Эра Бессмертия

Богдан Ткачев

Эра Бессмертия

…и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем.

И поклонятся ему все живущие на земле…

Откровение Иоанна Богослова (Апокалипсис). 13, 7 – 8

– А вы не были на Таити?

– Таити, Таити!.. Не были мы ни в какой Таити. Нас и здесь неплохо кормят.

Мультфильм «Возвращение блудного попугая»(К/ст «Союзмультфильм», 1984 г.)

Я, на свою беду, бессмертен.

Евгений Шварц. «Обыкновенное чудо»

Ткачёв Богдан – прозаик, номинант литературного конкурса «Книга Года» 2012, номинант литературной премии «Н.О.С.» (Фонд Прохорова), имеет публикации в газете «Литературная Россия», журнал «Мир Севера», альманахи «Литрос», «Российский колокол», автор повести «И аз воздам» (2000), романа «Эра Бессмертия».

Пролог

Сорок дней спустя после первой записи в зелёной тетради

Ровно через сорок дней к скромному домику типового проекта, мягко шурша шинами, подъедут четыре автомобиля. Из автомобилей выйдут двенадцать мужчин со строгими лицами, все направятся прямиком ко входу. Главный – с увесистой головой, напоминающей ушастое ядро, – взойдя по наружным ступенькам, позвонит в дверь. Его старший подручный – высокий, до синевы выбритый, с несходящим выражением аккуратной почтительности на узком лице – станет рядом, на ступеньку ниже начальника, и демонстративно-сосредоточенно прислушается.

Из маленького динамика в стене монотонный женский голос бесстрастно проинформирует:

– Господина нет дома. Вы можете представиться, что-либо передать или зайти позже.

– Мы из службы Общественной Безопасности, – нетерпеливо поморщится главный. – Немедленно откройте!

– Никаких распоряжений насчет службы Общественной Безопасности мною от господина не получено, – невозмутимо возразит монотонный голос. – Повторяю: вы можете представиться, что-либо передать или зайти позже.

– Олег Михайлович, это его служанка, – пояснит узколицый подручный. – Модернизированный клон позапрошлого года выпуска, предпоследнего серийного образца, усовершенствованный, модель МК-863-SPQ-12… дальше еще восемь или девять знаков. Для гомункулов, сами знаете, мы не авторитет. Без соответствующей инструкции от хозяина она и Государю не откроет.

– Дожили называется, – скрипуче проворчит главный. – Государственную спецслужбу какой-то безмозглый клон в грош не ставит… Ладно, что ж, будем вскрывать.

Оба спустятся по ступенькам, отойдут в сторону. Один из сопровождающих по знаку главного встанет на их место, включит лазерный резак и тончайшим лучом в десять секунд прорежет дверь вокруг замка. Потянув за ручку, откроет настежь. После чего двое из прибывших останутся снаружи, остальные дружно устремятся внутрь.

Посреди прихожей, загородив проход великолепным телом, незваных гостей встретит служанка. Безупречно-правильное лицо ее не исказится эмоциями, в холодных глазах не возникнет ничего, кроме отражений вошедших. Разведя руки широко в стороны, бесстрастная красотка по-прежнему монотонно произнесет:

– Вам нельзя сюда входить. Господина нет дома.

– Гриша, – походя велит главный узколицему. – Оттащите ее куда-нибудь в дальний угол и прищелкните там наручниками, чтоб не мешалась.

Трое мужчин под командой узколицего тотчас набросятся на служанку, заламывая ей руки и отрывая ноги от пола. Та с тем же невозмутимым лицом будет упорно сопротивляться, нудно твердя:

– Вам нельзя ко мне прикасаться. Никто, кроме господина, не вправе ко мне прикасаться. Вы должны меня отпустить и покинуть дом.

– И рот чем-нибудь заткните, а то так и будет долдонить… Ну что, приступим? Давайте, ребята, расходимся по всему дому, все изучаем, осматриваем, извлекаем. Все подозрительное, все книги, бумаги, фотографии, голограммы, прочие носители информации – флэш-карты, диски, сам персональный компьютер и тому подобное – несем в зал. Работаем оперативно и внимательно, ничего не упуская, не отвлекаясь. Со всеми вопросами обращаться непосредственно ко мне.

Сам Олег Михайлович пройдет в центральную комнату. Удивленно хмыкнет, бросив взгляд на широкий стол, обильно сервированный, заставленный отменными винами, тропическими фруктами, деликатесными яствами, разнообразными сладостями, с большим букетом цветов посередине. Потом отодвинет с края стола три ананаса, связку бананов и обширную коробку с тортом, на очищенное место положит ноутбук, откинет крышку и примется, щелкая клавишами, составлять протокол обыска. По монитору строгими рядами начнут выстраиваться четкие фразы.

Между тем подчиненные, непрестанно грохоча и топоча по комнатам и коридору, станут вносить и складывать громоздкими стопами пыльные книги, журналы, примитивные компьютерные диски и огромное количество старых пожелтевших газет подчас почти вековой давности. Начальник сперва будет искоса поглядывать на странный архив, затем заинтересуется не на шутку и, бросив свой протокол, начнет перебирать древнюю прессу. Ушастая физиономия его станет попеременно озаряться то ликованием везучего охотника, то откровенным изумлением, то священным ужасом. Увлеченный чтением сообщений и заголовков минувшей эпохи, он отложит ветхие листы лишь тогда, когда один из агентов вручит ему толстенную тетрадь в зеленой обложке. Олег Михайлович распахнет ее наугад – разлинованные страницы окажутся густо исписаны от руки синими чернилами. Открыв титульный лист, он увидит выведенное крупными буквами классически-макиавеллиевское заглавие: «ГОСУДАРЬ» – а ниже, помельче, подзаголовок: «Эволюция личности на фоне эволюции цивилизации». Тогда зрачки главного сверкнут хищным огоньком, лицо просияет, а пальцы задрожат от трепетного предвкушения великой удачи. Отпустив агента, Олег Михайлович удобно сядет на диван у стены и, наморщив просторный лоб, углубится в расшифровку чужих каракулей.

Когда он со сладостным удовлетворением перевернет очередную страницу, в зале появится его возбужденный подручный и оповестит с порога:

– Едва справились! Вчетвером насилу угомонили. Определенно наши генные инженеры чересчур усердствуют: с виду обычная хрупкая женщина, а силы – как у мамонта! Приковали к спинке кровати – руки в стороны. Ноги тоже пришлось зафиксировать, чтоб, чего доброго, стену не пробила… О-о, да здесь, похоже, славное пиршество намечалось! Сколько всего… и вино неплохое…

– Григорий, поди-ка сюда. Сядь. Погляди, что мне сейчас принесли.

– Надо же – тетрадь! Да еще исписанная! Вручную! Да как мелко-то… Наверно, лет двадцать назад карябал, не меньше.

– Да нет. Видишь, в самом начале дата проставлена: девятнадцатое мая сего года. Стало быть, приступил к написанию чуть больше месяца назад.

– Хм… Зачем же ему от руки столько царапать – для этого, вообще-то, компьютер существует. Идиот какой-то!

– Был бы идиот, как раз на компьютере и писал бы – специально для наших коллег из компьютерного контроля. Нет, брат, такие мысли никакой электронике доверить нельзя, только бумаге.

– И что там за мысли?

– А вот давай посмотрим. Не разучился еще письменные знаки различать?

– Каждую неделю практикуюсь, освежаю память.

– Так изобрази, уважь наставника. Тут все по-русски, не собьешься.

– Ммм… Надо сказать, почерк у него прескверный. Будто корова хвостом махала!

– Ну-у, Гриша, будь снисходительней. Он, как-никак, наш современник. Сегодня кроме криптологов, искусствоведов да прочих узких специалистов никто, наверно, прописной азбуки и не помнит. Мы-то с тобой хоть читать это покуда умеем, а он, представь, пишет вручную… вернее, писал.

– Это точно – отписался!

– Плохой же почерк, помимо отсутствия привычки к письму, иногда может быть признаком либо незаурядного ума, либо сильного волнения. Или того и другого одновременно. В данном случае последнее вероятнее всего. Да и настрочить столько за сорок дней тоже, знаешь, не шутка. Хотел бы я взглянуть, как бы ты на его месте заботился о каллиграфии!

– Оле-ег Михайлович! Что вы говорите, ей-богу… Я – на его месте!

– А что?

– То есть… как это – что?! Да я ни при каких условиях не мог бы оказаться на его месте – я же нормальный!

– Ой, не зарекайся, Гриша. Кто знает, что завтра с твоей головой может статься? Нырнешь с размаху в речку, ударишься темечком о подводную корягу, получишь контузию – и тоже запоешь бог весть что. Обычный сдвиг по фазе, ничего сверхъестественного… И не спорь, потому что сам этого предвидеть не можешь. Если бы все, как ты выразился, нормальные от подобной метаморфозы были застрахованы, в существовании нашей службы нужды бы не стало. Всякая необходимость отпала бы напрочь. А мы, однако, существуем и, уверяю тебя, будем существовать впредь – покуда наука не найдет способа абсолютно контролировать человеческое сознание, при том не превращая людей в подобие биороботов. Но оно, если и случится, то очень нескоро… Ну-ка, не отвлекайся, продемонстрируй уровень своего профессионализма. Давай, прочти мне… вот отсюда, например.

– Самый корявый кусок выбрали, Олег Михайлович! Перелистните – может, дальше поровнее будет.

– «Самый корявый»! А ты как думал? Где поровнее, там и дурак разберет. Давай, давай, сыщик, не отлынивай, блесни неутраченным навыком!

Григорий послушно склонится над тетрадью, сосредоточенно нахмурится и медленно, врастяжку, прочтет вслух:

– «…Восстановить истинный ход событий даже приблизительно – чрезвычайно трудно. История последних десятилетий искусственно и целенаправленно изменяется прямо на глазах. Что, безусловно, признается еще сегодня, через год-другой непременно будет подточено, прилизано и перекрашено до неузнаваемости, а общество традиционно впитает очередную новую версию как должное, не утруждая себя излишним скептицизмом, и тогда означенная новая версия ненадолго станет догмой – до следующего официального обновления»… Ничего себе! Вот так зверь нам попался! Прямо диссидент натуральный… Я думал, мы последнего несогласного извели лет пятнадцать назад, а здесь – эдакое ископаемое!

– Тоже мне ископаемое… – старательно пряча ликующую ухмылку, с деланным спокойствием ответит главный. – Вон, в озере Лох-Несс до сих пор натуральные динозавры встречаются, что уж там – какой-то диссидент… Ну, поглядим дальше?

Тетрадные листы с хрустящим шелестом стремительно замелькают, веером высыпаясь из-под его большого пальца. Остановившись ближе к концу, главный опять развернет страницы.

– Глянь-ка, у него тут и ремарки авторские! Как-то оригинально расположены: прямо посреди текста, между абзацами, с отступом… Значит, писал очень быстро, эмоционально, мысли набегали одна на другую, боялся упустить.

– Что за ремарки, Олег Михайлович?

– Примечания к основному тексту. Видишь – вот сноска под абзацем, отделенная чертой. А вот в тексте звездочка – стало быть, к этому месту и примечание. Надо же, все как в старые недобрые времена!.. Ага, а вот отсюда почерк пошел намного крупнее, и растянут изрядно. Значит, волнение возросло, да к тому же торопился – или предчувствовал что-то, или мысли подстегивали. Ну-с, прочти… скажем, с этого места… Да, с этого.

– «…Гопко…» «…Топко…» Что-то совсем неразборчиво, буквы пляшут, как сумасшедшие. Пожалуй, легче потом у него самого спросить, а?

– Читай, читай! В кои веки такая практика выпала – судьбу благодарить должен, а ты ворчишь.

– «…Гопко…»

– «Толковые»!

– Точно – «толковые»! «…Толковые хол…»

– Не спеши, смотри внимательнее.

– «…Толковые холопы тем и отличаются, что могут с-с…» Э-э-э… «…могут самос-тоя-тель-но вершить то, в чем нуждается Хозяин, – не дожидаясь от последнего даже намека. В дап…» Нет, наверно, это «Н». «…В дан-ном случае пере-све-то-в-с-ким киллерам из Общественной Безопасности…» Ух ты-ы!!

– Дочитывай.

– «…В данном случае пересветовским киллерам из Общественной Безопасности было вполне достаточно, чтобы Хозяин просто не возражал. И тот не возражал. Кажется, с некоторых пор он только «невозражением» и занимался…»

Узколицый осечется и ошарашенно уставится на главного. Его визави, победно оскалясь, торжествующе возгласит:

– Ты понял, кого он имел в виду под «толковыми холопами»? Заметь – под «толковыми»!.. Правильно, Гриша, нас с тобой и таких, как мы. Ведь польстил, сукин сын; действительно, польстил, ничего не скажешь!

– Олег Михайлович!.. Да ведь он в самом деле… Вот чего никак не ожидал! Настоящий диссидент, убежденный, идейный! Карбонарий, блин… Я-то думал, он просто с собственным рассудком совладать не может, заболел или еще чего. А он – нате вам!..

Слов узколицему не хватит, и он оборвет тираду, изумленно растопырив руки.

Искренне радуясь за себя и подчиненного, главный дружелюбно подмигнет:

– Вот и сбылось твое давнее вожделение – дождался настоящего дела, реального, с результатом. Доволен, небось?

– Еще бы, я и вообразить не мог… Выходит, не зря два года следили!

– Мы зря ничего не делаем, не для того существуем. Ради этой тетрадки и двадцать лет следить стоило. Видишь, а ты все нервничал: «Давайте брать! Пора задерживать!» Вот взяли бы голубчика раньше – не успел бы он всего этого написать, и получился бы обычный арест, довольно неприметный. А так – мировая сенсация!

– Да уж, интересный был парень этот Воронцов…

– Почему «был»?

– Ну, оговорился, – усмехнется узколицый. – Привык в прежние годы по поводу диссидентов так выражаться – в прошедшем времени: все равно ведь дорога им была одна. И этот, полагаю, надолго с нами не задержится.

– На сей раз ошибаешься. С некоторых пор мнение наверху по данному вопросу изменилось. Когда высокое начальство узнало, что появился такой образчик, сразу весь планетарный Олимп на уши поднялся. Нам было строжайше приказано оберегать преступника, как величайшую государственную ценность, – чтобы ни единый волос не упал, чтобы он ненароком не убился, головку не расшиб. Потому и пришлось по горам за ним лазить да по джунглям мотаться. Сколько наш агент страху натерпелся, когда клиент со своей пассией торчал на краю обрыва минут сорок кряду – там, на Кавказе! Он за этой экстремальной парочкой издалека наблюдал, в бинокль, а на таком расстоянии, случись что, ничего не исправишь: сковырнутся – не подхватишь… А другой агент, который год назад в экспедиции потерял Воронцова на два часа во время стоянки! Несчастному после пришлось в клинику залечь – нервную систему восстанавливать… Наш подопечный, Гриша, субъект уникальный, на сегодняшний день – единственный известный в своем роде. Этот экземпляр светила науки будут исследовать, как некий неведомый вирус, станут тщательно разбираться, каким образом из оболочки добропорядочного гражданина вдруг вылез столь чудовищный монстр, что за мутация произошла, выяснять, есть ли надежный способ предотвратить подобное заболевание в будущем. А то, знаешь ли, руководство уже сожалело, что в свое время всех таких опрометчиво ликвидировали подчистую, не оставили несколько десятков для изучения. Короче, диссидент наш обнаружился весьма кстати, и отправлять его в мир иной совершенно непозволительно. Так что он – не «был», он – есть и будет. Всегда будет – даже если не захочет.

По ходу разговора продолжая машинально переворачивать листы, Олег Михайлович беспричинно остановится. На открывшейся странице обоим сразу бросятся в глаза верхние строки, выведенные эмоционально-заостренным, но твердым почерком:

«Государь не смог преодолеть свою земную сущность. Живой бог не сумел превзойти человека – мелкую, низкую, горделивую тварь – в собственном сознании. Поэтому никакой он не бог. Такое же ничтожество, как прочие…»

Лица собеседников разом окаменеют. Несколько секунд оба будут бояться взглянуть друг на друга. Затем очень медленно повернут головы – глаза в глаза. Бледный Олег Михайлович испуганно захлопнет тетрадь и, вдруг вскочив, засуетится, начнет без нужды оправляться, приглаживать волосы, одергивать пиджак. Узколицый тоже вскочит и вытянется, как адмиралтейский шпиль. Сцена великой растерянности продлится около минуты. Наконец, несколько опомнившись, главный вцепится в тетрадь до белизны в суставах и напряженно бросит:

– Так, я еду в отделение, надо доложить… обо всем этом. Ты остаешься за старшего. Командуй, организуй работу, сам проследи за обыском – чтоб все путем… Когда закончите, оставишь одного снаружи, остальные – так же пулей в отделение, в полном составе, со всеми вещдоками! Мой ноутбук вон, на столе, – оформишь протокол и завизируешь, как положено. Входную дверь опечатаешь.

– Слушаюсь!.. Олег Михайлович, а с той что делать?

– С кем?

– Со служанкой.

Главный рассеянно дернет плечом:

– Отправить на списание, что еще делать… Клона ведь не перепрограммируешь – для него только один хозяин существует, пожизненно. Нам от нее толку никакого. Позвони в службу утилизации, пусть заберут…

Оставшись один, узколицый некоторое время будет мерить зал шагами из угла в угол, подавляя волнение. Потом пройдет в спальню и по установленному там видеофону свяжется со службой утилизации клонов. Показав в экран удостоверение сотрудника Общественной Безопасности, потребует прислать машину за назначенной на списание служанкой. Затем позвонит в филиал собственной службы, чтобы прислали спецтранспорт для погрузки улик. После отправится наблюдать за ходом обыска по всему дому.

В течение следующего часа дотошных поисков ничего особо примечательного более обнаружить не удастся. Проводив четверку дюжих клонов из службы утилизации, с трудом утащивших брыкающуюся служанку в свой фургон, агент Григорий вернется в зал. Покуда подчиненные упаковывают собранные бумаги, электронные носители информации и прочие следственные трофеи, он сядет за стол и займется составлением начатого главным протокола на его, главного, ноутбуке. Надлежащим образом перечислив и указав все, что требуется, в заключение приложит большой палец правой руки к красному кружку в углу экранного изображения. Под текстом протокола на экране тотчас возникнет эквивалент его личной подписи – идентификационный номер агента.

Захлопнув крышку, узколицый дождется завершения погрузки улик. Выпроводив подчиненных, поднимется, возьмет ноутбук и зашагает прочь из комнаты. Возле самой двери остановится, хлопнет себя ладонью по лбу, досадливо плюнет, вернется и опять сядет за стол. Заново открывая ноутбук, примется раздраженно цедить сквозь зубы:

– «Оформишь, как положено», «завизируешь»… За пятнадцать лет – ни одного протокола! Сам-то помнит, как положено оформлять? Если такой умный, мог бы и подсказать… В принципе, время все равно зафиксировалось… А вдруг прицепятся, почему не по полной форме, не по классическому образцу… бюрократы хреновы! Черт, не хватало еще на такой ерунде оконфузиться…

Включив компьютер, он торопливо нажмет несколько клавиш. Высветившийся текст протокола переместит к самому концу. Под последней строкой, левее своего идентификационного номера, проставит упущенную было дату:

«28 июня 15 года

(2074)».

Глава первая

Начало записок Владислава Сергеевича Воронцова в зелёной тетради

ГОСУДАРЬ

Эволюция личности на фоне эволюции цивилизации

19 мая 15 г. Э. Б. (2074)

Честно говоря, просто не знал, с чего начать, поэтому поставил дату.

Все-таки с чего начать?..

О далеком прошлом почти всегда пишут честно; о не столь далеком – иногда, и только то, что позволено; о недавнем – практически никогда. Вся нынешняя политическая и околополитическая информация – сплошной поток демагогии, очернение либо обеление, искажение фактов до абсурда, подчас до противоположного, особенно в том, что касается непосредственно личности Государя и событий последних четырех десятилетий. Для того, чтобы разобраться в собственных мыслях и чувствах, понять, что меня постоянно тревожит и угнетает мой разум, я должен попытаться шаг за шагом восстановить хотя бы относительно объективную картину того пути, который привел человечество к теперешнему состоянию. Мне необходимо выяснить, был ли данный путь единственно возможным и закономерным, не существовало ли иных вариантов развития мировой цивилизации и, главное, действительно ли столь прекрасен достигнутый великий Результат. Мне не с кем обсудить своих сомнений, я не могу доверить своих мыслей ни одной живой душе. Все, что остается, – по безвозвратно ушедшей традиции минувших веков покрывать бумагу чернильными каракулями. В эпоху кнопок и клавиш навыки письма оказались естественным образом утрачены, заставить руку выводить буквы более-менее четко весьма непросто. Определенно, придется изрядно попыхтеть, пока вспомню, как это делается.

Видимо, в обозримом будущем ручная письменность людьми окончательно забудется – заодно с самим письменным алфавитом. Вот тогда в моей «китайской грамоте» смогут разобраться только профессиональные криптологи… да еще, пожалуй, сотрудники Общественной Безопасности – что крайне нежелательно.

< … > Восстановить истинный ход событий даже приблизительно – чрезвычайно трудно. История последних десятилетий искусственно и целенаправленно изменяется прямо на глазах. Что безусловно признается еще сегодня, через год-другой непременно будет подточено, прилизано и перекрашено до неузнаваемости, а общество традиционно впитает очередную новую версию как должное, не утруждая себя излишним скептицизмом, и тогда означенная новая версия ненадолго станет догмой – до следующего официального обновления. В конце концов страшная, кровавая и грязная дорога к нынешнему нескончаемому процветанию начнет восприниматься как стройное триумфальное шествие всего человечества во главе с Государем – по ровному, гладкому шоссе, под щебетание птичек и бравурные марши оркестров, без ужаса и боли, без отчаяния и ненависти, без коварства и подлости, без гибели восьмидесяти семи процентов населения… Вокруг всего этого за последние тридцать лет наслоилось столько лжи, что сами очевидцы тех событий давно привыкли больше доверять официальным утверждениям, нежели собственной памяти. Ветераны Третьей мировой сейчас ни за что не вспомнят о своем животном ужасе во время боев, о свирепости, застилавшей им глаза, о всеобщем зверстве и обоюдной беспощадности воюющих сторон. Нет, зверствовали только враги, только сарацины скрипели зубами от ярости, только им, злосчастным, был присущ безумный трепет за свою жалкую шкуру! Все преступления, все пороки и слабости – только их! Это они были неорганизованной ордой дикарей с кинжалами в когтистых пальцах вместо новейших автоматов; это их безграмотные командиры знали назубок один Коран и ничего кроме, ибо попросту не умели читать; это их трусливые скопища бросались врассыпную после первого нашего залпа! А мы были храбрые, гуманные, благородные, трезвые и чисто выбритые; и наши военачальники все как один блистали мудростью и полководческим талантом; и топали мы парадным маршем аж до тридцать пятого градуса южной широты, неустанно гоня утекающего без оглядки противника к мысу Доброй Надежды, покуда бежать тому стало уже некуда!.. Право, остается лишь недоумевать, как при всем при этом война затянулась на три года и поглотила миллиарды жизней? Впрочем, данную нестыковку наши умелые историки с течением времени непременно устранят, можно не сомневаться.

Особенно забавно, что во весь вышеизложенный бред сами участники боевых действий верят искренне! То есть – не опасаются противоречить официальной точке зрения, а действительно абсолютно убеждены в ее правильности! В общем-то, оно понятно: куда приятнее сознавать себя доблестным рыцарем без страха и упрека, чем трясущимся комочком плоти с самыми низкими побуждениями и очень некрасивыми порывами! Куда отраднее тешиться официозным елеем, нежели терзаться весьма неласковыми воспоминаниями! Человеку вообще свойственно верить в то, во что ему хочется верить. А истина, честность, правда – да кому они нужны, противные! Тем паче что пристрастие к правде в нашем социуме не поощряется (мягко говоря).

Однако так было не всегда. Отнюдь не сразу пропагандистская патока наглухо законопатила извилины людей. В прежние годы мне довелось изрядно наслушаться рассказов фронтовиков о глобальной мясорубке сорокалетней давности, и подчас эти рассказы изобиловали жуткими подробностями – на пределе откровенности. Да и по мемуарам, опубликованным до Эры Бессмертия, можно составить определенное представление о происходившем незадолго до моего рождения. К тому же, пресса тех лет, при всей ее пристрастности, все-таки далеко не дошла до уровня лжи нынешних времен. Словом, некоторая база для выработки суждений у меня имеется. Огромные стопы пожелтевших газет, журналов и книг предыдущей эпохи смиренно пылятся вдоль стены моего кабинета, занимая едва не треть площади пола. Разумеется, много интересного хранится и в электронном виде (на флэш-картах и даже на старинных компьютерных дисках), но пользоваться «прогрессивными» носителями информации я позволяю себе крайне изредка. Слишком рискованно: бдительных ребят из Отдела компьютерного контроля, если они надумают подробно просмотреть работу моего ПК, может заинтриговать мой повышенный интерес к недавней истории…

Мой кабинет, под завязку забитый бумагой, – это моя персональная нора, мое логово, моя отдушина. Мое заповедное убежище, уютная лечебница души, мой маленький личный мирок, компактно уместивший в себе всю необъятную Вселенную. Мой храм. Служанке запрещено сюда входить, чтобы она, чего доброго, из лучших побуждений не нарушила священного беспорядка или – не дай бог! – не выбросила какого-нибудь полуистлевшего печатного листочка… С раннего детства мне доставлял необъяснимое наслаждение сам процесс перелистывания ветхих страниц. По мере взросления бессознательное увлечение переросло в стойкую привязанность, затем – в неодолимую потребность. В то время как все ликующее человечество с головой погружалось в высокотехнологическую цивилизацию, я, подобно археологу, жадно собирал случайно уцелевшие клочки ушедшего мира, тщательно сортировал и хранил трепетно, как коллекцию сакральных реликвий. Будто чувствовал, что пригодятся. Вот и пригодились. Теперь эти клочки, вкупе с воображением, помогут мне оживить умершее прошлое. Восстановить не лубочную картинку, а его правдивый портрет, – поскольку я, в отличие от человечества, еще не забыл, что такое правда.

< … > Достоинство всякого мышления – в стремлении к истине. А путь к истине открывается лишь объективному взгляду. Прежде, чтобы быть по-настоящему объективным, человек, исследующий историю, должен был научиться во время работы забывать о своих личных и политических пристрастиях, о симпатиях и антипатиях, о своей национальной и государственной принадлежности. Объективность и патриотизм – несовместимы, равно как объективность и религия, объективность и идеология. Даже самая благородная приверженность способна застилать глаза, мешая видеть реальную картину тех или иных событий и процессов. Взгляд же историка должен быть максимально отстраненным, образцово беспристрастным, апостольски-честным, ибо он, историк, берет на себя роль судии над целыми народами и эпохами.

В данном отношении у меня есть огромное преимущество перед всеми учеными мужами всех предыдущих периодов: мое сознание изначально свободно от шелухи былых предрассудков. Я, человек новейшей эры, не связан ни религией, ни какой-либо идеологией, ни патриотизмом. Патриотизм и национализм исчезли как явление заодно с отдельными государствами. Я, родившийся некогда подданным Российской Федерации, вот уже более девятнадцати лет как гражданин Единой Семьи Народов – микрочастица общего неделимого мира, молекула цельного человечества.

< … > Нынешние профессиональные жрецы музы Клио, по примеру своих предшественников, добросовестно выполняют заказ властей предержащих: непрерывно и безостановочно «творят» новейшую историю, четко следуя указаниям означенных властей. Кто не желает посвящать свою научную деятельность одному холуйству, тот занимается исследованием отдаленных эпох. Касательно всей человеческой истории до момента рождества Государева в науке допускаются любые взгляды, какие угодно оценки и совершенно беспредельная честность. Посему славные преемники Геродота и Тацита, лишенные возможности анализировать современность, с тройным азартом «отрываются» на пращурах – с допотопной древности до конца II тыс. н. э. (по старому летосчислению). С великим наслаждением вскрываются и преподносятся любознательной аудитории все новые шокирующие подробности убогого и жалкого бытия наших предков. Тусклые картинки примитивного прозябания и тоскливой неустроенности перемежаются сценами вопиющего беззакония и произвола, дикого варварства и свирепой жестокости, изобилуя кричащей чередою нескончаемых страданий, конфликтов, казней, эпидемий, голодных моров и прочих масштабных неприятностей, делавших жизнь тогдашних людей не просто невыносимой, а по сути невозможной. Особенно изгаляются господа ученые над давно почившими в бозе вождями народов: князьями и халифами, императорами и фараонами, президентами и диктаторами. Самые живописные страницы исторических опусов являют собою весьма нелицеприятные характеристики былых владык человечества, вершителей судеб племен и держав. В фундаментальных (и не очень) трудах специалистов по прошлому красочные полотна придворной и личной жизни некогда грозных повелителей щедро пересыпаны бесчисленными деталями, подчас омерзительными, иногда – леденящими кровь… Поневоле кажется, что все прежнее существование рода людского являло собою сплошной жуткий триллер, притом абсолютно безысходный – без какого-либо упования на хэппи-энд.

В общем, относительно описаний далекого прошлого нашу историческую науку в пасторальности не упрекнешь. Напротив, сплошь и рядом создается впечатление, будто авторы намеренно сгущают краски. В этом есть четкий резон: необходимо доказать, что пришествие Государя явилось не просто очередным этапом развития общества, а великим чудом, навсегда избавившим исстрадавшееся человечество от бесконечных невзгод и бедствий, составлявших до того все его бытие. Необходимо обосновать, что Государь наш – личность совершенно особенная, исключительная, не имеющая с прежними кровавыми тиранами ничего общего, что нет и доселе не было Ему ни равных, ни подобных, что не было у Него ни учителей, ни предтеч.

А разве не так? Кто из великих владык минувшего может с Ним сравниться? За весьма небольшой (по историческим меркам) период своего правления Государь реально сделал то, что обещали они все, но не воплотил никто из них, и даже то, чего ни один из «божественных» властелинов не дерзал обещать: Он дал людям незыблемый мир, неслыханное процветание и физическое бессмертие. Он увековечил Себя и свое правление не только в памяти, но – наяву.

< … > Итак, освободившись от балласта былых идейных пристрастий, нынешние историки могут позволить себе то, чего не могли позволить даже величайшие мыслители прежних эпох, – роскошь быть абсолютно объективными. Однако таковая роскошь не должна затрагивать последних десятилетий – в данном отношении в современном идеальном обществе действует непреложное табу, без каких-либо оговорок.

Мне же здесь придется нарушить это табу. Я решился, в меру своих способностей, подвергнуть посильному анализу именно события новейшей истории, и потому намерен игнорировать любые предписанные пристрастия, в том числе главное из них – пристрастие к личности Государя, занявшего место Всевышнего в умах ныне живущих. Перед самим собою я буду честен совершенно, и если в чем-то ошибусь, то лишь по причине недостатка информации или мудрости.

< … > Приходится писать в тетради, шариковой ручкой, по-старинке, как уже много лет никто не пишет. (Хорошо хоть ручек у меня более чем достаточно – насобирал когда-то по знакомым, у кого завалялись. А на крайний случай есть еще три пузырька чернил.) С непривычки на лист выползают такие диковинные иероглифы, что, боюсь, сам потом не смогу расшифровать. Однако деваться некуда – не на персональном же компьютере изливаться в собственной неблагонадежности! Пожалуй, начни я отстукивать вышеизложенное на своем ПК – ребята из Общественной Безопасности были бы здесь уже через четверть часа. «Контрольный вирус» не дремлет.

Впечатляющая штука этот «контрольный вирус» (официально – «контрольная функция»). С точки зрения пользы для государства сравниться с данным изобретением может разве что современный детектор лжи. С момента тотального внедрения «вируса» державная власть получила поистине сказочную возможность быть постоянно в курсе умонастроений граждан – всех вместе и каждого в отдельности. С тех пор «контрольная функция» в обязательном порядке предусматривается в любом компьютере на стадии его изготовления. Все же без исключения компьютерные аппараты более раннего – «довирусного» – выпуска были 15 лет назад одновременно изъяты у населения с предоставлением взамен аппаратов нового поколения (т. е. «зараженных» вышеозначенным «вирусом»).[1]

Выражаясь образно, «контрольная функция» является электронным осведомителем Отдела компьютерного контроля (подразделения Общественной Безопасности) – именно таковому вездесущий «вирус» доставляет информацию о любых операциях с любым компьютером. Абсолютно все, что в процессе работы со всяким ПК отображается на его мониторе, автоматически передается «вирусом» в электронную систему указанного Отдела, фиксируется там в электронной памяти и по мере надобности воспроизводится на мониторах данной службы в полном объеме. Просматривая (выборочно либо с помощью ускоренного воспроизведения) работу каждого персонального компьютера, одного за другим, бдительные надзиратели из ОБ воочию видят, чем интересуется всякий пользователь, что поглядывает, послушивает, почитывает и пописывает – словом, чем вообще дышит. Зона связи «контрольного вируса» с системой Отдела целиком покрывает поверхность Земного шара. Оказаться вне этой зоны (т. е. выскользнуть из-под глобального «колпака») в пределах голубой планеты невозможно. Таким образом, любой пользователь ПК (т. е., по сути, любой современный человек), где бы он ни обретался, практически круглосуточно находится под отеческой опекой государственных «спецслужащих», которые ни за что не позволят ему сбиться с пути истинного до скончания века[2].

Просто не верится, что совсем недавно (еще на моей памяти) даже Интернет невозможно было вполне контролировать, а уж о каком-то надзоре за компьютерными манипуляциями вне Интернета вообще речи не шло. Представляю, как такое положение дел раздражало власть имущих. Действительно, разве можно допускать подобное безобразие! За подданными постоянно нужен глаз да глаз, не то они, сами того не ведая, впадут в какую-нибудь ересь – и некому будет их вовремя одернуть, пожурить и наставить. А от бесконтрольности, как известно, и отдельному индивидууму, и обществу в целом ничего, кроме неприятностей, ожидать не приходится… Словом, побуждения высокого руководства всегда благородны. Не вышло бы с «вирусом» – изобрели бы что-то другое, но без присмотра братьев по разуму не оставили бы. В самом крайнем случае вообще запретили бы персональные компьютеры – все меньшее зло, нежели бесконтрольность.

Я вот думаю: а разве не логично было бы доверить работу по надзору за человечеством каким-нибудь педантичным сверхсовременным роботам?.. Впрочем, державные мужи, без сомнения, думали об этом гораздо раньше. Но, видимо, натуральный человек в данном деле покуда вне конкуренции. Какой бы робот ни был умный, какие бы суперсложные операции за долю секунды в своем электронном мозгу ни совершал, а все одно он – машина, и нюансы человеческого мышления ему не по зубам: чувством юмора не обладает, «эзопова языка» не понимает, и утонченного издевательства от искренней восторженности отличить не в состоянии. Вот потому и приходится держать в ОБ огромный штат сотрудников из граждан (в том числе для компьютерного контроля) – иначе никак… Хотя – о чем я рассуждаю! Какая сейчас, к черту, может быть угроза общественному спокойствию! Все потенциальные смутьяны отправлены в мир иной заблаговременно, еще до нашей эры… в смысле – до нашей Эры Бессмертия. Предпосылок для возникновения какой-либо оппозиции не существует даже гипотетически. Уж было бы от чего государству столь усердно перестраховываться! На фоне нынешнего социального благополучия опасность революционного инакомыслия выглядит не просто преувеличенной, а вообще надуманной. Болезненно-надуманной. Как говорится, у страха глаза велики…

Короче, использование ПК в целях объективного исторического анализа исключено абсолютно. Буду вести летопись, аки Нестор, водя примитивным писалом по молчаливой бумаге, которая, как известно, все стерпит – и никому не донесет.

< … > Поскольку в исторических источниках прошлых времен было принято летосчисление «от» и «до Рождества Христова» (или, в научно-атеистическом варианте, «нашей» и «до нашей эры») и поскольку все человечество, включая меня, до недавних пор употребляло именно его, я здесь также буду следовать данной традиции. Переводить привычные даты на новый манер мне попросту лень, постоянно путаться и сбиваться тоже не хочется: вся хранящаяся у меня информация имеет хронологию старого образца – чего ради я стану создавать себе лишнюю проблему?

Современное летосчисление – «Эры Бессмертия» и «до Эры Бессмертия» – утверждено Государем и Высшим Советом всего четырнадцать полных лет назад. Данное нововведение покуда не вошло в повседневный обиход – менять устоявшиеся привычки людям бывает непросто. Потому сейчас оба летосчисления имеют официальное хождение. При этом традиционная дата, как правило, ставится следом за датой «Э. Б.», в скобках, как вспомогательная.

Лет через двадцать или тридцать датировка «от Рождества Христова» отомрет окончательно. В новом мире христианство не в моде – и уже никогда не будет в моде. Ибо религия Иисуса исполнена неприятием физического бытия и постоянным ожиданием смерти – как избавления от земных уз. Мы же вступили в жизнь вечную, беззаботную, неувядающую, и с тех пор не нуждаемся в Царствии Небесном – как вообще в большинстве старых мифов и традиций. Стремясь поскорее расстаться со своим кошмарным прошлым, нынешнее безоглядно-прогрессивное человечество без сожаления отбрасывает его атрибутику. От прежней многотысячелетней эпохи остаются лишь исторические реликвии, уцелевшие произведения искусства, пожелтевшие газеты вдоль стены моего кабинета, блекнущие воспоминания да эти непонятные, ужасные сны… < … >

1

…Барабанная дробь свинцовой картечью бьет по перепонкам. Ревущая толпа, колыхаясь хаотичными волнами, бушует вокруг высокого эшафота. Посреди эшафота строго высится гильотина, двумя вертикальными брусьями вонзаясь в небо. Палач грязной тряпкой стирает кровь с огромного косого ножа зловещей машины. Его подручные, топоча башмаками по помосту, относят в сторону очередное обезглавленное тело.

Меня гонят к эшафоту, больно толкая в спину прикладом. Гвардейцы распихивают толпу, пролагая мне дорогу сквозь плотную людскую массу. Зрители, раззявив пасти, орут во все легкие, заглушая рокот барабанов. Отовсюду на меня устремлены бессчетные лютые взоры. Сотни глаз до краев налиты безумием и, кажется, вот-вот выскочат из орбит. Мне страшно; я сжимаюсь, втягиваю голову и искоса затравленно озираюсь. Вокруг – сплошные перекошенные яростью рожи, фригийские колпаки санкюлотов, женские чепцы, из-под которых выбиваются всклокоченные пряди. Из-за тел окруживших меня конвоиров хищно тянутся тощие руки, хватая меня за волосы, царапая щеки и шею. Я пытаюсь прикрыть лицо ладонями и беспомощно всхлипываю, тщетно силясь увернуться от когтей злобных гарпий. Грудь разрывает сумбурное скопище чувств: ужас, отчаяние, раздражение, горечь – все вкупе. Я знаю, что этим людям не за что меня ненавидеть. Но они ненавидят – все разом.

Как-то вдруг беснующаяся толпа кончается – мы оказываемся внутри оцепления из солдат Национальной гвардии. Рев кровожадной публики остается позади, забитый грохочущими совсем рядом барабанами. Конвоиры подводят меня к ступеням эшафота и, ухватив за локти, тащат наверх. Гильотина вырастает надо мною кошмарным, фантастическим призраком. Нож уже поднят, косое лезвие ехидно взблескивает холодным сполохом.

Тело мое мгновенно леденеет, сердце испуганно замирает, зрение застилает багровая пелена. Ватные ноги бесчувственно заплетаются друг о друга, о ступени, колени слабеют. Однако конвоиры крепко удерживают мою трепетную плоть и неудержимо волокут на помост. Очутившись на дощатой поверхности, я с их помощью стараюсь сохранить равновесие. Силясь прийти в себя, трясу головой, судорожно сглатываю пересохшим горлом. В парализованный паникой мозг юрким ужиком просачивается единственная здравая мысль: это – все; это – конец; чудесного спасения не будет; это – последние мгновения жизни, ее наглядный итог, ее апофеоз; я не имею права трусить; я должен умереть достойно и мужественно… я должен показать им… я должен… должен…

До предела втянув воздуха, я стискиваю зубы и решительно вскидываю голову. В глаза тотчас ударяет блеск косого лезвия гильотины… Остатки воли мигом улетучиваются. Рванувшись в руках конвоиров, жалобно оборачиваюсь к злорадной толпе – и прямо за оцеплением, между двумя рослыми фигурами в гвардейских мундирах, вижу Ее. Она стоит безмолвно, слегка покачиваясь в унисон колыханиям людской массы, и неотрывно смотрит на меня. Красивое лицо неподвижно. Белокурая прядь, ниспадая на лоб, пересекает бровь. Взгляд широко посаженных рысьих глаз с продолговатым разрезом пронзителен, он проникает в самую душу – до глубины, до физической боли… Крупно вздрогнув, я просыпаюсь.

Нависающее надо мной матовое пятно постепенно обретает резкость и превращается в лицо Марины. Белокурая прядь с ее головы широкой запятой свисает вниз, касаясь моего лба. Рысьи глаза смотрят тревожно. Влажные губы приоткрываются, обнажая жемчужную зубную эмаль. Кажется, что-то говорит…

Пробудившийся слух нехотя настраивается на звуковое восприятие.

– …Владик! Вла-адик!! Ты проснулся?

Судорожно вздохнув, обеими ладонями стираю с лица ледяную испарину. Несколько секунд очумело пялюсь в потолок, затем опускаю взгляд на лицо подруги. Растянув сухие губы в подобие улыбки, сипло отвечаю:

– Все нормально. С добрым утром, солнышко!

Пристроившись рядом, она кладет согнутую ногу на мой живот, мягко приникает ко мне нежными мячиками грудей и успокаивающе целует в кончик носа. Тонкий пальчик ее скользит по моему лбу, сгоняя последние холодные капли. В рысьих глазах – сочувствие и озабоченность. Голос ласков и бархатен.

– Опять тот же сон?

Сокрушенно киваю, рассеянно ухватив пальцами ее свисающий локон и закладывая его за миниатюрное Маринино ушко.

– Снова Гревская площадь, якобинцы, гильотина?

– Якобинцы казнили не на Гревской площади, – выдаю с умным видом историческую справку, – а на площади Революции, бывшей площади Людовика Пятнадцатого.

Марина саркастически кривит рот:

– Определенно, голову тебе и на сей раз не успели отрубить!

– Не успели, – признаю несколько огорченно. – А вообще, я не знаю, что там за площадь. Может, это и не Париж вовсе.

– До какого же места дошел твой сон сегодня?

– Как всегда – на мгновение дольше, чем в прошлый раз.

– Значит, меня снова видел?

– Да. На мгновение дольше…

– И что же я?

– Пока ничего. Как и прежде, просто стояла в толпе и смотрела на меня. Очень внимательно… пожалуй, даже сурово. Я так и не понял, что именно было в этом взгляде – то ли любовь, то ли ненависть. То ли осуждение моей слабости на эшафоте.

– А ты опять трусил?

– Ужасно… Посмотрел бы я на тебя в подобной ситуации!

– Знаешь, ты во сне так вздрогнул, что я чуть с кровати не упала! Не боишься в конце концов свихнуться от своих кошмаров? Учти, заменять мозги биотехнологи пока не научились.

– Ну, что ж я могу поделать! Пойти подстегнуть биотехнологов?

– А просто обратиться к психиатру по-прежнему не желаешь?

– Нет. Сон очень натуральный, будто воспоминание. Детали, ощущения – все повторяется в точности всякий раз… Очень хочется досмотреть, а то не успокоюсь.

– Воспоминание? Хм… Полагаешь, мы с тобой уже жили когда-то?

– Возможно.

– И пересекались в прошлой жизни?

– Вполне вероятно. Может, даже не в одной.

– И так же любили друг друга? – произносит она вязким полушепотом. Ее бедро под одеялом плавно ползет по моему животу вниз и накрывает мою мужскую плоть… Однако, вопреки обыкновению, организм, выбитый из колеи кошмарным сном, не спешит реагировать на провокацию – плоть никак не отзывается.

Удрученно вздыхаю:

– Не знаю. Вот досмотрю свой сон до конца – тогда пойму, любила ты меня или совсем наоборот.

– Неужели могло быть наоборот? – не унимается Марина, приближая свое лицо к моему. Влажные губы легко касаются моего подбородка, затем уголка рта. Теплое дыхание приятно ласкает щеку. Мягкое бедро под одеялом нежно гладит бастующую плоть. Плоть упрямо отказывается откликаться.

Марина лукаво морщит нос и, как будто смирившись, уточняет:

– Так мы летим сегодня в Меловой заповедник?

– Как договорились, – киваю я.

– Аэробус через семь часов. Будем собираться… или как?

Мягкое бедро все еще не оставляет попыток расшевелить мои мужские инстинкты. Однако я вполне ощущаю бесполезность всяческих поползновений и, еще раз вздохнув, говорю прямо:

– После этого чертова сна «или как» у меня не получится по крайней мере до вечера. Уж извини.

Усмехнувшись, Марина убирает с меня ногу.

– Значит, будем вставать?

– Угу.

– Кофе выпьем?

– Да, пожалуй.

Марина ищет взглядом дистанционный пульт вызова прислуги. Тот лежит на тумбочке у моего изголовья. Она отбрасывает одеяло, приподнимается на колени; красиво изогнувшись, ползет прямо через меня. Дотянувшись, берет пульт; направив в сторону двери, нажимает кнопку.

Через полминуты в двери появляется модернизированный клон-служанка. Стерильно-чистое форменное платье плотно облегает безупречную фигуру. Руки смиренно скрещены поверх белоснежного передника. Гомункул женского пола заученно останавливается ровно в полутора метрах от кровати, устремляет на нас пустые зрачки и бесцветно-ровным тоном приветствует – сперва меня, потом гостью:

– Доброе утро, господин. Доброе утро, госпожа.

Марина, в который уже раз, придирчиво оглядывает мою служанку с ног до головы. Затем столь же придирчиво оглядывает себя, потом – снова служанку. Недовольно нахмурясь, сухо повелевает:

– Далила, приготовь нам два кофе в постель!

Выслушав Марину, клон с безупречным телом переводит взгляд на меня: законный хозяин должен подтвердить приказание. Стараясь придать голосу суровость, выражаю недовольство:

– Далила, я ведь тебе много раз говорил, что ты должна подчиняться Марине.

– Когда господин находится в одной комнате с другими людьми и пребывает в полном сознании, я в этой комнате подчиняюсь только его распоряжениям, – бесстрастно констатирует служанка. Что ж, резонно, так и должно быть.

Утвердительно киваю:

– Исполняй.

Далила кланяется и, повернувшись, идет готовить кофе.

Марина, надув губу, провожает ее недобрым взглядом. Когда шаги служанки, удалившись, затихают, натянуто признает:

– Она очень мила. Правда?

Я зловредно улыбаюсь до ушей:

– Да уж, биотехнологи потрудились на славу!

– Твой спецзаказ? – еще более натянуто продолжает Марина.

– Нет. Просто прислали по моему запросу из агентства горничных. Обычная серийная модель.

– Н-да? – ехидно щурится подруга. – У меня тоже серийная модель, однако у нее плечи раза в два шире бедер и морда, как у бульдога.

– Так твоей служанке сколько лет?

– Какая разница! Лет семь или восемь.

– А моей два года и три месяца. Дизайн, сама понимаешь, непрерывно совершенствуется. Сейчас всю прислугу выращивают с учетом эстетических требований.

– Ты с ней спишь?

Изумленно вскидываю брови:

– С кем? С клоном?!

– Как будто люди не спят с клонами!

– Ну… Во-первых, мне это неинтересно. А во-вторых, для секса существуют специальные клоны. Далила – служанка, она вообще не на то запрограммирована.

– Хочешь сказать, служанки не способны заниматься сексом?

Озадаченно смотрю на дверь, за которой скрылась Далила. Ничего не придумав, пожимаю плечами:

– Как-то никогда не задавался этим вопросом… Честное слово, не знаю.

– А вот сейчас узнаем!

На лице Марины опять заиграла улыбка: кажется, поверила-таки, что в постели я ее с Далилой не чередую. Непредсказуемый все же народ эти женщины, и мышление их непостижимо – даже к гомункулу могут приревновать!

Через некоторое время служанка появляется вновь. В ее руках на овальном подносе ароматно дымятся две чашки с кофе. Далила ставит поднос на тумбочку с моей стороны и, неподвижно встав на надлежащем расстоянии – ровно полтора метра от кровати, – ожидает дальнейших приказаний.

– Далила, – произносит Марина, сверля ее колючими зрачками. – Ты можешь заниматься сексом?

– Только с господином, – монотонно отвечает клон женского пола. – Или по его распоряжению.

– Значит, мо-ожешь… – тянет Марина и внезапно больно щиплет меня за бок острыми ногтями. От неожиданности я подпрыгиваю на кровати и оторопело воззряюсь на нее. В глазах подруги азартно скачут микроскопические черти, и опять, как во сне, непонятно, что в этих глазах – любовь или ненависть, нежность или злость… Скорее, все сразу.

Теперь ее колючие зрачки устремлены на меня. Не отводя взгляда от моего лица, Марина продолжает допрос:

– Далила, вы занимались этим с твоим господином?

– Нет, – бесстрастно клацает служанка.

– Точно?

– Далила, ты свободна. Ступай! – приказываю я. Клон механически кланяется и уходит.

Марина смеется и вылезает из постели. Специально для меня грациозно потянувшись, белой лебедью плывет к двери.

– Ты куда? – окликаю я, со щемящим наслаждением окатывая взором восхитительное голое тело подруги.

Она полуоборачивается – больше для того, чтобы по моему взгляду определить степень своего очарования. Пародируя служанку, произносит нарочито бесцветно:

– В ванную, господин. Пейте свой кофе.

В течение четверти часа я пью кофе врастяжку – крохотными глотками. Тревожное впечатление от ночного кошмара рассасывается, солнечные потоки, струясь сквозь полуприкрытые жалюзи, пробуждают оптимистическое настроение. Поставив опустошенную чашку на поднос, устраиваюсь поудобнее сидя и, глядя на дверь, жду возвращения белокурой бестии.

Она это знает. Мурлыча что-то себе под нос, Марина вплывает в спальню, до колен обернутая широким махровым полотенцем. Последнее, разумеется, не просушки ради, тем паче не из ложной скромности, – просто лукавой красотке известно, что само наличие махровой обертки автоматически вызывает у меня желание увидеть Марину без нее. Процесс раздевания гораздо пикантнее готовой обнаженки.

Не оборачиваясь в мою сторону, Марина становится ко мне боком перед трюмо и начинает расчесывать свои светлые пряди. Она делает это аккуратно и неспешно – тоже нехитрый трюк: знает, что мне нравится смотреть на нее в полный рост, и, конечно, учитывает, что мокрая женщина наиболее эротична.

Я действительно с удовольствием гурмана наблюдаю за плавными движениями ее рук, погружающими расческу во влажные волосы, за тем, как она время от времени встряхивает головой, склоняя ее с боку на бок. Мой взгляд невольно сползает вниз и останавливается на ее крепких голых икрах. Каким-то шестым чувством уловив это, Марина обостряет провокацию, несколько раз приподнимаясь на цыпочки.

К собственному удивлению, я начинаю явственно ощущать в низу живота нарастающее напряжение. Вот так всегда. Каждый раз, когда Марина принимается меня искушать, мне из чисто хулиганских побуждений хочется продемонстрировать невозмутимое равнодушие к ее чарам. До сих пор не удавалось. Но сегодня – такое было мерзкое состояние после кошмара… Наверняка получится. А тогда я с любопытством посмотрю на ее реакцию – а то, надо же, вбила себе в белокурую головку, будто она совершенно неотразима!

Наконец управившись с волосами, Марина легким жестом сбрасывает полотенце и начинает подробно разглядывать себя в зеркале. Она поворачивается перед трюмо то в профиль, то в анфас, поглаживая округлые бедра, розовую попку, молочную грудь и живот. Такая упругая и одновременно мягкая, гибкая, изящная, вся такая рельефная… Афродита, только что вышедшая из пены морской… Чувствую знакомый зуд в ладонях: возникает острое желание прикоснуться к этому чудесному телу, ощутить его физически. Однако покуда терплю, не подаю виду.

Завершив сеанс нарциссизма, соблазнительница величаво и безразлично подплывает к кровати. По-прежнему не глядя на меня, ставит на край постели грациозную ножку и начинает натягивать на нее ажурный чулок. Натянув, совершает контрольное оглаживание – дабы согнать складки. Затем меняет ножку и проделывает ту же операцию. Я молча смотрю на предназначенное мне шоу, чувствуя, как щеки мои раскаляются возбужденным румянцем. Но все еще терплю.

Покрыв ноги чулками, Марина берется за лифчик. Привычное ловкое движение – и божественные полусферы грудей оказываются спрятаны под черными кружевами. Это сразу вызывает такую горькую досаду, что я без колебаний отказываюсь от запланированного психологического эксперимента.

Как можно спокойнее произношу:

– Погоди.

Марина вскидывает на меня недоуменный взгляд – якобы недоуменный. Не дав ей времени на усмешку, резко приподнимаюсь, обхватываю красотку за бедра и опрокидываю на постель. Горячо целуя в шею, нетерпеливо стягиваю с ее груди незастегнутый лифчик.

Марина визжит и смеется – не столько от щекотки, сколько от торжества очередной победы. Да, она опять победила, а я опять показал себя примитивным самцом, не способным совладать с природным инстинктом. Хотя, честно сказать, не очень-то и пытался.

Как, однако, слаб человек – пресловутый повелитель мира!.. Впрочем, к черту философию, сейчас не до нее…

2

Автобус мягко причаливает к зданию аэровокзала. Клон-шофер механическим движением нажимает клавишу на водительском пульте. Двери открываются, выпуская пассажиров наружу. К автобусу тотчас подкатывается несколько автотележек. Клоны-носильщики (сохранившие таковое старинное название, хотя они давно уже «возильщики») споро и аккуратно грузят на них багаж новоприбывших и рассаживают самих пассажиров на сиденья рядом с багажом. Бесшумно вкатываясь в здание, автотележки доставляют людей к залам ожидания.

Снаружи аэровокзала все пестрит красочными световыми плакатами и портретами Государя – мирового владыки, Спасителя человечества, общего героя и покровителя, воплощенной Надежды цивилизации. Через три месяца у Государя юбилей – семьдесят пять лет. Готовится грандиозное празднество в планетарном масштабе. Прошлый юбилей – пять лет назад – являл собою нечто среднее между фантастической феерией и Вальпургиевой ночью, только с тысячекратно усиленным эффектом. Для бесчисленных зрелищ, развлечений и просто создания у граждан экстатического настроения были привлечены все достижения современной науки и техники. Сотни миллионов клонов обслуживали грандиозное торжество. Тысячи лучших умов самых разных отраслей научной и ненаучной мысли воплотили в неслыханном всемирном шоу свои головокружительные, подчас полубезумные, творческие проекты. На три дня Единая Семья Народов целиком погрузилась в восторженную мистерию, посвященную земному богу, и еще с месяц потом не могла от нее опомниться. А что будет в грядущем августе, какими чудесами попотчуют граждан разработчики очередного Государева юбилея – определенно, невозможно вообразить.

Внутри аэровокзала, сразу при въезде под его своды, взору посетителей предстает огромная (метров двадцать) квадроскопическая голограмма Государя. Правитель ЕСН стоит в полный рост, приветственно приподняв правую руку и радушно улыбаясь с высоты. Лицо Спасителя человечества – с теми же чертами, с тем же количеством морщинок в уголках добрых глаз и стандартным выражением, как на любых других изображениях (открытках, плакатах, иллюстрациях), словно их штампуют с одного клише. Икона есть икона – тут вольности недопустимы… В целом лазерная «статуя» выглядит пугающе, а со спины, по-моему, довольно нелепо. Впрочем, никто на подобных ощущениях не зацикливается. Вокруг голограммы мелкими грызунами снуют автотележки; сидящие в них люди невозмутимо таращатся по сторонам, не очень-то жалуя вниманием нерукотворный монумент. Нынешних бессмертных вообще трудно удивить. А вот лет, эдак, семьдесят назад, в начале двадцать первого века от Рождества Христова, среднестатистический землянин при виде исполинского объемного изображения себе подобного, небось, запросто свалился бы в глубокий обморок – особенно если показать ему такую голограмму неожиданно, не предупредив. А какой-нибудь впечатлительный ребенок вовсе мог бы остаться заикой.

Конечно, испугаться способен и современный ребенок, но дети сегодня – поистине уникальная редкость. Лично я человеческого младенца последний раз видел позапрошлым летом – в московском метро на руках у сияющей мамы. Плодиться бессмертным не позволено – их количество должно быть стабильным. Для получения разрешения на зачатие нужно как минимум отличиться особыми заслугами перед обществом – например, совершить научное открытие или изобрести что-нибудь весьма оригинальное. Если высокое руководство твое деяние оценит должным образом, тебе и твоей паре может быть предоставлена возможность познать родительское счастье. Очень многие об этом страстно мечтают. По мне же, без детей стало куда комфортнее: слишком они шумные, капризные, постоянно чем-то недовольные, и не понять, чем именно; неуютно с ними, суетно, хлопотно – словом, сплошная дисгармония, с женщинами и то гораздо проще. Лет двадцать назад, помню, на вокзалах невозможно было расслабиться – многочисленные карапузы часами напролет ревели хором, как пожарные сирены. А сейчас, когда вокруг сплошные взрослые, даже в местах концентрированного скопления людей все спокойно, пристойно и чинно. Благодать!..

В ожидании рейса мы с Мариной сидим в одном из вокзальных кафе за мраморным столиком рядом с умиротворяюще журчащим маленьким фонтанчиком, обсаженным карликовыми пальмами и еще какой-то вьющейся флорой. Клон-официантка на высоких каблуках, в черной миниюбке и белой блузке с глубоким декольте ставит перед нами прохладительные напитки и, блеснув положенным бесстрастно-приветливым оскалом, с цокотом удаляется. Я намеренно пялюсь ей вослед, левым ухом ощущая жгучий взгляд подруги. Вот пойми этих женщин: то ли Марина действительно ревнует, то ли для нее это своеобразный способ романтического общения – что-то типа агрессивного флирта в стиле «латинос»…

Ждать еще часа полтора. Потягивая напиток через разноцветную соломинку, рассеянно наблюдаю за суетливой миграцией внутри аэровокзала. Пассажиры и клоны вперемежку перемещаются во всех направлениях – на автотележках и на своих двоих. Спутать первых со вторыми невозможно даже на расстоянии: механические движения, неестественно-прямая осанка и пустое выражение лиц гомункулов сразу бросаются в глаза. Человек при наличии артистического таланта еще может прикинуться клоном, клон же человеком – никогда. Впрочем, клону такое в его ограниченную голову и не придет. Так что напрасными оказались опасения, имевшие место в начале эпохи широкого клонирования. Многие тогда боялись, что искусственно произведенные «человеческие копии» составят нам конкуренцию. Но биотехнологи все учли, предусмотрели, и подобная возможность была устранена абсолютно. С тех пор всякий «выходец из пробирки» изначально, с самого своего «зарождения», путем направленной коррекции его генетического кода «программируется» на выполнение строго определенных функций – в соответствии с его «профессиональным» назначением. И только. Более клон ни на что не способен. О том, что такое принятие самостоятельных решений (хотя бы самых элементарных) сверх заложенной в него «программы», он не имеет представления. Да и нужды в том не испытывает. Куда уж гомункулам с нами тягаться! Они ведь не то что абстрактно мыслить, а соврать-то не умеют. Даже по мелочи. Даже друг другу. Пусть не соврать – хотя бы слукавить, хотя бы промолчать, когда спрашивают, и то не могут себе позволить. Убогие биороботы, в отличие от своих совершенных хозяев, попросту не в состоянии подняться до лжи! В данном отношении и четвероногие млекопитающие куда умнее их. Кошки, например, до чего хитрющие встречаются: иная задушит домашнюю птичку, аккуратно зароет в клумбе, и после смотрит на озабоченного хозяина простодушно, наивно, ангельски-чистым взором, будто знать ничего не знает, будто она вообще проспала до обеда, а глупый чижик сам куда-то упорхнул!.. Про приматов, разумеется, даже говорить нечего: для обезьян сравнение с клонами поистине оскорбительно. Они, обезьяны, стоят на следующей за нами ступени эволюционного развития – в своем роде аристократы земной фауны. Допустимо ли сопоставлять их с бестолковым рабочим скотом! Ну и что, что гомункулы отлично водят транспорт, виртуозно пользуются бытовыми приборами и членораздельно разговаривают, – все равно мартышки лучше соображают, просто им лень соображать!..

Клоны в наше время нужны повсюду. Они обслуживают человечество всесторонне, избавив разумных хозяев от прежней рутинной работы, нудных домашних обязанностей, раздражающих бытовых забот и прочих повседневных неприятностей. Разумеется, весь тяжелый физический труд – тоже целиком их сфера деятельности. Поэтому поголовье гомункулов в несколько раз превышает неизменную численность бессмертных Homo sapiens’ов. Сколько их хотя бы приблизительно – наверно, никто не знает. Скорее всего, по данному вопросу никакой статистики не ведется. Генная инженерия постоянно совершенствуется, появляются все новые поколения клонов, старые списываются. Помимо государственных служб и различных предприятий, частные лица тоже заказывают себе для разных нужд улучшенных биороботов и тоже списывают прежних, переставших отвечать их растущим потребностям. Подсчитать это все, конечно, возможно, только – зачем?

Пожалуй, миллиардов двенадцать-пятнадцать гомункулов на сегодняшний день имеется. Это так, на глазок. По моим отнюдь не компетентным прикидкам, клонов должно быть в четыре-пять раз больше, чем нас. А нас – три с лишним миллиарда… Ну да, где-то около того и есть, двенадцать-пятнадцать. А может, больше.

Сейчас уже кажется странным, что раньше люди как-то обходились без рабочих клонов. Ведь все приходилось делать самим, а техника в прежние времена была совсем не нынешняя… Впрочем, не очень-то обходились – просто вместо гомункулов запрягали друг друга. У хозяев древних эпох имелись рабы, илоты, сервы, холопы – подневольные братья по разуму. Позже, вкусив плодов Просвещения, передовые господа повсеместно поотменяли рабство и надумали взвалить черный труд исключительно на неустанно усложняющиеся механизмы. Последние, действительно, прогрессировали безостановочно и прогрессируют по сей день, однако вдруг выяснилось, что никакие мудреные агрегаты в полной мере рабов не заменяют. К примеру, можно, конечно, поручить шибко умной машине вскопать ту же клумбу и засадить цветами. Но дабы оная машина сделала это надлежащим образом, ее работу придется контролировать человеку. Человеку же заниматься клумбой не хочется – во всяком случае, абсолютному большинству людей. А клон-садовник запросто устроит все в лучшем виде, и направлять его, в отличие от механизма, нет нужды: он и сам тюльпаны вверх корнями в почву не воткнет – напротив, совершит работу от начала до конца скрупулезно и аккуратно, в полном соответствии с требованиями садовнической науки, ибо именно на это изначально запрограммирован и соответственно обучен в процессе своего созревания… Или, допустим, как можно поручить машине приготовить утром кофе и подать хозяину в постель? Или произвести уборку в доме? Или, как здесь, разнести по столикам прохладительные напитки? Во-первых, никакая машина с подобными делами не справится, а во-вторых, на живую прислугу просто приятнее смотреть. Особенно когда та изготовлена со вкусом…

– Слушай, хватит уже пялиться на официанток! – Потеряв терпение, Марина пихает меня локтем. – Женщин тебе вокруг мало? Глаз не сводишь с клонов, извращенец!

Насмешливо смотрю сперва на подругу, потом на часы. Марина холодно констатирует:

– Наш аэробус через час двадцать.

– А не сменить ли нам направление? – предлагаю я. – Может, подождем еще пару часов и полетим в Юрский заповедник?

– Мы же договорились в Меловой!

– Меловой находится на другой стороне Земного шара, туда пять часов лету. А Юрский в Африке, притом в Северной, прямо на Средиземноморском побережье. И лететь гораздо ближе, и динозавры там покрупнее.

– Зато в Меловом – пошустрее, – возражает Марина. – Была я в твоем Юрском. И что интересного? Бродят кругом бронтозавры с диплодоками, неповоротливые, как тумбы, одни листву пощипывают, другие водоросли жуют, будто спагетти. Нуднейшая идиллия! Два часа по всему заповеднику прокатались – ни одного хищника не встретили. Я чуть не уснула со скуки.

– Во-он оно что! Тебе, значит, хищников подавай!

– Именно. И желательно позубастей. А будешь дальше спорить – я сама тебя укушу!

Ладно, в Меловой так в Меловой…

3

В аэробусе, летящем над Атлантикой, комфорт по высшему разряду. Воздух напоен едва уловимым ароматом какого-то экзотического освежителя. Салон просторный, уютный. Кресла настолько удобны, что, опустившись, хочется остаться в них навсегда. Занавески на иллюминаторах бархатные. Даже коврики под ногами длинноворсовые. Последнее, по-моему, излишество, но все равно приятно.

Перед каждым из пассажиров установлен небольшой индивидуальный стереовизор. Надеваю наушники, беру в руку пульт и нажимаю красную кнопку. Экран зажигается, визуально выплескивая изображение чуть не на мои колени. Перебирая цифровые кнопки, ищу подходящую программу.

Марина сидит в соседнем кресле и бдительно следит за тем, что возникает на экране моего стереовизора, – хотя у нее свой перед носом. Назло ей останавливаюсь на эротическом канале и, растянув плотоядную ухмылку, зачарованно наблюдаю за сладострастными изгибами голых тел. Столь демонстративного издевательства Марина, разумеется, перенести не в силах. Склонившись в мою сторону, она выдергивает у меня пульт. Перебрав несколько каналов, оставляет мне музыкальную программу, потом спокойно сосредотачивается на своем стереовизоре. Однако моего пульта назад не отдает.

Это уже откровенная дискриминация. Я собираюсь всерьез возмутиться, но внимание мое отвлекает подошедшая стюардесса. Ее движения женственно-мягки, фигура абсолютно безукоризненна, пропорции тела совершенны. Каштановые волосы ниспадают волнистыми прядями, лицо ангельское, глаза небесно-ультрамариновые, взгляд, как полагается, пустой. Воистину, достойное произведение инженерного искусства… генно-инженерного. Вот надень она солнцезащитные очки и сохраняй молчание – пожалуй, действительно, можно не различить гомункула и соблазниться…

– Здравствуйте, – произносит стюардесса, склонившись к нам. – Вам что-нибудь нужно?

Голос мелодичный и бесцветный – никаких эмоций. Клон – он и в Африке клон.

– Пока нет, – одновременно отвечаем мы с Мариной. Стюардесса с застывшей улыбкой идет далее по салону, по очереди обращаясь к пассажирам со стандартным вопросом. Я недовольно гляжу на экран моего стереовизора, прикидывая, ругаться с подругой из-за конфискованного пульта или махнуть рукой и задремать.

Минут через десять стюардесса возвращается обратно, проходит мимо нас и удаляется в направлении носовой части аэробуса. Я рассеянно смотрю на ее идеальные ягодицы – и тут Марина, по своей противной привычке, пребольно щиплет меня за локоть. Сдавленно пискнув, негодующе оборачиваюсь.

– А с ней ты тоже не хотел бы переспать? – ядовито шипит Марина, глядя на меня в упор немигающим взором. Рысьи глаза напряженно сужены, зрачки неподвижны, маленький носик агрессивно наморщен. Мои веки непроизвольно начинают моргать – кажется, будто на них направлен прожектор. Чувствую, как под этим прожектором рдеет мое лицо. Как всегда, на смену негодованию немедленно приходит восхищение.

Да, это взгляд живой женщины. Натуральной, естественной, не из пробирки. Любящей, ревнующей, злящейся, смеющейся, эгоистичной, сострадательной, капризной, нежной, своенравной, доброй, жестокой… бог знает, какой еще. Всякой. От этого взгляда восторженные мурашки рассыпаются по телу, сердце барабанит испуганно и азартно, а горло захлестывает щемяще-радостная спазма… Я очень люблю ее глаза. Пожалуй, больше, чем все остальное в ней. Все остальное без этих глаз не имеет значения, потому что есть у всякой женщины. Даже у гомункулов.

Солнышко мое… яростное! Ну как ты можешь сравнивать себя с бестолковыми клонами? Разве у клонов бывают такие глаза! Разве такие глаза есть у кого-нибудь – кроме тебя…

4

Обширный центральноамериканский палеонтологический заповедник Мелового периода отгорожен от современности высочайшей стеною. Сверху над всей огромной площадью доисторического анклава натянута суперпрочная сеть из синтетического волокна, поддерживаемая стилизованными под облака аэростатами. Волокно настолько тонкое, что для глаза неразличимо даже в мощный бинокль. Громоздким летающим ящерам сеть тоже вряд ли мешает: как я понимаю, на большой высоте они не парят; прямо скажем – не орлы.

Самому заповеднику четыре года (Юрскому – около двух): воспроизводить настоящих динозавров биотехнологи научились недавно. На очереди – открытие подобных заповедников других геологических периодов: Кембрийского, Девонского, Пермского, и проч., и проч. Поскольку земная жизнь в ранних стадиях развития обитала преимущественно под водой, заповедники начальных периодов, разумеется, будут подводными и экскурсии в них соответственно тоже. Но для воплощения этих проектов специалистам еще предстоит решить массу технических проблем, так что покуда любознательным гражданам приходится довольствоваться живыми картинами вполне сухопутной Мезозойской эры.

Как утверждают средства массовой информации и рекламные буклеты заповедника, воспроизведенные во плоти ископаемые чудовища точь-в-точь соответствуют некогда жившим натуральным прототипам. Для выведения большинства из них первоосновой послужили невесть как сохранившиеся стволовые клетки, извлеченные из добытых за последние десятилетия бренных останков вымерших черт-те когда гигантских рептилий. Никакой специальной коррекции их генетических кодов не проводилось, потому вести себя восстановленные звероящеры должны естественно, как им изначально полагается. Для чувствительных желудков травоядных страшилищ оба действующих заповедника обильно засажены соответствующими их эпохам растениями, ну а плотоядные и сами о себе вполне могут позаботиться.

Нашу группу при входе в заповедник встречает лучезарно улыбающаяся девушка-экскурсовод. Я приятно удивлен, увидев человека вместо ожидаемого клона. Видимо, для экскурсий по допотопному мирку характерно изобилие всяких нестандартных нюансов, реакция посетителей может оказаться непредсказуемой – педантичному биороботу тут не разобраться. И вообще, подобное путешествие надлежит сопровождать ярким, эмоциональным речевым пояснением, а не монотонным бубнением заученного текста. Опять же – требуется соображать, на чем заострить внимание, а что опустить за ненадобностью. Словом, натуральный разум в таковом деле на сегодняшний день незаменим.

Гидесса гостеприимно здоровается с группой и первым делом осведомляется, нет ли среди посетителей слишком впечатлительных и слабонервных. Мы отважным хором заверяем девушку в своей абсолютной непробиваемости, и та, многообещающе бросив: «Ну, смотрите…» – ведет любопытную толпу на посадку в экскурсионный поезд. Последний состоит из вереницы сцепленных между собою открытых четырехместных кабинок на колесах – своеобразных вагончиков. Посетители рассаживаются по кабинкам. Гидесса устраивается в головном вагончике (видимо, экскурсовод по совместительству еще и «машинист»), что-то нажимает на панели управления. В кабинках одновременно включаются динамики, откуда голос гидессы вопрошает:

– Все устроились?

– Да-а! – нетерпеливо подтверждают пассажиры.

– Начинаем экскурсию.

Электропоезд мягко трогается с места и, быстро набирая скорость, окунается в туннель. В темноте Марина испуганно цепляется обеими руками за мой локоть. Покровительственно обнимаю ее плечи, прижимаю к себе и с надеждой спрашиваю:

– Боишься?

Марина вместо ответа шмыгает носом. Наклоняюсь к ней и ободряюще шепчу в самое ушко:

– Не бойся. Тебя у меня никакой саблезубый тигр не отнимет. Коварная подружка недоверчиво хмыкает. Какое, все-таки, препротивное создание! Хоть бы раз просто промолчала…

Поезд выныривает из темноты и легко катится непосредственно по территории заповедника. По обе стороны от нас открывается жизнерадостный пейзаж Мелового периода, в общем-то ничем принципиально не отличающийся от нынешнего: привычно серебрятся листвою тополя, платаны вольготно раскинули густые кроны, и вечноскорбящие ивы уныло никнут тонкими удочками веток. Сочная трава отрадно зеленеет буйными газонами, даже цветы весело мелькают повсюду яркими веснушками. Многометровых чудищ пока не видать. Может, у них тихий час по распорядку?

Девушке-экскурсоводу отсутствие фауны тоже не нравится. Она озабоченно крутит головой, взором чуткого егеря высматривая допотопную живность. Ее голос из динамика недовольно констатирует:

– М-да… что-то рептилии затаились. Наверно, надо проехать подальше вглубь заповедника.

Она увеличивает скорость движения поезда и покуда развлекает подопечных подробной лекцией о мезозойской флоре. Дабы рассказ о тополях и ивах выглядел по возможности экзотичней, гидесса обильно насыщает его латинской терминологией. Потому тополь в ее устах превращается в Populus, ива – в Salix, а магнолия – уже не просто магнолия, а Magnolia grandiflora. Кстати, я бы не поручился, что все произносимые гидессой узконаучные названия находятся, так сказать, в полном соответствии с истиной. Вряд ли кто-то из слушателей способен ее компетентно уличить, так что ей можно с чистой совестью сыпать хоть наименованиями лекарств из аптеки.

Все, однако, ждут именно динозавров: скрупулезно перечисленная экскурсоводом растительность и в современную эпоху водится повсеместно в самом непотребном количестве. Посетители принимаются раздраженно ерзать на сиденьях и в голос переговариваться, выказывая к заумной лекции демонстративное пренебрежение. Марина, опасливо косясь на динамик, соединяющий нас с гидессой, тихонько шепчет мне в ухо:

– А может, они нас заметили и испугались?

Отрицательно мотаю головой. Заметить нас динозавры никак не могут. Мы с нашим поездом по-прежнему находимся в туннеле: вся экскурсионная дорога – сплошной туннель из сверхпрочного материала, наподобие трубопровода большого диаметра. Прозрачен туннель только изнутри, снаружи – тщательно замаскирован под какую-нибудь неровность рельефа и наверняка имеет шершавое покрытие, чтобы незадачливый доисторический ящер, не дай бог, не поскользнулся. Звукоизоляция абсолютная: мы слышим звуки снаружи через множество акустических колонок, установленных внутри по всему туннелю, во внешний же мир наши голоса не проникают. Словом, все предусмотрено, дабы никакая исполинская рептилия, обнаружив, что за ней наблюдают, чего доброго, не померла от разрыва сердца или не повредилась рассудком… если таковой у рептилий имеется.

Покуда я пытаюсь все это доходчиво изложить Марине, посетители заметно оживляются: в отдалении между Populus’ами и Salix’ами начинают мелькать вожделенные громадины мезозойской фауны. Гидесса на полуслове обрывает лекцию про «уникальную» растительность и сбавляет скорость поезда. Голос ее в динамике ощутимо теплеет, тон становится щекотяще-завораживающим:

– Ну вот, дамы и господа, мы наконец вторгаемся в царство гигантских рептилий – мирных травоядных и кровожадных хищников. Я надеюсь, что обитатели нашего заповедника предоставят нам возможность лицезреть их поближе, во всем их, так сказать, чудовищном великолепии. Давайте попробуем проехать еще дальше.

Изрядно замедливший ход электропоезд бесшумно ползет мимо нарочито-хаотичной лесопосадки. Мелькание громадных животин становится все интенсивнее. Однако выходить из-за деревьев «драконы» не спешат. Со стороны создается впечатление, будто динозавры между собою играют в прятки.

Все окружающее живо напоминает кадры из старинных киношедевров Спилберга. Так или не так выглядел мир в реальном Меловом периоде, но по голливудским фильмам почти вековой давности создатели заповедника определенно ориентировались. Понятно, что первоочередная задача подобных экскурсий – не столько дать достоверное представление о далекой эпохе, сколько пощекотать нервы пресытившимся современными зрелищами бессмертным двуногим. Кстати, данному зрелищу не мешало бы быть подинамичнее, а то бессмертные опять заскучали…

Неожиданно над самым поездом с сухим шуршанием пролетает на перепончатых крыльях премерзкая тварь с несуразно-могучим клювом. По цепочке кабинок проносится вздох восторга. Сидящий в нашем вагончике впереди нас с Мариной коренастый мужчина с квадратным затылком, явно желая блеснуть эрудицией, кричит во все горло:

– Птеродактиль! Птеродактиль!

– Птеранодон, – уточняет гидесса. – Сейчас, господа, вы могли наблюдать летающего ящера семейства птеродактилей. Данная рептилия жила в эпоху Мела, приблизительно сто тридцать – семьдесят миллионов лет назад. Пищу ее составляла мелкая рыба и водяной планктон. Тяжелый клюв уравновешивался костяным гребнем на затылочной части головы. Размах крыльев достигал пятнадцати с половиной метров…

– Ух ты! – восхищенно восклицает мужчина с квадратным затылком. – Пятнадцать с половиной метров! Целый аэробус!

Ближайшие пассажиры сдержанно смеются – больше из вежливости. Поезд помалу продвигается далее. Вскоре в лазурном небе возникает второй звероящер, потом третий. Постепенно крылатые монстры заполняют небосвод, шумно барражируя над нашими головами. Наверно, гнездовье где-то поблизости… или что там у них. А может, высматривают добычу – каких-нибудь доисторических тушканчиков размером с кенгуру. Хотя – девушка говорила что-то про рыб и планктон; видимо, просто водоем рядом.

Гидесса, устав болтать, решает дать передышку своим голосовым связкам. Однако это удается ненадолго. Уже через пару минут она торжествующе вопит:

– О! О!! О-о-о!!!

Народ вытягивает шеи. Сбоку от поезда возникает просторная лужайка, посреди которой – совсем рядом – громоздится нечто среднее между носорогом, бегемотом и еще бог знает кем. На затылке чудовища – здоровенная костяная пластина, слегка напоминающая воротник боярской шубы (только «стоячий» в обратную сторону, вдоль спины). Клювообразная морда увенчана тремя рогами весьма нескромных размеров. Грузное страшилище неподвижно стоит на четырех толстенных конечностях и мирно щиплет травку. А на некотором расстоянии от него, на краю лужайки, высится на двух мощных нижних лапах зубастый антипод травоядного метра в четыре ростом. Третьей точкой опоры зубастому служит огромный хвост, на котором тот почти восседает с очевидным комфортом.

Гидесса останавливает поезд в аккурат напротив гигантской парочки и приглушенно, будто боясь спугнуть, вещает подрагивающим голосом:

– Уважаемые господа, нам выпала редкая удача. Прямо перед вами трицератопс – классический представитель травоядной фауны позднего Мелового периода. А в отдалении, у кромки деревьев, вы видите знаменитого тиранозавра – самого жестокого хищника той эпохи. Сейчас, судя по всему, произойдет смертельная схватка исполинов. Тиранозавр, без сомнения, попытается съесть трицератопса. Видимо, в эту минуту он выбирает удобный момент для нападения.

Группа, затаив дыхание, ожидает обещанной драмы. Марина впивается в мой локоть всеми десятью ногтями. Мне достаточно больно, однако терплю и не моргаю, опасаясь пропустить атаку длиннохвостого хищника.

Но тиранозавр что-то не думает проявлять агрессии. Даже не поворачивая морды в сторону травоядного рогоносца, он сосредоточенно ковыряется когтем в зубах. Делать это ему неудобно – верхние лапы слишком короткие, – и несчастный звероящер гортанно покрикивает от досады.

Трицератопс продолжает монотонно жевать траву, пучками свисающую с его клюва, и равнодушно смотрит на зубастого тупыми свинячьими глазками. Он вполне сознает отсутствие угрозы и определенно не питает к соседу неприязни. Налицо совершенная гармония природы, пасторальный образец мирного сосуществования живых организмов.

Постепенно посетители начинают выказывать беспокойство: гарантированное кровавое зрелище срывается по абсолютно необъяснимым причинам. Разочарованная гидесса сама не знает, что сказать, и подавленно безмолвствует. А ограниченное время экскурсии, между прочим, идет.

Потеряв терпение, возмущенные зрители принимаются ободрять тиранозавра криками и свистом, похоже, напрочь позабыв об односторонней слышимости. Азартно подпрыгивая на своих местах, они раскачивают вагончики и, кажется, сами готовы наброситься на злополучного трицератопса, чтобы просто показать «некоторым», как это делается. Воздух в туннеле ощутимо наполняется парами агрессивного адреналина. Кажется, больше всех неистовствует впередисидящий мужик с квадратным затылком. Он топает ногами, машет руками, как турбинное колесо лопастями, и трубно орет зубастому саботажнику:

– Давай, давай! Сожри его! Сожри!! Трус! Ты трус, а не ящер!!

Впрочем, динозаврам наплевать на праведный гнев почтенной публики. Картина ничуть не меняется: один по-прежнему пытается извлечь из пасти что-то постороннее, другой методично набивает пузо зеленью. Для нас торчать далее на месте становится бессмысленно. Гидесса уныло резюмирует:

– Наверно, наш тиранозавр уже пообедал. Поедемте дальше. Возможно, в другом месте нам повезет больше.

Она трогает поезд… и тут на лужайку из зарослей стремительно выскакивает еще один тиранозавр – покрупнее первого. Алчно разинув пасть, он поводит напряженным взглядом – и с вожделением воззряется на трицератопса.

– Стоп! – сама себе командует гидесса и резко останавливает поезд. – Этот, кажется, голодный!

На сей раз она, безусловно, права. Взгляд нового действующего лица, устремленный на рогоносца, не оставляет сомнений в серьезности намерений. Первый тиранозавр немедленно перестает ковыряться в зубах, несколько секунд оцепенело пялится на более крупного сородича, затем срывается с места и галопом убегает в чащу. Трицератопс прекращает жевать траву и настороженно смотрит на незваного пришельца.

Голодный тиранозавр, в отличие от предыдущего, не тянет резину. В три прыжка он подлетает к рогоносцу, норовя оказаться сбоку. Однако неуклюжий с виду трицератопс весьма проворно поворачивается к агрессору вооруженным передом. Недожеванный пучок мезозойской флоры нелепо торчит из его клюва.

Тиранозавр некоторое время внимательно изучает оборону противника, потом внезапно делает молниеносный бросок в сторону и опять пробует ухватить добычу сбоку. Но трицератопс вновь быстренько разворачивается и вонзает левый рог в бедро врага. Хищник ревет от боли, но – голод не тетка, волей-неволей приходится переть на рожон. Он совершает еще один прыжок в сторону и, ловко уклонившись от острого рога, впивается трицератопсу зубами в спину. Тот душераздирающе верещит, отчаянно силясь боднуть хищника, однако это уже не удается. Крик обреченного травоядного прерывается отвратительным хрустом – мощные зубы тиранозавра ломают бронированный хребет рогоносца.

Экскурсанты дружно орут благим матом, не отводя, однако, от жуткой сцены зачарованных глаз. Хорошо, что тиранозавр нашего вопля не слышит, не то непременно подавился бы от страха.

Постепенно трицератопс перестает трепыхаться, и победитель приступает к заслуженной трапезе. Люди, прекратив орать, с любопытством и омерзением наблюдают за кровавым триумфом хищника.

Однако удар рогом, по всему, оказался не пустяковым. Утолив первый острый голод, тиранозавр вдруг начисто теряет аппетит и, уставясь на раненное бедро, принимается горестно реветь. Затем оставляет едва початую тушу и, сильно припадая на поврежденную лапу, плетется в лес. Как только огромное тело хищника скрывается из виду, из-за деревьев на лужайку поспешно выпрыгивает целая стайка мелких рептилий – действительно что-то вроде кенгуру без ушей и шерсти. Окружив труп трицератопса, алчная мелюзга начинает пожирать то, что ей досталось от чужих щедрот.

– Вот так, – удовлетворенно констатирует гидесса. – Вы воочию убедились, какие дикие нравы царили в то жестокое время на нашей прекрасной планете.

– Да уж, – глубокомысленно подхватывает мужчина с квадратным затылком. – Видать, на каждом шагу ели друг дружку поедом. Одно слово – звери.

– Итак, продолжим нашу экскурсию? – умиротворенно предлагает гидесса, и поезд возобновляет движение.

Все оставшееся время посетители заповедника возбужденно делятся между собою пережитыми впечатлениями. В нестройный гвалт пассажиров ненавязчиво вплетается положенная лекция о реликтовой природе Мезозойской эры, по-прежнему обильно сдобренная столь же реликтовой латынью. Голос гидессы весел и беззаботен. Невзирая на отсутствие всякого внимания со стороны подопечных, девушка щебечет без устали и перерывов, как заведенная. Ее радость вполне понятна: благодаря голодному тиранозавру экскурсия удалась на славу.

…На выходе из заповедника благодарю девушку за прекрасное путешествие и между прочим интересуюсь:

– Скажите, вы не опасаетесь, что ваши хищники в конце концов истребят здесь всех травоядных? Ведь территория их ареала ограничена, удрать некуда…

– За это не волнуйтесь, – улыбается гидесса. – Во-первых, поголовье тех и других тщательно контролируется и регулируется. Ну а во-вторых, у нас имеется весьма обширный банк стволовых клеток доисторической фауны, поэтому с восполнением любого из представленных видов нет никаких проблем. Даже из ныне существующих особей при желании можно извлечь столько клеточного материала, что его с избытком хватило бы для заселения динозаврами всей планеты… да хоть нескольких!

5

Вечером (по центральноамериканскому времени) мы с Мариной опять сидим в кафе аэровокзала – на сей раз Гватемальского – и, поглядывая на часы, оперативно поглощаем легкий ужин. Скоро объявят посадку на наш аэробус. Пора возвращаться в Евразию.

Скомкав использованную салфетку, интересуюсь:

– Ну что, понравилась экскурсия?

– Уж-жасно! – отвечает подруга и зябко ежится.

Вот поди пойми, что означает это «уж-жасно»! То ли ужасно понравилась, то ли наоборот. А попробуешь уточнить – непременно скажет, что я глуп как пробка…

– Через неделю поедешь со мной смотреть битву при Гидаспе?

Марина решительно мотает головой из стороны в сторону. Правильное личико на мгновение искажает брезгливая гримаса.

– Почему? – удивляюсь я. – Там будет зрелище покруче, чем поединок двух здоровых ящериц.

– Наслаждайся без меня. Я на подобные представления вообще не хожу.

– Что так?

– Не хочу смотреть, как тысячи клонов убивают друг друга. Отвратительно!

– Я как-то не заметил, что ты слабонервная. На бой динозавров смотрела же. А они, между прочим, были вполне натуральные, с мозгами и характером, – в отличие от гомункулов.

– У гомункулов тоже есть мозги, – хмурится Марина. – И уж никак не в меньших пропорциях, чем у динозавров. В конце концов, они живые существа.

– Динозавры тоже живые. Однако ты не отворачивалась, когда двое из них совершали взаимное кровопускание.

– Это их динозаврово дело. Им по природе так полагается. А здесь… Для таких батальных шоу специально выращивают клонов – практически выращивают на убой. Потом заставляют драться, будто гладиаторов… Мерзко это все.

Надо же, моей подружке жалко биороботов! Кажется, мне и вправду выпало счастье любить женщину очень особенную… Подавив изгибающую рот улыбку, продолжаю развивать тему:

– Так или иначе, всякий клон обречен на скорую смерть. У него, несчастного, изначально судьба такая: сегодня он нужен для выполнения определенных функций, назавтра – устаревает или просто перестает устраивать, и его списывают. По-твоему, это ненормально?

– Не знаю. Возможно, я чересчур сентиментальна. Но представить не могу, как бы я вдруг решила списать мою служанку. Да, она явно устарела и выглядит безобразно, не то что твоя Далила. Однако я к ней привыкла и… я не воспринимаю ее как биоробота. Скорее она напоминает мне деревенскую бабу двухсотлетней давности – молчаливую, простодушную и недалекую, с двумя классами церковно-приходской школы. Во всяком случае, ассоциация именно такая. И характер у нее, по-моему, тоже имеется.

– Может, у служанки и имеется… какой-никакой. А у тех-то – бойцов для исторических зрелищ – откуда взяться характеру? Они же вовсе бестолковые. Пушечное мясо в буквальном смысле. У них, знаешь, в башку вживлен микрочип, и все действия их зависят от сигнала, получаемого этим чипом. И не только действия – даже все побуждения их организмов. Они и засыпают по приказу извне, и желудки их начинают вырабатывать сок по приказу, и нужда в совершении естественных отправлений возникает тоже отнюдь не спонтанно… всепо приказу! У них рефлексов-то нет, не то что чувств. Даже инстинкт самосохранения отсутствует напрочь. Они примитивней одноклеточных – те хоть существуют сами по себе!

– Все равно. Я даже репортажей о битвах клонов по стереовизору смотреть не могу. Не по себе становится… они так на нас похожи…

Сдерживать улыбку не остается сил, и она растягивается на моем лице от уха до уха. Марина сразу надувает губку: думает, что я над ней смеюсь. А я не смеюсь, я радуюсь. Моя женщина в самом деле лучше всех. Она самая добрая, самая великодушная, самая непосредственная. Поистине единственная и неповторимая. Уникальная. «Клоны похожи на нас» – от кого еще такое услышишь!

Глава вторая

Продолжение записок Владислава Сергеевича Воронцова в зелёной тетради

< … > Когда читаешь или слушаешь современных историков, азартно повествующих об ужасах минувшей эпохи, поневоле начинаешь сомневаться: а не слишком ли увлеклись господа ученые? не отступают ли они сплошь и рядом от истины, давая простор отнюдь не научной фантазии? возможно ли было многое из того, о чем они столь уверенно вещают, хотя бы теоретически?

Так, утверждают, среди прочего, будто еще в конце XX и даже в начале XXI века улицы восточноевропейских и американских городов кишели бандитами и хулиганами; будто в темное время суток небезопасно было выходить из дому; будто и дома никто не был застрахован от грабителей и налетчиков. А в некоторых странах так называемого «третьего мира» – например, в Сомали или Колумбии – вообще огромная часть населения занималась исключительно преступным промыслом либо была связана с преступностью… Простите, но в таком Содоме жить невозможно – очень скоро попросту свихнешься! Однако люди жили, и трудились, и веселились, и в упомянутое темное время суток ходили на свидания к любимым женщинам, причем, насколько мне известно, без оружия. Как совместить одно с другим? Или тогдашние люди состояли из какого-то иного теста, потому страх им был неведом? Или просто они полагали, что творящийся вокруг беспредел есть нечто естественное? Животные же как-то существуют в насквозь пропитанной опасностью биосфере: безостановочно поедают друг друга, однако с ума не сходят и не воспринимают сей жестокий миропорядок как аномалию…

Да, видимо, психика наших предков была сродни психике «братьев меньших». Конечно, мы, нынешние, совсем другие. Появись сейчас неким мистическим образом среди людей хотя бы один серийный убийца – небось, все человечество забилось бы по домам и квартирам наглухо, и сидело бы не дыша, покуда выродка не изловят. А всего полвека назад подобных выродков обитало как собак нерезаных… если верить историкам. А верить приходится: помимо историков, среди бессмертных есть множество тех, кому давно перевалило за пятьдесят, и они без колебаний подтверждают страшилки о временах своего детства и отрочества. Действительно помнят, что именно так все и было? Или просто пропаганда последних десятилетий корректирующе подействовала на их сознание и самую память?..

< … > То, что историки рассказывают о былых властителях, вовсе напоминает какую-то демоническую мифологию. Принимать излагаемое за правду сознание подчас отказывается. Слишком мрачны деяния великих владык прошлого, а замыслы мрачнее тысячекратно. Слишком масштабны картины совершенного ими зла, слишком пугающи бесстрастные цифры жертв их безумного произвола. И очень многое попросту не вяжется со здравым смыслом.

Чингисхан и его потомки приказывали своим монголам поголовно вырезать население огромных захваченных городов, иногда – целые племена. (Зачем? Ведь это были уже их города и их потенциальные подданные!) Тамерлан, не довольствуясь истреблением, повелевал громоздить высоченные пирамиды из отрубленных голов. (Вот зачем?!) Император Нерон, встав однажды не с той ноги, распорядился поджечь свой «вечный» Рим. (Опять-таки – зачем?!) Иван Грозный, заподозрив измену, разгромил Новгород – собственный богатейший город, северный форпост своей державы, не оказавший, кстати, царю никакого сопротивления, – и неделями топил в Волхове его жителей. (Зачем, господи?!) Сталин за четверть века умудрился репрессировать десятки миллионов советских граждан (ну зачем нужно репрессировать покорных рабов?!), а абсолютное большинство этих самых советских граждан при том продолжало его боготворить (за то, что репрессировал?!). Кампучийский диктатор Пол Пот в 70-х годах прошлого века вознамерился сократить на 90% численность собственных соотечественников (именно собственных, а не чужих!), «лишние» мешали ему строить светлое будущее – одним своим присутствием на родной территории… Сколько их было, больших и малых деспотов, пожиравших души и тела подданных – иногда физически, как, например, центрально-африканский император Бокасса, который, как путевый хозяин, хранил в холодильниках расчлененную человечину (что ему, гаду, говядины не хватало?!!)…

Если все это правда хотя бы отчасти – так и хочется воскликнуть: «Несчастные народы! В чьей же безраздельной власти вы находились! Какие хищные лапы стискивали вас долгими веками!» Но (если опять-таки верить историкам) сами народы в смысле варварства и изуверской извращенности мало чем отличались от своих вождей. Склонность к бессмысленной жестокости была поистине всеобщей и проявлялась отнюдь не только по приказу.

Тысячелетиями дикие орды завоевателей опустошали страны и регионы, оставляя после себя лишь дымящиеся руины и горы трупов. Добропорядочные белые колонисты очищали американские и австралийские земли от туземцев, словно картофельные поля от колорадских жуков. Древние китайцы во время своих бесчисленных междоусобиц и грандиозных восстаний неоднократно практически самоистреблялись, сокращая собственный этнос то на две трети, то на три четверти, а то и более; целые армии пленных часто хоронились ими заживо, и количество таких похороненных иногда составляло несколько сотен тысяч (то есть зарытых сразу, за один присест!! А сами пленные – профессиональные воины – стало быть, безропотно позволяли себя зарыть?!). Крестоносцы, захватив Иерусалим, несколько дней подряд убивали в нем все живое, и не успокоились, пока не убили последнего магометанина. (А это – зачем?! Можно понять ожесточение в горячке штурма и в первые часы после него, но многодневное методичное убийство на горячку не спишешь…) Античные римляне обожали театральные представления с реальными умерщвлениями на сцене. Средневековые христиане наслаждались изощренными публичными казнями, а такие «богоугодные» зрелища, как аутодафе с десятками жертв, приурочивались ими к различным праздникам – с благословения «милосердной» церкви. Впрочем, поглазеть на невыносимые муки ближних любили не только в Европе – практически везде…

Списать все на ветхую древность, на низкий уровень цивилизованности, на темноту и невежество? Может быть, с развитием общественной эволюции нравы принципиально менялись? Если бы… В прогрессивных Соединенных Штатах Америки научно-техническая революция блестяще проявила себя широким распространением казни на электрическом стуле. А в передовой Германии в период правления нацистов пепел от сожженных в крематориях узников концлагерей активно использовался для удобрения посевных полей; кроме того, тысячи немецких Frauen und Fraulein носили тогда дамские сумочки и перчатки из человеческой кожи… Вообще, перечислять ужасы предыдущего столетия нет ни нужды, ни желания. Здесь все историки сходятся: в двадцатом веке людское скотство, безусловно, достигло апогея.

Итак, можно ли всему этому верить? Если и можно, то не хочется. Очень не хочется верить, что наши предки – давние и не особо – могли получать удовольствие от творимых ими кровавых мерзостей. Ну никак не хочется признавать, что мы несем в себе гены убийц и садистов!

И вот подавленное сознание начинает искать лазейку. Ищет тщательно, игнорируя очевидное, отмахиваясь от фактов, как от назойливых мух, стараясь придумать какое-то оправдание изуверству через поправки на обстоятельства, через оговорки… Конечно, жестокости случались – в военное время; тут сомневаться не приходится: у воюющего человека всегда мозги набекрень, это ветераны Третьей мировой подтверждают в один голос. А вот в мирных условиях массовому зверству попросту взяться было неоткуда – объективных причин для него не существовало! Упомянутые немцы были слишком высококультурным народом, чтобы опуститься до столь жутких гадостей, как перчатки из кожи себе подобных! И Сталину незачем было терроризировать своих сограждан – раз те его обожали! И фанатик Пол Пот, даже будучи зверем по натуре, не мог умышленно истреблять свой народ, потому что желать истребления собственного племени никакому зверю не свойственно! Ну не может такого быть! Не могли люди всего несколько десятков лет назад быть такими варварами!! Наверняка историки изрядно преувеличивают, драматизируют, а то и выдумывают – словом, гонят отсебятину, чтоб их труды интересней читались!

Однако это – лишь эмоции, отчаянная попытка выдать желаемое за действительное. Когда взглянешь на причины войн и конфликтов предыдущих времен (в том числе не самых отдаленных), волей-неволей поверишь и во все вышесказанное. Век за веком сотни миллионов двуногих рьяно искореняли друг друга то из-за клочка территории, то из-за того, что кто-то, по их мнению, не в то веровал, не так крестился, не ту идеологию признавал; из-за того, что посла оскорбили, купцов ограбили, ханскую басму растоптали; из-за полезных ископаемых, выгодных договоров, престижа государства; из-за личных обид влиятельных лиц, из алчности, зависти, неприязни, просто из принципа… Словом, воевали чаще всего без особой необходимости, по поводам малозначительным, иногда надуманным, а то и придуманным. И чем цивилизованнее был народ, тем нелепее он придумывал поводы.[3] Так что вывод напрашивается однозначный: убивать себе подобных нашим предкам нравилось – во всяком случае, мужской части предков. Женщины же, сами в боевых кровопусканиях не участвуя, неизменно жаловали воинов повышенной благосклонностью, что также весьма способствовало повсеместному насаждению и поддержанию воинственного духа.

Поскольку врать самому себе в мои намерения не входит, остается признать: да, мы все – прямые потомки кровожадных варваров, и я не исключение. Да, в человеке минувшей эпохи было слишком много зверя. И на лице самой цивилизации за лукавой улыбкой неизменно проглядывал звериный оскал.

< … > Подобно всем земным млекопитающим, люди постоянно враждовали внутри своего вида. Всемерное развитие науки и культуры ничуть не умаляло воздействия на высокоинтеллектуальных приматов первобытных природных инстинктов, духа соперничества и стремления к силовому превосходству. Весь технический прогресс прежней цивилизации зиждился на неустанном совершенствовании вооружений. Каждое уважающее себя государство все время мечтало изобрести что-нибудь эдакое, особо смертоносное, – дабы единым прыжком обскакать многочисленных конкурентов и через самый банальный шантаж дорваться до вожделенной мировой гегемонии. Потому французы придумывали дирижабли, англичане – танки, немцы – отравляющие газы, американцы – урановую бомбу, Советский Союз – водородную… Однако чем грознее становилось оружие, тем меньше обладателям оного хотелось им воспользоваться – разумеется, не из гуманизма, а из вполне понятного опасения получить воздаяние той же монетой. В конце концов, дойдя до производства баллистических ракет, сверхдержавы вкупе с их союзниками нехотя признали, что в современных условиях крупномасштабная война равнозначна самоубийству, после чего наконец-то перешли к исключительно джентльменским отношениям между собою – с руганью, но без драк. Таким образом, именно оружие массового поражения заметно остудило всегдашние воинственные порывы великих империй. Именно ужасные ядерные боеголовки стали главным залогом мира и галантности между ведущими странами, вынудив их руководителей, утративших надежду достичь неуязвимости, радикально поумнеть – против собственной воли.

Воцарилось так называемое «равновесие страха». Тупо-драчливый период евроамериканской истории завершился; прогрессивное человечество перешло на более высокий уровень взаимоотношений – к иезуитскому политическому соперничеству. Война, утратив прежнюю актуальность, была оставлена для отсталых народов, граждане же передовых государств получили отрадную возможность позаботиться о своем благосостоянии. За несколько десятков лет без кровопролития на своих территориях они вошли во вкус спокойной, комфортной жизни, вполне оценили ее преимущества и, преисполнившись состраданием к изнемогающему от непреходящей резни остальному человечеству, воспылали благородным стремлением обеспечить мир во всем мире. Провозгласив своим священным долгом ликвидацию насилия, милосердные христиане бросились тушить очаги напряженности по всей планете. Иногда это даже получалось. Правда, тушили частенько дедовским способом – бомбами, но, так или иначе, большого пожара не допускали – вплоть до 30-х годов нашего столетия.

А я вот думаю себе: не сдерживание ли локальных конфликтов и привело в итоге к глобальной катастрофе, в которой мир едва не сгорел? Возможно, мелкие стычки играли роль предохранительного клапана, периодически выпускающего излишки пара? Люди в то время сообща вырабатывали слишком много негативной энергии – агрессивности, ненависти, нетерпимости. (Разумеется, в так называемых «горячих точках» данная выработка была особенно массовой, усиленной и непрерывной.) Негатив же в больших количествах не улетучивается просто так, не рассасывается бесследно. Напротив, он, подобно пару, накапливается, концентрируется, уплотняется, и если клапан держать постоянно закрытым, внутреннее давление неизбежно дойдет до критической отметки – и тогда, столь же неизбежно, последует взрыв. Что, как известно, и случилось – сорок лет назад.

И вообще, стоит ли миротворцу встревать между дерущимися? Может, наоборот, предоставить им возможность вволю мордовать друг друга, покуда сами не устанут и не расползутся по своим углам? Иначе ведь сам миротворец рискует стать врагом для обоих… Временами европейцам (в широком смысле, т. е. включая тогдашний Советский Союз, США, Канаду, Австралию и т. д.) удавалось разнимать конфликтующие стороны, но при том неизменно либо обе эти стороны оставались неудовлетворенными, либо – еще хуже – удовлетворенной оказывалась одна из сторон, а другая чувствовала себя бесконечно униженной и обманутой. Вдобавок и одна, и другая наливались желчью от того, что ими помыкают посторонние, посему неприязнь к «арбитрам» множилась и росла повсеместно. Таким образом, болезнь не излечивалась, она лишь загонялась вглубь пораженного организма и затаивалась, до поры скрыв визуальные симптомы, – чтобы в свой срок полыхнуть вселенской эпидемией. Данный подход к проблеме локальных войн в XX веке именовался «политикой сдерживания и компромиссов». Вот и досдерживались, и докомпромиссничали…

С другой стороны – кому ведома единственная, безошибочная истина? Не могли же, в самом деле, просвещенные нации равнодушно взирать на чужое кровопролитие! Да и уроки истории подчас бывают весьма противоречивыми. Так, в свое время мировые державы не расплющили германский нацизм в зародыше, когда это легко было сделать. С Третьим рейхом долго терпеливо церемонились, отечески журили, убеждали, урезонивали (это в политических кругах 30-х годов прошлого века называлось «умиротворением»); старательно уклонялись от применения силы, всячески избегали открытого столкновения; не мешали Гитлеру сожрать Австрию, Чехословакию, – думали, насытится и угомонится. А он, обнаглев, разинул пасть на всю Европу вкупе с колониями…

Вряд ли кто-то может заранее точно знать, как надо делать, чтобы в итоге вышло хорошо для всех. Пути Господни неисповедимы. Во всяком случае, побуждения у христианских миротворцев столетней давности были по большей части благие. И мне, вчерашнему россиянину, эта мысль отрадна: как-никак, мои предки принадлежали к семье христианских народов. А последние – по крайней мере в недавнем прошлом – были все-таки лучше сарацин (хотя и с оговорками). Они были лучше и в минувшем веке, и тогда – сорок лет назад. Иначе – какая была бы разница, кто победит в Третьей мировой войне!

< … > Конец второго тысячелетия можно охарактеризовать как эпоху шаткого баланса. К тому времени, обильно умывшись кровью в двух мировых войнах, ведущие европейские державы отказались от лютой борьбы за передел мира, всерьез заразились пацифизмом и очень быстро растеряли почти все свои колонии. В течение последних десятилетий XX века политическая карта голубой планеты продолжала изменяться, однако далеко не столь радикально, как прежде.

Самым значительным событием в данном смысле стал, разумеется, распад Советской империи, вплоть до начала 90-х годов являвшей собою один из мировых политических полюсов. Другой полюс – Соединенные Штаты Америки, – оставшийся таким образом без противовеса, сразу горделиво выпучился и превратился в пуп Земли. Ликующие янки уверенной стопой победителя шагнули в лучезарное будущее без достойных соперников, всерьез полагая, что отныне планета обязана вращаться исключительно вокруг них. И данное убеждение свое немедля принялись повсеместно доказывать, раздавая непонятливым народам пинки и затрещины, а кого и забивая насмерть.[4]

Западноевропейские союзники США по блоку НАТО вполголоса роптали по поводу чересчур навязчивой опеки американского «большого брата», однако, с опаской косясь на обильный сюрпризами русский восток, предпочитали особо не возмущаться. Почтенная старушка Европа, находясь между Россией и Америкой, как между бурым медведем и гризли, со вздохом выбирала дружбу с Соединенными Штатами – по причине большего с ними сходства систем и несравнимо большей их предсказуемости. Не разделяя царственных амбиций заокеанского патрона и не одобряя его драчливости, Старый Свет[5] нехотя, подчас невольно, принимал участие в организуемых задиристыми янки международных потасовках, тем самым объективно сливая свою политику и политику США в единую – западную – и, разумеется, деля с «застрельщиком» все лавры и шишки за совместные действия. Сдержанно хмурясь, европейцы плыли в американском фарватере, угрюмо досадуя на собственную слабость.

Зато, в очередной раз доказывая свое несомненное лидерство в смысле всяческого прогресса, Западная Европа к концу столетия начала сливаться в единый политико-экономический организм (в отличие от Восточной, в нескольких местах сразу стремительно расползавшейся по швам). Таким образом, древние германо– и романоязычные старцы – западноевропейские державы, – не желая пассивно подчиняться естественному закону угасания, сообща произвели на свет крепкое, здоровое детище и тем самым открыли для себя новый цикл исторической жизни, а остальным народам дали блестящий прецедент гармоничного межнационального сосуществования. Просвещенный континент по-прежнему выступал авангардом всей планеты. Маленький гуманистический маяк цивилизации, на протяжении тысячелетий многократно захлестываемый волнами варварских нашествий, упорно озарял целому миру единственный верный путь.

< … > Смежная с США Канада, в отличие от неумеренно предприимчивой соседки не страдая манией величия, мирно процветала на своих северных широтах, отгороженная океанами от всяческих неприятностей. Лишь франкоязычный Квебек все время мешал ей расслабиться, для чего-то требуя самоопределения – видимо, скуки ради.

Латинская Америка традиционно булькала грязным гейзером, ни в какую не желая угомониться, – горячей крови испаноязычных метисов постоянно недоставало адреналина. Тут и там друг друга неустанно сменяли военные и демократические режимы; по девственным джунглям рыскали партизаны, эскадроны смерти, контрабандисты и наркокурьеры; правительства нудно и безнадежно воевали с оппозиционерами, революционерами, военными мятежниками и мафиозными кланами. Впрочем, поскольку кроме самих себя латиноамериканцы никого не тревожили, прогрессивное человечество взирало на них снисходительно, как на шаловливых детей, иногда по-отечески журя – для проформы.

Благословенная Богом Австралия счастливо зеленела эвкалиптами и, ничуть не сожалея, что живет на отшибе от суетного мира, благодушно пеклась о росте поголовья своих аборигенов и коал (в то же время отчаянно истребляя вконец распоясавшихся кроликов). Рядом по голубым волнам Тихого океана на крохотных пирогах и современных катерах шныряли от острова к острову микронезийцы с полинезийцами. Севернее Австралии, на самом экваторе, Индонезия и Малайзия, втиснувшись между христианами, буддистами, индуистами и разными язычниками, верно хранили заветы Магомета и методично развивали свою экономику.

В Центральной и Южной Африке, как всегда, было скверно. По просторам черного континента вовсю гуляли эпидемии и голод, безжалостно выкашивая население – которое, кстати, усердно способствовало тому же. Очень трудно сейчас разобраться, чего столь важного веками не могли поделить многочисленные негритянские племена и народы, но дрались они неустанно, с большим энтузиазмом и, похоже, не особо задумываясь о смысле своей борьбы. Когда в 90-х годах в Южно-Африканской республике была ликвидирована система апартеида, тамошнее белое население не без оснований опасалось справедливой мести со стороны освобожденных чернокожих, даже подумывало об отделении и создании собственного, сугубо белого, государства. Однако, вопреки всяческой логике, воспрянувшие после долгого унижения негры своих вчерашних угнетателей и пальцем не тронули, зато тотчас бросились выяснять отношения между собою. При том отсутствие у враждующих племен современного оружия нимало тех не смущало: крошить черных братьев ножами и мотыгами им, наверно, было даже интереснее.

Христианская Эфиопия, плотно обложенная мусульманскими странами, настороженно зыркала по сторонам и судорожно тщилась задушить давно бунтующую провинцию Эритрею. Та, однако, свирепо огрызалась тридцать лет подряд, покуда не добилась своего, став суверенной республикой – и заодно лишив Эфиопию всего побережья Красного моря.

Исламские государства занимали всю северную половину Африки, Аравию, Ближний Восток и юго-западную Азию вплоть до границ Индостана, а за Индостаном – огромный кусок Океании плюс Бангладеш. Значительная часть населения там пребывала в непреходящем раздражении от сознания собственной немощности, мешавшей покончить с навязчивым диктатом христиан. Самые непримиримые, многообещающе поскрипывая зубами, трепетно лелеяли в душах мечту о мировом джихаде, понемножку взращивали для последнего фанатиков-головорезов и терпеливо ждали явления великого вождя, который объединил бы правоверных и повел их на смерть во имя Аллаха. Сытые европейцы, поглядывая в сторону владений Полумесяца, насмешливо фыркали, ибо тогда в христианском мире мысль о реальности такого объединения всерьез не воспринималась. Все видели, что мусульмане были крайне разобщены, противоречия между их державами казались неразрешимыми, а при нужде умело подогревались извне.

Действительно, исламский мир, не в пример Западу, змеился глубокими трещинами и разломами. Устойчивое взаимопонимание отсутствовало не только на уровне государств, но и среди различных племен. Кроме того, постоянное соприкосновение с передовой цивилизацией разрушительно воздействовало на основы правоверного мироустройства. Все больше возникало светских режимов, конституции и кодексы законов с успехом заменяли ветхий шариат. Европейская зараза настырно проникала в самые отдаленные оазисы Сахары, Ливийской и Аравийской пустынь в виде шустрых автомобилей, телевизоров, компьютеров, промышленных безделушек, ярких шмоток и эротических журналов, отравляя восприимчивое сознание простодушных «детей Востока», подрывая вековые устои, низвергая обычаи. Молодежь, насмотревшись голливудских фильмов, все чаще предпочитала вместо сур Корана зубрить английский язык; более консервативное старшее поколение смиренно внимало муллам, но при том отнюдь не брезговало бледными купюрами американских долларов. Разброд в умах вызывал судороги смут, потерявшие четкие ориентиры народы шарахались из крайности в крайность, бросаясь от исламских революций к военным диктатурам. Радикальные поборники религиозной чистоты то дорывались до державной власти, то забивались в глухое подполье. В Египте и Алжире правительственные войска жестоко боролись с доморощенными фундаменталистами, истребляя их, как зловредных грызунов. В Турции армия успешно сдерживала энтузиазм исламистов многозначительными обещаниями последним крупных неприятностей со своей стороны.

Крохотный Израиль, ощетинившись оружием, десятилетиями отбивался от наседавших со всех сторон арабов, одновременно умудряясь на принадлежавшем ему клочке территории развивать и совершенствовать высокоцивилизованное демократическое общество. Чуть восточнее шиитский Иран долго, упорно и безрезультатно воевал с соседним Ираком, покуда оба не устали и не разошлись с миром.

Разношерстный Афганистан после роковой революции 1978 года с головой погрузился в кровавый омут. Множество племен и политических группировок десятками лет самозабвенно резали друг друга, иногда образуя рыхлые коалиции против очередного общего врага, потом вновь распадаясь на составные. Несколько раз страна искусственно объединялась – сначала советскими войсками, затем моджахедами, после исламистами-талибами, наконец американцами, – однако междоусобная резня ни на миг не прекращалась. Мировое сообщество лишь обескураженно разводило руками, признавая собственное бессилие. (В конце концов, уже в XXI веке, по окончании американского военного присутствия Афганистан фактически рассыпался на несколько чрезвычайно автономных кусков – при сохранении чисто номинального подчинения всех провинций Кабулу.)

Восточнее мусульманский Пакистан непрестанно задирал Индию, порываясь отхватить у соседки кусочек штата Джамму и Кашмир. Сама Индия, всей душою стремясь к светлому будущему, казалось, не в силах была расстаться с грузным багажом глубокой древности. Тоскливо взирая на несущийся мимо скоростной экспресс прогресса, она оставалась на перроне минувших эпох – с вечной неустроенностью, нищетой, эпидемиями, массовой смертностью, кастовыми предрассудками и изжогой варварских обычаев вроде сати. Однажды, вся такая радостная, она явилась на станцию с ядерной бомбой под мышкой, но в экспресс все равно не попала – вдруг оказалось, что такого добра уже давно у многих полно припасено по загашникам.

< … > На юго-востоке Евразии вальяжно расселся узкоглазый великан Китай. Еще в глубокой древности он ограничил Великой стеной свои северные рубежи и с тех пор постоянно (ну, почти постоянно) пребывал примерно в них, сам редко высовывался и к себе пускал крайне неохотно. Внутри Стены бушевали свои междоусобицы, бунты, революции и реформы – снаружи не всегда было ясно, что там к чему. Разобраться в китайских делах было затруднительно, не обращать внимания – невозможно (поди-ка проигнорируй десятизначную численность населения!). Вроде бы восточный исполин жгучего интереса к посторонним процессам не проявлял и решительно воздействовать на них не намеревался, тем не менее ни одна мировая проблема, ни один масштабный конфликт или противостояние враждебных блоков не обходились без оглядки на скрытную державу за Стеной. Ибо никто никогда не мог уверенно предсказать, что сия держава выкинет в самый неподходящий момент, кого поддержит, на кого ополчится. Уж очень та была себе на уме: ни с кем не дружила – так чтобы крепко, – ни к кому не присоединялась, особой активности в международных разборках не демонстрировала, даже в лидеры как будто не рвалась (хотя бы в собственном регионе). Словно ждала чего-то… А самым обидным для влиятельных стран было то, что она всегда делала все по-своему, абсолютно не учитывая чужого мнения – чьим бы это мнение ни являлось.

Внутренних проблем у Китая имелось множество – и политических, и экономических, и межнациональных. Запад страны населяли мусульмане-уйгуры, и им страстно хотелось на волю. Тибетским ламаистам хотелось того же, только еще сильнее. Кроме этого, совсем рядом в океане, как бельмо на глазу, торчал непокорный Тайвань, и смотреть на него спокойно у Китая не всегда доставало выдержки. Но Тайвань защищали американцы, а с ними волей-неволей приходилось считаться.

Восточнее Китая свисал в морские волны Корейский полуостров – маленький аппендикс, постоянно угрожавший большим воспалением. Неисправимо-коммунистическое руководство Северной Кореи страдало болезненной галлюцинацией собственной глобальной значимости и настырно привлекало к себе общее внимание открытой враждебностью к мировому лидеру – Соединенным Штатам, – что было крохотной стране явно не по карману: население там с голодухи едва не грызло кору с деревьев и из последних сил созидало современные ракеты, способные донести ядерный заряд до Западного полушария. Братская, но буржуазная Южная Корея ядерных ракет не создавала, зато проблем с пропитанием не испытывала.

А на самом краю света в Тихом океане плавала Япония, когда-то грозная и агрессивная, после – подчеркнуто скромная и мирная. В свое время вынужденные поменять самурайские мечи на высокие технологии, японцы от этого всесторонне выиграли и вряд ли сожалели об утраченном могуществе – слишком оно было хлопотное. Теперь, буйно процветая и обогащаясь на совершенствовании техники и электроники, острова Восходящего Солнца являли собою поучительнейший пример, более чем наглядно доказывающий, что непрестанно воевать – ос-сень прехо, а продуктивно трудиться, напротив, – харас-се-о-о!

< … > По северу Евразии широкой розовой полосой вольготно распласталась Россия – вечно меняющаяся и вечно неизменная, всегда странная, по сути непонятная не только для постороннего взора, но и для собственных обитателей, включая мудрецов и философов с мировыми именами. Все российское бытие являло собою театр абсурда, полный искуснейших лицедеев, которые умели заигрываться и завираться настолько искренно, что начинали верить сами себе. Роли в данном театре распределялись нелепейшим образом: самовластные тираны здесь традиционно изображали народолюбцев, бездушные самодуры – филантропов, ненасытные хапуги – бессребреников, прожженные мошенники – наивных идеалистов, свирепые хищники – кротких агнцев. Неизлечимые дураки занимали руководящие посты и думали в разных Думах, вопиющие бездарности превозносились за высокий талант, всем известные преступники громогласно проповедовали честность и законность (а иногда официально олицетворяли оную), самые порочные стяжали славу святых. А вольнолюбивые поэты ностальгировали по Сталину и воспевали эпоху кровавой деспотии.

Российская державная власть, вопреки всякому здравому смыслу, никогда не стремилась сотрудничать с лучшими представителями нации, а, напротив, тщательно «вычищала» их, выкорчевывала, выпалывала, оставляя буйно произрастать лишь убогий сорняк, каковой во все времена и являлся опорой власти. Законы принимались такие, что вместо упорядочения общественных отношений вносили в них еще больше неразберихи и хаоса, а также всемерно ухудшали жизнь подданных. Органы, призванные бороться с коррупцией, только усугубляли коррупцию. За службами государственного надзора требовалось надзирать пристальнее прочих.

Энергоресурсы и иные сокровища, в изобилии наполнявшие природные кладовые России, вместо расцвета экономики способствовали ее застою и омертвению. Богатейшая страна во все времена кишела нищими. Непосредственно для отдельного человека существовало множество способов разбогатеть – но только не трудом и талантом, потому и жили здесь припеваючи одни мошенники, трутни, приспособленцы да, пожалуй, еще особые везунчики, умудрившиеся негаданно поймать в проруби говорящую щуку.

Представления русских о самих себе являлись сплошной чередой мифов, столь же абсурдных, как все их существование. Русские всерьез считали себя добрыми (при том что бессмысленная жестокость в их среде процветала даже на бытовом уровне), мудрыми (при стойкой нелюбви к каким-либо рассуждениям), справедливыми (это вообще непонятно с чего), честными (да ну?!), трудолюбивыми (о господи!..), миролюбивыми (при том что постоянно вторгались в чужие пределы и с детских лет обожали кровавые драки), гордыми (при их-то холуйском низкопоклонстве), наконец великими (забывая о том, что прирожденные холопы, конечно, могут быть большими, огромными, какими угодно грандиозными, но великими не бывают по определению – ибо в слове «великий» звучит достоинство, а откуда взяться достоинству у бессловесных рабов!..).

Предметами национальной гордости россиян являлось практически все, что имело к ним отношение. Гордились, в частности, своим скотским долготерпением, умением стойко переносить унижения и бесконечные неоправданные лишения, огромными потерями в войнах (т. е. собственной воинской бездарностью), даже самыми пороками (склонностью к хамству, пьянству, беспричинному мордобою, лени-«матушке», воровству, плутовству и т. д.), к коим их обладатели-россияне относились не просто снисходительно, а умиленно. Еще гордились своей племенной жертвенностью, под которой разумелась всегдашняя готовность к уничтожению собственного национального достояния, дабы врагу тошно стало: в этой связи как классический пример частенько вспоминали (с гордостью!) позорную сдачу без боя в 1812 году «первопрестольной» Москвы Бонапарту[6].

Также обитатели России гордились своими бескрайними просторами – при том что изо всех сил ужимались в тесных квартирках, комнатках общежитий, в тесных же коридорах бессчетных бюрократических контор, в опять-таки тесных больницах, магазинах, лифтах, в сверхтесных самолетах, поездах, автобусах, и в тесных отечественных автомобилях не могли разъехаться на тесных городских улицах, не зацепив тесного тротуара.[7]

Кроме того, гордость у россиян вызывали: собственная обособленность от прочего мира, подчеркнутая исключительность, непохожесть на остальных – иногда все это вкупе именовалось торжественно «богоизбранностью».[8]

Разумеется, самой принадлежностью к великой России мои бывшие соплеменники гордились в первую очередь. Считая себя народом особенным и потому неизменно презирая всех без исключения своих соседей (коих насмешливо-пренебрежительно именовали «нерусскими»), они всегда жестоко обижались, когда им в данном смысле отвечали взаимностью. Россию и русских просто обязаны были обожать абсолютно все – и свои, и чужие, – притом не задавая неуместного вопроса: «А за что, собственно?» В самом деле, какой мерзкий вопрос! Совершенно неясно, что ответить…

Более же всего гордости у «честных великороссов» вызывала их всегдашняя непостижимость, непредсказуемость и хаотичность натуры. Испокон веку они упоенно хвастались тем, что «умом Россию не понять», похвалялись безбрежной широтою русской души[9] (т. е. склонностью ко всем крайностям сразу), кичились «простотой» нрава, доходящей до варварства, а любимым персонажем их народных сказок являлся Дурак (будь то Иван или Емеля). Причем означенный Дурак в счастливом конце всякой сказки непременно становился царем или, по крайней мере, царевичем, т. е. перспективным наследником царя. (Кстати, сия нездоровая народная мечта частенько воплощалась в реальность, но почему-то народу от этого лучше не становилось.)

Да, прав был поэт Тютчев: умом Россию не понять. Это и сейчас невозможно, и тогда никому не удавалось. Потому-то в ней чувствовали себя комфортно (а иногда процветали) сплошь Дураки, от ума же (по определению другого поэта, Грибоедова) всегда бывало одно горе. В описываемый период (напомню, конец XX века) людям с глубокими извилинами здесь пришлось особенно туго – страна словно демонстративно отказалась от их услуг. Тогда именитые ученые подрабатывали написанием дипломных работ бестолковым отпрыскам нуворишей; гениальные изобретатели годами обивали чиновные пороги в тщетных потугах пристроить куда-нибудь свои полезные идеи; писатели сами оплачивали тиражи своих публикаций (если удавалось найти деньги), музыканты – свои выступления по радио и телевидению… Эта страна была явно не для них. И они – не для нее. Недаром остроумные граждане именовали любимую Родину «страной дураков». Я бы поправил: это была страна для дураков. Ибо последние, при определенной хватке и стечении благоприятных обстоятельств, здесь очень неплохо устраивались, а подчас занимали такие посты, о которых в любой другой стране не решились бы и грезить.

Моральные понятия россиян были столь же хаотичны и необъяснимы, как все остальное. Например, от изобличения уголовных злодеев – бандитов, насильников, вымогателей – старательно уклонялись не только свидетели, но часто и сами жертвы их преступлений, зато по приказу власти предавать «врагов народа», травить обвиненных в инакомыслии и отрекаться от опальных родственников здесь считалось вполне приемлемым и даже почетным… Кража личного имущества общественной моралью осуждалась, расхитители же казенного имущества или собственности предприятий, если и не вызывали восхищения, то, во всяком случае, смело могли рассчитывать на лояльное отношение окружающих… Что касается предельно-благородных и образцово-щепетильных российских аристократов, то они, как известно, не брезговали статусом рабовладельцев (аж до 1861 года), причем в рабстве держали отнюдь не покоренные народы, а свой собственный – видимо, это вполне сочеталось с их просвещенным мировоззрением и пламенным патриотизмом…

Всего не перечислить, как вообще невозможно перечислить все нюансы жизни. Да оно и ни к чему: в театре абсурда куда ни глянь – везде найдешь один абсурд. Поистине Россия представляла собою некую гигантскую аномалию на теле планеты, геополитический антимир, явление, существовавшее, кажется, вопреки здравому смыслу, вопреки самым фундаментальным законам общественного бытия. Это была, без преувеличения, самая непостижимая, самая нелогичная, самая неправильная страна на свете – страна наизнанку.

Сущность России четко и лаконично выражал ее герб: нелепый орнитологический мутант, две головы которого с надрывным криком силились разлететься в разные стороны.

Недаром в русском языке слова «страна» и «странная» происходят от одного корня.

< … > Двойственность и непоследовательность русской натуры ярко проявлялась в отношении к Западу. Идейно-патриархальная, непреклонно-самобытная, с эпохи татарского ига жившая исключительно на азиатский манер, Россия в то же время непрестанно тяготела к Европе и упорно силилась ей подражать. Чисто внешне это в чем-то удавалось: к примеру, после долгих трудов и нравственных мучений россияне научились брить бороды, курить табак, носить одежду западного покроя и даже писать конституции. Сии глобальные достижения, однако, ничуть не сказались на внутреннем состоянии нации. Потому конституции здесь не соблюдались, табачный пепел вытряхался прямо на паркет, а чисто выбритые господа в модных парижских костюмах по-прежнему громогласно матерились и спьяну били друг другу физиономии. Течение времени и потуги отдельных реформаторов, кроме регулярной смены декораций, ни к чему не приводили. Так и оставалась Россия – всегдашней недоевропой.

В данном отношении она была подобна мифической жене Лота: та, убегая от мерзости содомской, не удержалась, чтобы не обернуться, – и осталась окаменевшей, так никуда и не убежав. Ведь понимала, что Содом – дрянь, но дрянь-то была своя, родная, и удалиться от сей привычной дряни было невмоготу… Так и Россия: вроде порывалась уйти от дремучих своих пороков, однако неизменно, уже собравшись уходить, оборачивалась с сожалением – и застывала неподвижно, веками оставаясь на одном месте. Да, любили русские свой Содом, и мил он им был искренно, и бросать его ну никак не хотелось.

Кроме того, сближение с Западом каждый раз совершалось как-то извращенно: московиты обладали потрясающим талантом заимствовать не то, что действительно было необходимо, а всякую ненужную гадость – то, что грязной пеной выносилось на поверхность цивилизации. Разумеется, не выгадав от такового заимствования ничего хорошего (скорее наоборот), они вскоре преисполнялись к европейцам далеко не лучшими чувствами, уверяя себя, что те их в очередной раз коварно обманули.[10]

Так повторялось – неизменно и однообразно, раз за разом, цикл за циклом – столетиями. Тем не менее, несмотря на постоянный негативный опыт и традиционно натянутые отношения с Западом, влечение к просвещенной Европе среди россиян никогда не угасало. Все-таки Россия ощущала родство с Западным миром – и кровное, и религиозное, – даже когда не желала себе в этом признаться.

Всестороннее отставание от западных сородичей стало очевидным с конца XVII века и с течением времени постоянно нарастало. (Даже любая календарная дата до 1918 года здесь наступала почти на две недели позже, чем «в Европах», – само время в России отставало.) Судорожные попытки «догнать и перегнать» приводили лишь к надрыву и упадку сил. За образцово-показательным Западом было не угнаться: тот развивался поступательно, методично, столетие за столетием, россияне же – будто танцуя летку-еньку – прыжок вперед, прыжок назад, два вперед, два назад… Внутренняя политика России во все времена напоминала качающийся маятник: влево – вправо, оттепель – заморозки, реформы – застой, освобождение – закрепощение. И всякий раз маятник качался до упора, до крайности – и в одну, и в другую сторону. Национальная энергия расходовалась обильно и впустую: маятник, как известно, при всех своих резких движениях с места не трогается.

От слишком бурных преобразований народ быстро утомлялся и, дружно попадав плашмя, всем миром погружался в глубокую спячку; проснувшись же (через пару-тройку десятилетий), вновь непреодолимо жаждал перемен. Тогда начиналась очередная эпоха очередного Перелома (непременно Великого). С безудержным азартом русичи ломали старую жизнь, расчищая место для возведения новой. Снеся почти все дотла, бодро принимались на образовавшейся пустоши громоздить очередное Великое Строительство. Затем волна энтузиазма постепенно угасала – и мало-помалу сходила на нет по причине слишком долгого отсутствия результатов общего подвига. (Энтузиазм ведь сродни пламени, а пламя само собою вечно гореть не может, надо бы иногда и дровишек подкинуть!)

В данной порывистой цикличности (как и в отношении к Европе) наглядно проявлялась извечная русская противоречивость. Для россиян перемены были притягательны и пугающи одновременно. Да, они смотрели на западных соседей с завистью, злились на них от этой зависти, мечтали тоже зажить подобно им, принципиально изменив свое существование, – но при том ни в какую не желали изменяться сами. Словом, тщились свести воедино две взаимоисключающие крайности, несовместимые по сути. Поэтому гигантские усилия к достижению прогресса, периодически ими предпринимаемые, давали результат мизерный, продвижение малозаметное – и то частенько с последующим откатом.

Так и жили веками: то в режиме затяжного аврала, будто в лихорадке, то погружаясь в глухую летаргию – до следующего аврала. Могли ли по-другому? Вряд ли. Характеры народов, как и характеры отдельных людей, закладывались изначально, генетически: кто-то бывал от природы хладнокровен и рационален, кто-то, напротив, импульсивен и непредусмотрителен; кто-то прилежен и кропотлив, а кто-то непоседлив и нетерпелив; кто-то всю жизнь заботился исключительно о собственном благе, а кому-то необходимо было стремиться к высоким целям, глобальным свершениям, к исполнению некой величественной миссии. Россияне как раз относились к последним – когда не спали.

Высоких целей моим бывшим соотечественникам хватало с избытком: строительство единого государства с мощной центральной властью, обеспечение безопасности «священных рубежей» (для чего требовалось постоянное расширение последних), создание общества максимальной социальной справедливости, непрестанное радение о благе всего человечества и т. п. Так что им всегда находилось за что бороться и жертвовать собой. И они боролись и жертвовали, надрывались и выдерживали, преодолевали и превозмогали – из поколения в поколение, из века в век. И наверняка были убеждены, что данное тернистое шествие продлится бесконечно.

Однако к концу II тысячелетия возник неожиданный казус. Вдруг оказалось, что россияне в общем выполнили все сверхзадачи: несколько раз защитили просвещенный мир от различных нашествий; присвоили огромные территории, впитав в себя дотоле враждебные азиатские племена (заодно с мирными), – и долго не знали, что с этими территориями делать дальше (от владений в Новом Свете насилу избавились, сочтя их вовсе ненужными); построили неограниченно централизованное государство – чтобы веками пищать под его стопою; даже общество социальной справедливости умудрились создать в XX веке – от чего самим очень скоро стало тошно. Воплотившись в реальность, цели иссякли. Стремиться сквозь тернии стало некуда. Манящий свет в конце туннеля погас, да и сам туннель, похоже, закончился глухим тупиком. Попытались было провозгласить новой целью сытость и процветание, материальное благополучие – но все это было слишком мелко, слишком индивидуалистично, всенародного подвига не требовало, потому Россия с ее извечным идеализмом за достойную цель сие не восприняла. Сразу наступила эпоха безвременья, апатии, разочарованного уныния. Без яркой путеводной звезды прекратились и регулярные вспышки энтузиазма, что крайне пагубно повлияло на экономику, политику и общественную жизнь в целом. Борьба за выживание племени, за сохранение генофонда после полувека без больших войн тоже перестала быть актуальной – и тотчас упала рождаемость, количество населения начало быстро сокращаться. Даже политические анекдоты на злобу дня стали исчезать из обихода, что вообще свидетельствовало об утрате народом интереса к окружающему миру. С тем великороссы и перешли в новое тысячелетие – с угрюмыми лицами, потухшими взорами, едва волоча ноги, как тяжело больные…

< … > Усердно, поступательно трудиться ради собственного благополучия россиянам было безмерно скучно. Это их не вдохновляло. В отличие от всего остального мира, где полезная человеческая деятельность воспринималась как нечто естественное, само собой разумеющееся, в России труд считался (и официально именовался) подвигом. Сие не было преувеличением: действительно, здоровой потребности в труде большинство россиян никогда не испытывало, от работы впадало в уныние, откровенно скучало и неустанно мечтало о крупном выигрыше в лотерею с последующим увольнением по собственному желанию. Чтобы качественно трудиться изо дня в день, среднестатистическому русскому надо было каждодневно превозмогать самого себя, собрав в кулак всю свою волю и мужество, – т. е. реально совершать подвиг, в прямом смысле. Наиболее упорные «подвижники» здесь становились героями труда (тоже официально, с присвоением звания и вручением ордена), по статусу и льготам приравненными к героям войны и покорителям космоса. Прочие всю жизнь ходили на работу, как на каторгу, и трудились соответственно – примерно с тем же рвением, что каторжане.[11]

Чтобы в промежутках между волнами летаргии чувствовать себя «в своей тарелке», россиянам нужна была какая-то борьба – дабы адреналин ежесекундно вбрасывался в кровь, будоража организм и сознание. Острое ощущение противоборства, в отличие от нудной работы, вызывало в них прилив сил, заряжало бодростью и энергией. Поэтому они всегда так безоглядно воевали и не менее безоглядно погружались в разные Великие Преобразования. А вот если подобных катаклизмов не случалось слишком долго, неизбежно становились ленивыми, вялыми и неповоротливыми. От таковой хандры цельное народное множество на глазах рассыпалось на мелкие составляющие – по принципу «каждый за себя», – что, разумеется, никак не шло на пользу нации.

Психологическая разобщенность русских была очевидна для всех, включая их самих. В данном смысле (как и во многих других) уникальность русского народа не вызывала сомнений: это был, пожалуй, единственный народ, в коем соплеменники изначально не ощущали внутренней связи между собою. Зато пересобачиться и сцепиться готовы были в любой момент и по любому поводу (а уж в глухие периоды усобиц и репрессий уничтожали, казнили и мучили друг друга прямо-таки самозабвенно, хуже любых внешних супостатов). Даже на старинных праздниках развлекались традиционным взаимным мордобоем «стенка на стенку», пугая изумленных иноземцев: то, что в любой стране было бы воспринято как массовые беспорядки, у россиян задорно именовалось «молодецкой забавой».[12]

В мирной жизни русские не испытывали потребности к сближению никогда, даже в эмиграции. Тяга к единению активно проявлялась только при наличии общей угрозы (поэтому иногда, если таковая объективно отсутствовала, властям приходилось ее придумывать). Так что для России всегда бывали очень полезны внешние враги – агрессоры, завоеватели, интервенты. Когда возникали крупномасштабные международные конфликты с участием России, ее население тотчас оживлялось, консолидировалось, сплачивалось тесными рядами; появлялось стойкое ощущение принадлежности каждого к могучему родному племени; любые распри и противоречия перед лицом общей опасности сами собою сходили на нет. Таким образом, если внутренние раздоры разрушали державу, то внешние – укрепляли и цементировали. Пожалуй, российским историкам, помимо гневного осуждения враждебных иноземцев, следовало бы иногда, скрепя сердце, воздать должное и хазарам, и половцам, татарам, полякам, немцам, шведам, французам – всем тем, кто невольно, но действенно послужил единству, величию и самому существованию Российской государственности. (Сарацинам, естественно, особое спасибо – именно благодаря им Россия в конце концов стала ядром нынешнего единого человечества.)

Впрочем, самим россиянам от величия их державы, как правило, не бывало ничего хорошего. Даже напротив – чем могущественнее и грознее стояла родная империя, тем тяжелее приходилось жить ее обитателям. Ибо могущество данной страны всегда обеспечивалось максимальным нажимом на граждан. Так, свалив ордынское иго и образовав Московское государство, русский народ сразу попал под иго гораздо более тяжкое (полное бесправие, нарастающее крепостничество, бесчисленные поборы, значительно превосходившие прежнюю дань Орде, и т. д.). В результате рывка державы к величию при Иване Грозном население получило неслыханную тиранию, опричнину, разорение царем собственных городов и земель, катастрофический упадок народного хозяйства. Плоды подобного рывка при Петре I – еще большее усиление гнета, поистине зверские налоги, рекрутчина, масштабные строительные работы «на костях», и проч., и проч. В «золотой век» Екатерины II Российская империя достигла пика своего могущества – и одновременно пика достигло угнетение и бесправие подданных. После сокрушения Бонапарта Россия вырывается в европейские лидеры – народ от «благодарного» Отечества получает аракчеевщину, военные поселения, свертывание всех либеральных преобразований, а герои-солдаты – усиление и без того бесчеловечной дисциплины, изнурительную муштру и шпицрутены за малейшую провинность. Наконец, уже в XX столетии, при Сталине произошел рывок в сверхдержавы, цена которого – массовый голод, массовые же репрессии, беспросветная нужда, надрывный труд на «великих стройках» и утрата самых элементарных человеческих прав.

Зато когда родная держава терпела поражения и временно забывала о вселенских амбициях, тогда народу (иногда!) предоставлялась отрадная возможность прийти в себя и заняться устройством своей внутренней жизни, а на просторах Отечества (тоже – иногда!) начинались прогрессивные преобразования. Так случилось после поражения в Крымской войне: итог – отмена крепостного права, постепенное упразднение телесных наказаний, замена рекрутчины срочным призывом, различные либеральные реформы и бурный рост экономики. Неудачи в русско-японской войне (вкупе с другими причинами) вызвали мощную волну революционного движения, в результате чего даже недалекий и упертый Николай II решился на конституционный манифест и дарование подданным гражданских прав и свобод. Наконец, лишь проиграв «холодную войну», Россия заставила себя хотя бы отважиться приступить к демократическим преобразованиям.

Словом, интересы государства и населения (т. е. живых людей), мягко говоря, не совпадали, а порой бывали диаметрально противоположны. И, как видим, случалось так, что от проигрыша страны граждане выигрывали. Однако уже вскоре они вновь готовы были отказаться от собственного благополучия (и благополучия потомства) ради эфемерного величия любимой державы, готовы были опять терпеть лишения и проливать кровь во славу «грозного имени» Отечества, и потому настойчиво требовали от правительства всяческих «решительных мер» и силового давления на международной арене.

Постичь таковое жертвенное пристрастие логически не представляется возможным. В самом деле, что уж побуждало россиян столь беззаветно любить Отечество? Ведь оно ласковым к своим «людишкам» отродясь не бывало. Для российских граждан жизнь в своей стране всегда была сплошным испытанием, изощренно растянутым от рождения до смерти. Так что их патриотизм являлся не вполне патриотизмом – в общепринятом понимании данного термина. Скорее это был мазохизм – безрассудное обожание целой нацией собственного мучителя в лице Отечества. Другие народы тоже жили на своих территориях, трудились во благо свое и своих стран, посильно обогащали свои государства, если требовалось – воевали и умирали за них, но отношение всякого народа к своей Родине напрямую зависело от ее отношения к нему. Здесь же о подобной взаимности никто не помышлял – видимо, сами русские не считали ее естественной.

В период «холодной войны» Россию на Западе именовали «империей зла». Она и была таковой, правда, не столько для внешнего мира, сколько для собственных подданных. Россия по сути напоминала ненасытное чудовище – вроде древнего Ваала, – которое всю свою полутысячелетнюю историю (с самого образования единой Московии) непрестанно требовало от своих поклонников все новых жертв, жертв, жертв, даже не помышляя дать что-нибудь взамен… Черт знает, как ее вообще возможно было любить![13]

Единственными, у кого имелись реальные основания для любви к Российской державе, кому действительно было «на Руси жить хорошо», являлись представители правящих каст, будь то бояре, дворяне, коммунистическая верхушка или буржуазные нувориши – словом, те, кто олицетворял собою социальную элиту. Этих-то Отчизна холила и лелеяла, опекала и оберегала. Но таковых было очень мало: в совокупности они составляли такой процент от общей массы, какой принято именовать статистической погрешностью. В целом же отношение России к своему народу можно выразить лаконичной формулой: «Бей своих, чтоб чужие боялись!»

Так оно и выходило: чужие боялись Россию, аки бича Господня, а она нещадно хлестала своих – их же руками. И пока хлестала, стояла незыблемо – от Москвы до самых до окраин. И, люто мордуя родных детей, раз за разом благодушно спасала соседку-Европу от хищных азиатских варваров, а иногда – от ее же собственных Карлов[14], Фридрихов[15], Бонапартов и Гитлеров.

< … > Исходя из принципа отношения к подданным, все мировые государства конца минувшего тысячелетия можно условно разделить на три категории:

1) государства, существовавшие длясвоих граждан и руководствовавшиеся в своей политике и деятельности прежде всего интересами и благом подданных (к таковым относились страны Запада и ориентированные по западному образцу буржуазно-демократические страны разных частей света);

2) государства, где интересы населения попросту игнорировались либо не считались первостепенными (практически все страны недемократической ориентации);

3) конкретно Россия, где все, кажется, умышленно делалось для того, чтобы максимально ухудшить и так безрадостное бытие граждан. Для этого державные умы непрестанно изобретали все новые нелепые законы, создавали бесчисленные бюрократические организации, неусыпно соображали, как бы содрать с соотечественников очередную шкуру, сделать их еще более зависимыми, более безропотными, более униженными и т. д. А главной функцией громоздкого государственного механизма являлось удовлетворение интересов, амбиций и аппетитов державного руководства всех уровней – в первую очередь, разумеется, блаженных небожителей из Московского Кремля.

< … > Издревле верховная власть в России была сродни священному нимбу. Человек, осиянный этим нимбом, – царь-батюшка, надежа-государь, отец-император – в глазах большинства россиян являлся равным Богу… вернее, был вышеБога. Бог лишь обслуживал державные интересы, исполнял волю самодержца, подобно прочим подданным. Если бы христианский Бог перестал устраивать земного владыку, Его, полагаю, ничтоже сумняшеся списали бы «по профнепригодности» и заменили другим, более удобным и покладистым. (Именно так когда-то в одночасье «сместили» Перуна и весь языческий пантеон – без долгих полемик, по простому приказу князя Владимира.) В начале XX века большевики вовсе упразднили должность Всевышнего – за ненадобностью, ибо Тот уже не мог исполнять распоряжения кремлевских властителей столь же аккуратно и беспрекословно, как это делали двуногие подчиненные. Ничего, никакого православного восстания не случилось; вчерашние верующие тихонько вздохнули и, поплевав на ладони, дружно пошли разламывать церкви на кирпичи – в хозяйстве сгодятся…

Конечно, русская приверженность деспотизму не с потолка взялась: она вырабатывалась эволюционно, веками, и во многом имела естественные причины. Само по себе изначальное географическое положение России (между Европой и Азией) и связанное с ним состояние непреходящей угрозы от обоих антагонистических миров, а также собственная склонность к раздорам и хаосу способствовали тому, что для русского племени единственным спасением начала восприниматься (и совершенно справедливо!) сильная централизованная власть. Кроме того, два с лишним века ордынского ига и, как следствие, интенсивное впитывание азиатского мировоззрения тоже, разумеется, не прошли даром. В течение многих столетий привычка к безусловному повиновению и обожествлению верховной власти въелась в гены нации настолько, что стала одним из определяющих национальных признаков. Слепое доверие державным владыкам породило в народе жуткий инфантилизм, сознание полной беспомощности и потери ориентиров в случае отсутствия «сверху» четких указаний по всем вопросам – желательно в виде грозного окрика.[16] Поэтому утрата сильной, прочной и страшной власти неизменно грозила стране смутами и разбродом. Слабый правитель здесь был просто не в состоянии удержать бразды. Так что, справедливости ради, надо признать: российская власть, видимо, по сути своей не могла быть вполне либеральной – как хищник не может быть травоядным.

Удручающее холопство россиян, в отличие от холопства других порабощенных народов, не являлось результатом принуждения – оно было действительно добровольным и сознательным. По желанию власти великороссы запросто попирали любые человеческие понятия, нравственные нормы и религиозные заповеди. Следуя «государевой воле», они бестрепетно убивали и мучили чужих и своих, разоряли собственные города и веси, принимали «сатанинскую» никонианскую реформу и снимали со звонниц колокола для переплавки в пушки; священники, нарушая тайну исповеди, исправно доносили в Тайную канцелярию о крамольных помыслах прихожан; бравые солдатики насмерть забивали боевых товарищей шпицрутенами. А уж во второй четверти XX века россияне («советские люди») по приказу тогдашнего Хозяина терзали и истребляли друг друга миллионами, предавали друзей и близких десятками миллионов и без зазрения совести отрекались от самых родных… Да, свирепые диктатуры в разные времена появлялись практически во всех странах, и всегда и везде деспоты насаждали и поощряли предательство. Но нигде и никогда предательство не бывало таким массовым, таким всенародным, как в России, нигде и никогда оно не бывало таким повседневным и будничным, таким добровольным и таким бескорыстным, как здесь. Да жил ли на земле другой народ, готовый пасть столь же низко по «высочайшему» распоряжению?! На каком еще племени стояла столь же жирная Иудина печать – рядом с жирной Каиновой?! По совести, не великороссами бы им именоваться, а низкоросами… эдакий особый человеческий подвид – бесхребетные позвоночные!

Господи, и ведь это – мойнарод (хоть и бывший, как сейчас являются бывшими вообще все народы)… Я ведь тоже – генетически – русский, и все еще об этом помню.

< … > Чем свирепее была власть, тем больше русские ее уважали. Подобно самым дремучим азиатским народам, они воспринимали человечность правителя как признак его слабости, жестокость же, напротив, как показатель силы и воли. Их народная память, сродни музейному смотрителю, бережно хранила в фольклорных запасниках обаятельные образы лютых тиранов: Ивана Грозного, Петра Первого, Иосифа Сталина. Последние в легендах и преданиях представали обыкновенно в лучшей своей ипостаси – как устроители государства, победоносные военачальники, неустанные труженики. Об их злодеяниях, конечно, тоже вспоминали, но как-то нехотя, словно о чем-то второстепенном. Побуждений к воздаянию за инициированные властью преступления русская натура не испытывала – видимо, в силу своей безграничной отходчивости. Даже рядовые палачи – исполнители кровавых заказов державных выродков – здесь никогда не боялись ответственности. Они знали: когда минет очередная эпоха изуверского беспредела, их сперва остановят, затем развенчают, морально осудят, заклеймят позором – но не тронут и даже, возможно, не уволят со службы. И выжившие жертвы никак не попытаются им отомстить – удовлетворятся собственной реабилитацией и простят по-христиански… Поистине, мазохизм для россиян не являлся извращением – для них он был естественным, как сама жизнь.[17]

Российский самодержец (как бы он официально ни титуловался) безраздельно владел не только жизнями, но и душами подвластных «людишек». В пределах своей бескрайней вотчины он мог себе позволить в с е, и зависело здесь от его воли тоже в с е. Потому, когда очередной правитель помимо удовлетворения собственных интересов пробовал мимоходом позаботиться о благе подданных, это было для последних истинным небесным благословением. Жаль только, случалось подобное крайне редко – и почти всегда приводило не к тем результатам, какие изначально задумывались.

< … > В конце концов случилось печальное: более ста лет подряд (от убийства Александра II) Россия не имела достойных владык, а из этих ста лет в течение тридцати последних (со смерти Сталина) не имела даже грозных. Императоры и генсеки ритмично сменяли друг друга, каждый из них мнил себя благодетелем народным, однако глубокой государственной мудростью не блеснул ни один. Вдобавок всегдашняя роль России как спасительницы европейской цивилизации после Второй мировой войны оказалась будто бы исчерпанной: создав воинственный Северо-Атлантический альянс (НАТО), демократический мир самоуверенно решил, что скифский щит ему более без надобности. Мелкие же «союзники»-попрошайки, рассыпанные по всей планете, один за другим (за редким исключением) переметнулись к Западу – тот подавал щедрее. Лишившись таким образом статуса мирового альтруиста, утратив высокие цели (см. выше) и устав попусту ждать мудрого пастыря, разочарованная страна безнадежно махнула рукою и всем своим объемным существом погрузилась в горький, циничный скепсис. Подоспевшая гласность услужливо подала зеркало, призвав русский народ отрешиться от иллюзий и взглянуть на свой истинный облик. Народ взглянул – и, не выдержав жестокой правды, основательно повредился рассудком (как тогда выражались, «съехал с катушек»). Духовные ценности оказались заброшены; вековые устои, нравственные нормы, а подчас и самые элементарные правила поведения очень быстро очутились за бортом как лишний хлам. Некогда могучая нация на глазах опустилась до уровня одичалого стада, опять ужаснув культурную соседку Европу – на сей раз не богатырской мощью и не вселенскими амбициями, а стремительностью своей деградации.

О рубеже XX и XXI веков современные историки повествуют с особым смаком. Если верить их утверждениям, в России тогда творилось нечто несусветное. Молниеносное вырождение россиян было сродни эпидемии и охватывало все стороны бытия. Прежние абсурдные тенденции враз усилились до состояния некой чудовищной фантасмагории, неестественно-изломанной реальности, напоминающей полотна художников-авангардистов.

Государственный аппарат пребывал в коматозном состоянии, полностью парализованный коррупцией. Державные мужи продавались с потрохами, притом кому ни попадя, без разбора. Политики всех уровней врали нагло, громогласно, по любому поводу и совершенно не интересуясь, верит ли им кто-нибудь, – ибо беззастенчивая ложь оказалась возведена для них в ранг предписания (так называемой «обязаловки») и провозглашена первым признаком политической гибкости. Несколько десятков двуногих акул почти целиком пожирали национальную экономику. Хищники помельче разворовывали все подряд – средь бела дня, открыто и нахально. Народ же в массе своей лишь жалко попискивал от ужаса и непреходящей нужды.

На фоне общественного разложения всегдашняя разобщенность россиян достигла апогея. Существовавший прежде получеловеческий социум, кажется, выдавил из себя последние остатки человечности. За самосохранение боролись порознь, эгоистично и отвратительно, как при кораблекрушении за место в шлюпке. Равнодушие к ближним и пренебрежение к собственному достоинству стали восприниматься главными условиями личного выживания и успеха. Врачам было безразлично здоровье подопечных больных, народным избранникам – нужды их избирателей. Почтенные профессора университетов дружно плюнули на народное образование, предпочитая продавать дипломы об окончании высших учебных заведений по сходной цене (наиболее престижные – наиболее платежеспособным). Шустрые авиакомпании перевозили пассажиров в битком набитых самолетах с давно выработанным ресурсом эксплуатации – на авось. А бойкие предприниматели от торговли обильно насыщали отечественный рынок заведомо некачественными товарами (иногда – столь же заведомо – опасными для потребителей).

Повсюду царила удручающая запущенность, плавно переходящая в стадию разгрома. Улицы городов напоминали прифронтовую полосу, изобилуя раскуроченными телефонными будками, опрокинутыми урнами, выщипанными клумбами, разбитыми фонарями и изувеченными скамейками. В подъездах домов с упорным постоянством раскалывались электрические лампочки, отрывались деревянные поручни лестничных перил, расплавлялись огнем зажигалок пластмассовые кнопки лифтов, а иногда сами лифты горели зловонным пламенем вкупе с электрощитами. (В этом массовом вандализме, без сомнения, проявлялось стойкое генетическое воспоминание о воевавших методом «выжженной земли» скифах, патриотах-поджигателях 1812 года и прочих доблестных предках, прославившихся на ниве самоотверженного уничтожения достояния собственной нации.)

Кажется, что люди в те годы действительно не жили, а выживали, словно в диких джунглях. Тогдашняя Россия крайне мало походила на человеческую страну – скорее на огромный зверинец. Большинство граждан обитало в густонаселенных лабиринтах городов, постоянно опасаясь – друг друга, темных подъездов, проходных дворов, – пребывая в непрестанном напряжении, готовности к отпору или стремительному отступлению. Невероятно размножившиеся оголтелые бандюги сплошь и рядом убивали за самую мелочевую поживу, а то и просто так, под настроение. Правоохранительные (а по сути – правопопирательные) органы, не умея или хронически ленясь работать головой, в ходе следствий по уголовным делам широчайше применяли варварские пытки, часто заведомо зная, что истязают невиновных. С организованной же преступностью они легко и органично срастались, образуя смертоносный для общества синтез криминалитета и государственных силовых структур. В конце концов «стражи порядка» практически возглавили отечественную мафию (поэтому население боялось бандитов и милиционеров примерно одинаково).[18]

Общее одичание проявлялось в крайне омерзительных формах: матери выбрасывали грудных детей в мусоропроводы, подростки зверски убивали сверстников за какую-нибудь видеокассету, хрупкие девицы из ревности выдирали глаза соперницам… Хочется надеяться, что это были лишь отдельные случаи, некая из ряда вон выходящая патология. Однако о подобных «отдельных случаях» практически ежедневно сообщали читателям самые высокотиражные периодические издания, пестрящие иронично-шокирующими заголовками вроде «Внучек зарезал дедушку за отказ почитать сказку на ночь» или «Трое собутыльников съели четвертого на закуску». Каждый день почти в каждой центральной газете того периода упоминается несколько новых подобных фактов – из номера в номер! А факты – только те, что вскрылись! А центральные газеты, как правило, рассказывали только о происшествиях в крупных городах центральных же областей – но ведь существовала еще бескрайняя провинция! Выходит, жуткие эксцессы совершались постоянно, непрерывно, по всей огромной стране!.. Ей-богу, остается лишь изумляться, почему здравомыслящее население тогдашней России не разбежалось поголовно кто куда. Видимо, у большинства попросту не было такой возможности – чисто практической.

Впрочем, вышеперечисленные ужасы, падение нравов и мутация государственной системы были на тот момент явлением вполне закономерным. Именно так заканчивали свою некогда славную биографию абсолютно все великие империи. Изнуренная чересчур бурной историей, непреходящей неустроенностью и собственными всегдашними крайностями, Россия стремительно дряхлела, обреченно бредя к своему естественному финалу. Как всякому безнадежному больному, умирать ей не хотелось – и выздороветь не было сил. <…> Существует фундаментальный закон природы, непреложный для всех явлений и живых видов. Он гласит: начавшаяся деградация необратима. Тому, что начало деградировать, остается только два пути: постепенно сгинуть – или радикально измениться, заново приспособившись к изменчивому окружающему миру. Можно сколько угодно не признавать данного закона, но от этого он не перестанет действовать, ибо изначально заложен в основе мироздания. Главная проблема России и россиян на рубеже тысячелетий состояла в том, что, ни в какую не желая сгинуть, они, как всегда, столь же упорно не желали изменяться. В данном отношении ни ход времени, ни роковые обстоятельства не могли поколебать их несокрушимой верности самим себе.

Правда, гипотетически существовали еще две возможности встрепенуться хотя бы на время. Первая: попробовать воспрять за счет упадка основных конкурентов. (Конечно, для этого, как минимум, необходим был соответствующий удобный случай, притом достаточно грандиозный. Подобным образом некогда дважды подфартило Соединенным Штатам. В двух мировых войнах XX столетия дотоле лидирующая Европа оказывалась изрядно обескровленной и истощенной. Американцы же, оба раза появляясь на европейском театре боевых действий уже под занавес, успешно собирали сливки побед и, максимально сохраняя свой потенциал – ибо территории США войнами не затрагивались, – делали мощный рывок к мировому первенству. Так – в два рывка – и достигли последнего, обойдя выдохшийся Старый Свет.) Вторая возможность: обрести, наконец, достойного пастыря, способного влить в жилы нации живительную дозу бодрости и надежды.

Но даже самые отчаянные оптимисты могли ли тогда всерьез предположить, что в конце концов сбудется и то, и другое? Кто мог догадаться, что в тогдашнем упадке России таился залог ее будущего спасения, а затем невиданного взлета? Иногда выгодно быть слабым и маловлиятельным: при этом тебя игнорируют, не берут в расчет, но тебе и не завидуют, на тебя не злятся и не рассматривают в качестве соперника. Потому-то на заре третьего тысячелетия не больная Россия, а могучий Запад оказался особенно ненавидим воинственными исламистами, и именно с Западом их непримиримые лидеры наметили грядущую лютую схватку…

< … > К концу XX века почила в бозе последняя вселенская амбиция России – попытка заразить весь мир идеей построения коммунизма.[19] Всякой эпидемии для поддержания своего существования необходимо постоянно расширяться; вирус же коммунизма, самоубийственно локализовавшись в карантине «железного занавеса», сам себя лишил возможности распространяться, охватывать все новые страны и народы, потому постепенно ослаб, зачах и благополучно сошел на нет. Заодно с вирусом погиб и пораженный им организм – Советский Союз, – оставив после себя несколько разнокалиберных обломков, а в роли правопреемника – свой бывший «становой хребет», Российскую Федерацию. Образно выражаясь, роль прежнего раскидистого дуба перешла к голому стволу, лишенному ветвей.

Конец тысячелетия для России был плачевен. Уныло свесив бессильные крылья, она на глазах увядала, зябко ежилась, скручивалась, как лист мимозы, и, вместо того чтобы трудиться над собственным благополучием, пассивно высасывала из недр природные ресурсы на продажу. Правда, гонора у нее не убавилось. Растрепанная, жалкая и ободранная страна неуместно хорохорилась, пыжилась, во все горло вопила, что она по-прежнему великая держава, и настырно требовала, дабы мировое сообщество консультировалось с нею по всем глобальным вопросам. Лощеный Запад иногда с недоумением косился в ее сторону и – чтобы зевластая соседка наконец успокоилась – нехотя изображал внимание и учтивость, впрочем, не думая считаться с ней всерьез. Какая-нибудь микроскопическая Бельгия – или, скажем, Голландия – в 90-х годах заставляла к себе прислушиваться больше, нежели вчерашняя империя, немощно лежавшая на окраине цивилизации, словно упившаяся баба на чужих задворках. Мир суетливо спешил мимо, никто на нее не оборачивался, а она все голосила, призывая уважать свою персону, – вместо того чтобы оглядеться, трезво оценить окружающую реальность заодно с собственным обликом, покраснеть и до поры угомониться, пока не приведет себя в порядок.

Советский Союз распался бескровно, без шока и ужаса, подобно безнадежно сгнившему телу прокаженного, – верный признак того, что умер он еще заранее. Монументальный колосс, как это часто случалось в истории, оказался на глиняной основе. Никакой внешней агрессии или внутренней войны для смерти сверхдержавы не понадобилось. Непосредственным поводом к кончине явилась так называемая гласность, т. е. обыкновенная информационная открытость и позволение гражданам свободно высказываться по любым вопросам, в том числе через СМИ. От гласности СССР и загнулся буквально в считанные годы – ибо всякое Зло живет и держится на лжи и умирает от правды.

Сама же Российская Федерация, невзирая на катастрофические проблемы, распадаться отнюдь не собиралась и, стеная от боли, упрямо прижигала на боку гнойник мятежной Чечни. Как известно, и боль, и кровотечение, будучи источниками страданий, в то же время являются бесспорными свидетельствами жизни организма. Тогдашняя правопреемница Советского гиганта с непривычки напоминала туловище без конечностей, но туловище было живо – и даже ожидало, что отвалившиеся конечности рано или поздно снова прирастут. (Правда, в какой-то мере «приросла» – а вернее, приникла – только Белоруссия, единственная верная союзница на ближайшие десятилетия.)

Внутри России имперский крах и утрата международного престижа вздыбили мутную волну шовинизма. Невесть откуда взявшиеся легионы «патриотических» трибунов, не слишком ладивших со здравым смыслом, принялись повсеместно и наперебой провозглашать пресловутую богоизбранность великороссов, клеймить позором цивилизованный Запад и саму цивилизованность как явление. Особенно усердствовали записные русофилы из творческой интеллигенции, способные талдычить о превосходности родного племени с маниакальной навязчивостью, неумолчно, до хрипоты, до мозолей на языках. Для них неустанные гимнопения собственной нации являлись поистине идеей фикс, своеобразным наркотиком, вредным для умственного здоровья, но ублажающим душу.

«Мы лучше всех! – утверждали новоявленные пророки с горящими очами. – Пусть европейцы с американцами купаются в своем изобилии, а у нас беспризорные дети лазают по помойкам и чужим карманам, – все равно мы лучше! Пусть немцы с японцами гордятся своими стерильными тротуарами, а у нас любой подъезд по колено замусорен и загажен, – мы лучше!! Пускай себе англичане со скандинавами учат своих отпрысков вежливости, а наш доморощенный тинейджер может запросто послать матом старушку на костылях, вместо того чтобы уступить ей место в автобусе, – один черт мы лучше всех, и баста!!! А жизнь нашу портят и выставляют нас в невыгодном свете извечные враги и ненавистники: коварный Запад, носатые южане, иммигранты из разных стран, жидомасоны, мировая буржуазия, предатели-русофобы, вообще все вокруг! Мы же не виноваты, что у нас кругом – одни враги, а дружить с нами, такими хорошими, никто не хочет!..» По-видимому, нарциссизм был генетически заложен в характере русской нации. В данном смысле она походила на огромную стаю павлинов, которые постоянно распускали хвосты и сами на них любовались. Понятно, что при такой самооценке у россиян не возникало желания ни менять что-либо в своем мировоззрении, ни тем паче изменяться самим: зачем, когда они и так лучше всех?!

Вопрос, чем именно они лучше, «патриотов» не особо заботил. Логика и аналитическое мышление существовали явно не для них. Сия многочисленная братия по психическому складу своему (всегдашняя агрессивная настроенность, лютая неприязнь к «чужакам», просто вечный зуд и нежелание угомониться) напоминала скопище одержимых с манией величия и манией преследования одновременно. Самые «махровые» из них вообще любое отклонение от так называемых «национальных устоев» воспринимали как святотатство: «Расея» устраивала их такой, какая есть, во всем своем безобразии, – иначе говоря, их вполне устраивало безобразие обожаемой Отчизны.

Изнывая от любви к Отечеству, «верные сыны» бросились восстанавливать его величие миллионом способов: без устали ворошили героическую историю и публиковали тонны малонаучных трактатов; возрождали православие и славянское язычество; устраивали шествия в косоворотках и мундирах офицеров царской армии (гремя не ими полученными орденами); взрывали синагоги и в совершенно непотребных количествах строили церкви (изобрели даже «храмы быстрой сборки» – из уже готовых стандартных фрагментов); линчевали заезжих инородцев и рыдали от счастья, что родились в столь необъятной стране… Во всем этом не было ничего странного. Подобная истерия в кризисные периоды будоражила многие народы. Нюансы повсюду бывали разные, но отдельные симптомы повторялись неизменно: нехватка в настоящем оснований для гордости восполнялась усердным умилением доблестями предков и родными пейзажами, а отсутствие реальных достоинств компенсировалось усиленным трезвоном о достоинствах.

Вообще-то, болезненно обостренное национальное чувство всегда являлось признаком присущего нации комплекса неполноценности. Развитию данного комплекса у русских, конечно, способствовали вполне понятные причины. Шутка ли: такая бурная история, столько грандиозных прожектов, славных подвигов, неслыханных жертв – и все впустую! Как с этим смириться? Как это признать? Расписаться в собственной бездарности?! Да кто ж тут не взбесится! Кто не взревет белугой!.. Поистине, русский народ в описываемый период был вроде юнца с неустоявшейся психикой, никак не могущего повзрослеть, – который то драчливо крысится и бросается во все стороны с кулаками, то, получив по соплям, надувает губу в обиде на целый мир, не желающий его пожалеть.

В глубине души, полагаю, россияне понимали все как есть, но, дабы не рассеивать собственных приятных заблуждений на свой счет, не признавали правды сами и другим возбраняли признавать. Разумеется, соплеменников данный запрет касался в первую очередь. В русской среде почиталось за аксиому, что сказать о своем народе и Отечестве правду – значит «оболгать, оплевать и унизить» оные. Посему всякий, кто на такое отваживался, автоматически и безоговорочно получал от возмущенных сограждан клеймо иуды, провокатора и приспешника внешних недругов. Короче, вместо того чтобы пробовать лечиться (т. е. принимать горькое лекарство – означенную правду), Россия предпочитала глотать галлюциногенное обезболивающее (т. е. заниматься приятным самовнушением).

< … > Как уже говорилось, людям обычно свойственно верить в то, во что им хочется верить. В России данный постулат доходил до степени абсолюта, накладывая сильнейший отпечаток на общественную жизнь, часто искажая саму реальность нарушением причинно-следственной связи. Например, когда в российском обществе становились модными упадочнические настроения, тогда в самом деле немедленно начинался всесторонний упадок. Если слишком навязчиво рассуждали об экономическом кризисе, росте социальной напряженности и ослаблении власти, то очень скоро действительно и экономика катилась под откос, и митингующие толпы принимались бузить по улицам, и власть стремительно теряла свои позиции. Когда же, напротив, наступало время победных реляций, четких докладов и бодрых рапортов, тогда медленно, но верно воцарялось общее умиротворение, росли экономические показатели (пусть хотя бы только показатели), происходило укрепление госструктур, и т.п. Разумеется, такая искусственная эйфория не могла длиться вечно – только до тех пор, пока загнанная вглубь болезнь не прорывалась наружу мощным рецидивом, – однако несколько лет (а иногда и пару десятилетий) галлюциноген действовал, довольно успешно облегчая страдания больного социума.

Карл Маркс, помнится, установил, что «бытие определяет сознание». Страна же некогда победившего марксизма (как водится, вопреки логике) регулярно и неустанно опровергала данную формулу. Здесь все обстояло в точности наоборот: сознание в России всегда было первично. Извечно непостижимый русский народ действительно жил наперекор природе – духом, а не брюхом!

Вера человеческая – великая сила. К примеру, в прежние времена, когда медицина находилась в зачаточном состоянии, она по воздействию на организм превосходила любые лекарства. Поверив в собственное исцеление, даже безнадежные больные иногда выздоравливали… Говорят, надежда умирает последней. В таком разе вера не умирает вовсе, ибо она куда сильнее надежды.

Вообще, мне кажется, будь Россия населена реалистами, она в течение своей бурной и драматической истории должна была бы скончаться неоднократно. Только ее склонность к необузданному, абсолютно безосновательному, подчас идиотскому самовнушению, позволявшему хронически игнорировать явное положение дел, давала ей в самых безнадежных ситуациях чудесную и необъяснимую возможность продолжать существование – вопреки всему.

И тогда, на рубеже тысячелетий, Россия определенно не согласна была погибать – во всяком случае в одиночку. Вот целым миром, сообща, вместе со всеми – это пусть, это запросто! Главное ведь – чтоб никому не обидно… Тогда как раз на повестке дня стоял вопрос об очередном приближении светопреставления. Весь христианский мир тревожился, Россия – ничуть. Миллионы европейцев, американцев, австралийцев ожидали роковой даты с нервическим трепетом, россияне – с азартным любопытством. Когда терять по большому счету нечего – пугаться не интересно.

< … > Конец света предрекался бесчисленными пророками многократно в течение тысячелетий, и всякий раз по объективным причинам откладывался на потом. Незадачливые прорицатели, нимало не смущаясь, быстренько изыскивали более или менее логичное объяснение каждой очередной отсрочке и, ничтоже сумняшеся, продолжали пророчествовать в том же духе. Жуткими картинами светопреставления были наполнены едва ли не все священные книги всех религий. Правда, редко где имелись указания (или хотя бы намеки) на даже приблизительные сроки Конца Времен, поэтому ожидание последнего, как правило, достаточно огульно привязывалось к «магическим» датам различных календарей.

Разумеется, стык II и III тысячелетий (по христианскому исчислению) в данном смысле не явился исключением. От слишком круглых цифр веяло неким фатальным рубежом, перейдя который, человечество непременно должно было либо рухнуть в тартарары, либо, напротив, вознестись к недосягаемым прежде вершинам развития в результате автоматического подобрения, помудрения и преисполненности всяческой благодатью и совершенством.

Кроме того, популярности апокалипсических пророчеств в тот период способствовало малообъяснимое ощущение (присущее, как ни странно, в первую очередь мыслящей части общества), что мир находится на некой грани времен, когда вся предыдущая история исчерпала себя, и человечество вот-вот вступит в качественно новую эпоху, очень мало напоминающую прежнюю. Как сия новая эпоха будет выглядеть, никто толком не представлял. Различные догадки воплощались в эпидемическом стремлении литераторов, художников и кинематографистов создавать фантастические и полуфантастические произведения с сюжетами из недалекого будущего. В таких произведениях замысловато перемешивались пессимизм и оптимизм, сознавание катастрофичности реальных перспектив и робкие надежды на что-то позитивное. Предчувствие глобальных перемен щекотало нервы, увеличивало выброс адреналина в кровь и давало забавные темы для застольных бесед. Изменения привычного хода вещей ожидали со смешанным чувством нетерпеливого любопытства и страха, возбужденно вздрагивая всякий раз, когда некое очередное событие давало повод увидеть в нем очередное же подтверждение верности древних и новых пророчеств. Смутное ощущение это охватило довольно широкие слои населения где-то к концу XX века и с каждым годом лишь укреплялось и усиливалось, вопреки всем официальным заверениям о нерушимой устойчивости современной цивилизации и выработанных ею механизмах полной предсказуемости всего и вся.

Тогда же, в конце XX столетия, помимо священных книг, стали необычайно популярны пророчества Мишеля Нострадамуса. Весь просвещенный мир на разных языках цитировал его знаменитый 72-й катрен десятой центурии:

В год 1999, семь месяцев,

С неба явится великий Король Устрашения…

Поскольку Нострадамус в своих центуриях лишь единственный раз позволил себе указать точную дату, становилось ясно, что именно в данном случае речь идет о событии незаурядном, переломном для всей истории человечества. Касательно этого расхождений во мнениях практически не возникало. А вот о том, кто такой Король Устрашения, как должно выглядеть его «явление с неба» и что за сим последует, фантазировали и полемизировали все, кому не лень, однако предложить хотя бы мало-мальски убедительной версии не удалось никому.

Далее посильную лепту в мистические настроения внесли педантичные астрономы. Они еще загодя – по крайней мере за пару лет – широко оповестили об ожидаемом в августе 1999 года солнечном затмении над Восточным полушарием. Они же напугали общественность открытием кометы Хэйла-Боппа, грядущим «парадом планет», «великим противостоянием» Земли и Марса (намеченным на 2003 год), несущимися в нашу сторону неисчислимыми скопищами астероидов и прочими космическими ужасами. Ушлые средства массовой информации тотчас подхватили сказанное и поведали обомлевшей многомиллионной аудитории, что означенная комета – не что иное, как Вифлеемская Звезда, символизирующая наступление очередной Новой Эры; что во время «великого противостояния» в 2003 году Земля и Марс сблизятся настолько, насколько не сближались уже 60 тысяч лет (а значит, тотальной резни человечеству никак не избежать); что от приближающегося потока астероидов голубую планету может спасти только заступничество Всевышнего; что ожидаемое солнечное затмение явится точкой отсчета бесчисленных бедствий, готовых вот-вот обрушиться на головы беспечных потомков Адама и Евы… При хорошем воображении уникальная одновременность редких космических явлений сама по себе не оставляла сомнений: грядет всемирная катастрофа и гибель если не всей земной жизни, то нынешней цивилизации – с последующим откатом в каменный век… ну или, наоборот, с последующим сверхпозитивным преображением – уж как повезет.

К судьбоносному знамению готовились тщательно, так что туристический бум не застал Европу врасплох. В места, где ожидалось полное затмение, заблаговременно стягивались полицейские силы. Некоторые страны на время затмения запретили движение тяжелого транспорта. Повсюду продавали, а то и раздавали бесплатно солнцезащитные очки, дабы будущие неандертальцы накануне возврата в дикую древность не повредили себе сетчатки. Перед самым затмением несколько дней сряду весь западный Старый Свет бушевал парадами и карнавалами – видимо, напоследок.

Наконец 11 августа 1999 года около 13 часов 30 минут (по московскому времени) центр лунной тени коснулся поверхности Атлантики близ североамериканского побережья, затем за 40 минут пересек океан и плавно пополз по Европе – от Ла-Манша до Черного моря. (Кто тогда понял, что сам Высший Перст указует земли, по которым через три с половиной десятка лет понесутся во весь опор безжалостные всадники Апокалипсиса?..) Потом исполинская тень поочередно накрыла Турцию, Сирию, Ирак, Иран, Пакистан, Индию и, пробежав по Индийскому океану, покинула голубую планету. Все «теневое шествие» продлилось чуть больше трех часов.

Долгожданное небесное шоу завершилось. Радостно-возбужденные туристы пестрыми потоками растеклись по своим городам и весям, жестоко насмехаясь над пятисотлетним стариком Нострадамусом и собственной склонностью доверять «всяким мистификаторам». Как всегда, готовность к Армагеддону и Страшному Суду оказалась преждевременной. Светопреставление традиционно откладывалось на неопределенный срок. Ничего особенного не случилось.

Того, что случилось, на фоне грандиозного космического действа никто не заметил – кроме дежурного медперсонала одного из родильных домов российской столицы. Там в одной из палат ровно в 15.10 – когда частичное затмение в Москве достигло максимума – раздался крик новорожденного. На свет появился младенец, мальчик, Илюша Пересветов. Илья Никитич. Будущий Государь всея Земли. < … >

1

…Барабанная дробь сливается в напряженный, зловещий рокот. Беснующаяся толпа тянет ко мне когтистые пальцы, силясь вырвать мое стиснутое ужасом тело из-за синих мундиров конвоя. Снова вокруг – море голов, алые буруны фригийских колпаков, а впереди, как грозная скала, неумолимо вырастает эшафот со строгой рамой гильотины. Опять испуганное сердце стучит едва уловимо, словно боясь оказаться услышанным, и угасающие импульсы его ощущаются все слабее и тише… Вновь гвардейцы влекут мою ватную плоть по ступеням на эшафот. Вновь скошенное лезвие равнодушно сверкает с высоты ледяным блеском. И вновь я не имею сил совладать со своей жалкой, трепетной сущностью. Я уговариваю себя, убеждаю, ругаю, проклинаю, пытаясь вернуть растаявшее достоинство хоть на пару минут – больше не требуется! Призываю свежие воспоминания о чужих казнях, чтобы пробудить в себе стыд перед прежними жертвами террора, на моих глазах встречавшими смерть отважно и гордо. Среди них были женщины, и немало, иногда совсем юные. А я… я же мужчина! Я столько размышлял о смерти… мне казалось, я вовсе ее не боюсь… Выходит, я слабее тех благородных девиц, что шли к чудовищному механизму своими ногами, а не висли бесчувственно на руках у гвардейцев!.. Боже мой, до чего же я слаб, до чего мелок, низок!! Это хуже смерти – это стыдно… должно быть стыдно…

И опять, вдохнув полной грудью, я вскидываю голову – и взгляд мой тотчас попадает на косой нож в голубом небе. В один миг улетучивается всякая самовнушительная гордость, и остатки мужества, и стыд. Охваченный животной паникой, я рвусь из рук конвоиров в сторону бушующей внизу толпы – и встречаюсь с Ее взглядом. Рысьи глаза смотрят прямо на меня. Они гипнотизируют, притягивают подобно магниту… На долгое-долгое мгновение я замираю, зачарованный их властной силой, страстно и мучительно пытаясь понять, что в этих глазах – любовь или ненависть, сострадание или презрение. И это за многие часы – первая мысль не о смерти.

Один из подручных палача твердо берет меня за плечо – мне пора под нож. От грубого прикосновения жесткой ладони я вздрагиваю – и просыпаюсь.

Сквозь не задвинутые с вечера жалюзи в спальню агрессивно вторгается упругий солнечный поток. Мириады пылинок жизнерадостно кувыркаются в световых струях хаотичными волнами. Дожидаясь, пока растревоженное сердце перейдет с бешеного галопа на легкую рысь, лежу неподвижно и бессмысленно гляжу в потолок.

Сегодняшний сон о моей казни традиционно оказался на мгновение длиннее предыдущего. Скупое подсознание, сродни старинному эскулапу, каждый раз выдает довесок по крупице, словно опасается передозировать. Моя же роль всецело сводится к пассивному ожиданию очередного продолжения. Эта странная эпопея длится почти пять месяцев. Я давно привык к повторяющемуся во сне сюжету, он больше не будоражит меня, как поначалу, не побуждает в диком ужасе вскакивать с постели и не оставляет прежнего тяжелого осадка. Конечно, один и тот же навязчивый кошмар сам по себе вызывает беспокойство, и надо бы, как советует Марина, сходить к психиатру, но… вдруг психиатр сразу меня вылечит? Или просто сделает так, чтобы сон с гильотиной больше не повторился? Тогда я не узнаю, что же тамбыло дальше: чем все закончилось? казнили меня или нет? как я вел себя на пороге гибели (так и дрожал до самого конца или нашел-таки силы сохранить хоть слабую видимость достоинства)? и наконец – какого черта делала в первом ряду толпы женщина, как зеркальное отражение похожая на Марину? Последний вопрос почему-то волнует меня больше всего, хотя как раз он представляется самым легким. Действительно, что тут странного? Поскольку влюблен я сейчас именно в Марину, в момент сна в подсознании всплывает ее образ. Был бы увлечен другой женщиной – видел бы другую. Чтобы это истолковать, узким специалистом по психологии быть не требуется.

Проблема в том, что я не воспринимаю данный кошмар как простой сон. Основания для этого имеются. Во-первых, его действие всегда повторяется в идеальной точности, не сбиваясь ни на йоту, – со сновидениями так не случается, хотя бы незначительные отличия должны иметь место. Во-вторых, видя многократно одну и ту же сцену, я, наверно, должен мысленно приспособиться к ней и даже там – во сне – понимать, что я это уже видел, и перестать впадать в растерянность. Однако каждый раз, оказавшись окруженным ненавидящей толпой на пути к эшафоту, я переживаю все заново, притом также абсолютно одинаково: одинаково боюсь, одинаково пытаюсь себя успокоить, испытываю одинаковые – до тютельки – физические ощущения от прикосновений ко мне гвардейцев и разъяренных граждан, у меня совершенно однообразно слабеют ноги, запинаясь о ступени помоста… Нет, это явно не пустая фантазия мозга. Видимо, все-таки воспоминание. Картинка из предыдущей жизни, внезапно воскресшая в памяти по неведомым причинам.

Непосредственным поводом к таковому фокусу подсознания стало мое знакомство с Мариной. Буквально на вторую ночь после встречи с ней кошмар явился мне впервые – и я увидел лицо моей новой знакомой в толпе персонажей трехсотлетней давности. Получается, ее образ всколыхнул в анналах моей памяти некие сверхглубинные пласты, которым по сути надлежит пребывать под вечным спудом. Значит, мы с Мариной когда-то давным-давно действительно пересекались, и, возможно, именно при таких вот драматичных обстоятельствах. Так что же, черт побери, привело ее к подножию эшафота, когда мне, несчастному, намеревались, ни много ни мало, отсечь башку? Надеюсь, не праздное любопытство? Нет, ее пронзительный взгляд из толпы определенно не был взглядом посторонней незнакомки. И ведь я тогда тоже ее узнал! И растерялся, обнаружив в ее взгляде нечто непривычное, иное, – не то, что ожидал обнаружить… Кстати, еще весьма любопытно, чем моя скромная персона так не угодила якобинцам?

Словом, вопросов множество, и покуда я в них не разберусь, ни о каком визите к психиатру речи быть не может. Полагаю, досмотреть предстоит всего несколько «серий» кошмара. Если снится он где-то раза два в неделю и всегда на секунду дольше… та-ак… Сегодня меня уже за плечо подтолкнули к гильотине… до нее шагов пять… В общем, осталось совсем немного, если, конечно, вдруг не вмешается – там, во сне – некое неожиданное обстоятельство. Успею? Времени у меня не густо. Через месяц с небольшим мне предстоит прохождение обязательной для всех бессмертных проверки на лояльность мышления – ежегодного «гражданского теста». Два теста я нахально пропустил, и мне это странным образом сошло с рук. Третий раз подобный номер не пройдет хоть как. Благодушная беспечность державных надзирателей не беспредельна. Наверняка в следующий положенный срок меня потянут на проверку принудительно – буквально за уши. Значит, через пять недель хитроумный детектор лжи выведет на чистую воду все мои крамольные мыслишки, все непотребные сомнения, злостный скепсис и преступный цинизм. А тогда – опять на гильотину? Или – что в нашем гуманном обществе предусмотрено как аналог означенной машины?..

Конечно, можно еще попробовать удрать – пока не поздно – и прожить в джунглях среди диких зверей несколько десятков лет. Это – если меня за десятки лет не изловят… и если за мной уже не следят бдительные господа из Общественной Безопасности. Маловероятно, что пропуск мною двух ежегодных тестов не привлек ко мне их повышенного внимания. Может, они давно глаз с меня не спускают, контролируют каждый мой шаг? Может, им только провокации с моей стороны недостает – например, попытки побега, – дабы отбросить все сомнения на мой счет и приступить к нейтрализации… или ликвидации…

Но, допустим, удрать все же удастся, и даже получится затаиться так, что ни одна собака не отыщет, – а дальше? Существовать подобно средневековому отшельнику – в полном одиночестве, без всякого общения, без электричества, водопровода, персонального компьютера, стереовизора, без транспорта, магазинов, медицины?.. Отшельникам, кстати, было легче – в том смысле, что они уединялись добровольно и в любой момент могли вернуться к людям. Мне же в данном случае предстоит постоянно прятаться. И в кого я превращусь за считанные годы? В одичавшего троглодита с затравленным взором и окровавленной дубиной в руках? Перспектива довольно удручающая. А если, в дополнение ко всем лишениям, на меня нападут хищники? Если змея укусит? Если я просто сломаю конечность – что тогда? Кто поможет? Ведь никто!..

Конечно, самое главное, чего я лишусь, ударившись в бега, – это бессмертие. Нормальные люди будут регулярно производить омоложение организма с помощью клеточной терапии, каждые лет сто – совершать «плановую» замену износившихся органов (не говоря уж об экстренной замене в случае повреждения). Короче, смогут периодически обновлять кровь, кожу, мышцы, внутренности, всю анатомию – и жить вечно, оставаясь молодыми, здоровыми и красивыми. Мне же такая лучезарная возможность уже не улыбнется… Правда, процедуру омоложения современным «эликсиром бессмертия» (на основе стволовых клеток и прочих «волшебных» компонентов) один раз мне пройти довелось – четыре года назад. Тогда в течение многих часов сограждане в белых халатах сосредоточенно колдовали над моим покорным телом, постепенно исколов его десятками инъекций от макушки до пят. В результате благодарный пациент – то есть я самый – буквально за несколько дней сбросил лет десять и стал выглядеть и чувствовать себя, соответственно, на двадцать с хвостиком – подобно всем ныне живущим братьям по разуму. Заменять органы покуда нужды не возникало. Очень хотелось бы, чтобы не возникало подольше… А вдруг возникнет – в джунглях-то?!

Для каждого гражданина Единой Семьи Народов в нескольких лабораториях «донорских банков» денно и нощно выращивается и хранится полный набор необходимых «запчастей» из его собственных клеток, а также достаточное количество самих стволовых клеток – для профилактики естественного износа и устаревания «клиента». И мои «запчасти» наряду с моими клетками тоже терпеливо дожидаются своего часа востребования, чтобы достойно послужить «персональному вкладчику». Если покину общество, час этот не наступит, и мне придется стареть, угасать, неуклонно разрушаясь и увядая, как сие происходило с предыдущими поколениями людей, а в итоге – неизбежно умереть, превратившись в груду зловонного тлена. Если останусь – тогда последует гражданский тест, разоблачение, арест и… то же самое?! Причем в последнем случае переход в состояние тлена, видимо, произойдет ускоренно, минуя многолетнюю стадию увядания, – проще говоря, сразу: с крамольными мыслями в идеальном обществе жить непозволительно… Так как же мне прикажете поступить?

Странно, но ломать голову над собственным спасением нет абсолютно никакого желания. Наверно, за два года слишком устал метаться, психически истощился, иссяк. Какая-то апатичная лень, пассивная расслабленность, – словом, полная неспособность сосредоточиться на самосохранении. Впереди еще месяц; возможно, что-нибудь как-нибудь само решится… Хотя, конечно, ничего не решится. С какой стати и каким образом? Что, целое человечество специально ради меня вдруг кардинально изменит свое мировоззрение? А ему это надо? Нет, не надо. Ему, человечеству, и так хорошо. Рядом с вечным блаженством трех миллиардов счастливчиков жизнь одной заблудшей человекоединицы – воистину ничто.

Пожалуй, реально помочь мне может только Марина. Однако впутывать ее в эту ситуацию совершенно незачем – иначе, чего доброго, ей придется бежать в джунгли заодно со мной. Это – если она захочет помочь…

2

Мы с Мариной встретились меньше полугода назад, в самом конце декабря… Когда-то, до Эры Бессмертия, это был канун Нового года. Тогда по всему городу проходила многодневная подготовка к предстоящему празднику, на площадях устанавливались огромные елки, фасады учреждений загодя украшались разноцветными электрическими лампочками, поздравительными неоновыми надписями, с потолков в офисах свисали бумажные пружины серпантинов. Витрины магазинов густо засыпались конфетти, весело блестели мишурой и гигантскими снежинками из фольги. В детских городках вырастали ледяные фигуры Деда Мороза и Снегурочки. Люди в ожидании Нового года постоянно пребывали в суетно-приподнятом настроении, становясь разительно добрее и приветливее. Все запасались подарками, готовили какие-то сюрпризы, заблаговременно созванивались, планировали, куда пойти вечером 31-го декабря, в какой компании откупоривать шампанское под трансляцию полуночного боя кремлевских курантов. И у всех было необъяснимое, приятно-щекочущее предчувствие некоего светлого чуда, которое непременно должно случиться в новогоднюю ночь… Хороший был праздник, радостный, уютный. Теперь вот Новый год наступает 11-го августа, в День Рождения Государя. Разумеется, за всенародным ликованием по поводу означенного Дня Рождения о Новом годе никто не вспоминает. Ни тебе Деда Мороза, ни Снегурочки, ни заснеженных елок на площадях. Какой может быть в августе Дед Мороз! Так что, если кому хочется в Новый год искрящегося снега и мягкого хруста под ногами, пусть отправляется в Южное полушарие – там в это время как раз зима…

Короче, был обычный день 31 декабря. Пробудившись поутру, я, помнится, надумал совершить моцион, дабы подышать свежим воздухом и нагулять аппетит для грядущего завтрака. Накануне случилась оттепель, ночью приморозило, на улицах было безветренно и скользко. Клоны-дворники монотонно дробили на тротуарах ледяную корку, прохожие передвигались осторожно, парочки мертвой хваткой цеплялись друг за дружку, стараясь держаться поближе к стенам. Какой-то пегий пес далматинской породы галопом носился взад-вперед по тротуару, восторженно повизгивая и пробуксовывая на самых скользких местах.

Морозный воздух сразу напоил организм бодростью, поэтому я шел довольно быстро, по-пингвиньи растопырив руки для лучшего баланса. Догнав неспеша бредущую женщину в коротком облегающем пальто, с привычным удовольствием окатил взглядом стройную фигуру и плотно охваченные сапожками ноги. Как водится, то, что понравилось сзади, захотелось оценить спереди. Приняв чуть вправо, я пошел на обгон и, повернув голову, уставился на незнакомку сбоку.

Женщина в свою очередь мельком взглянула на меня. До сих пор не могу объяснить, что уж такого особенного было в ее рысьих глазах… эдакий скандинавский тип – широко посаженные глаза под светлыми бровями… но тот взгляд определенно произвел впечатление. Вообще, лицо ее мне очень понравилось; не потому даже, что красивое, а… сам не знаю. Было в ее лице что-то притягательное, что-то располагающее, интригующее… Я невольно замедлил шаг, позволил даме опять со мной поравняться и уже начал было соображать, какой задать нелепый вопрос для установления первичного контакта, но тут обе ноги мои разом скользнули в одном направлении, и тело, на миг зависнув в воздухе параллельно земной поверхности, жестоко грянулось о тротуар.

По идее, человеку при падении надлежит как-то инстинктивно реагировать – например, руки выставлять. А тут – шарахнулся плашмя, прямо на спину, только голову успел приподнять, чтоб не затылком об лед. Душа моя в тот момент, кажется, имела все законные основания улететь восвояси, однако отчего-то удержалась. Когда в глазах просветлело, я увидел свою прекрасную незнакомку – с испуганным лицом, рядом со мной на коленях. Голос у нее оказался довольно высокий, но тоже приятный, как все остальное.

– Мужчина! Вы в порядке? Мужчина!!

Я сел, подобрал слетевшую шапку, кряхтя поднялся на ноги. Осторожно пошевелился. Вроде, особо ничего не болело. Спина, правда, изрядно гудела, но ребра были однозначно целы. Я протянул руку даме, однако она предпочла встать самостоятельно, явно не доверяя моей стойкости. С разных сторон подбежали два дворника. Я заверил их, что помощь не требуется, и клоны равнодушно вернулись долбить лед.

Убедившись в моей невредимости, красавица с рысьими глазами тотчас залилась неуместным смехом. Я был сзади весь в снегу, отряхнуться самому не представлялось возможным, ситуация в целом была конфузная, и веселье по данному поводу меня раздражило. Я исподлобья метнул в нее взгляд – видимо, достаточно свирепый, потому что смеяться она сразу прекратила. Смущенно поправила на плече ремешок дамской сумочки и произнесла довольно сочувственно:

– Что же вы, молодой человек, под ноги не смотрите! Такой гололед, а вы головой крутите.

Сердиться мне враз расхотелось, так что ругаться я не стал, только проворчал угрюмо:

– Легко вам говорить. Я же нормальный мужчина, не гомункул какой-нибудь. Как я могу смотреть под ноги, когда рядом – такое чудо… Вот из-за таких, как вы, все несчастья на земле.

– Хм! Из-за каких «таких»?

– Из-за слишком смазливых. Хоть бы вуаль какую нацепили, что ли!

Светлые брови незнакомки удивленно выгнулись. Красотка на миг озадачилась, не поняв, укус это или комплимент. Перехватив таким образом инициативу, я усмехнулся и сказал – очень ласково:

– Давайте я вам помогу понести сумочку.

– Спасибо, она не тяжелая.

– Вижу, что не тяжелая, потому и предлагаю.

– Вот как! А тяжелую – не предложили бы?

– Предложил бы, конечно. Но тяжелой-то у вас нет.

– Так, может, сразу меня понесете?

– Запросто, если рискнете. Вы же видели, как я ловко умею падать.

– Да уж… Ладно, давайте просто пройдемся. Если не торопитесь.

– Не тороплюсь. Тогда уж поддержите меня за руку, чтобы я опять не упал.

– Так и быть. Но сначала позвольте вас отряхнуть, а то вы весь какой-то запорошенный…

Совершенно пустой диалог. Глупейшая бессмыслица. Но с незнакомыми женщинами поначалу почти всегда так: о чем бы ни трепаться, лишь бы не молчать. Молчание при знакомстве – гарантия неудачи. А красавица с рысьими глазами и беседу поддерживает, и спину мне отряхнула, и под руку взяла. Все шансы налицо…

Завершив поверхностную очистку моей спины, мы неспешно тронулись далее по тротуару. Надо было возобновлять прерванный разговор – хоть о чем. Посему очень кстати оказалось то обстоятельство, что мы друг другу до сих пор не представились.

– Между прочим, меня зовут Владислав. Для друзей – Влад, для женщин – Владик.

– Очень приятно. Марина.

Что бы еще спросить?..

– Марина, вы в каком году родились?

– То есть – сколько мне лет?

– О возрасте даму не спрашивают. А о дате рождения – можно.

– В ноябре тридцать шестого… – И сразу перевела на «новый стиль»: – В двадцать третьем году до Эры Бессмертия.

– На полтора года раньше меня. В разгар войны еще и рожали, надо же…

– Да, рожали. Если удавалось забеременеть. Моя мама служила в госпитале. Встретила там свое мимолетное счастье – инвалида с ампутированной рукой. Это и был мой отец.

– Он сейчас жив?

– Не знаю. Я о нем вообще ничего не знаю. Мне рассказали только, что роман у моих родителей длился недолго – от силы пару недель.

– И куда же делся страстный инвалид?

– Комиссовался и уехал домой. К своей семье.

– В какие края?

– Без понятия.

Жаль. А я уже намеревался уточнить, в каком году ему восстановили руку. Наверно, ветеранам это делали в первую очередь…

– Мама, надеюсь, жива-здорова?

– Умерла в конце войны от какой-то эпидемии.

– А вы, значит, выжили?

– Нет, тоже умерла!

Она засмеялась, я слегка смешался. Действительно, идиотский вопрос. Но надо же как-то поддерживать беседу. Сразу напрашиваться на свидание неудобно. Хотя – почему бы и нет… Вообще, в наше время, слава богу, стало допустимым многое из того, что четверть века назад считалось неприличным. Возрастом дамы, к примеру, раньше в самом деле не принято было интересоваться. Впрочем, и так все бывало примерно ясно – на глазок. А теперь – поди разбери! Все поголовно молодые, упругие, румяные. Попробуй угадай, то ли некой женщине правда около тридцати, то ли ей уже успели заменить весь организм клонированными «запчастями» и омолодили лет на полста… Пожалуй, сейчас быть старше, наоборот, престижно: больше жизненного опыта, интересных воспоминаний – при отсутствии какого-либо физического и эстетического урона. А через пару веков, наверно, люди станут учитывать свои прожитые годы разве что отмечая дни рождения – исключительно как поводы для встреч с друзьями, поздравлений, чествований и застолий. Возраст почти у всех будет приблизительно одинаковый, разница в несколько десятков лет – не в счет. Словом, всякое различие между старшими и младшими попросту исчезнет, не будет среди людей ни старших, ни младших. А общего запрета на деторождение, разумеется, никто не отменит: отсутствие рождаемости – неизбежная плата за бессмертие, тут уж ничего не попишешь…

Конечно, пока мы гуляли вместе, я ей тоже кое-что рассказал о себе. Поболтали о погоде, о том, о сем… Дальше – все как у людей, по тривиальному сценарию. Я предложил встретиться вечером. Она согласилась, даже пришла. У меня дома мы пили вино и танцевали под ненавязчивую музыку без слов, истекавшую из радиоприемника, заблаговременно настроенного мною на волну «Романтика – ретро». Марина была в длинном черном платье, вприлипку облегающем ее великолепное тело, с разрезом по бедру и провокационной «молнией» сзади – от лопаток до… до окончания позвоночника. Эта последняя деталь, естественно, интриговала более всего. Когда в танце обнимаешь красивую женщину, пальцы все время ощущают «молнию», и соблазн возникает огромный. Вот будь на том же месте, допустим, пуговицы, или какая-нибудь другая застежка, или вовсе никакой – и восприятие было бы куда спокойней; а так ты знаешь: одно твое легкое движение – и платье расстегнется полностью… и самое главное: «молния»-то на спине, то есть дама, если что, не в состоянии воспрепятствовать этому движению – практически никак!.. В общем, тот, кто первым придумал данную деталь, без сомнения, был большой шутник и тонкий знаток мужской психологии.

В конце концов «молнию» ту я расстегнул – на пятом танце, когда мы с Мариной жестоко целовались посреди комнаты, не переставая медленно кружиться под плавные звуки лирических шлягеров минувшей эпохи. Как-то само получилось, причем очень аккуратно. Я даже сначала подумал, что Марина ничего не почувствовала. Однако она почувствовала, просто не возразила. Лишь усмехнулась загадочно и, сощурив рысьи глаза, тягучим шепотом прошелестела:

– Шалишь…

Я не ответил, и мы продолжали танцевать, пока очередная мелодия не иссякла. Потом я опустился в кресло, усадил Марину к себе на колени и долго-долго целовал в шейку, в ушко, в щечку, не столько не решаясь спустить с ее плеч уже расстегнутое платье, сколько сознательно оттягивая этот момент, с наслаждением гурмана смакуя предвкушение. Наконец я обнажил ее плечи, помог красавице освободить руки из рукавов, а после несколько минут подряд возился с застежкой бюстгальтера, едва не испортив всю изящную прелюдию собственной неуклюжестью. Бюст у Марины выдающийся – и в переносном смысле, и в прямом, – потому лифчик сидел плотно, и неловким мужским рукам одолеть миниатюрные крючки на ощупь оказалось весьма проблематично. Поворачивать же полураздетую даму к себе спиной было как-то неудобно, по крайней мере вот так сразу… Не отводя блестящих зрачков от моего лица, красавица долго с любопытством наблюдала за моей досадой, затем рассмеялась, сама расстегнула чертовы крючки и сама же сняла бюстгальтер.

Мне всегда интересен взгляд женщины, когда она в первый раз обнажает для меня свою грудь. Или позволяет обнажить. Это миг моей победы, триумфа, миг, когда женщина преподносит мне себя, открывается мне – и ожидает моего вердикта. Она знает, что красива, соблазнительна, безупречна, она абсолютно уверена в своей неотразимости – но все же смотрит испытующе-вопросительно, желая понять, какое впечатление производит, насколько искренен мой восторг от ее наготы… Обнажаясь в следующий раз и после, она станет смотреть уже по-другому – настоятельно, требовательно, ожидая обязательного восхищения как должного. А тот, первый, взгляд – взгляд смиренного конкурсанта, трепетно ждущего объективной оценки, – больше не повторится. Все новое бывает только раз…

Марина оказалась очень чувственной. Все ее грациозное тело – словно одна сплошная эрогенная зона. Я играл на нем, как на клавишах, нежными прикосновениями бесконечно возбуждая страсть – ее и свою… Мы интенсивно прокувыркались в постели целую ночь, и лишь на рассвете блаженно-изможденные организмы наши настоятельно потребовали покоя. Перед тем, как уснуть, минут пятнадцать расслабленно бормотали о всякой всячине, и среди прочего я равнодушно полюбопытствовал, трудится ли она на какой-либо общественной ниве.

– Я оператор ДЛ, – смежив веки, зевнула Марина, – в местном Центре гражданского тестирования.

От неожиданности по коже моей заструились мурашки. Стараясь не дрогнуть голосом, я переспросил:

– Ты – оператор детектора лжи?

– Да.

– Принимаешь тесты на лояльность мышления?

– Угу…

– И… доводилось когда-нибудь изобличать настоящих диссидентов?

– Откуда!.. – опять глубоко зевнула красавица. – Откуда им взяться… По-моему, чистая формальность все это тестирование. Наверно, отменят в конце концов.

– А… зачем тогда ты работаешь в тестовом Центре? Что интересного?

– Ну, надо же где-то работать. Не сидеть же без дела. На работе коллектив, сотрудники, народ всех мастей. Есть с кем поболтать, на кого поглазеть. И зарплата, как-никак… А ты что, нигде не работаешь?

– Постоянно – нигде. Иногда участвую в разных научных экспедициях, чаще всего в археологических. По мере сил помогаю ученым мужам разгадывать загадки истории. Корысть небольшая, зато удовольствие неописуемое.

– То есть – вдали от общества, в антисанитарных условиях, без электричества, водопровода и чистого белья торчишь неделями в какой-нибудь глухомани?

– Именно.

– Живешь в палатке и кормишь комаров?

– Пару раз – даже тарантулов.

– А клонов вы с собой берете?

– Ограниченное количество и, разумеется, не в роли прислуги. Как землекопов, носильщиков. Иногда даже вьючными животными пользуемся – на узких тропах, в горах, в джунглях, где никакой транспорт не пройдет.

– Ужас, какая архаика! И подолгу вот так приходится прозябать?

– Как правило, по нескольку месяцев. Когда как.

– Делать тебе нечего, Владик! Что за нужда себя истязать? Ты, часом, не мазохист?

– Что бы ты понимала, компьютерная леди! Экспедиция – это поход за тайной, прикосновение к древности и, кроме того, максимальное сближение с природой, жизнь в естественных условиях. А самое приятное – практически полная изоляция от человеческого мира, сознание оторванности от цивилизации, уединенности. Никакой суеты кругом, никакой автоматики, никаких стереовизоров, видеофонов, автомобилей…

– Тебе это нравится?!

– Конечно.

– Точно, мазохист. Боже мой, с кем я лежу в одной постели!..

Таким образом я впервые узнал, какая она язва. Пока соображал, что ответить, Марина заснула, трогательно полуоткрыв рот. Я же еще долго пялился в сереющий потолок, переваривая полученную информацию. В беспокойном мозгу суматошно роились смутные мысли, никак не желая сложиться во что-то конкретное… Так по сей день и роятся – уже пять месяцев, – а яснее не становятся. И конкретики в данном отношении тоже отнюдь не прибавилось.

В самом деле, что с того, что Марина работает в Центре гражданского тестирования? Во-первых, как-то помогать мне она не должна… да и не станет, конечно. А во-вторых, я до сих пор не придумал, каким именно образом – чисто технически – она могла бы мне помочь, даже если бы захотела.

3

Трудно вспомнить определенно, когда ядовитая крамола заползла в мой мозг впервые. Пожалуй, это случилось не вдруг, а постепенно, ненавязчиво, как-то по-детски безобидно. Именно по-детски: в романтичном зеленом возрасте всем, наверно, было свойственно воображать себя на месте собственных кумиров, в горделивых фантазиях присваивать себе их заслуги, исправлять просчеты, примерять на свое чело их триумфальные венцы… Я, как говорится, давно уже вырос из детских штанишек, тем не менее года два с половиной назад, в часы праздного отдохновения, воображение мое скуки ради принялось раз за разом влезать в мантию всемирного владыки. Видимо, повседневные разноголосые гимны божественному Государю к тому времени настолько загрузили и сознание, и подсознание, что зацикленный разум начал реагировать таким вот нестандартным образом. И тогда по извилинам внутри моей черепной коробки потекли, зазмеились нехорошие мысли. Правда, совсем нехорошими они стали отнюдь не сразу, а когда стали, я уже ничего не мог исправить.

Я рассуждал: вот будь я изначально на месте Государя – чем бы мое правление принципиально отличалось от его? Неужели я не посвятил бы мою руководящую деятельность всецело благу подданных? Неужели не пекся бы денно и нощно о нуждах страждущих сограждан, не обеспечил бы им сытости, комфортности, а затем – изобилия и процветания? Разве я не стремился бы к справедливости законов, к облегчению всяческого бремени и страданий? Не даровал бы ближним своим мира, счастья и, наконец, бессмертия – будь у меня такая же возможность? Не наштамповал бы для братьев и сестер по разуму бесчисленного множества рабочих клонов, дабы избавить людей от удручающей необходимости в тяжелом и нудном труде? Конечно, сделал бы и то, и это, и еще много чего – наверняка не меньше, чем сам Государь. Может, даже больше!..

Мало-помалу рассуждения мои становились все радикальней. В них – покуда неприметно – замелькали искорки критики… Да, я был бы таким же образцовым правителем, а кое в чем и «пообразцовее»! Разумеется, я делал бы все то же, что делает Государь, но при том не стал бы терпеть столь назойливой осанны в отношении своей персоны. Скорее всего, самому Пересветову давно надоело собственное обожествление, просто он не решается выразить недовольства по данному поводу, дабы не задеть искренних чувств благодарных подданных. А вот я, пожалуй, на его месте очень четко дал бы понять, что таковое безудержное благоговение мне отнюдь не по душе. Вообще, как известно, скромность украшает всех без исключения, а уж мирового властелина украсила бы особенно. Тем более что скромность, присущая самому Илье Никитичу, официально преподносится как одно из его ярчайших достоинств. Ну так надо же соответствовать!

Дальше – больше. Вертлявый ручеек мысли, самовольно выбирая русло, заструился в совершенно непотребном направлении. Вскоре я уже был убежден, что для Государя недостаточно просто не потакать собственному культу – ему вообще надлежит избегать выражений благодарности в свой адрес. Что с того, что он осчастливил человечество! Ведь это с его стороны – лишь исполнение долга, не более того. Он как всемирный правитель и обязан был сделать все возможное для вверивших ему свои судьбы сограждан. За выполнение положенных обязанностей особой благодарности не полагается!

Когда такой вывод электрическим разрядом сверкнул в моей голове, я впервые испугался. Внезапно стало ясно, до чего я могу дойти, позволяя себе углубляться в дебри подобных рассуждений. Это же откровенная оппозиция – то есть именно тот коварный змий-искуситель, что тысячелетиями калечил человеческую историю, побуждая людей проливать потоки крови и разрушать сотни государств! Совсем недавно при помощи высоких технологий последнего времени общество избавилось наконец от вечного духа недовольства, нависавшего над ним дамокловым мечом, и слилось в блаженном единомыслии. Полтора десятка лет люди пожинают обильные плоды всеобщего спокойствия и согласия. Ничто не нарушает поступательного развития человечества, ничто не вносит в мирное течение жизни мутной струи разногласий и раздоров – потому что последний оппозиционер был благополучно похоронен на заре Эры Бессмертия, и с тех пор некому будоражить сознание безмятежных обитателей голубой планеты… И вот теперь незваная крамола явственно возникает в мозгу одного из бессмертных – в моем мозгу!

Подобные мысли недопустимы. Это, пожалуй, единственный жесткий запрет эры Всеобщего Благоденствия. Очень правильный запрет. Как известно из истории, всякая общественная дисгармония начинается с крамолы в сознании. Эволюция общественного хаоса состоит из трех ступеней: мысль – слово – действие. Где сегодня родилась крамольная мысль, завтра будет произнесено и подхвачено опасное слово, послезавтра – последует разрушительное действие. Третья ступень невозможна без первой: чтобы не было действия, не должно быть мысли. Поэтому общество всегда начеку, поэтому наше бдительное государство вынуждено контролировать лояльность мышления подданных посредством ежегодного гражданского тестирования. Люди сейчас живут очень хорошо – предыдущим, смертным, поколениям такое и не снилось, – с каждым днем жизнь становится все приятней, все роскошней, все безоблачней. Посему любая, даже призрачная, угроза общественному спокойствию – однозначно преступна и подлежит немедленному искоренению.

Конечно, я знал, что не собираюсь нарушать общественную гармонию, сеять смуту и каким-либо образом препятствовать процветанию человечества. Но попробуй доказать это детектору лжи – совершенной машине, способной уличить тебя в малейших побуждениях к сомнению! К счастью, до моего очередного срока прохождения гражданского теста оставалось еще несколько месяцев. За это время мне надлежало не просто запретить себе нелояльно рассуждать, а тщательно и логично убедить себя в абсолютной неправильности тех выводов, которые против воли внедрились в мое сознание. Словом, я должен был искренне поверить, что все основания для недовольства поведением Государя – полнейший бред и ничего кроме.

Для этого я выбрал вполне верный путь – даже, пожалуй, безошибочный: начал сопоставлять Государя с великими правителями минувших эпох. Поначалу собственная сообразительность меня порадовала, так как сравнение оказалось всецело в пользу Пересветова. Рядом с Александром Македонским, Чингисханом, Наполеоном, Гитлером и Сталиным нынешний мировой властитель выглядел истинным апостолом. Могущественные подонки прошлых веков одержимо карабкались по горам трупов к своему владычеству, принося ему в жертву судьбы многих племен и народов, а достойнейший Илья Никитич всего себя возложил на алтарь общего блага. Тех – заботила в первую очередь личная выгода, Пересветов же свою деятельность изначально направил на пользу для всех. Господи, как я посмел опуститься до кощунственного упрека в его адрес! Да разве Государь не заслужил тысячу раз благодарности целого мира! И какое огромное счастье, что именно он – видимо, неким высшим промыслом – стал нашим бессмертным владыкой! Бессмертным и бессменным!

Помнится, придя к таковому заключению, я облегченно рассмеялся и, дабы укрепиться в нем, позволил мыслям свободно течь означенным путем.

Вот каково бы, к примеру, пришлось человечеству, доведись Чингисхану или Сталину обрести бессмертие? Даже вообразить жутко. Тогда их свирепая деспотия стала бы вечной. Потому что таких никто никогда не свергает. Такие лишаются власти только заодно с жизнью. Окажись их жизнь нескончаемой – и подданным кровавых деспотов пришлось бы страдать бесконечно, без всякой перспективы избавления. Кроме того, можно не сомневаться: любой из самолюбивых тиранов, получив бессрочное владычество над своими народами, ни за что не пожелал бы угомониться, покуда не покорит всю Ойкумену, – а покорив, вечно упивался бы собственным величием, железной пятой попирая бесчисленных рабов и ничуть не интересуясь, насколько им это приятно… Пересветов же – не чета былым державным хищникам. Он овладел миром цивилизованно, более тонко, более умно – более надежно. Ему незачем подавлять и запугивать подданных, «пасти их жезлом железным», – ибо он завоевал души людей. Он их не покорял, они покорились ему сами, по доброй воле, с желанием и восторгом…

Стоп! Что значит – «завоевал»! Что значит – «покорились»! Если так рассуждать, выходит, что не Пересветов существует для человечества, а человечество – для Пересветова! Но ведь Государь – не тиран, не деспот, не абсолютный монарх. Он просто первый гражданин всемирной республики. «Первый среди равных»! Самый равный…

Это уже было совсем ни в какие ворота. Я паниковал, злился, впадал в отчаяние, раз за разом возобновляя попытки направить логику по должной колее. Но чем более я в том усердствовал, тем все более провокационными становились изгибы мысли, безнадежно уклоняясь в сторону от предписанного курса. Я ничего не мог поделать – это происходило как-то само собою, вопреки моему желанию, словно кто-то извне, откуда-то свыше управлял за меня моим сознанием… Все-таки очень правильно поступали власть имущие древних эпох, намеренно держа подчиненных «в черном теле»! Когда человека одолевают насущные проблемы, он все свое время посвящает их решению; ему некогда задумываться, некогда ломать голову над абстрактными вопросами. А вот хорошая и обеспеченная жизнь порождает такую опасную штуку, как досуг. Досуг, в свою очередь, рождает мысль, а последняя, выйдя из подчинения воле собственного носителя, способна наполнить голову черт знает чем…

Жестоко воюя с бунтующим мозгом, я выдумывал все новые доводы, искал самые неожиданные подходы к цитадели сознания, то пробуя штурмовать оную, то уповая достичь нужного результата изнурительной осадой. Успеха мне сии боевые действия не принесли: чем активнее я наседал, тем опасней и непредсказуемей становился противник. Мысли мои постепенно утратили холодную рассудительность, напитались раздражением и желчью. Отчаявшись найти компромисс со своим разумом, я сам утратил всякую веру в мою благонадежность, и скоро вовсе перестал щадить светлый образ Государя, надеясь лишь как-нибудь доказать себе необходимость и неизбежность существующего порядка вещей. Я внушал себе: люди испокон веков кому-то поклонялись, хотя это им не очень-то нравилось. Они поклонялись богам и вождям, но делали это из страха, а не из большой любви. На кого смотрят снизу вверх, кого обожествляют, перед кем пресмыкаются – того не любят, ибо любовь и трепет несовместимы. Однако всякому племени, народу, социуму для сознавания своего единства необходим общий идол, почитание которого – священный долг любого гражданина. Наш нынешний идол ничем не хуже прежних богов и императоров, даже несравнимо лучше. Он сродни ветхозаветному Иегове – милостивому к народу своему и беспощадному к врагам и отступникам. Он дал нам землю, текущую молоком и медом, он обильно сыплет нам манну небесную, а мы за то повинны неустанно славить его и лобызать пыль у его стоп. Все правильно, все логично. Все вокруг счастливы, все поют осанну, все целуют пыль. Разве это такая уж великая жертва в оплату за спокойную, сытую, счастливую вечную жизнь? Чем я недоволен? Может, меня обуяла непомерная гордыня? Или мне, ненасытному, больше всех нужно?!

Вот за что я питаю столь неприязненное чувство к Государю? Завидую? Нет, не завидую – уж это определенно! Тогда в чем дело? Мне кажется, что именно Государь подавляет мое гонористое «Я», что лично Илья Никитич Пересветов предписал мне жесткие рамки мышления? Но ведь это не так… во всяком случае вряд ли. Государь в той же степени принадлежит обществу, как любой из подданных. Он тоже играет по общепринятым правилам, исполняя назначенную ему роль. Государь так же не волен нарушить державных устоев, как кто угодно из нижестоящих. Он – тоже винтик в общем, цельном государственном механизме… ну, может, не винтик, а винт, какая разница! Ему надлежит являть собою того самого идола, объединяющего социум и одним своим наличием обеспечивающего стабильность в государстве. То есть налицо четкое разделение обязанностей: наше дело – петь идолу хвалу, дело идола – милостиво выслушивать оную, даже если она у него самого давно вызывает изжогу. Так надо ради общей пользы. Все это понимают, все исполняют, что должны: подданные наделяют Государя божественными достоинствами, а тот сии достоинства усердно демонстрирует. Государь тоже в какой-то мере существо подневольное. Ни для кого в человеческом социуме не предусмотрено полной свободы – даже для живого бога. Я же дерзаю желать большего, чем само божество! Поистине, высокомерие мое не знает пределов!

Так я убеждал себя несколько месяцев подряд. Однако всякий раз, когда мне казалось, что я уже готов ухватить за хвост ядовитого аспида мысли, тот ловко изворачивался и вихлястой синусоидой ускользал из рук. Мысль, как выяснилось, тварь непослушная, своевольная и своенравная, не признающая ни рамок, ни границ, ни предписаний. А разве может быть иначе?.. Конечно, живя в обществе, всякий гражданин обязан подчиняться нормам данного общества. Государство может запретить подданному определенные действия и даже высказывания. Но кто вправе запретить мыслить?! И главное – зачем? Чтобы превратить собственное население в глупое стадо? Но мы – люди новейшей эпохи, мы умные, образованные, наш интеллектуальный уровень неуклонно возрастает… по крайней мере пока. Мы не можем не мыслить, это получается независимо от нашего желания, естественным образом, просто потому что мышление – важнейшая человеческая потребность… и важнейший признак, между прочим!

Разумеется, можно очень постараться и «скорректировать» эволюцию разумного вида – как раз вот таким способом – регламентацией мышления. Только, вопреки тому, что нам внушают, это отнюдь не послужит благу человечества. Ибо, ограничив мышление, мы утратим способность к дальнейшему видовому развитию, а значит, через некоторое время неизбежно начнем деградировать и постепенно низойдем до уровня гомункулов. Вечно оставаться на одном и том же неизменном уровне у нас не получится – вышеуказанная эволюция того не позволит. Ведь эволюция не подразумевает равновесия; эволюция – это всегда движение, то есть непрерывный выход из равновесия! Сама жизнь – непрерывный выход из равновесия, потому для всего живого существует лишь два возможных состояния: либо движение вперед, развитие, либо – неминуемое обратное движение, откат назад, к вырождению. Неужели в правительстве и Высшем Совете этого не понимают? Или – данная перспектива наших руководителей вполне устраивает?!

На этом месте я окончательно понял, что обречен. Оставил бесплодные попытки борьбы с рассудком, выкинул белый флаг и капитулировал. Попросту перестал усмирять свой мозг. Так сказать, отпустил узду. На какое-то время даже стало легче. Мною овладела ни с чем не сравнимая бесшабашная эйфория, видимо, схожая с той, что испытывали прежние, смертные люди, когда поднимали восстания. С жестоким азартом мысленно сокрушая одну за другой общепринятые догмы и прекрасно понимая, чем это мне грозит, я ощущал себя невероятно свободным и каким-то особенным, единственным в своем роде. Я определенно сознавал, что внутренне превзошел окружающих, поднялся выше себе подобных, сродни восходящему на костер еретику. Я словно воспарил… правда, при том явственно чувствовал, что теряю опору под ногами. Моему беззаботному существованию пришел конец. Отныне перед моей вольнолюбивой персоной грозно встала во весь исполинский рост самая насущная и самая примитивная из проблем – проблема самосохранения. Для людей прошлых эпох это, наверно, было обычным состоянием, а вот мне, бессмертному, как-то непривычно. До сих пор непривычно…

…А ведь если бы мне не запрещали свободно мыслить, я, без сомнения, искренне любил бы Государя, от всей души восхищался бы его правлением, абсолютно чистосердечно почитал бы его лучшие качества… Но любить по предписанию я не могу. Не получается, уж извините! И хотя оснований для любви в данном случае предостаточно – какое они имеют значение, раз любовь к Государю провозглашается гражданским долгом! Долг не подлежит осмыслению, не допускает суждений о симпатиях и предпочтениях. Долг подразумевает лишь одно – беспрекословное исполнение.

Однако чувства не могут быть ни долгом, ни обязанностью, – это противно природе и здравому смыслу. Требовать чувств – означает, по сути, насиловать чужие души. И Государь, при его-то хваленой мудрости, должен бы это понимать… Да конечно, понимает! Понимает – но возражать против абсурдных предписаний не считает нужным. Следовательно, он с ними соглашается, поощряя сии предписания по меньшей мере пассивно. То есть так или иначе участвует в насилии над душами – заодно со всем легионом державных властей. И как же при этом я должен к нему относиться?..

А именно так, как теперь отношусь! Насильник добрых чувств не заслуживает. Кто заставляет себя любить – тот любви не достоин.

4

Итак, безуспешная битва с собственным сознанием продолжалась несколько месяцев. В конце июня мне предстояло проходить очередной гражданский тест, и я ожидал этой даты с великим трепетом, как смертного приговора. Было определенно ясно, что идти на тестирование с такими мыслями в голове невозможно – судьба прежних явных и скрытых оппозиционеров всем хорошо известна. Каких-то разумных способов спасения на ум не приходило. Оставалось лишь завидовать вольнодумцам былых времен: те запросто могли эмигрировать и даже вполне открыто бороться из-за границы против любого ненавистного режима. Куда бежать теперь, когда не осталось ни границ, ни заграниц? В горы? В пустыню? В безбрежную сибирскую тайгу? Мир сегодня слишком хорошо освоен – пожалуй, и в тайге скоро вычислят. А не вычислят – сам сгину в тоске и полном одиночестве, и тоже, видимо, достаточно быстро: все же я дитя высокоразвитой цивилизации, толковый Робинзон из меня вряд ли получится… Вот так; называется – выбирай, какая смерть приятней! Помнится, в прежнем мире законодательство некоторых стран предоставляло право подобного выбора осужденным на казнь: хочешь – заказывай себе виселицу, хочешь – смертельную инъекцию или газовую камеру; только с решением не затягивай, а то все решат за тебя…

Короче, изобрести что-либо хитроумное я так и не смог. (Интересно, кто бы смог!) Когда до моего срока явки на тест оставалось два дня, я просто удрал, как нашкодивший мальчишка. Сел на туристический атомоход и отправился в океанский круиз. Полтора месяца подряд любовался на лазурные волны, загорал на верхней палубе, попивал вино в уютном баре, флиртовал со спутницами, во время портовых стоянок бродил по экзотическим закоулкам. И каждую минуту ожидал появления хмурых сотрудников Общественной Безопасности с лобовым вопросом: гражданин Владислав Воронцов, извольте объяснить, почему вы уклонились от прохождения теста на лояльность мышления?.. В своей каюте я часами старательно гримасничал перед зеркалом, отрабатывая мимику досадного изумления, скорбно хватался за голову с отчаянным стенанием: «Тест! Я пропустил тест! Господи, как же я мог забыть!..» В конце концов у меня это стало выходить так натурально, что самому нравилось. Ребята из ОБ не детектор – вполне могли бы поверить…

Впрочем, блеснуть артистическим даром мне в тот раз не довелось: путешествия моего никакие обэшники не омрачили. Я, разумеется, предполагал, что неизбежное разбирательство состоится по возвращении к родным пенатам. Однако ни сразу после моего прибытия к месту постоянного проживания, ни позже никто ко мне с пристрастными вопросами не приставал, не напоминал о непройденном тесте, вообще никак не тревожил… Поначалу появилось стойкое ощущение, что за мной наблюдают – изучают, как бактерию через микроскоп. Каких-либо признаков слежки я обнаружить не сумел, как ни пытался, тем не менее нервировало данное ощущение на первых порах основательно. Но время шло – неделя за неделей, месяц за месяцем, – а никаких неприятностей так и не последовало. Мало-помалу я успокоился, убедившись, что выходка моя осталась незамеченной. Видимо, не обратили внимания. В общем, оно не удивительно: к тому времени уже лет двенадцать, если не больше, никаких инакомыслящих не было в помине. Как знать, может, бдительность государства естественным образом притупилась, и жесткий контроль за гражданами уступил место расслабленному благодушию? Может, державные надзиратели теперь и проверять-то регулярно не утруждаются, кто там явился на обязательную процедуру, кто не явился? Как говорит Марина, чистая формальность все это тестирование… Так хочется в это верить! Только что-то не очень верится…

В течение года «спецслужащие» из Общественной Безопасности так и не удосужились меня побеспокоить. Я безнаказанно пользовался плодами растущего народного благосостояния, продолжал мирно сожительствовать с другими бессмертными в общем социуме и исподволь развивать свою антигосударственную философию. Ощущение скрытой слежки иногда возникало, но я убедил себя, что это лишь досадные рецидивы пережитого в прошлом году страха, и постепенно усилием воли угомонил чересчур обостренную интуицию. Единственное, что меня по-прежнему удручало, – это приближение следующего срока тестирования. Поскольку никаких гениальных идей насчет безопасного ухода от ответственности за инакомыслие мое сознание так и не произвело, в конце прошлого мая я опять заблаговременно улизнул куда подальше. Правда, на сей раз додумался подыскать на всякий случай уважительную причину – участие в экспедиции из трех десятков человек, направлявшейся в джунгли Индостана на поиски загадочного города, с некоторых пор сильно занимавшего воображение историков. Легенды о существовании этого города пересказывали недавно обнаруженные древнейшие санскритские рукописи. Имеющиеся в них смутные указания позволяли более-менее определенно очертить район поисков. Производя таковые, уже несколько экспедиций за последние годы усердно прочесывали тропические заросли; успеха пока не было, но круг постоянно сужался.

В общем-то, затерянные в незапамятные времена поселения продолжают открывать по сей день, и всякое подобное открытие особой сенсации не вызывает. Однако именно этот объект интриговал исследователей до зуда. Причиной повышенного интереса являлась провокационная фраза из ветхого манускрипта, содержащая зловещее предупреждение тому, кто проникнет в вышеозначенный город. Древний автор утверждал, что сей не в меру любопытный вскоре «возжаждет смерти». Само собой, данное предостережение только раззадорило ученых мужей и жен, кои сразу загорелись неуемным стремлением во что бы то ни стало обнаружить город, непременно проникнуть в него и после остаться по-прежнему жизнерадостными назло тому, кто из тьмы веков пугал их детскими страшилками. Поскольку конкретного наименования объекта санскритские источники не упоминали, оному присвоили весьма условное название «Город Дравидов» – хотя принадлежность его к дравидийской (или иной) цивилизации еще следовало обосновать.

Наша экспедиция таинственного города не нашла… Тем не менее мы прорыскали в джунглях больше трех месяцев, что, собственно, мне и требовалось. Конечно, я должен был бы сразу по возвращении отправиться проходить просроченный гражданский тест… будь я благонадежным гражданином. Но я таковым не являлся, потому вновь старательно «забыл» о своей святой обязанности и уже привычно затаился, ожидая расплаты – на сей раз, очевидно, неминуемой. Снова возникало острое чувство слежки – почти осязаемое. Снова всякий посторонний звук заставлял сердце пускаться в бешеный галоп, а мозг – разражаться паническими импульсами: что?! уже они?! за мной?!. И снова ничего не случилось. Меня не уличили, не арестовали, не призвали к ответу. Как и год назад, я остался в настороженном недоумении. В недоумении прожил следующие полгода. Потом встретил Марину.

Когда в ту, первую нашу ночь она сказала, что работает в Центре гражданского тестирования, было такое чувство, словно меня из сауны выставили на мороз, – нечто вроде сильного озноба. В голове сразу запрыгали всякие поганенькие мысли: а нельзя ли это обстоятельство как-то использовать? не поможет ли она мне выкрутиться на следующем тесте? не прикроет ли как-нибудь два моих предыдущих пропуска тестирования – например, внеся в базу данных означенного Центра информацию о том, что я в положенные сроки нормально прошел проверку на лояльность и в прошлый раз, и в позапрошлый?.. Конечно, я отдавал себе отчет в несерьезности подобных упований. Дабы их исполнение стало возможным хотя бы теоретически, надлежало как минимум просветить Марину о том, что ее сегодняшний любовник – злостный диссидент и воплощенная угроза общественному благополучию. По сути сие означало бы немедленное вынесение себе самому смертного приговора. Поскольку ни малейшей склонности к таковому суициду я не испытывал, пришлось приказать себе успокоиться и выбросить всю авантюрную чушь из головы. Однако чушь отнюдь не исчезла, лишь зарылась глубже в ворох сознания и затаилась там, время от времени посылая в мозг едва уловимые сигналы: возможно, не сейчас, а чуть попозже?.. может, рысеокая красавица влюбится в тебя и не захочет потерять?.. может, через полгода она готова будет помочь?..

Стыдно самому себе признаться, но тот нюанс – Маринина работа – очень заинтриговал тогда. Нет, конечно, он не был решающим… во всяком случае единственным. Марина действительно очень красива, мне с ней было здорово и в постели, и вообще… Разумеется, я предложил бы ей следующую встречу, будь она хоть препаратором лабораторных организмов в каком-нибудь анатомическом НИИ! Однако то самое обстоятельство, честно говоря, привнесло в мое отношение к ней изрядную долю интереса. То есть если бы Марина оказалась препаратором или кем-то еще, но не оператором ДЛ, – я не слишком огорчился бы, откажи она мне в следующем свидании. А так я ожидал ее решения с трепетом Ромео и заранее знал, что в случае отказа все равно от нее не отстану.

Впрочем, она не отказала: каким-то странным образом я ей тоже приглянулся. Вот уже почти пять месяцев наш роман продолжается счастливо и безоблачно… по крайней мере для нее. Кажется, Марина в самом деле влюбилась в меня по уши, а я так по самую макушку. (Что уж меня в ней столь основательно зацепило, сам не пойму: какая-то необъяснимая кошачья мягкость… плавная женственность… какое-то теплое обаяние, исходящая от нее уютность… Нет, не знаю, как сказать. Не знаю, и все!) Вместе мы, правда, не живем – по обоюдному убеждению, что все повседневное притупляет остроту ощущений, – но львиную долю своего досуга посвящаем друг другу. Вопреки всякому обыкновению, чем дольше мы знакомы, тем сильнее я к ней привязываюсь. Марина для меня стала психологической необходимостью, неким отрадным убежищем, укромной гаванью для души. Только когда она рядом, мое мятущееся сознание расслабляется, отдыхает, отрешаясь от непреходящего напряжения и стойкого предчувствия грядущей катастрофы. Рядом с Мариной абсолютно не хочется думать ни о мировых проблемах, ни о собственных, ни о том, что очередной срок тестирования неуклонно приближается… Конечно, будь я нормальным членом общества бессмертных, у меня имелись бы все основания беспечно радоваться и горячо благодарить судьбу и Государя и за обретенную нами вечную жизнь, и за нескончаемую молодость, за то, что Марина всегда будет такой же красивой, за то, что я ее никогда не потеряю… Она-то, кстати, радуется; ей можно, для нее вечность – реальная перспектива. Мне же от вечности, возможно, остался месяц с хвостиком. И хвостик уже стал совсем коротеньким…

В прежние годы, когда я еще безбоязненно проходил проверки на лояльность мышления, мне не доводилось видеть Марину в местном Центре тестирования. Это не удивительно – кабинетов там несколько десятков. В положенный день являешься, становишься туда, где очередь покороче. Процедура идет быстро, каждый тест занимает минут десять, не больше. В кабинете присутствуют лишь оператор у компьютера, непосредственно детектор лжи и ты сам, разумеется. Садишься перед детектором, отвечаешь на стандартный набор вопросов. В первые три года по введении сей гражданской обязанности оператор, помнится, предварительно присоединял к тестируемому несколько проводов – к рукам и голове. Теперь все цивильно – достаточно, чтобы голова твоя находилась напротив детекторного экрана-излучателя. Пока ДЛ механическим голосом ведет допрос, оператор на собственном мониторе наблюдает спектральную картинку: определенные цвета отражают уровень искренности клиента. Когда перечень вопросов и ответов исчерпан, оператор нажимает на своей панели несколько клавиш – видимо, регистрируя результат и передавая его куда следует – и лаконично констатирует: «Тест пройден. Большое спасибо. Вы свободны». Ну, значит, свободен.

В данной связи и шевелится в мозгу мелким червячком гаденькая мыслишка: если я, допустим, явлюсь на тестирование в кабинет Марины – она ведь может зарегистрировать ложный результат? Мол, гражданин Владислав Воронцов ответил на предложенные вопросы образцово честно, а ответы его всецело соответствуют предписанному мировоззрению, – следовательно, лояльность данного гражданина не подлежит сомнению. Она же одна в кабинете – кто ее проконтролирует!.. Конечно, это просто фантазия, теоретический сюжет, не подлежащий воплощению. Само собой, я ни за что не стану толкать мою любимую женщину на тягчайшее преступление. Операторов тоже проверяют на детекторе; наверно, еще и дополнительные вопросы задают. Я же не законченный мерзавец – так ее подставлять… Вообще, с чего я взял, что Марина стала бы помогать врагу человечества! В конце концов, ее гражданский и профессиональный долг – всемерно способствовать изобличению любой оппозиции (если таковая еще возможна). И с какой стати она этот долг будет нарушать? Она же не диссидентка. Не враг человечества.

Есть еще один момент, не менее значимый. Доведись Марине узнать, кем я являюсь в действительности, она вряд ли смогла бы любить меня по-прежнему. Какая достойная женщина будет любить того, кто представляет угрозу цивилизации! На это может быть способна только ненормальная – такая же, как я. А разве Марина ненормальная? Чем она принципиально отличается от прочих бессмертных? Да, я ее люблю. Да, я испытываю к ней особое расположение. Ну и что? Мое отношение к Марине как-то коренным образом изменяет ее саму?

Это и есть, пожалуй, главная причина тому, что я ей до сих пор не открылся. Не из страха за себя, даже не из страха за нее, – просто я слишком боюсь воочию убедиться, что она такая же, как все. За месяцы знакомства с Мариной я – по большей части искусственно – создал для себя возвышенный образ моей возлюбленной, в воображении изваял ее совершенной, как древний Пигмалион Галатею. Я написал себе икону и молюсь на нее. Да, я понимаю, что икона не отражает реальности. Знаю, что придумал себе миф. Но я дорожу этим мифом и не желаю, чтобы он оказался развенчан…

А может, не совсем миф? Марина действительно во многом не похожа на других. Вот отказалась поехать со мной на представление, посвященное круглой исторической дате – 2400-летию битвы при Гидаспе. Ей жалко клонов, которые будут реально воспроизводить это знаменательное событие античности. В целом мире еще кто-нибудь жалеет клонов? Нет, конечно; она одна такая… Хотя, честно сказать, мне тоже немного не по себе. Не могу поручиться, что массовое убийство на моих глазах тысяч гомункулов не подействует на меня угнетающе. Видимо, придется усиленно абстрагироваться, постоянно напоминать себе, что участники панорамного побоища – просто двухметровые биологические куклы и не более того. До сих пор я на подобные кровавые шоу не ездил, однако взглянуть хоть раз хочется – чтобы иметь представление. Заодно оценить, насколько достоверно современные мастера грандиозных зрелищ воссоздают картины минувшего – с исторической точки зрения…

Впрочем, для данной поездки имеется и другое побуждение. Древние сражения воспроизводятся, как правило, на тех местах, где они некогда произошли, – если тому нет объективных препятствий: населенных пунктов, предприятий, значительного изменения ландшафта и тому подобного. Битва при Гидаспе, как утверждают анонсы, будет воссоздана в точности там, где она и случилась. Это территория нынешнего Пенджаба. А в Пенджабе, совсем неподалеку от места готовящегося шоу, живет мой славный приятель Роберт Чарльстон, с которым мы не виделись уже три года и который очень настойчиво зазывал меня в гости. Роберт – писатель, притом весьма преуспевающий и, как полагается творческой личности, пребывающий в постоянном окружении различной двуногой экзотики, отнюдь не всегда благопристойной. Он, как веселый дельфин, купается в богемном море, обильно населенном коллегами-соперниками и служителями иных муз, неутомимыми искателями развлечений, чудаками всех мастей, поклонницами, профессиональными любовницами, почитателями нестандартного секса и прочей колоритной публикой, и периодически выныривает наружу только для того, чтобы совсем не утратить представления о внешнем мире. Четырежды я у него гостил, и каждый раз с головой окунался в самый безудержный разврат, после чего жестоко сгорал от стыда и зарекался больше в Пенджабе не появляться. Но спустя пару недель, оправившись от начального шока, вспоминал свои восточные похождения со смехом и удовольствием. Надо признать, всякий порок уместен – если он в меру и никому не вредит.

Мне же в моем теперешнем состоянии очередной визит к Роберту (со всеми прилагающимися приключениями) не повредит уж точно. Пожалуй, даже пойдет на пользу. Очень хочется хоть на три-четыре дня целиком избавиться от гнетущих мыслей, отвлечься от тянущего душу ожидания роковой развязки. Бесшабашно «оторваться» по полной программе, «без тормозов»… возможно, в последний раз. Так что отказ Марины составить мне компанию – определенно к лучшему. Ее постоянное присутствие при моей персоне в Пенджабе могло бы оказаться совсем некстати…

Глава третья

Продолжение записок Владислава Воронцова в зелёной тетради

< … > О грядущем пришествии Антихриста предупреждал еще Иоанн Богослов, мрачно вещал Нострадамус и дружно голосили проповедники всех христианских течений. Со дня на день ожидая исполнения собственных пророчеств, религиозные кликуши кого только ни нарекали антиподом Иисуса: и Нерона, и Аттилу, и Петра Первого, и Ленина со Сталиным. Настоящего же, ставшего действительно мировым владыкой, никто по сей день клеймом Антихриста не обозначил.

А ведь, кажется, есть все основания, включая мистические. Наш Государь Илья Никитич родился в самый разгар грандиозного затмения в 1999 году. Если 999 перевернуть, получится три шестерки – «число зверя» по апостолу Иоанну. И Нострадамус говорил о Короле Устрашения, который должен явиться как раз в этот момент. И по зодиакальному гороскопу Государь – Лев: созвездие его – царственный знак, а еще символ мощи, грозной отваги и опять-таки устрашения («лев рыкающий»)… Даже фамилия у него мистическая. «Пересветов» – превосходная степень от слова «свет», т. е. примерно то же самое, что «пресветлый»[20]. Или, напротив, сие означает перемену и перерождение света, т. е. пришествие тьмы…

В самом восхождении Ильи Пересветова к его первому – российскому – престолу явственно виден знак судьбы. В 27 лет (для политика – сопливый возраст) став депутатом Московской городской Думы от одного из столичных избирательных округов, через год он уже заседал в Государственной Думе (заменив внезапно усопшего предшественника), а спустя еще пять лет «на ура» прошел к верховной власти. И после невероятная удача сопутствовала ему во всех начинаниях, даже самых, казалось бы, безнадежных. Чем такое возможно объяснить, кроме очевидной помощи свыше – если то, что произошло, было изначально предначертано?..

< … > О священной личности Государя строжайше предписано говорить либо хорошо, либо никак. (Помнится, раньше так было принято отзываться о покойниках…) Официальная биография Пересветова изрядно напоминает средневековые жития святых, только Илья Никитич выглядит гораздо непогрешимей и безошибочней всех христианских подвижников вместе взятых. Кажется, будто он и в памперсы никогда не писался, и при самом рождении, наверно, кричал вполголоса, опасаясь побеспокоить окружающих. Весь его жизненный путь представлен сплошной чередой благодеяний и непрерывным самопожертвованием во имя счастья всего сущего на Земле. За ослепительным сиянием его нимба невозможно разглядеть лица сверхгероя – будто мощный прожектор бьет в глаза… Так что моя задача почти невыполнима – под толстым слоем слащавой мякины отыскать зерно истины. Помощников у меня только двое: ветхая пресса сорокалетней давности да собственная логика. Поскольку логика опирается на информацию из прессы (а последняя и тогда, сорок лет назад, отнюдь не грешила объективностью), за абсолютную правильность моих выводов я не могу вполне поручиться даже себе самому. Но в том, что мои выводы будут честнее официальных, – ручаюсь без колебаний.

< … > Восхождению Ильи Никитича Пересветова на властный Олимп предшествовал (и способствовал!) тяжелейший государственный кризис в его отечестве. В начале 30-х годов XXI века Российская Федерация находилась на грани катастрофы. Все признаки надвигавшегося державного краха были налицо. На внешнеполитической арене страна уже давно пребывала в положении объекта негласного бойкота: всякое мало-мальски значимое государство старательно избегало любых долгосрочных соглашений с ней, предпочитая чисто протокольное поддерживание отношений. Помимо Белоруссии и отчасти Средней Азии, «дружить и добрососедствовать» России более-менее удавалось только с карликовыми странами «третьего мира», и толк от такового сотрудничества был прямо пропорционален размерам и влиятельности оных. Непродуманная внутренняя политика привела к угрожающему обострению социальной напряженности, межнациональных отношений и, как результат, межпартийной борьбы. Вследствие перечисленных и иных причин произошло резкое ослабление престижа и силы федеральной власти, а оно в свою очередь повлекло за собою общий дисбаланс государственной системы. Снова, как в конце прошлого столетия, по огромному пространству от Балтики до Тихого океана заревели сотнями тысяч глоток бесчисленные митинги, зазвенели разбитыми стеклами ночные погромы, сумрачные улицы принялись нервно содрогаться от частых выстрелов криминальных разборок и взрывов терактов. Всеобщее взаимонепонимание, раздражение и неприязнь достигли стадии Вавилонского столпотворения. Курс национальной валюты – российского рубля – годами пребывал в состоянии крутого пике, а бесконечно умирающая экономика по-прежнему поддерживала видимость своего существования настойчивым опустошением природных недр.[21]

Конечно, наибольшую опасность для российской государственности в начале 30-х годов представляло мощное усиление центробежных тенденций. Значительно возросшее в последнее время самосознание «провинциальных» регионов уже не позволяло им смиренно терпеть навязчивую, бестолковую и мелочную опеку Москвы. Общих интересов у центра и окраин давно не оставалось никаких, потому «полураспад», обозначившись прежде всего на восточной оконечности державы, быстро вызвал цепную реакцию почти по всей территории федерации.

Первым о курсе на самостоятельность (поначалу – очень осторожно) заявило Приморье, следом – Якутия, после чего открытый сепаратизм мгновенно охватил всю российскую Азию – от восточных Уральских предгорий до Тихого океана. Логика сторонников независимости была понятна: огромная Сибирь являла собою бездонную кладовую природных богатств при мизерном количестве населения; дарить львиную долю добываемых ископаемых ненасытному центру, при том не имея сносного вознаграждения за труды праведные в суровых климатических условиях, сибирякам надоело. Система регионального разделения труда и доходов, при которой каждый промышленный район отдавал столице все, что мог отдать, а взамен получал только новые задания, абсолютно перестала их устраивать. Для них былую сказку о светлом будущем целой России заменил мираж изобильного суверенитета. В лучезарных мечтаниях нефтяники и старатели грезили о превращении своей дикой тайги и не менее дикой тундры в цветущий оазис вроде Кувейта, а себя видели поголовно разъезжающими в просторных лимузинах по мраморным шоссе… В принципе, если тогда совокупную прибыль от всей Сибири поделить примерно поровну между ее обитателями, такая фантазия не показалась бы слишком утопической. (О том, что со своим малым населением они вряд ли сумеют защитить бескрайние суверенные территории от иностранной экспансии, лихие фантазеры, ясное дело, не задумывались.)

Средняя полоса России, Русский Север, Урал и Поволжье, напротив, намерены были сохранять единство. Все большая часть населения здесь тяготела к сближению с Европой, имея в виду перспективу постепенного вхождения в Евросоюз. Многочисленные национальные автономии европейской части РФ, прекрасно сознавая, что самих по себе их никто в мире не станет воспринимать всерьез, тоже не стремились к отделению. Естественно, они хронически бузили, но аккуратно, больше для виду, чтобы постоянно выторговывать у федерального центра все новые привилегии, льготы, а то и откровенные «подарки» – например, в виде финансирования из государственной казны разных национальных праздников и торжеств в честь придуманных «круглых дат» с момента основания их республиканских столиц.

Официально потребовала независимости Калининградская область (бывшая Восточная Пруссия). Будучи территориально оторваны от остальной России, географически пребывая в окружении европейских государств, калининградцы сами давно чувствовали себя европейцами. Удерживать их принудительно у Кремля не было никакой возможности. Пришлось предоставить крайне-западному «субъекту федерации» широчайшие экономические свободы и головокружительную автономию – вплоть до права самостоятельного заключения с иностранными государствами некоторых договоров без согласования таковых с российским правительством. Немного поломавшись, Калининград согласился покуда отложить развод; тем не менее было ясно, что его полное отделение – дело времени. Страны ЕС уже рассматривали Восточную Пруссию как своего потенциального члена, а она против таковой перспективы отнюдь не возражала, фактически ощущая себя суверенной республикой. (Кстати, самой Российской Федерации данное обстоятельство оказалось выгодно: в лице означенной полунезависимой области она получила своеобразного посредника в отношениях с Западом – очень удобного, благожелательного и по-прежнему чувствовавшего генетическую и психологическую связь с породившей его державой.)

Таким образом, провозглашавшаяся Конституцией РФ государственная целостность становилась все более эфемерной. Вконец обветшавшая идея «единой и неделимой» («времен Очаковских и покоренья Крыма») к III-му тысячелетию оказалась неприменимой, и монолитная одноклеточная Держава естественным образом утрачивала жизнеспособность. В то время как соседка-Европа постоянно крепчала, с каждым годом все плотнее сливаясь в нерасторжимый организм, некогда могучий Третий Рим (вслед за двумя предыдущими) неуклонно катился к распаду.[22] Казалось, изменить роковую перспективу могло лишь нечто неожиданное, глобальное, масштабно-драматическое, способное смешать весь геополитический расклад на мировой арене – например, сокрушить существовавшие на тот момент ведущие державы, освободив их ролевую нишу для России. Но подобного вселенского катаклизма, полагаю, не желали даже самые оголтелые кремлевские мечтатели.

< … > С экономической точки зрения в наиболее выгодном положении оказался Центральный регион России, и не только потому, что он был достаточно густо населен и промышленно развит. В течение многих десятилетий Москва беззастенчиво выкачивала из зауральских провинций основную долю доходов от разработки природных ресурсов, и в итоге сосредоточила у себя весьма солидный золотовалютный резерв, позволявший ей без особой паники смотреть в туманное будущее. Сибирь, наливаясь желчной обидой на бессовестную столицу, кое-как перебивалась тем, что ей оставалось от добычи ископаемых и производства цветных металлов. Дальний Восток и Приморье, почти не имевшие ископаемых и совсем не имевшие резервов, не получавшие от центра практически никакой помощи (кроме ценных указаний), поневоле мирились с нашествием на их области китайских иммигрантов. Те усердно трудились буквально за гроши, возделывали пустующие земли и реально поддерживали экономику тех районов, где компактно расселялись. Правда, в городах, подвергшихся их наплыву, экономический рост от этого был чисто количественным: производимая китайцами ширпотребная продукция была изобильна, дешева, но крайне редко тянула хотя бы на третий сорт.

Федеральный центр, понятно, признавал необходимость развития отдаленных регионов и вместе с тем не желал его всерьез финансировать. Желтые же дети Поднебесной удачно сочетали в себе три ценных крайности: они были крайне трудолюбивы, крайне дисциплинированы и крайне неприхотливы. Естественным образом возник соблазн возложить подъем неосвоенных просторов на рабочую силу, еще более дешевую, нежели отечественная. Поэтому Москва довольно долго взирала на массовую иммиграцию в восточных провинциях сквозь пальцы. Однако в конце концов пришлось убедиться, что китайцы сродни вирусу, способному молниеносно размножаться и распространяться в любых направлениях. Спохватившись, российское правительство пресекло «ползучую экспансию», введя очень жесткие ограничения китайской иммиграции. Тем не менее население на территории от Владивостока до Забайкалья включительно успело изрядно «пожелтеть», и от этого уже было никуда не деться.

Возникли опасения, что Дальний Восток и Приморье рано или поздно могут отойти к Китаю. Правда, сами желтые переселенцы отнюдь не горели желанием вернуться под юрисдикцию красного Пекина. Они упорно обустраивались на новых местах, заводили смешанные браки, активно плодили раскосых бледнолицых метисов и мало-помалу сливались с русским населением, образуя замысловатый гибрид двух культур и двух менталитетов.[23] Так или иначе, дополнительная головная боль руководству РФ была обеспечена, ибо к перечню факторов, способствовавших сепаратистским устремлениям крайне-восточных регионов, добавился еще один – национальный.

Разумеется, нараставшее недовольство азиатской части страны грозило России тотальной катастрофой: при общем упадке экономики государство могло худо-бедно существовать и функционировать лишь за счет эксплуатации и экспорта природных богатств. Сибирь (и не только) необходимо было умаслить, отказавшись от откровенно-колониальной политики центра. Однако Москва, вместо того чтобы искать компромиссные пути диалога с провинцией, с удвоенным усердием нагнетала централизацию и федеральный диктат, тем самым еще усиливая центробежные устремления отдаленных регионов. Многочисленные примеры из истории распавшихся империй ничему кремлевских сидельцев не учили. Упертый центр, сродни ретивому солдафону, традиционно уповал не на ум, а на силовое давление.

Однако возможности этого самого давления иссякали на глазах, браться же за ум российской власти, как всегда, не хотелось. А скорее – не моглось. Ввиду отсутствия в огромном государстве мудрого и сильного правления, способного к экстренным мерам, надлежащим преобразованиям и перелому ситуации, над одряхлевшей державой свинцовой тучей нависла угроза бесславного финала.

< … > Российские журналисты конца 20-х годов каким-то образом выяснили, что Пересветов до своего депутатства успел пару лет послужить в органах госбезопасности. Ничего необычного в данном факте не было: в то время представители спецслужб выдвигались во власть в большинстве стран. Человечество, утопавшее в пучине тотального мирового кризиса, судорожно хваталось за любые соломинки, дабы подольше оставаться на плаву. Либеральные принципы прошлого столетия все чаще воспринимались с умилительным сожалением, как в античной древности – байки о минувшем «золотом веке». Почти повсюду правительства и даже парламенты возглавлялись высокими чинами различных силовых структур, более или менее успешно пытавшимися драконовскими мерами сдержать неуклонно нараставший глобальный хаос.

Работники спецслужб были сродни Церберу, стерегущему вход в царство Аида. Они охраняли общественные устои от враждебных посягательств, грызли тех, кто представлял угрозу родному им государству и являли собою безусловную необходимость для последнего. Только охранников этих надо было постоянно держать на коротком поводке, дабы те, сорвавшись, не начали грызть по собственному разумению – не врагов общества, а кого сами сочтут нужным. (Все-таки Церберу надлежит стеречь вход, а не занимать место Аида!) Любая спецслужба представляла собой некое подобие закрытой секты, мировоззрение и понятия членов которой были сугубо особыми, узкокорпоративными, мало чем схожими с общечеловеческими; потому горе было той стране, где таковые сторожевые псы, волею судеб оказавшись в роли хозяев, вместо себя сажали на поводок само общество.

К сожалению, подобных «стран на поводке» становилось все больше. Правовые нормы повсеместно отходили на задний план, заменяясь суровыми указами на злобу дня, а иногда – чрезвычайными режимами и откровенной диктатурой. Правда, государства Запада сохраняли статус правовых – демократический фундамент их оказался очень крепким, – однако и там многие высшие посты прочно занимали силовики. Стараясь, по давней западной традиции, делать хорошую мину при плохой игре, эти ребята громогласно проповедовали миру уважение к различным свободам, а у себя дома втихую все туже закручивали гайки.[24]

Россия в данном смысле не являлась исключением: здесь представители госбезопасности уже давно протоптали четкую дорожку во власть. Впрочем, россияне с их исконно-деспотическими традициями не считали сие за национальную трагедию. Напротив, присутствие силовиков в государственном руководстве воспринималось населением с пониманием и одобрением, как нечто само собой разумеющееся в эпоху мирового безвременья… Короче, сенсации у журналистов не получилось. Скорее, сообщение о том, что Пересветов имеет отношение к ФСБ, лишь добавило ему авторитета. К церберам за свою долгую историю русские привыкли, как к водке, снегу и тараканам.

Удивительно было как раз другое – что сам Пересветов, будучи «сотрудником и выдвиженцем спецслужб» (цит. из тогдашней газеты), впечатления цербера отнюдь не производил. За первые полтора-два года своего пребывания в Госдуме он умудрился заставить полюбить себя всех парламентариев и почти весь державный электорат. Светлый образ мудрого и энергичного Ильи Никитича раскручивался средствами массовой информации, как отпущенная пружина – стремительно и неудержимо. Безмерно уставшие от нескончаемых политических дуэлей многочисленных партий и фракций, граждане вдруг узрели в худощавом молодом человеке долгожданную Надежду, будущего Спасителя Державы, Лидера Нации, Вождя, библейского Моисея – то есть именно то, о чем грезили несколько поколений и чего давно уже не чаяли дождаться. В Пересветове импонировало все: высокий ум, сокрушительное красноречие, орлиный взор, безупречная внешность, сама «патриотическая» фамилия, воскрешавшая отрадное русскому сердцу воспоминание о славной Куликовской битве. Его слова были пламенны, доводы – неоспоримы, обаяние – поистине дьявольское. Если он улыбался – от него исходили флюиды апостольской доброты, если бросал осуждающий взгляд – самый заносчивый оппонент тотчас прятал глаза. Когда он говорил, все искушенные «виртуозы от политики» внимали в гробовом молчании, не моргая, будто под гипнозом. Народ огромными толпами часами простаивал у здания Думы с его портретами и ликующими транспарантами в руках, только чтобы по выходе новообретенного Кумира встретить его восторженным ревом.

Популярность речистого депутата с каждым днем росла, как на дрожжах. Лидеры дотоле непримиримых идеологических течений начали согласно рассматривать Пересветова как компромиссную фигуру, способную устроить всех и сгладить казавшееся неразрешимым многогранное политическое противостояние. Тем паче что лично Илья Никитич ни в каких партиях, фракциях и блоках не состоял – ибо сам по себе стоил не одной партии. Не примыкая к какой-либо из противоборствующих сторон, новоявленный Цезарь терпеливо ждал своего звездного часа.

Наконец в один прекрасный день (на пятом году своего госдумского депутатства), видимо, поняв, что решающий Момент настал, Пересветов на очередном заседании нижней палаты разразился великолепно разработанной программой объединения всех ведущих политических сил и движений, в основу которой легла весьма здравая мысль о ненужности любых идеологий. «Идеология должна быть одна – максимальная польза Родине!» – так оратор завершил изложение своей концепции. К общему изумлению, программа почти всем пришлась по душе – левым, правым, либералам, шовинистам, – и Дума, дружно встав, громыхнула аплодисментами. А следом взорвалась восторженными овациями вся бескрайняя Россия…

Примерно так преподносят те отдаленные события нынешние историки. Данный период биографии Пересветова выглядит более чем туманно. Официальная хроника предпочитает ограничиваться лаконичным перечнем итоговых фактов, старательно уклоняясь от расшифровки их подоплеки и разбора предпосылок, тщательно избегая каких-либо комментариев. Все это, разумеется, неспроста. Полагаю, вряд ли восхождение Государя являло собою сплошное победное шествие – без сучка без задоринки. Наверняка имели место всегдашние интриги, закулисные переговоры, сепаратные сделки, обман, предательство, подкуп и даже шантаж – тогдашняя политика без сего грязного набора не обходилась. Конечно, не единая воля небес способствовала стремительному росту Пересветова – были у него и иные, вполне земные, покровители… Впрочем, незаурядность самого Ильи Никитича не вызывает сомнений: его пресловутая «объединительная программа» совершенно справедливо именуется «непревзойденным шедевром политического консенсуса». Лично я не представляю, как вообще можно было придумать для всего пестрейшего политического спектра того периода общуюконцепцию! Как оказалось возможным скрестить, допустим, коммунистов с выдвиженцами от буржуазии – носорога с койотом?! А ведь удалось… Кто тут помог? Бог? Дьявол? Просто очень светлая голова Пересветова?.. Или гениальность оставшегося в тени «обслуживающего персонала», разработавшего длянего и занего ту знаменательную программу?..

(До боли жаль, что текста того достопамятного выступления – или газет хотя бы с фрагментами оного – в мои руки не попало, поэтому я не имею о нем ни малейшего представления. Официальная историография чрезвычайно кратко излагает суть его в виде набора обобщенных тезисов, патетических лозунгов, призывов служить Отечеству, народу, благу всего человечества и прочей белиберды. Утверждается, будто таковая демагогия мгновенно проникла в сердца парламентариев и в каждом из них вызвала всплеск благородных чувств размером с цунами… Чушь это все, конечно. Видимо, имелось в депутатской речи Ильи Никитича что-то такое – какая-то конкретика или некие злободневные нюансы, – о чем после постарались наглухо забыть. Это понятно: тогдашние утверждения и предложения Пересветова исходили из тогдашних же политических реалий, существовавших на тот момент противоречий, внутренних и внешних противостояний и общей мировой напряженности. Наверняка многое из сказанного тогда не было бы воспринято сегодняшними людьми с должным однозначным одобрением… А все-таки чертовски жаль! Меня именно та его речь интересует особенно – очень уж хочется знать, из какого материала состояла «взлетная полоса» будущего всемирного владыки!)

Как бы там ни было, программа молодого коллеги оказалась горячо одобрена думским большинством и принята к реализации внутри всех ведущих партий и движений. Деваться было некуда: весь российский электорат в один голос требовал немедленного исполнения пересветовского «плана примирения», и отказ от поддержки оного гарантированно обрекал любую партию на поголовную потерю сторонников. Посему многочисленные партийные лидеры наперегонки бросились жать друг другу руки перед телекамерами. Их примеру незамедлительно последовали соратники лидеров, партийные руководители низших рангов и, наконец, рядовые члены партий и движений. Где-нибудь через пару недель данный процесс достиг кульминации, напоминавшей какой-то абсурдный анекдот: за полгода до президентских выборов на политической сцене началось повальное братание всех со всеми.

Далее развитие событий стало необратимым. Одна за другой все значимые партии и политические организации выдвинули Пересветова своим кандидатом на предстоящие выборы. Конкурировать с ним, разумеется, было нелепо, и лишь по его собственной настоятельной просьбе еще три известных политика согласились выставить свои кандидатуры – просто так, из уважения к Илье Никитичу. Оставалась мелкая загвоздка: согласно Конституции Российской Федерации, баллотироваться в главы государства мог гражданин, достигший 35-летнего возраста. Но таковую досадную помеху Госдума запросто устранила, приняв необходимую поправку: кандидатский возраст был снижен на три года.

Особо активной агитационной кампании на сей раз не проводилось – не было нужды. На состоявшихся в июне 2032 года президентских выборах кандидат от всех основных партий Пересветов И.Н. набрал 99,9 процентов голосов избирателей (снова три перевернутых шестерки!), и к середине июля вступил в Кремль в качестве хозяина – примерно за месяц до собственного дня рождения.

Ему в тот год исполнилось тридцать три… Опять мистическое совпадение чисел. Иисус из Назарета в 33 года достиг своего судьбоносного вознесения – на крест. Антихрист своего – на трон…

< … > В первый же день после своей инаугурации Пересветов блеснул неслыханной оригинальностью – официально объявил лесть вне закона. Выступив с обращением к согражданам, новый Президент заявил четко и недвусмысленно: «Мне не нужны лично преданные. Служить правителю могут только холопы, граждане – служат Отечеству. Правда, существуют еще монархические страны, где личность наследного правителя ассоциируется с государством, но к нам это не имеет отношения. У нас высшим руководителем является Президент, то есть чиновник, которому не пристало иметь личных вассалов. Всякий представитель российской власти – чиновник или депутат – обязан быть подвижником, добровольно возлагающим себя на алтарь блага народного, на котором он намерен сгореть дотла». Изумленная общественность разинула рты, а державным начальникам всех рангов сразу стало ясно, что сладкой жизни для них при новом Хозяине не предвидится.

Действительно, не прошло и месяца, как на обширный госаппарат девятым валом обрушились отставки. На освобождавшиеся теплые места, до дыр просиженные непотопляемыми холуями, приходили люди толковые и деятельные, с ангельски-безупречными репутациями. Причем несколько высоких постов оказались заняты немногочисленными тогда оппозиционерами – теми, кто проявлял способности к поручаемой работе. Так что Пересветов не лукавил, и дела его чудесным образом совпадали со словами.

При таком раскладе последняя оппозиция обреченно пошла на убыль (ибо трудно оставаться среди недовольных, вливаясь во власть). Руководящие новички развернули бурную деятельность, спешно доводя до ума политику и экономику. Парламентарии, не дожидаясь президентских пожеланий, кинулись сочинять самые полезные законы, правоохранительные органы – ловить преступников, крестьяне – убирать урожай, стоматологи – сверлить зубы. Заржавевший маховик державного механизма нехотя, со скрежетом, повернулся – и мало-помалу заработал, завращался, стремительно набирая обороты.

Острейшая проблема сепаратизма была быстро снята простым и логичным способом: все субъекты федерации получили широкую самостоятельность – хозяйственную и административную (включая значительно расширенное право на принятие собственных, региональных законов – вплоть до уголовных, если те не противоречили федеральному законодательству), – а также вожделенную возможность распоряжаться большей частью доходов, получаемых с их территорий, в том числе от добычи полезных ископаемых. Москва при этом, конечно, изрядно вздрогнула, зато вся необъятная Россия, опьянев от счастья, едва не захлебнулась в патриотическом экстазе. Несколько дней подряд по городам и весям снова сплоченной державы царило бурное ликование, проходили многочисленные митинги в поддержку федерального единства (больше напоминавшие благодарственные молебны), а молодежные дискотеки открывались государственным гимном. Тем не менее производительность труда за неделю возросла в целом на сорок пять процентов. Окрыленная после долгого уныния страна, повизгивая от восторга, сломя голову бросилась навстречу светлому будущему.

Пересветов умело поддерживал позитивный накал, подавая личный пример работоспособности (с которой мало кто мог посоперничать) и регулярно подстегивая общественность все новыми возбуждающими заявлениями. Так, спустя сто дней после начала президентского срока, когда первые успехи его правления стали уже очевидны, глава государства, выступая по телевидению с обращением к нации, заверил:

«Как Президент, я обещаю сделать все, от меня зависящее, чтобы в нашей стране каждый получил то, что он ценит и уважает. Таким образом, сторонники демократии получат от власти демократическое отношение, поклонники диктатуры – стальную тиранию, законопослушные – незыблемую законность, не признающие закона – силовое подавление, мирные люди обретут мир и безопасность, террористы – беспощадный террор. Государство отнюдь не должно одинаково относиться ко всем своим подданным, кем бы и какими бы те ни являлись; это абсурд и демагогия. Достойное государство обязано быть добрым – с добрыми и злым – со злыми. Именно такой подход мы, то есть федеральное руководство, намерены воплощать в жизнь. – И, сменив патетический тон, добавил с многообещающей усмешкой: – Следовательно, у нас все будут максимально удовлетворены, и россияне станут счастливейшим из народов».

Данное заявление, судя по тогдашней прессе, вызвало шок не только в среде исчезающего вида правозащитников. В первую очередь сильнейшее беспокойство возникло в криминальных кругах. Собственно, «беспощадную войну преступности» периодически объявляли все прежние державные руководители (это было нечто вроде национальной традиции), однако страна уже успела убедиться, что слова Пересветова, в отличие от его предшественников, никогда не произносятся впустую. Таковое наблюдение вскоре подтвердилось сполна: масштабная война с преступностью действительно началась (пока правовыми методами). Причем началась она не с отлова карманных воришек (что также было бы вполне традиционно), а с тотальной чистки изрядно захламленных рядов прокуратуры и Министерства внутренних дел. Нация вновь дружно возликовала, а личный состав стражей порядка начал обильно пополняться бескорыстными энтузиастами, идущими служить закону исключительно из благородных побуждений, – чего в Российской Федерации вообще отродясь не случалось.

В то же время с улиц и площадей начисто исчезли те, кому Пересветов посулил «стальную тиранию», – различных окрасов ультрарадикалы вроде сталинистов и нацистов. Последние, как-то очень быстро сориентировавшись, не только «завязали» маршировать по мостовым со свастиками на рукавах, а словно растворились, где-то самораспустившись, где-то уйдя в столь глубокое подполье, что всякая их деятельность перестала проявляться. Прекратились массовые побоища скинхедов с заезжими инородцами, взрывы на автобусных остановках и ночная пальба дуэлирующей «братвы» по дворам и пустырям. В кои-то веки города Российской Федерации стало возможно с полным основанием назвать городами мирного времени.

…Конечно, все вышеизложенное – голимый официоз. Совершенно ясно, что десятилетиями складывавшуюся государственную систему невозможно было исправить за несколько месяцев. И всех коррумпированных чиновников из нее в одночасье было не вытряхнуть – тогда самой системы не осталось бы, она же была коррумпирована сплошь… Но что я могу поделать, если не располагаю объективной – или хотя бы альтернативной – информацией! И взять ее негде, и собственных воспоминаний о том периоде у меня нет (поскольку меня самого тогда еще на свете не было), и расспрашивать тех, кто жил в те годы, бессмысленно – они лишь уверенно подтвердят, что все происходило в полном соответствии с официальным изложением… Подобным образом в СССР сто лет назад, в так называемую «эпоху застоя», преподносились перемены после Октябрьского переворота 1917 года: дескать, тогда и прогнившее государство во мгновение ока поменялось на передовое и прогрессивное, и во власть пришли поголовно идеалисты в белых одеждах, и свирепая царская охранка уступила место стерильно-высоконравственной ЧК, и законы обрушились на страну исключительно гуманные и справедливые. А все, что противоречило сей пасторальной мифологии, было надежно похоронено в тайниках «спецхрана», доступа к которым для историков не предусматривалось. Вот и рассказывали ученые мужи о героической революционной эпохе только то, что могли узнать сами – из официальных (или официально одобренных) источников. Как я сейчас.

< … > Фундаментом построения достойного общества Пересветов провозгласил свободу слова – и периодическую печать, телеэкраны и радио сразу захлестнула волна разоблачений и обличений. Получив высочайшее «добро» на честность и прямоту, журналистская братия (за долгие годы кремлевского прессинга истомившаяся от собственной умеренности) сперва героически обрушилась на успевших почить вечным сном державных руководителей прошлых десятилетий. И только переворошив в гробах мертвые кости и заметив, что никто их покуда не одернул, лихие борзописцы дружно бросились кусать живых, упоенно сокрушая авторитеты, ломая чиновные карьеры и проникая во все более высокие властные коридоры, аки диверсанты в тыл врага. Поскольку за спинами обнаглевших СМИ гигантским призраком маячила президентская воля, бюрократы всех мастей и рангов смиренно терпели, втихомолку поскрипывая зубами от злости. Самые пожилые и умудренные, исходя из своего и чужого жизненного опыта, уповали на то, что данная напасть не вечна и когда-нибудь будет пресечена той же президентской волей.

Как известно, в те времена журналисты проявляли чудеса храбрости – когда им разрешали. В конце концов, привыкнув к полной безнаказанности, наиболее рисковые соколы от прессы дотянулись клювами и до Ильи Никитича. Поначалу щипали очень аккуратно, нежно, будто играючи, потом помалу разошлись и густо осыпали собственного благодетеля злобными обвинениями в стремлении к абсолютной власти, диктаторских замашках и, наконец, – в зажимании свободы слова. Абсурдность последнего утверждения, видимо, ничуть не смущала воинственных «обличителей» – они попросту упивались своей дерзостью, явно принимая ее за доблесть.

Пересветов стоически терпел нападки прессы и никак не реагировал на подобные выходки газетных хулиганов, мудро предпочитая не опускаться ниже своего достоинства. Лишь однажды, на секунду сорвавшись, он в сердцах выдал прямо в телекамеру:

«Я так уважаю свободную прессу, так стараюсь прислушиваться к ее мнению, что готов соответствовать всему, что она мне инкриминирует. Именует диктатором – буду диктатором, обзывает душителем свободы – буду и им, только подскажите, господа журналисты, каким мне стать еще!»

Что ж, диктатором Пересветов в самом деле являлся, это факт неоспоримый. Иначе – что бы он смог изменить? В России так повелось испокон веку: даже самые демократические преобразования могли обеспечиваться лишь абсолютной волей правителя, по-другому никак. Именно благодаря грозным указам Ильи Никитича власти всех уровней нехотя повернулись лицом к подопечному населению, депутаты наконец-то вспомнили наказы избирателей, а суды стали хотя бы относительно беспристрастными и неподкупными. Лишь трепет перед непреклонным Хозяином вынудил весь многочисленный госаппарат начать работать по своему прямому назначению – на страну, на общество, на людей, а не на одно самообслуживание.

Наконец, именно Илья Никитич, периодически выступая по телевидению, настойчиво призывал сограждан вспомнить о человеческом достоинстве и перестать вести себя как рабы. Мало-помалу и в этом отношении наметились позитивные сдвиги (правда, по большей части внешние): по инициативе Пересветова достоинство личности по всей стране стало несменяемым лозунгом дня. Повинуясь воле правителя, россияне заставилисебя выпрямить спины, перестали взирать на представителей власти снизу вверх и принялись повсеместно требовать уважения к собственным персонам (часто безосновательно). Конечно, выглядело это как общенародный фарс. Даже прирожденным холопам было понятно, что ни с того ни с сего обрести достоинство невозможно и напрягать память тут без толку. Попробуй-ка вспомнить то, чего не знал! Но раз дорогой Илья Никитич настаивает – тогда запросто и с нашим удовольствием! Хорошо, коли Хозяину угодно видеть нас гордыми; уж мы расстараемся! И сами повеселимся, и ему угодим!.. Видимо, замысел Пересветова состоял в том, чтобы постепенно, в течение долгого времени, наигранное «достоинство» превратилось в привычку и стало восприниматься как естественное – хотя бы следующим поколением россиян. Наверняка подобный идеализм у многих вызывал скептическую усмешку, но разве не замечательно само внимание высшего руководителя к данному вопросу! Его предшественникам заниматься выправлением народной психологии было и невыгодно, и неохота, и недосуг. А вот Пересветов находил время и для регулярных «телепроповедей» – хотя забот ему, казалось бы, и без того хватало.

Неутомимый Президент напоминал многорукого Шиву, лично контролируя работу министерств и отраслей экономики, исполнение законов, распоряжений, деятельность властных структур на местах. Повергая в ужас провинциальных администраторов, Пересветов мог в любой момент неожиданно объявиться в аэропорту любого отдаленного городка и, не заезжая в мэрию, отправиться прямиком в гарнизонную казарму, больницу или следственный изолятор, дабы воочию убедиться в объективности представляемых ему докладов. В конце концов при Президенте из представителей различных ведомств была создана постоянно действующая комиссия, в обязанности которой входили как раз такие внезапные ревизии с целью контроля за работой местных органов власти, а также попутных проверок их компетентности. Короче, расслабиться и передохнуть представителям управленческих структур доводилось разве что в отпуске или во время болезни. Классическая фраза «Пренеприятное известие – к нам едет ревизор» для чиновников всех уровней звучала наподобие сигнала воздушной тревоги. Губернаторы и градоначальники от Калининграда до Чукотки пребывали в непрестанном напряжении – зато и сами трудились на совесть, и подчиненным не давали бездельничать. (Кстати, количество желающих баллотироваться на различных выборах в местные органы власти при Пересветове снизилось в несколько раз, желающих же выдвигать свою кандидатуру на следующий срок не находилось совершенно – все слишком утомлялись за время предыдущего.) Власть по городам и весям мало-помалу обретала человеческое лицо – и в этом прежде всего была заслуга «авторитарного» Ильи Никитича.

Таким образом, неудержимо возраставшее влияние молодого Президента и отсутствие оному серьезного политического противовеса объективно пошли на пользу стране и обществу. Следует признать очевидное: именно диктатура Пересветова обеспечила россиянам реализацию их прав, формально гарантированных отечественными конституциями еще с начала XX века.

< … > Мощный резонанс неизменно вызывали президентские инициативы по изменению уголовного законодательства. (Редкие недовольные именовали их «волюнтаристскими», но таковой волюнтаризм, по-моему, был куда предпочтительнее незыблемости вопиюще-нелепых законов.) Так, с подачи Пересветова была радикально ужесточена ответственность за умышленное убийство и вообще за все преступления, связанные с физическим насилием. Необходимость данной меры обуславливалась не только высокой криминогенностью ситуации и пугающей статистикой происшествий, но и самим здравым смыслом. Ибо прежде за отнятую человеческую жизнь российский душегуб расплачивался несколькими годами (!) лишения свободы – примерно как за крупное хищение. Избиение же, истязание или изнасилование, понятно, «оценивались» Уголовным кодексом РФ еще дешевле.

Столь же радикально при Пересветове оказались расширены пределы необходимой самообороны. Парадоксально, но до тех пор россияне, по сути, не имели права (де-юре!) активно защищать свои жизнь, достоинство и имущество, невзирая на то, что неприкосновенность оных провозглашалась Конституцией и опять-таки здравым смыслом. К примеру, прохожий, на которого в глухой подворотне набрасывалась шакалья стая хулиганов, должен был опасаться убить или покалечить кого-то из них, т.к. за это непременно оказался бы на нарах. И хозяину, заставшему у себя дома грабителя, отнюдь не рекомендовалось применять «силовое воздействие» – во избежание аналогичных последствий. Разумеется, хулиганы и «домушники», трепетно оберегаемые российскими законами, имели все основания испытывать к законодателям искреннюю благодарность – в отличие от добропорядочных граждан.[25]

Благодаря Пересветову граждане обрели отрадную возможность защищать себя всеми доступными средствами и способами, вплоть до убийства нападавшего (или нападавших), при условии очевидного перевеса сил у последнего (последних), а в пределах своей личной территории – вовсе не задумываться о выборе средств и соотношении сил. Результат не заставил себя ждать: число уличных и квартирных грабежей резко сократилось после гибели множества злоумышленников на месте преступления, а дерзкие хулиганы изрядно остепенились, нарвавшись на жестокую решительность намеченных жертв – отныне абсолютно законную.

А еще при Пересветове специально для работников прокуратуры, МВД и Министерства юстиции были введены внутренние уголовные кодексы. Наказания, предусмотренные в них для провинившихся «правоохранителей», были примерно вдвое тяжелее прописанных в «общегражданском» УК за аналогичные преступления. Ибо преступление, совершенное служащим означенных ведомств, Илья Никитич справедливо считал проявлением крайнего цинизма и подлости, наносящим огромный ущерб авторитету государства в целом.

Коррумпированных же чиновников потрясла отмена уголовной ответственности за дачу взятки должностному лицу. Если ранее взяткодатель и принимающий мзду, по сути, считались соучастниками, то теперь преступником де-юре становился исключительно мздоимец. Таким образом, последний отныне был обречен постоянно чувствовать себя «на крючке» у «подносителя» – что, разумеется, здорово способствовало обузданию неуемной алчности чиновного аппарата.

Излишне говорить, с каким воодушевлением россияне восприняли данные нововведения. Рейтинг же Пересветова, и без того невероятно высокий, поднялся до «плюс бесконечности», устремляясь куда-то в заоблачные дали…

< … > Конечно, хотелось бы иметь хоть какое-то представление о личной жизни Пересветова. Но эта сторона его жизни словно покрыта плотной дымовой завесой, так что создается впечатление воистину архангельской бесполости Ильи Никитича. Судя по всему, целомудренный имидж выдающегося Президента изначально оберегался как величайшая державная святыня, ибо даже всезнающая пресса 30-х годов и полунамеком не упоминает о каких-либо романтических пристрастиях российского правителя. Видимо, делалось (и делается) сие для того, чтобы не вносить в железобетонный образ непоколебимого Подвижника смягчающей лирической струи. Негоже, право, давать подданным повод полагать, будто живой Идол сделан из одного с ними теста, – иначе они, чего доброго, решат, что Неутомимый Труженик вообще по ночам отдыхает, вместо того чтобы круглосуточно изнуряться ради их благополучия!

Тем не менее совершенно понятно, что одна из главных причин необычайной популярности Пересветова в бытность его Президентом РФ состояла как раз в его демонстративной «упрощенности». Илья Никитич очень мало напоминал классического политика и гораздо больше – нормального человека с присущими последнему страстями и эмоциональными порывами. Харизматичность его в основном зиждилась на уверенности россиян, что их тогдашний лидер близок к народу, что он в каком-то смысле «свой парень», а не отгородившийся от общества кремлевский бюрократ. Именно поэтому стали всенародно любимы регулярные телеобращения Президента к соотечественникам (так называемые «телепроповеди»). Во время таковых Илья Никитич, строго глядя в глаза с голубых экранов, неустанно и проникновенно твердил согражданам о высших ценностях, чести и совести, гневно обличал их пороки, при том отнюдь не щадя их самолюбия и подчас не особо стесняясь в выборе характеризующих эпитетов (впрочем, и не опускаясь до вульгарности или уголовной «фени»). Ничего, сограждане не обижались; напротив, принимали поучения главы государства как пастырские наставления. Возможно, кое в чем это даже шло им на пользу.

Непосредственно в политике Илья Никитич тоже не отличался особой осмотрительностью и показушной корректностью. Так, одной из первых мер нового Президента, встретивших открытое неприятие со стороны либеральной интеллигенции, стало резкое ограничение иммиграционной квоты. Мера эта была вынужденной и действительно необходимой. В те годы в Россию устремлялось великое множество переселенцев из близлежащих неблагополучных стран, в основном среднеазиатских. Сии несчастные, убегавшие от постоянной нужды, приносили с собой массу проблем экономического и социального характера. Готовые трудиться до изнеможения на бессовестных работодателей подчас за кусок хлеба, они изрядно сбивали уровень заработной платы и занимали все больше и больше рабочих мест, тем самым невольно вредя интересам российского населения и, соответственно, накаляя общественную обстановку. В тогдашних кризисных условиях данная ситуация была для России абсолютно неприемлема. Словом, тут все было ясно, вопрос назрел уже давно, и президентская инициатива не вызвала бы особых нареканий – если бы не один нюанс: вышеозначенное ограничение не распространилось на желавших иммигрировать из европейских стран (например, Украины, Молдавии и т. д.), что конкретно оговаривалось в правительственном постановлении. Налицо проявилась дискриминация по расовому признаку, чем не замедлили воспользоваться либералы-правозащитники, освистав Пересветова с головы до ног. Тот ответил, как всегда, честно и открыто – в прямом эфире одной из телепередач:

«Господа правозащитники, либералы и демократы! Вы столько раз упрекали меня за попрание демократических принципов, что, право, ваша позиция по данному вопросу вызывает сильное недоумение. Да, я настоял на ограничении притока иммигрантов именно из азиатских стран. А вы, умудренные интеллектуалы, так и не поняли, что тем самым я пытаюсь защитить как раз существование в России демократической идеи, приверженцем которой являюсь сам? Вам невдомек, что выходцы из Азии, помимо своих рабочих рук, несут с собой такую штуку как азиатский менталитет? С точки же зрения последнего, демократия – не более чем странная блажь пресыщенных европейцев. Либерализма азиаты вообще логически не разумеют! И если мы поступим, как вы предлагаете, – то есть снимем для них ограничения на въезд, – очень скоро процент азиатского населения у нас станет критическим, через некоторое время, не дай бог, преобладающим, а тогда здесь само слово «демократия» напрочь исчезнет из народной речи. Оно и сейчас-то не слишком популярно… Чего же вы добиваетесь – неужели угасания вашей путеводной звезды?!»

Завершив тираду, Президент хотел было откланяться, но, вдруг передумав, сумрачно довесил:

«Вы, либералы, очень напоминаете ваших идейных противников – коммунистов и всяческих националистов: вы точно так же оголтело машете знаменами и громыхаете лозунгами – и так же при том не любите думать и воспринимать аргументы и саму реальность. Потому-то я в толк не возьму – какая между вами и ими принципиальная разница?»

Либералы были в ярости – прежде всего потому, что так и не смогли изобрести убедительного ответа на президентскую оплеуху. Абсолютное же большинство населения, разумеется, упомянутым постановлением правительства оказалось глубочайше удовлетворено. Надо сказать, тогдашнее ограничение иммиграции действительно объективно пошло на пользу и россиянам, и стране в целом, и экономике в частности: безработица постепенно снизилась, зарплаты стабилизировались, а немного погодя и возросли, как следствие возросла покупательная способность на внутреннем рынке, оживился товарный и финансовый оборот. Правда, любители дешевой эксплуатации приуныли, ну так – не все скоту масленица!

Пошла ли данная мера на пользу демократии, в симпатии к которой признавался Пересветов? Не уверен. Скорее наоборот: всякий очевидный успех молодого Президента косвенно способствовал увяданию таковой – что было вполне естественно. Мудрая самовластная политика (подчеркиваю – мудрая!) всегда низводила демократию до уровня пустой философской абстракции. Когда у какого-то народа имелся достойный правитель – идея народовластия в массах оставалась невостребованной.

Вообще, демократия изначально проектировалась как страховка общества от плохого правления. При хорошем, казалось, в ней не было надобности. А о том, что хорошее правление может со временем смениться на плохое, большинство народов предпочитало заранее не задумываться.

< … > Но наиболее «аполитично» Пересветов поступил в апреле 2033 года, распорядившись опубликовать данные спецслужб о коррумпированности большинства парламентариев, их связях с криминалом и не вполне «чистом» прошлом. (По-другому воздействовать на депутатов Федерального Собрания было проблематично: если чистка чиновничества являлась прерогативой Президента как главного чиновника, то парламент де-юре был независимой ветвью власти, а члены оного обладали «депутатским иммунитетом», ощутимо затруднявшим их преследование по закону.) Говоря без обиняков, Пересветов решился на государственный переворот, нанеся сокрушительный удар по тем, кто еще вчера являлся его политической опорой и верными (или по крайней мере безропотными) сателлитами. Выступив по всем каналам СМИ с экстренным обращением к нации, Илья Никитич заявил: «России нужна абсолютно честная власть. Пусть даже таковая будет не выше теперешней интеллектуально, но и тогда – при условии только честности ее – все смогут убедиться, насколько общая картина жизни страны и общества ежедневно меняется к лучшему. Для меня как главы государства наступил решающий момент. Либо я окончательно сломаю порочную политическую систему, либо она уничтожит меня. В случае моего поражения я, без сомнения, буду обвинен во всех смертных грехах и уподоблен Пиночету, Гитлеру и Сталину. Но я иду на этот риск, ибо прежде всего обязан думать не о себе. Очень надеюсь на ваше понимание и поддержку».

Насчет последних Пересветов не прогадал. Бескрайняя страна мигом взорвалась повсеместными митингами и демонстрациями в его поддержку, а силовые структуры дружно заверили Президента в готовности исполнить любой его приказ. Скомпрометированная Государственная Дума, не дожидаясь дальнейшего развития событий, самораспустилась. Примеру ее последовали несколько партий, имевших в своих рядах опозоренных депутатов. Члены Совета Федерации (верхней палаты парламента) почти в полном составе оказались отозваны в течение нескольких дней – с последующей заменой на таких, к которым Органы претензий по части законопослушания не имели. Сразу были назначены новые выборы в Госдуму – в сроки, предусмотренные законом.

На обвинения со стороны западных СМИ в присвоении всей власти Пересветов резонно возразил: «А что, разве я должен делить власть с ворами и взяточниками?!» По его распоряжению во время предвыборной кампании повсеместно распространялся так называемый «государственный предвыборный бюллетень» с подробным досье (из «анналов» спецслужб и МВД) на каждого зарегистрированного кандидата в депутаты Госдумы, дабы избиратели имели полную информацию о претендующих на звание законодателя. В итоге свершилось чудо: россияне выбрали действительно честных народных представителей. При этом честные депутаты оказались умнее прежних, воочию доказав, что ум и хитрость – не синонимы. (Кстати, первое, что сделал новый состав Госдумы, – это принятие единогласного решения о лишении парламентариев депутатской неприкосновенности.) Чуть позже по тому же сценарию одни за другими произошли перевыборы в думы региональные, районные и городские – с такими же предварительными самороспусками прежних составов, с такими же «госбюллетенями» о кандидатах и с таким же блестящим результатом.

Это был самый рискованный эпизод в карьере Пересветова. Он открыто выступил против сложившейся системы, подразумевавшей взаимоотношения ветвей власти по принципу «рука руку моет», – и выдержал испытание с честью, совершив не просто политический переворот, а нравственное обновление всей властной пирамиды, начатое им с первых дней своего правления. Как знать, может, и тут не обошлось без помощи свыше – ибо дотоле подобного прецедента в мировой истории не значилось.

…Все время ловлю себя на том, что сам поневоле скатываюсь в официозный пафос. Надо же, до чего заразительна методичная пропаганда с ее однозначным толкованием событий!.. Да, конечно, возникают закономерные сомнения: а вдруг Президент попросту надумал сформировать парламент из лично преданных ему людей? Так ли уж объективен был тот пресловутый «госбюллетень»? Разобраться в этом не представляется возможным. Впрочем, означенные «лично преданные» депутаты, если они и являлись таковыми, в самом деле качественно превосходили предыдущих. Факт налицо: Федеральное Собрание начало функционировать значительно лучше, Пересветов же получил безграничное влияние на законодателей. По сути, депутаты парламента стали его чиновниками, но – хорошими чиновниками. Возможность – даже гипотетическая – оппозиции со стороны второй ветви власти отпала окончательно, и вся власть заработала дружно и слаженно. А демократический принцип «разделения ветвей» остался только на бумаге.

< … > Интересы Президента Пересветова простирались на все стороны жизни и быта – ему до всего было дело. Илья Никитич лично курировал многие научные проекты и экспедиции, работу некоторых крупных издательств и киностудий. В то же время, считая, что высший руководитель ответствен за любой непорядок на подвластной территории, он не гнушался собственноручно щупать батареи отопления где-нибудь на окраине подмосковного поселка, на глазах у потрясенных его визитом жильцов; заявившись в богом забытую привокзальную гостиницу какого-нибудь районного городка, отчитывал бледного администратора за антисанитарию в номерах; в продовольственных магазинах регулярно набирал различные продукты – на «высочайшую» дегустацию. По инициативе Пересветова был принят закон «Об объективности рекламы», и сам Илья Никитич, упомянув оный в одном из интервью, по-простецки пояснил: «Суть данного закона вкратце: реклама товара должна отражать его истинное качество. То есть когда на этикетке написано «Мед натуральный» – горе производителю, если в меде этом обнаружатся посторонние примеси!» А специальный закон «Об использовании голосовой фонограммы в эстрадных выступлениях» обязал отечественных Орфеев и Сирен предупреждать о таковом использовании в афишах своих концертов (причем величина букв данного предупреждения должна была соответствовать величине букв имярека самого представляемого исполнителя). Современники утверждают, что по выходе этого закона количество российских поп-звезд в течение пары месяцев сократилось на восемьдесят процентов – видимо, большинству эстрадных «соловьев» спешно пришлось переквалифицироваться. Впрочем, ушлые продюсеры активно подсуетились, и вскоре число поющих на отечественной сцене оказалось восстановлено, но теперь это были действительно певцы – с прекрасным слухом и вокалом.

С легкой руки Президента по всей стране развернулось строительство и оснащение бесплатных лечебных заведений, хосписов, культурных учреждений и приютов (в том числе для бродячих животных). Он повсеместно организовывал многочисленные благотворительные фонды и различные фонды помощи (причем на презентациях демонстративно делал в них первый взнос из своих личных средств, а приглашенный «бомонд» затем, скрипя зубами, но не переставая улыбаться, «добровольно» их пополнял). Правда, таких президентских гуманных починов для российских масштабов было явно недостаточно. Прекрасно понимая, что никакого госбюджета и благотворительных фондов на быстрое выздоровление захиревшей державы не хватит, Илья Никитич с телеэкрана, по радио и через прессу обратился «к господам предпринимателям и бизнесменам высшего и среднего уровня» с поистине знаменательной речью:

«Я знаю: большинство из вас всерьез полагает, будто буржуазные реформы в нашей стране задумывались и проводились исключительно ради удовлетворения ваших интересов. Уверяю вас, это нелепейшее заблуждение. Мы – я имею в виду российское общество – в свое время осуществили широкую приватизацию и построили рыночные отношения не для того, чтобы вам сладко жилось, а чтобы всей стране стало лучше от вашего существования. Иначе – зачем России нужны и капитализм, и сами капиталисты? Неужели только для того, чтобы позволить последним присвоить все, что производили и производят десятки миллионов россиян?

Странная особенность присуща нашему Отечеству: здесь наибольшей алчностью отличаются именно те, кто обеспечен всеми благами сверх меры. Именно ненасытные толстосумы методично год за годом, десятилетие за десятилетием расхищают многострадальную Россию. А она у нас воистину изобильная, и богатств ее при справедливом распределении с избытком хватило бы на всех здесь живущих. В этой связи меня – и не только – постоянно мучает вопрос: а нужны ли нам вообще богатые? Может, хватило бы просто обеспеченных – так называемого «среднего слоя»?

Ни для кого не секрет, что весь российский крупный бизнес в основе своей криминален, то есть, попросту говоря, денежки ваши – изначально грязные, и практически любой из вас, по идее, должен не купаться в роскоши, а мотать длиннющий срок с конфискацией имущества. Многотомная информация о вашей, мягко говоря, теневой деятельности пылится в сейфах и архивах прокуратур, управлений внутренних дел и Федеральной службы безопасности, терпеливо ожидая, когда пыль с нее сдуют, а саму извлекут на свет. Тем не менее государство по-прежнему покровительствует отечественному бизнесу. Мы – на сей раз имея в виду российское руководство – прилагаем массу усилий, чтобы обеспечить в стране максимально цивилизованный рынок; мы ломаем головы над тем, как создать наиболее благоприятные условия для вашей работы; мы старательно искореняем коррупцию и рэкет. Словом, мы делаем для вас буквально все возможное! Господа, пора платить по векселям, а их уже накопилось предостаточно. Вы очень много должны России, и – самое главное – вы обязаны доказать, что можете быть ей полезны. За десятки лет вы высосали из нее громадную долю национальных доходов – пришло время возвращать долги.

Государство сейчас остро нуждается в дополнительных денежных средствах – на строительство, науку, культуру, здравоохранение, на привлечение из ближнего зарубежья наших соплеменников и их начальное обеспечение. Полагаю, данные проблемы не оставят вас равнодушными: ведь вы – самые богатые, а значит, самые лучшие. Не так ли? Надеюсь, вы всерьез именуете себя «элитой общества»? Такому званию надо соответствовать, оно ко многому обязывает. Посему предлагаю вам всем – и каждому в отдельности – посильно помочь родной державе, тем самым заслужив ее признательность и заодно прощение прежних долгов. Покажите всему миру, что вы наживали свои безразмерные состояния не из алчности, а из самых благородных побуждений – например, дабы иметь возможность материально поддержать любимую Родину в трудный для нее час. Родина уже ждет – торопитесь. Только прошу вас: проявите благоразумие, не пытайтесь удрать за кордон, чтобы не провоцировать прокуроров на форсирование следствий по вашим нечистым делишкам».

И, выразительно помолчав, добавил – как всегда простодушно и недвусмысленно:

«Ну, а если не желаете получить таковую индульгенцию от государства, так проспонсируйте хотя бы благоустройство исправительных учреждений – самим же потом там сидеть».

Эффект от данного заявления никакими словами передать невозможно. Реальность угроз Пересветова сомнений не вызывала – он на тот момент обладал властью поистине безграничной. Подтверждением тому стал откровенно неконституционный президентский указ, запрещавший крупным предпринимателям и акционерам в течение двух месяцев покидать пределы Российской Федерации без специального разрешения от правительства. Протестовать по поводу оного, как обычно, пыталась лишь либеральная интеллигенция, но ее «глас вопиющего», не поддержанный даже представителями ущемленной буржуазии, бессильно растворился в ликующем хоре народного злорадства.

Контуженные богачи несколько дней дружно пили валерианку и сосали валидол, а отдышавшись, наперегонки кинулись финансировать самые различные проекты – от запусков космических кораблей и батискафов до закупок каталок для домов инвалидов. Бежать за границу, бросив бизнес и нажитое за долгие годы имущество, в самом деле никто не пожелал. Тем, у кого на этот счет возникали колебания, приходилось учитывать, что перед произнесением своего ультиматума Президент наверняка распорядился установить за «буржуями» бдительный надзор, потому задержать всякого из них прямо в аэропорту прокуратура могла в любой миг и на законных основаниях – рыльце у тогдашних российских капиталистов было в густом пушку практически поголовно. Удачный же побег еще отнюдь не гарантировал спокойной жизни за кордоном: существовала весьма вероятная опасность выдачи любого (или почти любого) из подобных беглецов всяким цивилизованным государством по требованию российского правосудия (разумеется, при предъявлении доказательств уголовной вины беглеца, что в данном случае, похоже, особой трудности не составляло). И вообще, никто на Западе (да и на Востоке тоже) не горел желанием столкнуться с наплывом нечистых на руку «бизнес-эмигрантов», посему проблемы у последних могли возникнуть не только с выездом из своего Отечества, но и с въездом в чужое. Наконец, никакая (даже самая активная) зарубежная деятельность не сулила быстрого обогащения и сверхприбылей, к которым столь привыкли российские буржуа, так что безоглядно покидать Родину «господам предпринимателям» не было резона – с чисто деловой точки зрения. Действительно, разве есть еще на свете такое же «поле чудес», где из удачно вложенного червонца может за ночь вырасти золотое дерево! А честнейший Илья Никитич, как-никак, обещал индульгенцию…

Короче, Пересветову опять удалось то, о чем ни один из прежних президентов не мог и мечтать: прижимистые банкиры, фабриканты и магнаты всех мастей принялись лихорадочно потрошить свои бездонные кубышки и пригоршнями рассыпать по сторонам их содержимое. «Самораскулачивание» стремительно набрало обороты и скоро стало напоминать своеобразное соревнование в щедрости. Конечно, щедрость была вынужденной, а альтруизм – наигранным; конечно, члены «бизнес-братства» пристально следили друг за другом, чтобы кому-либо из них не вздумалось «недоложить» своей лепты в общую груду «добровольных пожертвований» (ибо интерес в этом деле у них тоже был общий). Но искренности от новоявленных меценатов никто и не требовал. В данном случае имел значение лишь цифровой результат: в течение нескольких недель Российская Федерация получила от «богатеньких дядей» гигантскую сумму, в полтора раза превышавшую годовой бюджет государства. Изумленный мир разинул рот: вдруг воочию выяснилось, что вечно-убогая Скифия располагает несметными залежами не только природных ископаемых, но и всех свободно конвертируемых валют.

Примечания

1

Разумеется, ничего общего с настоящим компьютерным вирусом «контрольная функция» не имеет. А расхожее название ей, полагаю, присвоили остроумные «креативные программисты» (хакеры, как они себя традиционно именуют) – просто за то, что сия функция, подобно вирусу, оказалась искусственно внесена в компьютерную сферу.

2

Забавно, что данное присловье еще не вышло из употребления, – век-то у нас нескончаемый…

3

У отсталых народов мотивы к насилию выглядели куда логичнее. Скажем, какие-нибудь дикие каннибалы с тихоокеанских островов убивали братьев по разуму, когда у них, каннибалов, возникала нужда в мясе. Тут все предельно ясно – насущная потребность, никуда не денешься. Причем убивали они ровно столько, сколько было нужно, чтобы насытиться: ввиду отсутствия у них морозильных камер заготовить мясо впрок было невозможно, а убивать больше, чем можно съесть, простодушные дикари не видели смысла. Покуда их не просветили цивилизованные учителя – из христианской Европы…

4

Всегдашняя недодуманность, безоглядность и упрямая горячность внешней политики США, их непреходящее стремление решать все вопросы силой объяснялись, видимо, их недостаточным историческим возрастом. К тому времени им исполнилось двести лет. Если сравнивать жизнь государства с жизнью человеческой, то к XXI веку Соединенные Штаты вошли приблизительно в подростково-юношеский период. До зрелого возраста им, возможно, недоставало еще пары-тройки столетий державного существования.

5

Под Старым Светом в минувшую эпоху подразумевали иногда непосредственно Европу, иногда – всю Евразию вкупе с Африкой, иногда – часть Евразии и Африки, известную европейцам до открытия Америки. Я здесь намерен следовать первому толкованию, как наиболее конкретному и определенному.

6

А ведь объективных причин для сдачи Москвы не было – именно поэтому решения главнокомандующего М. И. Кутузова не понял и не одобрил не только ни один из его генералов, кроме Барклая-де-Толли, а вообще никто, включая иностранных дипломатов и волонтеров. Русская армия после Бородинского боя не уступала французской ни численно, ни качественно (в артиллерии у русских даже имелся перевес). Завоеватели в означенном бою потеряли свыше 40% (!) личного состава. И случись повторное генеральное сражение, французы, несомненно, опять (как при Бородине) наступали бы по чистому полю плотными колоннами (по которым пали – не промахнешься), а русские, заняв оборонительные позиции, из укреплений расстреливали бы эти колонны, будто в тире. То есть ущерб завоевателям (уже повторно!) был бы нанесен такой, что даже в случае их победы в сражении Наполеон оказался бы в жуткой ситуации: истерзанные остатки Великой армии, тысячекилометровый отрыв от своих владений, кругом – кишащая врагами чужая территория, подкреплений и ресурсов взять неоткуда. Пожалуй, продолжать поход при таком раскладе было бы слишком очевидным самоубийством – пробиться бы назад до границы да уйти, покуда цел и покуда «расейские» дороги не развезло осенней распутицей. Так что укрепись русские после этого в Москве, перекрой улицы баррикадами и изготовься к длительной обороне – и Бонапарт, полагаю, не стал бы даже планировать захват «первопрестольной»: сил бы уже не доставало, а терять последние (заодно с временем) – себе дороже… Словом, можно утверждать однозначно: повторная баталия была всецело в интересах россиян – независимо от ее исхода!

Причину же решения об оставлении Москвы лично я усматриваю единственную: Кутузов действительно опасался именно проиграть сражение. (Не будем забывать: Наполеон был военный гений, и печальный опыт столкновения с этим гением у Кутузова уже имелся – в 1805 г. при Аустерлице.) Проиграть сражение означало для него оказаться освистанным гневной патриотической общественностью, подобно тому, как были освистаны – перед тем – вышеупомянутый Барклай (за то, что мудро отступал, не позволив врагу разбить русские войска по частям) и – после того, в конце кампании – адмирал Чичагов (за то, что в самом деле упустил Бонапарта у Березины). Затравленный Барклай, отстраненный от главного командования, упорно искал смерти на поле боя (к счастью, тщетно). Несчастный Чичагов, не выдержав всеобщего глумления, навсегда покинул Отчизну.

Хитроумный Кутузов предпочел действовать наверняка, традиционным скифским способом: терпеливо дождаться, пока противник, соскучившись в бездействии, оголодав и замерзнув, сам потеряет боеспособность. Лично о себе пекся Михаил Илларионович, приказав отдать Москву, о себе, любимом. Сохранение собственного авторитета для него оказалось выше чести Отечества. Зато и остался в итоге национальным героем – победителя не судят.

В российских учебниках и исторических работах двести лет подряд утверждалось как аксиома: «Сдача Москвы позволила спасти нашу армию». Хороша армия, которая при равенстве сил с противником спасает себя, а не свою столицу! Любой иной народ подобный факт вспоминал бы краснея…

После же сдачи Москвы русские патриоты сожгли ее дотла. (Опять жертвенность…) А отомстить за сожженную столицу намеревались Наполеону! Как говорится, без комментариев.

7

Полагаю, здесь вполне мог иметь место сознательный умысел со стороны властей предержащих: когда человек постоянно чувствует себя съежившимся физически, он непроизвольно съеживается и психологически, все время ощущая себя эдаким маленьким, недостойным, будто в чем-то виноватым. Тем самым холопство в подданном укрепляется на подсознательном уровне – когда почти преступлением кажется просто разогнуть спину, расправить плечи, выпрямиться во весь рост… Ан нет, брат, не получится – некуда! Сутулься и впредь, привыкай… и голову нагни пониже, а то крышу в автобусе проломишь!

8

Вот почему вся Российская империя, столетиями ведшая бесконечные завоевательные войны, так возмутилась, когда в упомянутом уже 1812 году Бонапарт вторгся в ее пределы. Сколько было негодующего пафоса, сколько праведного гнева! «Ах, каков наглец! Корсиканское чудовище! Да как он посмел нарушить священные рубежи!..» Хотя в тот же самый период Россия за считанные годы отхватила массу земель у нескольких государств сразу: у Турции, Ирана, Швеции (у этой – целую Финляндию!), не говоря о разделах Польши, – и русское просвещенное общество таковую методичную экспансию бурно приветствовало. Действительно, ведь священны только российские рубежи! На чужие рубежи священность не распространяется! Нам – можно, на нас – ни-ни!.. Данный подход был присущ россиянам всегда, отнюдь не только в начале XIX века. Но при этом они очень любили упрекать Запад в «двойных стандартах» (которые, конечно, и Западу были свойственны, не без того).

9

Широта души – как широта речного разлива – это наводнение, потоп, стихийное бедствие. Все-таки любая река должна оставаться в четких берегах и течь по четкому руслу в четко определенном направлении – только тогда сие течение во благо всему сущему.

10

Прежние пьяницы знали: спиртное надо пить хорошего качества и в умеренных дозах – тогда оно и приятно, и полезно; если же пить все подряд и сразу помногу, неизбежно тяжелое похмелье, сопровождаемое мучительным раскаянием в содеянном. Так вот, периодическое приобщение России к европейским ценностям напоминало второй (негативный) вариант приема алкоголя, т. е. без меры и разбора. Каждый раз, когда прорубалось очередное «окно в Европу», русские алчно припадали к источнику западного образа жизни, глотали запоем и по большей части всякий дешевый ширпотреб вместо благородного вина. В результате очень скоро наступала изжога и разочарование с последующим отторжением – опять надолго…

11

Лингвисты утверждают, что в русском языке слово «неделя» первоначально означало воскресенье (т. е. выходной, когда можно ничего не делать), а впоследствии распространилось на весь семидневный цикл – т. е. на вседни вкупе. Чертовски показательно.

12

И опять вспоминается российский герб: единый организм с двумя головами вразлет – подальше друг от друга…

13

Кстати, данная болезненная приверженность россиян к своему государству иногда самой России выходила боком, притом основательно. Так, в эпоху Великих географических открытий и глобальной колонизации русские первопроходцы, с одной стороны – убегая от истерзавшего их державного монстра на «вольные земли», а с другой – по-младенчески страшась от него оторваться, хоть ненадолго потерять из виду, фактически упустили целый мир, оставив последний куда менее склонным к ностальгии европейцам. Покуда испанцы, португальцы, англичане, голландцы и французы огромными ломтями отхватывали себе тропические владения и завоевывали контроль над важнейшими торговыми путями в обоих полушариях, патриотичные московиты приращивали к родной державе близлежащие промерзлые сибирские пространства, т. е. неспешно прибирали то, на что кроме них никто не желал посягать. В этих неуютных пространствах потом и сидели веками, вдалеке от мировых коммуникаций, как в ледяном капкане…

14

Имеется в виду шведский король Карл XII, неоднократно побеждаемый русскими в ходе Северной войны (1700 – 1721 гг.).

15

Прусский король Фридрих II, разгромленный русскими в ходе Семилетней войны (1756 – 1763 гг.).

16

Даже знаменитый русский патриотизм являлся своеобразной производной от верноподданничества. В этой связи любопытно сравнить две абсолютно схожие ситуации, в которых (каждый – в свое время) оказались народы России и Франции. Речь идет об их великих революциях, приведших к тому, что целые нации, лишившись своих древних монархий, вдруг обрели свободу и самостоятельность.

Французская буржуазно-демократическая революция (1789 и последующие годы): невиданный взлет национального самосознания; понятие «патриот» становится определяющей характеристикой достойного гражданина; армия преисполнена небывалым энтузиазмом; массовый приток в войска добровольцев; наконец, массовое же мужество в борьбе против всей ополчившейся Европы и грандиозные победы над лучшими монархическими армиями. Никогда прежде французы не блистали столь высокой доблестью, как в революционные и постреволюционные (наполеоновские) годы, когда они сражались под знаменем свободы, равенства и братства – то есть когда над ними не было палки.

Российская – тоже буржуазно-демократическая – революция (1917 год): полное падение национального самосознания; слово «патриот» становится ругательным; мобилизованные поворачивают домой, не достигнув фронта; на самом фронте – всеобщий отказ от активных боевых действий, срыв июньского наступления, повсеместные братания с противником, убийства офицеров; в конце концов (после Октябрьского переворота в Петрограде) двенадцатимиллионная армия всем скопом бросает окопы и, без оглядки на марширующих следом германцев, разбредается по домам, по пути разоряя собственную страну хуже любых басурман. То есть едва над головами русских витязей не стало вышеозначенной палки – вмиг исчезла и любовь к Отечеству, будто корова слизнула.

Ситуации, как видим, идентичные, результат – противоположный. Однако все логично: в те времена граждане – т. е. люди, сознававшие себя таковыми, – воевали за Родину, а прирожденные холопы – за владыку. Если владыки у холопов не оказывалось, воевать им становилось не за что. Зато когда вооруженный холоп слышал за спиной (допустим, из Ставки) знакомый тигриный рык Хозяина, от которого мурашки по коже, тогда он с ликующим криком готов был бежать со штыком наперевес в любое пламя – ибо Хозяина своего холоп боялся больше, чем смерти. Вот такой получается «патриотизм на полусогнутых»… Только – патриотизм ли это? Ведь патриотизм – не что иное как чувство, он же не мог быть по приказу! Ну не бывает чувства по обязанности, черт побери!!!

Разумеется, среди россиян имелись истинные патриоты, способные сражаться за Отечество и без державного окрика. К примеру, Смоленск в эпоху Смуты два года героически выдерживал польскую осаду – когда российской общегосударственной власти как таковой фактически не существовало. И даже в безумном 1917 году на рассыпающихся русских фронтах создавались «батальоны смерти» из отчаянных добровольцев… Однако общее лицо нации (как и любого множества) определяет большинство, горстка же лучших погоды в данном смысле не делает.

17

Мало того, страданий русским как будто постоянно не хватало, и они всячески изгалялись, дабы восполнить недостающее. Например, изобрели крещенскую прорубь. Для православных россиян было отрадно в честь светлого праздника в самый разгар свирепой зимы (так называемых «крещенских морозов») нырнуть в ледяную воду! Придумка явно народная, потому что ни христианские предписания, ни сама православная церковь такового самоистязания от верующих не требовали.

18

Судя по произведениям так называемой «массовой культуры» конца XX века, преступность захлестнула тогдашнее российское общество с головой и пронизала его насквозь, проникнув во все сферы жизни, включая повседневный быт. 90% изданных в тот период книг и снятых фильмов всецело посвящено криминальной тематике. Такое впечатление, будто люди день и ночь только об этом и думали и ничем иным не интересовались.

19

Что на деле являло собою строительство «идеального общества» в «отдельно взятой» России, всем известно. Изобретатель научного коммунизма Карл Маркс, узнай он заранее, во что практически воплотятся его глубокомысленные теории, наверно, сменил бы ориентацию… политическую, разумеется.

В данной связи надлежит отметить еще одну уникальную способность русского народа: он всегда умел очень быстро извратить и опошлить любую светлую идею, за воплощение которой брался (и брался-то, кажется, только затем, чтобы вскоре с презрением отбросить как неудачную). Идея Справедливости, например, бурно овладевавшая умами во время бесчисленных смут и восстаний, неизменно выражалась лишь в массовых убийствах, грабежах и погромах. В 60-х гг. XIX в. император Александр II взял на вооружение идею Законности – и последняя тотчас обернулась оголтелым терроризмом. В 1917-м революционные массы выступили против царского самовластия под священным знаменем Свободы – и сами же погрузили страну в неслыханную дотоле деспотию. А в конце XX столетия, в эпоху глобальных преобразований в России, здесь, наверно, идеи-то не осталось не оскверненной: Либерализм вывернулся циничным попранием всякого закона, Права человека – безнаказанностью преступников, Уважение к праву собственности – беззастенчивым присвоением всенародного имущества (да и чужого частного – сплошь и рядом), Свобода слова – полной безответственностью СМИ, прочие Гражданские свободы – безответственностью же экстремистов всех мастей. Идея всеобщего Равенства превратилась в статью Конституции – там и заглохла, стиснутая между обложками; в реальности же произошло очередное резкое расслоение на касту господ, коим все – абсолютно все – позволено, и толпу бесправных, традиционно-бессловесных холопов… Короче, не вышло у россиян, как всегда, ни liberte, ни egalite, ни fraternite уж тем паче.

20

Одно из имен владыки ада – Люцифер – в буквальном переводе с латыни означает «несущий свет», «светоносный». Как писал апостол Павел, «сатана принимает вид Ангела света, а потому… и служители его принимают вид служителей правды» (2-е послание к коринфянам. 11, 14 – 15).

21

Российская экономика всегда была сугубо экстенсивной, т. е. базировавшейся на позорной дешевизне труда, минимализации капиталовложений и – прежде всего – на эксплуатации действительно богатейших природных ресурсов. Давно установлено, что обилие полезных ископаемых в большинстве случаев способствовало угасанию экономической инициативы государства-обладателя, обеспечивая как следствие угасание самого означенного государства. Россия в данном смысле являлась лишь одним из подтверждающих примеров.

Вообще, любая дармовщина (по выражению тогдашних россиян – «халява») имела свойство не идти впрок ни отдельному человеку, ни нации в целом. Так, в период позднего Средневековья испанцам достались поистине фантастические богатства только что открытого ими Американского континента. Доблестные конкистадоры караванами отправляли на родину галеоны, груженные золотом инков и ацтеков. Внезапно разбогатевшая Испания (владения коей тогда раскинулись обширным архипелагом по Земному шару) принялась пригоршнями рассыпать золото по всей Европе, с транжирством шопоманки скупая самую разнообразную продукцию – от оружия до мануфактуры, – при том, разумеется, плюнув на становление собственного производства. Тем самым индейское золото послужило интенсивному развитию промышленности и экономики соперников Испании – например, Англии и Франции, – которые сумели весьма мудро распорядиться столь щедрыми инвестициями для своего усиления. В результате уже через столетие после открытия Нового Света могущество католической метрополии начало стремительно рушиться, и скоро Испания превратилась во второстепенную державу, одну из беднейших в Европе, а вчерашние «поставщики продукции» принялись активно теснить ее на каждом шагу. Таким образом, обретение сказочного Эльдорадо не дало его владелице ничего, кроме дикой инфляции, и, более того, стало одной из главных причин упадка и разрушения некогда великой мировой империи.

Беспечная Россия так же уповала на неисчерпаемость своих природных закромов, нимало не заботясь об интенсификации экономики. Покуда на верхушку общества, как из рога изобилия, сыпалась милостью божией вся таблица Менделеева, в полете превращаясь в валютные банкноты, означенной верхушке можно было не думать о будущем и продолжать наслаждаться жизнью – по принципу «После нас – хоть потоп». Непосредственных разработчиков недр поощряли в основном трубными славословиями и какими-нибудь переходящими вымпелами, немногих избранных – почетными званиями и орденами за трудовые подвиги. Доблестные (не менее конкистадоров) нефте-, золото– и алмазодобытчики от всего этого пребывали в полном восторге, искренне полагая, что своей работой обеспечивают прогресс и процветание любимой Отчизне. Особенно гордились вливанием «черной крови» в жилы страны нефтяники Западной Сибири – сродни некоему наркодилеру, гордящемуся тем, что снабжает «подсевшего на иглу» клиента смертоносным зельем. Славным труженикам, кажется, не приходила в головы мысль, что своей «щедростью» они медленно, но верно убиваютсобственную державу, – а если и приходила, то они эту мысль усердно отгоняли и продолжали «давать стране горючего» с непреклонным энтузиазмом. До поры, разумеется, – пока бескорыстные «кормильцы Родины» не почувствовали, что проголодались сами…

22

Разумеется, во всех бедах любимой Родины – в том числе в грозящем ей развале – российские «патриоты» традиционно винили Запад. (Для них Запад, кажется, был виноват даже в Батыевом нашествии.) И, между прочим, совершенно необоснованно. Запад (особенно Европа) менее всего был заинтересован в распаде России. В случае такового огромные сибирские просторы очень скоро оказались бы поглощены китайскими переселенцами (если не завоевателями…), а при более мелком дроблении на пространство между Уралом и Волгой хлынули бы выходцы из Средней Азии и Казахстана. Те и другие, естественно, осели бы на данных землях и принялись бы стремительно размножаться (что у них всегда хорошо получалось). В результате удельный вес Европы (т. е. территории, где европеоидное население было преобладающим) на Евразийском материке ужался бы до 18%, ограничившись рубежом Волги, а все бескрайние земли восточнее этого рубежа оказались бы заполонены азиатами, имеющими с передовыми народами весьма мало общего – в отношении и менталитетов, и взглядов на грядущее мироустройство. Так чего ради Западу была бы нужна столь грандиозная проблема? Нет, для него было куда предпочтительнее, чтобы северная часть Евразии оставалась по-прежнему занята русскими – пусть коварными скифами, пусть агрессивными варварами, Гогами и Магогами, но все же европейцами с европейским (или около того) мировосприятием.

Помимо этого, распад громадной ядерной державы гарантированно привел бы к неконтролируемому расползанию российских ядерных арсеналов. Что сие могло сулить Западу, кроме резкого возрастания внешнеполитических угроз и мощного всплеска терроризма? Я уж не говорю о глобальном нарушении мирового баланса, к чему процветающие страны не склонны были стремиться ни в малой степени… Впрочем, в данном контексте всякие рассуждения и обоснования представляются излишними – как представлялись излишними и в те времена. До логики русским (и любым другим) шовинистам не было дела – они с ней никогда особо не дружили.

(Кстати, громогласная ненависть к Западу со стороны российских «патриотов» прежде всего была на руку главному объекту этой ненависти – Соединенным Штатам. Ничего парадоксального тут нет. Основной опорой мирового лидерства США являлся их союз с Европой – вернее, руководство данным союзом. Старый Свет давно тяготился американской опекой, но, сознавая собственную слабость и уязвимость, не решался от нее отказаться – в первую очередь из страха перед недружелюбно настроенной Россией. Так что чем громче русские шовинисты проклинали Запад, тем теснее Европа льнула к заокеанскому покровителю – что обеспечивало влиянию янки практически незыблемую прочность.)

23

В свое время (где-то в самом начале XXI века) некоторым не особо умудренным российским политикам, кажется, было присуще лучезарное упование на благотворный синтез русской природной одаренности и китайского трудолюбия. На деле довольно часто выходило иное: с течением времени многие китайские пришельцы (а особенно их смешанные отпрыски) заражались русским обленизмом, пьянством и наплевательством на свои обязанности. Хорошо хоть дальневосточные славяне не спешили перенимать вопиющую китайскую бестолковость, а то получился бы всем синтезам синтез…

Кстати о бестолковости. Не хотелось бы, конечно, обижать детей Поднебесной столь нелестной характеристикой, да что тут скажешь? Дело ведь не только в массированном изготовлении ими бракованных товаров – одноразовых утюгов, электрочайников, телевизоров, рассыпающихся по швам шмоток и т.п. Есть основания куда серьезней. К примеру, еще в раннем Средневековье китайцы располагали секретом изготовления пороха. С их народонаселением (во все времена огромным), с их дисциплинированностью, упорством и ПОРОХОМ обитатели Срединной империи могли бы запросто завоевать если не мир, то солидную часть такового. Но они лишь пускали петарды да жгли фейерверки – долгими-долгими столетиями, покуда порох не был изобретен европейцами (ок. 1330 г.), а уж те-то враз сообразили, как им лучше всего воспользоваться.

И компас тоже имелся у китайцев с незапамятных времен, а что толку – так по большому счету и не пригодился. И громадные людские ресурсы всегда были для них лишь обузой, и дисциплинированность не нашла достойного применения… скорее, как раз методичное приучение к таковой (явно чрезмерное) стало одной из основных причин, обусловивших полное угасание творческой мысли нации.

Результат данного угасания проявлялся со всей очевидностью. Касательно описываемого периода остается лишь констатировать: в отличие от талантливых и патологически ленивых россиян, дети Поднебесной были трудолюбивы, аки пчелки, и отчаянно бездарны. Лично я нахожу последний недостаток самым безнадежным: все-таки лень – качество, которое при желании возможно преодолевать (что периодически, при всплесках энтузиазма, с россиянами случалось), бездарность же – абсолютно непреодолима. Потому-то китайцы, начиная с конца XX века, столь активно скупали, крали и копировали всевозможные изобретения и разработки, живя буквально чужим умом, а сами, при всем своем энтузиазме, блеснуть творческим интеллектом не могли. Впрочем, врожденное упорство позволяло им довольно успешно осваивать придуманные другими технологии, т. е. надо признать – они были вполне обучаемы.

24

Вообще, вся прошлая история человечества свидетельствует, что демократия сама по себе была крайне нежизнестойка, поэтому таковую роскошь могло себе позволить лишь очень стабильное, устойчивое, экономически процветающее общество. Стоило некоему государству столкнуться с действительно серьезными проблемами, достаточно затяжными по времени, – и для него возникала нужда в мощном стабилизаторе в виде жесткой, подчас диктаторской, власти. Иногда такому несчастному государству приходилось отказываться от самих основ демократического строя – регулярной выборности власти, общественного контроля над последней, многих гражданских прав и свобод и т.п. – просто ради собственного выживания. Подобное происходило почти повсеместно в начале второй четверти XXI века. В тогдашних условиях это было естественно. Иначе и быть не могло.

Поистине фантастическим исключением из общего правила являлся Израиль. Вся история этой крохотной еврейской республики с момента образования (в 1948 г.) представляла собою состояние осажденной крепости и непрерывную череду войн, конфликтов и террактов. Тем не менее даже в самых драматических обстоятельствах израильтяне не поступались демократическими принципами. Как это им удавалось – лично я ума не приложу…

25

Полагаю, подобные правовые изъяны существовали с определенной целью: дабы гражданин чувствовал себя виноватым, даже поступая естественным образом. Вообще, некоторые законы в России, кажется, намеренно изобретались для того, чтобы их невозможно было не нарушать, – тем самым в державных подданных исподволь закладывался комплекс постоянной вины перед государством.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.