стремительному отступлению. Невероятно размножившиеся оголтелые бандюги сплошь и рядом убивали за самую мелочевую поживу, а то и просто так, под настроение. Правоохранительные (а по сути – правопопирательные) органы, не умея или хронически ленясь работать головой, в ходе следствий по уголовным делам широчайше применяли варварские пытки, часто заведомо зная, что истязают невиновных. С организованной же преступностью они легко и органично срастались, образуя смертоносный для общества синтез криминалитета и государственных силовых структур. В конце концов «стражи порядка» практически возглавили отечественную мафию (поэтому население боялось бандитов и милиционеров примерно одинаково).[18]

Общее одичание проявлялось в крайне омерзительных формах: матери выбрасывали грудных детей в мусоропроводы, подростки зверски убивали сверстников за какую-нибудь видеокассету, хрупкие девицы из ревности выдирали глаза соперницам… Хочется надеяться, что это были лишь отдельные случаи, некая из ряда вон выходящая патология. Однако о подобных «отдельных случаях» практически ежедневно сообщали читателям самые высокотиражные периодические издания, пестрящие иронично-шокирующими заголовками вроде «Внучек зарезал дедушку за отказ почитать сказку на ночь» или «Трое собутыльников съели четвертого на закуску». Каждый день почти в каждой центральной газете того периода упоминается несколько новых подобных фактов – из номера в номер! А факты – только те, что вскрылись! А центральные газеты, как правило, рассказывали только о происшествиях в крупных городах центральных же областей – но ведь существовала еще бескрайняя провинция! Выходит, жуткие эксцессы совершались постоянно, непрерывно, по всей огромной стране!.. Ей-богу, остается лишь изумляться, почему здравомыслящее население тогдашней России не разбежалось поголовно кто куда. Видимо, у большинства попросту не было такой возможности – чисто практической.

Впрочем, вышеперечисленные ужасы, падение нравов и мутация государственной системы были на тот момент явлением вполне закономерным. Именно так заканчивали свою некогда славную биографию абсолютно все великие империи. Изнуренная чересчур бурной историей, непреходящей неустроенностью и собственными всегдашними крайностями, Россия стремительно дряхлела, обреченно бредя к своему естественному финалу. Как всякому безнадежному больному, умирать ей не хотелось – и выздороветь не было сил. <…> Существует фундаментальный закон природы, непреложный для всех явлений и живых видов. Он гласит: начавшаяся деградация необратима. Тому, что начало деградировать, остается только два пути: постепенно сгинуть – или радикально измениться, заново приспособившись к изменчивому окружающему миру. Можно сколько угодно не признавать данного закона, но от этого он не перестанет действовать, ибо изначально заложен в основе мироздания. Главная проблема России и россиян на рубеже тысячелетий состояла в том, что, ни в какую не желая сгинуть, они, как всегда, столь же упорно не желали изменяться. В данном отношении ни ход времени, ни роковые обстоятельства не могли поколебать их несокрушимой верности самим себе.

Правда, гипотетически существовали еще две возможности встрепенуться хотя бы на время. Первая: попробовать воспрять за счет упадка основных конкурентов. (Конечно, для этого, как минимум, необходим был соответствующий удобный случай, притом достаточно грандиозный. Подобным образом некогда дважды подфартило Соединенным Штатам. В двух мировых войнах XX столетия дотоле лидирующая Европа оказывалась изрядно обескровленной и истощенной. Американцы же, оба раза появляясь на европейском театре боевых действий уже под занавес, успешно собирали сливки побед и, максимально сохраняя свой потенциал – ибо территории США войнами не затрагивались, – делали мощный рывок к мировому первенству. Так – в два рывка – и достигли последнего, обойдя выдохшийся Старый Свет.) Вторая возможность: обрести, наконец, достойного пастыря, способного влить в жилы нации живительную дозу бодрости и надежды.

Но даже самые отчаянные оптимисты могли ли тогда всерьез предположить, что в конце концов сбудется и то, и другое? Кто мог догадаться, что в тогдашнем упадке России таился залог ее будущего спасения, а затем невиданного взлета? Иногда выгодно быть слабым и маловлиятельным: при этом тебя игнорируют, не берут в расчет, но тебе и не завидуют, на тебя не злятся и не рассматривают в качестве соперника. Потому-то на заре третьего тысячелетия не больная Россия, а могучий Запад оказался особенно ненавидим воинственными исламистами, и именно с Западом их непримиримые лидеры наметили грядущую лютую схватку…

< … > К концу XX века почила в бозе последняя вселенская амбиция России – попытка заразить весь мир идеей построения коммунизма.[19] Всякой эпидемии для поддержания своего существования необходимо постоянно расширяться; вирус же коммунизма, самоубийственно локализовавшись в карантине «железного занавеса», сам себя лишил возможности распространяться, охватывать все новые страны и народы, потому постепенно ослаб, зачах и благополучно сошел на нет. Заодно с вирусом погиб и пораженный им организм – Советский Союз, – оставив после себя несколько разнокалиберных обломков, а в роли правопреемника – свой бывший «становой хребет», Российскую Федерацию. Образно выражаясь, роль прежнего раскидистого дуба перешла к голому стволу, лишенному ветвей.

Конец тысячелетия для России был плачевен. Уныло свесив бессильные крылья, она на глазах увядала, зябко ежилась, скручивалась, как лист мимозы, и, вместо того чтобы трудиться над собственным благополучием, пассивно высасывала из недр природные ресурсы на продажу. Правда, гонора у нее не убавилось. Растрепанная, жалкая и ободранная страна неуместно хорохорилась, пыжилась, во все горло вопила, что она по-прежнему великая держава, и настырно требовала, дабы мировое сообщество консультировалось с нею по всем глобальным вопросам. Лощеный Запад иногда с недоумением косился в ее сторону и – чтобы зевластая соседка наконец успокоилась – нехотя изображал внимание и учтивость, впрочем, не думая считаться с ней всерьез. Какая-нибудь микроскопическая Бельгия – или, скажем, Голландия – в 90-х годах заставляла к себе прислушиваться больше, нежели вчерашняя империя, немощно лежавшая на окраине цивилизации, словно упившаяся баба на чужих задворках. Мир суетливо спешил мимо, никто на нее не оборачивался, а она все голосила, призывая уважать свою персону, – вместо того чтобы оглядеться, трезво оценить окружающую реальность заодно с собственным обликом, покраснеть и до поры угомониться, пока не приведет себя в порядок.

Советский Союз распался бескровно, без шока и ужаса, подобно безнадежно сгнившему телу прокаженного, – верный признак того, что умер он еще заранее. Монументальный колосс, как это часто случалось в истории, оказался на глиняной основе. Никакой внешней агрессии или внутренней войны для смерти сверхдержавы не понадобилось. Непосредственным поводом к кончине явилась так называемая гласность, т. е. обыкновенная информационная открытость и позволение гражданам свободно высказываться по любым вопросам, в том числе через СМИ. От гласности СССР и загнулся буквально в считанные годы – ибо всякое Зло живет и держится на лжи и умирает от правды.

Сама же Российская Федерация, невзирая на катастрофические проблемы, распадаться отнюдь не собиралась и, стеная от боли, упрямо прижигала на боку гнойник мятежной Чечни. Как известно, и боль, и кровотечение, будучи источниками страданий, в то же время являются бесспорными свидетельствами жизни организма. Тогдашняя правопреемница Советского гиганта с непривычки напоминала туловище без конечностей, но туловище было живо – и даже ожидало, что отвалившиеся конечности рано или поздно снова прирастут. (Правда, в какой-то мере «приросла» – а вернее, приникла – только Белоруссия, единственная верная союзница на ближайшие десятилетия.)

Внутри России имперский крах и утрата международного престижа вздыбили мутную волну шовинизма. Невесть откуда взявшиеся легионы «патриотических» трибунов, не слишком ладивших со здравым смыслом, принялись повсеместно и наперебой провозглашать пресловутую богоизбранность великороссов, клеймить позором цивилизованный Запад и саму цивилизованность как явление. Особенно усердствовали записные русофилы из творческой интеллигенции, способные талдычить о превосходности родного племени с маниакальной навязчивостью, неумолчно, до хрипоты, до мозолей на языках. Для них неустанные гимнопения собственной нации являлись поистине идеей фикс, своеобразным наркотиком, вредным для умственного здоровья, но ублажающим душу.

«Мы лучше всех! – утверждали новоявленные пророки с горящими очами. – Пусть европейцы с американцами купаются в своем изобилии, а у нас беспризорные дети лазают по помойкам и чужим карманам, – все равно мы лучше! Пусть немцы с японцами гордятся своими стерильными тротуарами, а у нас любой подъезд по колено замусорен и загажен, – мы лучше!! Пускай себе англичане со скандинавами учат своих отпрысков вежливости, а наш доморощенный тинейджер может запросто послать матом старушку на костылях, вместо того чтобы уступить ей место в автобусе, – один черт мы лучше всех, и баста!!! А жизнь нашу портят и выставляют нас в невыгодном свете извечные враги и ненавистники: коварный Запад, носатые южане, иммигранты из разных стран, жидомасоны, мировая буржуазия, предатели-русофобы, вообще все вокруг! Мы же не виноваты, что у нас кругом – одни враги, а дружить с нами, такими хорошими, никто не хочет!..» По-видимому, нарциссизм был генетически заложен в характере русской нации. В данном смысле она походила на огромную стаю павлинов, которые постоянно распускали хвосты и сами на них любовались. Понятно, что при такой самооценке у россиян не возникало желания ни менять что-либо в своем мировоззрении, ни тем паче изменяться самим: зачем, когда они и так лучше всех?!

Вопрос, чем именно они лучше, «патриотов» не особо заботил. Логика и аналитическое мышление существовали явно не для них. Сия многочисленная братия по психическому складу своему (всегдашняя агрессивная настроенность, лютая неприязнь к «чужакам», просто вечный зуд и нежелание угомониться) напоминала скопище одержимых с манией величия и манией преследования одновременно. Самые «махровые» из них вообще любое отклонение от так называемых «национальных устоев» воспринимали как святотатство: «Расея» устраивала их такой, какая есть, во всем своем безобразии, – иначе говоря, их вполне устраивало безобразие обожаемой Отчизны.

Изнывая от любви к Отечеству, «верные сыны» бросились восстанавливать его величие миллионом способов: без устали ворошили героическую историю и публиковали тонны малонаучных трактатов; возрождали православие и славянское язычество; устраивали шествия в косоворотках и мундирах офицеров царской армии (гремя не ими полученными орденами); взрывали синагоги и в совершенно непотребных количествах строили церкви (изобрели даже «храмы быстрой сборки» – из уже готовых стандартных фрагментов); линчевали заезжих инородцев и рыдали от счастья, что родились в столь необъятной стране… Во всем этом не было ничего странного. Подобная истерия в кризисные периоды будоражила многие народы. Нюансы повсюду бывали разные, но отдельные симптомы повторялись неизменно: нехватка в настоящем оснований для гордости восполнялась усердным умилением доблестями предков и родными пейзажами, а отсутствие реальных достоинств компенсировалось усиленным трезвоном о достоинствах.

Вообще-то, болезненно обостренное национальное чувство всегда являлось признаком присущего нации комплекса неполноценности. Развитию данного комплекса у русских, конечно, способствовали вполне понятные причины. Шутка ли: такая бурная история, столько грандиозных прожектов, славных подвигов, неслыханных жертв – и все впустую! Как с этим смириться? Как это признать? Расписаться в собственной бездарности?! Да кто ж тут не взбесится! Кто не взревет белугой!.. Поистине, русский народ в описываемый период был вроде юнца с неустоявшейся психикой, никак не могущего повзрослеть, – который то драчливо крысится и бросается во все стороны с кулаками, то, получив по соплям, надувает губу в обиде на целый мир, не желающий его пожалеть.

В глубине души, полагаю, россияне понимали все как есть, но, дабы не рассеивать собственных приятных заблуждений на свой счет, не признавали правды сами и другим возбраняли признавать. Разумеется, соплеменников данный запрет касался в первую очередь. В русской среде почиталось за аксиому, что сказать о своем народе и Отечестве правду – значит «оболгать, оплевать и унизить» оные. Посему всякий, кто на такое отваживался, автоматически и безоговорочно получал от возмущенных сограждан клеймо иуды, провокатора и приспешника внешних недругов. Короче, вместо того чтобы пробовать лечиться (т. е. принимать горькое лекарство – означенную правду), Россия предпочитала глотать галлюциногенное обезболивающее (т. е. заниматься приятным самовнушением).

< … > Как уже говорилось, людям обычно свойственно верить в то, во что им хочется верить. В России данный постулат доходил до степени абсолюта, накладывая сильнейший отпечаток на общественную жизнь, часто искажая саму реальность нарушением причинно-следственной связи. Например, когда в российском обществе становились модными упадочнические настроения, тогда в самом деле немедленно начинался всесторонний упадок. Если слишком навязчиво рассуждали об экономическом кризисе, росте социальной напряженности и ослаблении власти, то очень скоро действительно и экономика катилась под откос, и митингующие толпы принимались бузить по улицам, и власть стремительно теряла свои позиции. Когда же, напротив, наступало время победных реляций, четких докладов и бодрых рапортов, тогда медленно, но верно воцарялось общее умиротворение, росли экономические показатели (пусть хотя бы только показатели), происходило укрепление госструктур, и т.п. Разумеется, такая искусственная эйфория не могла длиться вечно – только до тех пор, пока загнанная вглубь болезнь не прорывалась наружу мощным рецидивом, – однако несколько лет (а иногда и пару десятилетий) галлюциноген действовал, довольно успешно облегчая страдания больного социума.

Карл Маркс, помнится, установил, что «бытие определяет сознание». Страна же некогда победившего марксизма (как водится, вопреки логике) регулярно и неустанно опровергала данную формулу. Здесь все обстояло в точности наоборот: сознание в России всегда было первично. Извечно непостижимый русский народ действительно жил наперекор природе – духом, а не брюхом!

Вера человеческая – великая сила. К примеру, в прежние времена, когда медицина находилась в зачаточном состоянии, она по воздействию на организм превосходила любые лекарства. Поверив в собственное исцеление, даже безнадежные больные иногда выздоравливали… Говорят, надежда умирает последней. В таком разе вера не умирает вовсе, ибо она куда сильнее надежды.

Вообще, мне кажется, будь Россия населена реалистами, она в течение своей бурной и драматической истории должна была бы скончаться неоднократно. Только ее склонность к необузданному, абсолютно безосновательному, подчас идиотскому самовнушению, позволявшему хронически игнорировать явное положение дел, давала ей в самых безнадежных ситуациях чудесную и необъяснимую возможность продолжать существование – вопреки всему.

И тогда, на рубеже тысячелетий, Россия определенно не согласна была погибать – во всяком случае в одиночку. Вот целым миром, сообща, вместе со всеми – это пусть, это запросто! Главное ведь – чтоб никому не обидно… Тогда как раз на повестке дня стоял вопрос об очередном приближении светопреставления. Весь христианский мир тревожился, Россия – ничуть. Миллионы европейцев, американцев, австралийцев ожидали роковой даты с нервическим трепетом, россияне – с азартным любопытством. Когда терять по большому счету нечего – пугаться не интересно.

< … > Конец света предрекался бесчисленными пророками многократно в течение тысячелетий, и всякий раз по объективным причинам откладывался на потом. Незадачливые прорицатели, нимало не смущаясь, быстренько изыскивали более или менее логичное объяснение каждой очередной отсрочке и, ничтоже сумняшеся, продолжали пророчествовать в том же духе. Жуткими картинами светопреставления были наполнены едва ли не все священные книги всех религий. Правда, редко где имелись указания (или хотя бы намеки) на даже приблизительные сроки Конца Времен, поэтому ожидание последнего, как правило, достаточно огульно привязывалось к «магическим» датам различных календарей.

Разумеется, стык II и III тысячелетий (по христианскому исчислению) в данном смысле не явился исключением. От слишком круглых цифр веяло неким фатальным рубежом, перейдя который, человечество непременно должно было либо рухнуть в тартарары, либо, напротив, вознестись к недосягаемым прежде вершинам развития в результате автоматического подобрения, помудрения и преисполненности всяческой благодатью и совершенством.

Кроме того, популярности апокалипсических пророчеств в тот период способствовало малообъяснимое ощущение (присущее, как ни странно, в первую очередь мыслящей части общества), что мир находится на некой грани времен, когда вся предыдущая история исчерпала себя, и человечество вот-вот вступит в качественно новую эпоху, очень мало напоминающую прежнюю. Как сия новая эпоха будет выглядеть, никто толком не представлял. Различные догадки воплощались в эпидемическом стремлении литераторов, художников и кинематографистов создавать фантастические и полуфантастические произведения с сюжетами из недалекого будущего. В таких произведениях замысловато перемешивались пессимизм и оптимизм, сознавание катастрофичности реальных перспектив и робкие надежды на что-то позитивное. Предчувствие глобальных перемен щекотало нервы, увеличивало выброс адреналина в кровь и давало забавные темы для застольных бесед. Изменения привычного хода вещей ожидали со смешанным чувством нетерпеливого любопытства и страха, возбужденно вздрагивая всякий раз, когда некое очередное событие давало повод увидеть в нем очередное же подтверждение верности древних и новых пророчеств. Смутное ощущение это охватило довольно широкие слои населения где-то к концу XX века и с каждым годом лишь укреплялось и усиливалось, вопреки всем официальным заверениям о нерушимой устойчивости современной цивилизации и выработанных ею механизмах полной предсказуемости всего и вся.

Тогда же, в конце XX столетия, помимо священных книг, стали необычайно популярны пророчества Мишеля Нострадамуса. Весь просвещенный мир на разных языках цитировал его знаменитый 72-й катрен десятой центурии:

В год 1999, семь месяцев,

С неба явится великий Король Устрашения…

Поскольку Нострадамус в своих центуриях лишь единственный раз позволил себе указать точную дату, становилось ясно, что именно в данном случае речь идет о событии незаурядном, переломном для всей истории человечества. Касательно этого расхождений во мнениях практически не возникало. А вот о том, кто такой Король Устрашения, как должно выглядеть его «явление с неба» и что за сим последует, фантазировали и полемизировали все, кому не лень, однако предложить хотя бы мало-мальски убедительной версии не удалось никому.

Далее посильную лепту в мистические настроения внесли педантичные астрономы. Они еще загодя – по крайней мере за пару лет – широко оповестили об ожидаемом в августе 1999 года солнечном затмении над Восточным полушарием. Они же напугали общественность открытием кометы Хэйла-Боппа, грядущим «парадом планет», «великим противостоянием» Земли и Марса (намеченным на 2003 год), несущимися в нашу сторону неисчислимыми скопищами астероидов и прочими космическими ужасами. Ушлые средства массовой информации тотчас подхватили сказанное и поведали обомлевшей многомиллионной аудитории, что означенная комета – не что иное, как Вифлеемская Звезда, символизирующая наступление очередной Новой Эры; что во время «великого противостояния» в 2003 году Земля и Марс сблизятся настолько, насколько не сближались уже 60 тысяч лет (а значит, тотальной резни человечеству никак не избежать); что от приближающегося потока астероидов голубую планету может спасти только заступничество Всевышнего; что ожидаемое солнечное затмение явится точкой отсчета бесчисленных бедствий, готовых вот-вот обрушиться на головы беспечных потомков Адама и Евы… При хорошем воображении уникальная одновременность редких космических явлений сама по себе не оставляла сомнений: грядет всемирная катастрофа и гибель если не всей земной жизни, то нынешней цивилизации – с последующим откатом в каменный век… ну или, наоборот, с последующим сверхпозитивным преображением – уж как повезет.

К судьбоносному знамению готовились тщательно, так что туристический бум не застал Европу врасплох. В места, где ожидалось полное затмение, заблаговременно стягивались полицейские силы. Некоторые страны на время затмения запретили движение тяжелого транспорта. Повсюду продавали, а то и раздавали бесплатно солнцезащитные очки, дабы будущие неандертальцы накануне возврата в дикую древность не повредили себе сетчатки. Перед самым затмением несколько дней сряду весь западный Старый Свет бушевал парадами и карнавалами – видимо, напоследок.

Наконец 11 августа 1999 года около 13 часов 30 минут (по московскому времени) центр лунной тени коснулся поверхности Атлантики близ североамериканского побережья, затем за 40 минут пересек океан и плавно пополз по Европе – от Ла-Манша до Черного моря. (Кто тогда понял, что сам Высший Перст указует земли, по которым через три с половиной десятка лет понесутся во весь опор безжалостные всадники Апокалипсиса?..) Потом исполинская тень поочередно накрыла Турцию, Сирию, Ирак, Иран, Пакистан, Индию и, пробежав по Индийскому океану, покинула голубую планету. Все «теневое шествие» продлилось чуть больше трех часов.

Долгожданное небесное шоу завершилось. Радостно-возбужденные туристы пестрыми потоками растеклись по своим городам и весям, жестоко насмехаясь над пятисотлетним стариком Нострадамусом и собственной склонностью доверять «всяким мистификаторам». Как всегда, готовность к Армагеддону и Страшному Суду оказалась преждевременной. Светопреставление традиционно откладывалось на неопределенный срок. Ничего особенного не случилось.

Того, что случилось, на фоне грандиозного космического действа никто не заметил – кроме дежурного медперсонала одного из родильных домов российской столицы. Там в одной из палат ровно в 15.10 – когда частичное затмение в Москве достигло максимума – раздался крик новорожденного. На свет появился младенец, мальчик, Илюша Пересветов. Илья Никитич. Будущий Государь всея Земли. < … >

1

…Барабанная дробь сливается в напряженный, зловещий рокот. Беснующаяся толпа тянет ко мне когтистые пальцы, силясь вырвать мое стиснутое ужасом тело из-за синих мундиров конвоя. Снова вокруг – море голов, алые буруны фригийских колпаков, а впереди, как грозная скала, неумолимо вырастает эшафот со строгой рамой гильотины. Опять испуганное сердце стучит едва уловимо, словно боясь оказаться услышанным, и угасающие импульсы его ощущаются все слабее и тише… Вновь гвардейцы влекут мою ватную плоть по ступеням на эшафот. Вновь скошенное лезвие равнодушно сверкает с высоты ледяным блеском. И вновь я не имею сил совладать со своей жалкой, трепетной сущностью. Я уговариваю себя, убеждаю, ругаю, проклинаю, пытаясь вернуть растаявшее достоинство хоть на пару минут – больше не требуется! Призываю свежие воспоминания о чужих казнях, чтобы пробудить в себе стыд перед прежними жертвами террора, на моих глазах встречавшими смерть отважно и гордо. Среди них были женщины, и немало, иногда совсем юные. А я… я же мужчина! Я столько размышлял о смерти… мне казалось, я вовсе ее не боюсь… Выходит, я слабее тех благородных девиц, что шли к чудовищному механизму своими ногами, а не висли бесчувственно на руках у гвардейцев!.. Боже мой, до чего же я слаб, до чего мелок, низок!! Это хуже смерти – это стыдно… должно быть стыдно…

И опять, вдохнув полной грудью, я вскидываю голову – и взгляд мой тотчас попадает на косой нож в голубом небе.