Эра Бессмертия

Представления русских о самих себе являлись сплошной чередой мифов, столь же абсурдных, как все их существование. Русские всерьез считали себя добрыми (при том что бессмысленная жестокость в их среде процветала даже на бытовом уровне), мудрыми (при стойкой нелюбви к каким-либо рассуждениям), справедливыми (это вообще непонятно с чего), честными (да ну?!), трудолюбивыми (о господи!..), миролюбивыми (при том что постоянно вторгались в чужие пределы и с детских лет обожали кровавые драки), гордыми (при их-то холуйском низкопоклонстве), наконец великими (забывая о том, что прирожденные холопы, конечно, могут быть большими, огромными, какими угодно грандиозными, но великими не бывают по определению – ибо в слове «великий» звучит достоинство, а откуда взяться достоинству у бессловесных рабов!..).

Предметами национальной гордости россиян являлось практически все, что имело к ним отношение. Гордились, в частности, своим скотским долготерпением, умением стойко переносить унижения и бесконечные неоправданные лишения, огромными потерями в войнах (т. е. собственной воинской бездарностью), даже самыми пороками (склонностью к хамству, пьянству, беспричинному мордобою, лени-«матушке», воровству, плутовству и т. д.), к коим их обладатели-россияне относились не просто снисходительно, а умиленно. Еще гордились своей племенной жертвенностью, под которой разумелась всегдашняя готовность к уничтожению собственного национального достояния, дабы врагу тошно стало: в этой связи как классический пример частенько вспоминали (с гордостью!) позорную сдачу без боя в 1812 году «первопрестольной» Москвы Бонапарту[6].

Также обитатели России гордились своими бескрайними просторами – при том что изо всех сил ужимались в тесных квартирках, комнатках общежитий, в тесных же коридорах бессчетных бюрократических контор, в опять-таки тесных больницах, магазинах, лифтах, в сверхтесных самолетах, поездах, автобусах, и в тесных отечественных автомобилях не могли разъехаться на тесных городских улицах, не зацепив тесного тротуара.[7]

Кроме того, гордость у россиян вызывали: собственная обособленность от прочего мира, подчеркнутая исключительность, непохожесть на остальных – иногда все это вкупе именовалось торжественно «богоизбранностью».[8]

Разумеется, самой принадлежностью к великой России мои бывшие соплеменники гордились в первую очередь. Считая себя народом особенным и потому неизменно презирая всех без исключения своих соседей (коих насмешливо-пренебрежительно именовали «нерусскими»), они всегда жестоко обижались, когда им в данном смысле отвечали взаимностью. Россию и русских просто обязаны были обожать абсолютно все – и свои, и чужие, – притом не задавая неуместного вопроса: «А за что, собственно?» В самом деле, какой мерзкий вопрос! Совершенно неясно, что ответить…

Более же всего гордости у «честных великороссов» вызывала их всегдашняя непостижимость, непредсказуемость и хаотичность натуры. Испокон веку они упоенно хвастались тем, что «умом Россию не понять», похвалялись безбрежной широтою русской души[9] (т. е. склонностью ко всем крайностям сразу), кичились «простотой» нрава, доходящей до варварства, а любимым персонажем их народных сказок являлся Дурак (будь то Иван или Емеля). Причем означенный Дурак в счастливом конце всякой сказки непременно становился царем или, по крайней мере, царевичем, т. е. перспективным наследником царя. (Кстати, сия нездоровая народная мечта частенько воплощалась в реальность, но почему-то народу от этого лучше не становилось.)

Да, прав был поэт Тютчев: умом Россию не понять. Это и сейчас невозможно, и тогда никому не удавалось. Потому-то в ней чувствовали себя комфортно (а иногда процветали) сплошь Дураки, от ума же (по определению другого поэта, Грибоедова) всегда бывало одно горе. В описываемый период (напомню, конец XX века) людям с глубокими извилинами здесь пришлось особенно туго – страна словно демонстративно отказалась от их услуг. Тогда именитые ученые подрабатывали написанием дипломных работ бестолковым отпрыскам нуворишей; гениальные изобретатели годами обивали чиновные пороги в тщетных потугах пристроить куда-нибудь свои полезные идеи; писатели сами оплачивали тиражи своих публикаций (если удавалось найти деньги), музыканты – свои выступления по радио и телевидению… Эта страна была явно не для них. И они – не для нее. Недаром остроумные граждане именовали любимую Родину «страной дураков». Я бы поправил: это была страна для дураков. Ибо последние, при определенной хватке и стечении благоприятных обстоятельств, здесь очень неплохо устраивались, а подчас занимали такие посты, о которых в любой другой стране не решились бы и грезить.

Моральные понятия россиян были столь же хаотичны и необъяснимы, как все остальное. Например, от изобличения уголовных злодеев – бандитов, насильников, вымогателей – старательно уклонялись не только свидетели, но часто и сами жертвы их преступлений, зато по приказу власти предавать «врагов народа», травить обвиненных в инакомыслии и отрекаться от опальных родственников здесь считалось вполне приемлемым и даже почетным… Кража личного имущества общественной моралью осуждалась, расхитители же казенного имущества или собственности предприятий, если и не вызывали восхищения, то, во всяком случае, смело могли рассчитывать на лояльное отношение окружающих… Что касается предельно-благородных и образцово-щепетильных российских аристократов, то они, как известно, не брезговали статусом рабовладельцев (аж до 1861 года), причем в рабстве держали отнюдь не покоренные народы, а свой собственный – видимо, это вполне сочеталось с их просвещенным мировоззрением и пламенным патриотизмом…

Всего не перечислить, как вообще невозможно перечислить все нюансы жизни. Да оно и ни к чему: в театре абсурда куда ни глянь – везде найдешь один абсурд. Поистине Россия представляла собою некую гигантскую аномалию на теле планеты, геополитический антимир, явление, существовавшее, кажется, вопреки здравому смыслу, вопреки самым фундаментальным законам общественного бытия. Это была, без преувеличения, самая непостижимая, самая нелогичная, самая неправильная страна на свете – страна наизнанку.

Сущность России четко и лаконично выражал ее герб: нелепый орнитологический мутант, две головы которого с надрывным криком силились разлететься в разные стороны.

Недаром в русском языке слова «страна» и «странная» происходят от одного корня.

< … > Двойственность и непоследовательность русской натуры ярко проявлялась в отношении к Западу. Идейно-патриархальная, непреклонно-самобытная, с эпохи татарского ига жившая исключительно на азиатский манер, Россия в то же время непрестанно тяготела к Европе и упорно силилась ей подражать. Чисто внешне это в чем-то удавалось: к примеру, после долгих трудов и нравственных мучений россияне научились брить бороды, курить табак, носить одежду западного покроя и даже писать конституции. Сии глобальные достижения, однако, ничуть не сказались на внутреннем состоянии нации. Потому конституции здесь не соблюдались, табачный пепел вытряхался прямо на паркет, а чисто выбритые господа в модных парижских костюмах по-прежнему громогласно матерились и спьяну били друг другу физиономии. Течение времени и потуги отдельных реформаторов, кроме регулярной смены декораций, ни к чему не приводили. Так и оставалась Россия – всегдашней недоевропой.

В данном отношении она была подобна мифической жене Лота: та, убегая от мерзости содомской, не удержалась, чтобы не обернуться, – и осталась окаменевшей, так никуда и не убежав. Ведь понимала, что Содом – дрянь, но дрянь-то была своя, родная, и удалиться от сей привычной дряни было невмоготу… Так и Россия: вроде порывалась уйти от дремучих своих пороков, однако неизменно, уже собравшись уходить, оборачивалась с сожалением – и застывала неподвижно, веками оставаясь на одном месте. Да, любили русские свой Содом, и мил он им был искренно, и бросать его ну никак не хотелось.

Кроме того, сближение с Западом каждый раз совершалось как-то извращенно: московиты обладали потрясающим талантом заимствовать не то, что действительно было необходимо, а всякую ненужную гадость – то, что грязной пеной выносилось на поверхность цивилизации. Разумеется, не выгадав от такового заимствования ничего хорошего (скорее наоборот), они вскоре преисполнялись к европейцам далеко не лучшими чувствами, уверяя себя, что те их в очередной раз коварно обманули.[10]

Так повторялось – неизменно и однообразно, раз за разом, цикл за циклом – столетиями. Тем не менее, несмотря на постоянный негативный опыт и традиционно натянутые отношения с Западом, влечение к просвещенной Европе среди россиян никогда не угасало. Все-таки Россия ощущала родство с Западным миром – и кровное, и религиозное, – даже когда не желала себе в этом признаться.

Всестороннее отставание от западных сородичей стало очевидным с конца XVII века и с течением времени постоянно нарастало. (Даже любая календарная дата до 1918 года здесь наступала почти на две недели позже, чем «в Европах», – само время в России отставало.) Судорожные попытки «догнать и перегнать» приводили лишь к надрыву и упадку сил. За образцово-показательным Западом было не угнаться: тот развивался поступательно, методично, столетие за столетием, россияне же – будто танцуя летку-еньку – прыжок вперед, прыжок назад, два вперед, два назад… Внутренняя политика России во все времена напоминала качающийся маятник: влево – вправо, оттепель – заморозки, реформы – застой, освобождение – закрепощение. И всякий раз маятник качался до упора, до крайности – и в одну, и в другую сторону. Национальная энергия расходовалась обильно и впустую: маятник, как известно, при всех своих резких движениях с места не трогается.

От слишком бурных преобразований народ быстро утомлялся и, дружно попадав плашмя, всем миром погружался в глубокую спячку; проснувшись же (через пару-тройку десятилетий), вновь непреодолимо жаждал перемен. Тогда начиналась очередная эпоха очередного Перелома (непременно Великого). С безудержным азартом русичи ломали старую жизнь, расчищая место для возведения новой. Снеся почти все дотла, бодро принимались на образовавшейся пустоши громоздить очередное Великое Строительство. Затем волна энтузиазма постепенно угасала – и мало-помалу сходила на нет по причине слишком долгого отсутствия результатов общего подвига. (Энтузиазм ведь сродни пламени, а пламя само собою вечно гореть не может, надо бы иногда и дровишек подкинуть!)

В данной порывистой цикличности (как и в отношении к Европе) наглядно проявлялась извечная русская противоречивость. Для россиян перемены были притягательны и пугающи одновременно. Да, они смотрели на западных соседей с завистью, злились на них от этой зависти, мечтали тоже зажить подобно им, принципиально изменив свое существование, – но при том ни в какую не желали изменяться сами. Словом, тщились свести воедино две взаимоисключающие крайности, несовместимые по сути. Поэтому гигантские усилия к достижению прогресса, периодически ими предпринимаемые, давали результат мизерный, продвижение малозаметное – и то частенько с последующим откатом.

Так и жили веками: то в режиме затяжного аврала, будто в лихорадке, то погружаясь в глухую летаргию – до следующего аврала. Могли ли по-другому? Вряд ли. Характеры народов, как и характеры отдельных людей, закладывались изначально, генетически: кто-то бывал от природы хладнокровен и рационален, кто-то, напротив, импульсивен и непредусмотрителен; кто-то прилежен и кропотлив, а кто-то непоседлив и нетерпелив; кто-то всю жизнь заботился исключительно о собственном благе, а кому-то необходимо было стремиться к высоким целям, глобальным свершениям, к исполнению некой величественной миссии. Россияне как раз относились к последним – когда не спали.

Высоких целей моим бывшим соотечественникам хватало с избытком: строительство единого государства с мощной центральной властью, обеспечение безопасности «священных рубежей» (для чего требовалось постоянное расширение последних), создание общества максимальной социальной справедливости, непрестанное радение о благе всего человечества и т. п. Так что им всегда находилось за что бороться и жертвовать собой. И они боролись и жертвовали, надрывались и выдерживали, преодолевали и превозмогали – из поколения в поколение, из века в век. И наверняка были убеждены, что данное тернистое шествие продлится бесконечно.

Однако к концу II тысячелетия возник неожиданный казус. Вдруг оказалось, что россияне в общем выполнили все сверхзадачи: несколько раз защитили просвещенный мир от различных нашествий; присвоили огромные территории, впитав в себя дотоле враждебные азиатские племена (заодно с мирными), – и долго не знали, что с этими территориями делать дальше (от владений в Новом Свете насилу избавились, сочтя их вовсе ненужными); построили неограниченно централизованное государство – чтобы веками пищать под его стопою; даже общество социальной справедливости умудрились создать в XX веке – от чего самим очень скоро стало тошно. Воплотившись в реальность, цели иссякли. Стремиться сквозь тернии стало некуда. Манящий свет в конце туннеля погас, да и сам туннель, похоже, закончился глухим тупиком. Попытались было провозгласить новой целью сытость и процветание, материальное благополучие – но все это было слишком мелко, слишком индивидуалистично, всенародного подвига не требовало, потому Россия с ее извечным идеализмом за достойную цель сие не восприняла. Сразу наступила эпоха безвременья, апатии, разочарованного уныния. Без яркой путеводной звезды прекратились и регулярные вспышки энтузиазма, что крайне пагубно повлияло на экономику, политику и общественную жизнь в целом. Борьба за выживание племени, за сохранение генофонда после полувека без больших войн тоже перестала быть актуальной – и тотчас упала рождаемость, количество населения начало быстро сокращаться. Даже политические анекдоты на злобу дня стали исчезать из обихода, что вообще свидетельствовало об утрате народом интереса к окружающему миру. С тем великороссы и перешли в новое тысячелетие – с угрюмыми лицами, потухшими взорами, едва волоча ноги, как тяжело больные…

< … > Усердно, поступательно трудиться ради собственного благополучия россиянам было безмерно скучно. Это их не вдохновляло. В отличие от всего остального мира, где полезная человеческая деятельность воспринималась как нечто естественное, само собой разумеющееся, в России труд считался (и официально именовался) подвигом. Сие не было преувеличением: действительно, здоровой потребности в труде большинство россиян никогда не испытывало, от работы впадало в уныние, откровенно скучало и неустанно мечтало о крупном выигрыше в лотерею с последующим увольнением по собственному желанию. Чтобы качественно трудиться изо дня в день, среднестатистическому русскому надо было каждодневно превозмогать самого себя, собрав в кулак всю свою волю и мужество, – т. е. реально совершать подвиг, в прямом смысле. Наиболее упорные «подвижники» здесь становились героями труда (тоже официально, с присвоением звания и вручением ордена), по статусу и льготам приравненными к героям войны и покорителям космоса. Прочие всю жизнь ходили на работу, как на каторгу, и трудились соответственно – примерно с тем же рвением, что каторжане.[11]

Чтобы в промежутках между волнами летаргии чувствовать себя «в своей тарелке», россиянам нужна была какая-то борьба – дабы адреналин ежесекундно вбрасывался в кровь, будоража организм и сознание. Острое ощущение противоборства, в отличие от нудной работы, вызывало в них прилив сил, заряжало бодростью и энергией. Поэтому они всегда так безоглядно воевали и не менее безоглядно погружались в разные Великие Преобразования. А вот если подобных катаклизмов не случалось слишком долго, неизбежно становились ленивыми, вялыми и неповоротливыми. От таковой хандры цельное народное множество на глазах рассыпалось на мелкие составляющие – по принципу «каждый за себя», – что, разумеется, никак не шло на пользу нации.

Психологическая разобщенность русских была очевидна для всех, включая их самих. В данном смысле (как и во многих других) уникальность русского народа не вызывала сомнений: это был, пожалуй, единственный народ, в коем соплеменники изначально не ощущали внутренней связи между собою. Зато пересобачиться и сцепиться готовы были в любой момент и по любому поводу (а уж в глухие периоды усобиц и репрессий уничтожали, казнили и мучили друг друга прямо-таки самозабвенно, хуже любых внешних супостатов). Даже на старинных праздниках развлекались традиционным взаимным мордобоем «стенка на стенку», пугая изумленных иноземцев: то, что в любой стране было бы воспринято как массовые беспорядки, у россиян задорно именовалось «молодецкой забавой».[12]

В мирной жизни русские не испытывали потребности к сближению никогда, даже в эмиграции. Тяга к единению активно проявлялась только при наличии общей угрозы (поэтому иногда, если таковая объективно отсутствовала, властям приходилось ее придумывать). Так что для России всегда бывали очень полезны внешние враги – агрессоры, завоеватели, интервенты. Когда возникали крупномасштабные международные конфликты с участием России, ее население тотчас оживлялось, консолидировалось, сплачивалось тесными рядами; появлялось стойкое ощущение принадлежности каждого к могучему родному племени; любые распри и противоречия перед лицом общей опасности сами собою сходили на нет. Таким образом, если внутренние раздоры разрушали державу, то внешние – укрепляли и цементировали. Пожалуй, российским историкам, помимо гневного осуждения враждебных иноземцев, следовало бы иногда, скрепя сердце, воздать должное и хазарам, и половцам, татарам, полякам, немцам, шведам, французам – всем тем, кто невольно, но действенно послужил единству, величию и самому существованию Российской государственности. (Сарацинам, естественно, особое спасибо – именно благодаря им Россия в конце концов стала ядром нынешнего единого человечества.)

Впрочем, самим россиянам от величия их державы, как правило, не бывало ничего хорошего. Даже напротив – чем могущественнее и грознее стояла родная империя, тем тяжелее приходилось жить ее обитателям. Ибо могущество данной страны всегда обеспечивалось максимальным нажимом на граждан. Так, свалив ордынское иго и образовав Московское государство, русский народ сразу попал под иго гораздо более тяжкое (полное бесправие, нарастающее крепостничество, бесчисленные поборы, значительно превосходившие прежнюю дань Орде, и т. д.). В результате рывка державы к величию при Иване Грозном население получило неслыханную тиранию, опричнину, разорение царем собственных городов и земель, катастрофический упадок народного хозяйства. Плоды подобного рывка при Петре I – еще большее усиление гнета, поистине зверские налоги, рекрутчина, масштабные строительные работы «на костях», и проч., и проч. В «золотой век» Екатерины II Российская империя достигла пика своего могущества – и одновременно пика достигло угнетение и бесправие подданных. После сокрушения Бонапарта Россия вырывается в европейские лидеры – народ от «благодарного» Отечества получает аракчеевщину, военные поселения, свертывание всех либеральных преобразований, а герои-солдаты – усиление и без того бесчеловечной дисциплины, изнурительную муштру и шпицрутены за малейшую провинность. Наконец, уже в XX столетии, при Сталине произошел рывок в сверхдержавы, цена которого – массовый голод, массовые же репрессии, беспросветная нужда, надрывный труд на «великих стройках» и утрата самых элементарных человеческих прав.

Зато когда родная держава терпела поражения и временно забывала о вселенских амбициях, тогда народу (иногда!) предоставлялась отрадная возможность прийти в себя и заняться устройством своей внутренней жизни, а на просторах Отечества (тоже – иногда!) начинались прогрессивные преобразования. Так случилось после поражения в Крымской войне: итог – отмена крепостного права, постепенное упразднение телесных наказаний, замена рекрутчины срочным призывом, различные либеральные реформы и бурный рост экономики. Неудачи в русско-японской войне (вкупе с другими причинами) вызвали мощную волну революционного движения, в результате чего даже недалекий и упертый Николай II решился на конституционный манифест и дарование подданным гражданских прав и свобод. Наконец, лишь проиграв «холодную войну», Россия заставила себя хотя бы отважиться приступить к демократическим преобразованиям.

Словом, интересы государства и населения (т. е. живых людей), мягко говоря, не совпадали, а порой бывали диаметрально противоположны. И, как видим, случалось так, что от проигрыша страны граждане выигрывали. Однако уже вскоре они вновь готовы были отказаться от собственного благополучия (и благополучия потомства) ради эфемерного величия любимой державы, готовы были опять терпеть лишения и проливать кровь во славу «грозного имени» Отечества, и потому настойчиво требовали от правительства всяческих «решительных мер» и силового давления на международной арене.

Постичь таковое жертвенное пристрастие логически не представляется возможным. В самом деле, что уж побуждало россиян столь беззаветно любить Отечество? Ведь оно ласковым к своим «людишкам» отродясь не бывало. Для российских граждан жизнь в своей стране всегда была сплошным испытанием, изощренно растянутым от рождения до смерти. Так что их патриотизм являлся не вполне патриотизмом – в общепринятом понимании данного термина. Скорее это был мазохизм – безрассудное обожание целой нацией собственного мучителя в лице Отечества. Другие народы тоже жили на своих территориях, трудились во благо свое и своих стран, посильно обогащали свои государства, если требовалось – воевали и умирали за них, но отношение всякого народа к своей Родине напрямую зависело от ее отношения к нему. Здесь же о подобной взаимности никто не помышлял – видимо, сами русские не считали ее естественной.

В период «холодной войны» Россию на Западе именовали «империей зла». Она и была таковой, правда, не столько для внешнего мира, сколько для собственных подданных. Россия по сути напоминала ненасытное чудовище – вроде древнего Ваала, – которое всю свою полутысячелетнюю историю (с самого образования единой Московии) непрестанно требовало от своих поклонников все новых жертв, жертв, жертв, даже не помышляя дать что-нибудь взамен… Черт знает, как ее вообще возможно было любить![13]

Единственными, у кого имелись реальные основания для любви к Российской державе, кому действительно было «на Руси жить хорошо», являлись представители правящих каст, будь то бояре, дворяне, коммунистическая верхушка или буржуазные нувориши – словом, те, кто олицетворял собою социальную элиту. Этих-то Отчизна холила и лелеяла, опекала и оберегала. Но таковых было очень мало: в совокупности они составляли такой процент от общей массы, какой принято именовать статистической погрешностью. В целом же отношение России к своему народу можно выразить лаконичной формулой: «Бей своих, чтоб чужие боялись!»

Так оно и выходило: чужие боялись Россию, аки бича Господня, а она нещадно хлестала своих – их же руками. И пока хлестала, стояла незыблемо – от Москвы до самых до окраин. И, люто мордуя родных детей, раз за разом благодушно спасала соседку-Европу от хищных азиатских варваров, а иногда – от ее же собственных Карлов[14], Фридрихов[15], Бонапартов и Гитлеров.

< … > Исходя из принципа отношения к подданным, все мировые государства конца минувшего тысячелетия можно условно разделить на три категории:

1) государства, существовавшие длясвоих граждан и руководствовавшиеся в своей политике и деятельности прежде всего интересами и благом подданных (к таковым относились страны Запада и ориентированные по западному образцу буржуазно-демократические страны разных частей света);

2) государства, где интересы населения попросту игнорировались либо не считались первостепенными (практически все страны недемократической ориентации);

3) конкретно Россия, где все, кажется, умышленно делалось для того, чтобы максимально ухудшить и так безрадостное бытие граждан. Для этого державные умы непрестанно изобретали все новые нелепые законы, создавали бесчисленные бюрократические организации, неусыпно соображали, как бы содрать с соотечественников очередную шкуру, сделать их еще более зависимыми, более безропотными, более униженными и т. д. А главной функцией громоздкого государственного механизма являлось удовлетворение интересов, амбиций и аппетитов державного руководства всех уровней – в первую очередь, разумеется, блаженных небожителей из Московского Кремля.

< … > Издревле верховная власть в России была сродни священному нимбу. Человек, осиянный этим нимбом, – царь-батюшка, надежа-государь, отец-император – в глазах большинства россиян являлся равным Богу… вернее, был вышеБога. Бог лишь обслуживал державные интересы, исполнял волю самодержца, подобно прочим подданным. Если бы христианский Бог перестал устраивать земного владыку, Его, полагаю, ничтоже сумняшеся списали бы «по профнепригодности» и заменили другим, более удобным и покладистым. (Именно так когда-то в одночасье «сместили» Перуна и весь языческий пантеон – без долгих полемик, по простому приказу князя Владимира.) В начале XX века большевики вовсе упразднили должность Всевышнего – за ненадобностью, ибо Тот уже не мог исполнять распоряжения кремлевских властителей столь же аккуратно и беспрекословно, как это делали двуногие подчиненные. Ничего, никакого православного восстания не случилось; вчерашние верующие тихонько вздохнули и, поплевав на ладони, дружно пошли разламывать церкви на кирпичи – в хозяйстве сгодятся…

Конечно, русская приверженность деспотизму не с потолка взялась: она вырабатывалась эволюционно, веками, и во многом имела естественные причины. Само по себе изначальное географическое положение России (между Европой и Азией) и связанное с ним состояние непреходящей угрозы от обоих антагонистических миров, а также собственная склонность к раздорам и хаосу способствовали тому, что для русского племени единственным спасением начала восприниматься (и совершенно справедливо!) сильная централизованная власть. Кроме того, два с лишним века ордынского ига и, как следствие, интенсивное впитывание азиатского мировоззрения тоже, разумеется, не прошли даром. В течение многих столетий привычка к безусловному повиновению и обожествлению верховной власти въелась в гены нации настолько, что стала одним из определяющих национальных признаков. Слепое доверие державным владыкам породило в народе жуткий инфантилизм, сознание полной беспомощности и потери ориентиров в случае отсутствия «сверху» четких указаний по всем вопросам – желательно в виде грозного окрика.[16] Поэтому утрата сильной, прочной и страшной власти неизменно грозила стране смутами и разбродом. Слабый правитель здесь был просто не в состоянии удержать бразды. Так что, справедливости ради, надо признать: российская власть, видимо, по сути своей не могла быть вполне либеральной – как хищник не может быть травоядным.

Удручающее холопство россиян, в отличие от холопства других порабощенных народов, не являлось результатом принуждения – оно было действительно добровольным и сознательным. По желанию власти великороссы запросто попирали любые человеческие понятия, нравственные нормы и религиозные заповеди. Следуя «государевой воле», они бестрепетно убивали и мучили чужих и своих, разоряли собственные города и веси, принимали «сатанинскую» никонианскую реформу и снимали со звонниц колокола для переплавки в пушки; священники, нарушая тайну исповеди, исправно доносили в Тайную канцелярию о крамольных помыслах прихожан; бравые солдатики насмерть забивали боевых товарищей шпицрутенами. А уж во второй четверти XX века россияне («советские люди») по приказу тогдашнего Хозяина терзали и истребляли друг друга миллионами, предавали друзей и близких десятками миллионов и без зазрения совести отрекались от самых родных… Да, свирепые диктатуры в разные времена появлялись практически во всех странах, и всегда и везде деспоты насаждали и поощряли предательство. Но нигде и никогда предательство не бывало таким массовым, таким всенародным, как в России, нигде и никогда оно не бывало таким повседневным и будничным, таким добровольным и таким бескорыстным, как здесь. Да жил ли на земле другой народ, готовый пасть столь же низко по «высочайшему» распоряжению?! На каком еще племени стояла столь же жирная Иудина печать – рядом с жирной Каиновой?! По совести, не великороссами бы им именоваться, а низкоросами… эдакий особый человеческий подвид – бесхребетные позвоночные!

Господи, и ведь это – мойнарод (хоть и бывший, как сейчас являются бывшими вообще все народы)… Я ведь тоже – генетически – русский, и все еще об этом помню.

< … > Чем свирепее была власть, тем больше русские ее уважали. Подобно самым дремучим азиатским народам, они воспринимали человечность правителя как признак его слабости, жестокость же, напротив, как показатель силы и воли. Их народная память, сродни музейному смотрителю, бережно хранила в фольклорных запасниках обаятельные образы лютых тиранов: Ивана Грозного, Петра Первого, Иосифа Сталина. Последние в легендах и преданиях представали обыкновенно в лучшей своей ипостаси – как устроители государства, победоносные военачальники, неустанные труженики. Об их злодеяниях, конечно, тоже вспоминали, но как-то нехотя, словно о чем-то второстепенном. Побуждений к воздаянию за инициированные властью преступления русская натура не испытывала – видимо, в силу своей безграничной отходчивости.