В обширном секторе вокруг звезды Эде, как Данло продолжал ее именовать, он обнаружил новые скопления мусора. Каждую звезду, которую он исследовал, окружало такое же кольцо из обломков разбитого компьютера, но все они уступали по величине первому кольцу. Данло, прочесывая этот странный сектор по спирали, видел, что кольца становятся все меньше и меньше. У некоторых звезд их не было вовсе — там вращались лишь кучки обломков чего-то, что в целом состоянии не превышало размерами мелкие луны. На расстоянии двадцати световых лет от звезды Эде Данло стали встречаться совсем маленькие скопления, не больше гранитных валунов на склоне горы.

Впрочем, этих мелких скоплений было очень много. В звездном секторе, который прежде был Богом Эде, Данло насчитал 670 миллионов колец и групп разбитых компьютерных деталей. Бог Эде стал представляться Данло чем-то вроде звездного, распустившегося в космосе цветка: пурпурно-черные лепестки его мозга становились все мельче и многочисленнее по мере удаления от сердцевины. И все они были мертвыми.

Кремниевый Бог, как видно, разгромил своего врага наголову.

При этом он почему-то пощадил множество Земель, созданных Эде. Почти каждая звезда, начиная с двадцати трех световых лет от звезды Эде, имела на своей орбите круглую, голубую с белым, богатую водными ресурсами Землю. Это открытие изумило Данло. Он не мог понять, зачем было Эде создавать столько копий Старой Земли. От каждого из этих великолепных миров веяло чудом и тайной. Данло казалось, что эти сферы, созданные богом из камня, воды и воздуха, могут заключать в себе разгадку смерти (или жизни) Эде. Поэтому он решил исследовать эти Земли одну за другой.

Осматривая шестьдесят шестую, он сделал волнующее открытие. “Снежная сова” обращалась вокруг этой Земли по низкой орбите, не выше трехсот миль над уровнем моря. Внизу, сквозь слои озона и атмосферы, виднелся большой материк, носивший когда-то название “Евразия”. Через прогалины в пушистых белых облаках Данло различал лишь бурые с белым складки знаменитого Гиндукуша, хребта смерти. Несколько секунд спустя корабль прошел над первыми вершинами Гималаев. Один из телескопов показывал Данло ледяные склоны Сагарматы, самой высокой горы, названной в честь богини-матери.

Если этот мир действительно создал Эде, он почти в точности воспроизвел Старую Землю за десять тысяч лет до Роения. Гора со своими ледникам, снеговыми отрогами и обращенными на юг седловинами почти полностью совпадала с исторической Сагарматой, изображение которой показывал Данло компьютер. Соседние с ней горы, Пумори и Кумбудзе, тоже ничем не отличались от компьютерных моделей. На северо-западе сверкал Кайлас — древние буддисты называли эту гору Канг Римпоче и почитали как святыню. Данло опознал ее по близлежащему озеру Манасаровар. В то самое время, когда он смотрел на это красивое озеро, его корабль принял сигнал — самый обыкновенный, хотя и слабый радиосигнал, подаваемый ежесекундно, с частотой биения человеческого сердца. Компьютер не нашел в этих медленных, стабильных волнах никакой информации, и Данло рассудил, что это просто маяк вроде того, что на невернесской горе Уркель своими вспышками отводит ветрорезы и легкие корабли от опасных скал внизу. Но зачем мог понадобиться радиомаяк на девственной Земле, над которой летают только орлы, совы да крылатые насекомые?

Данло, опасаясь выйти из диапазона загадочного маяка, включил двигатели и направил корабль вниз. Сигнал, как он определил, шел с одного из мелких пиков на западе Гималаев. Данло, склоняясь к решению обследовать этот пик, вел “Снежную сову” через атмосферу, ионы, облака и ветер к высокогорной долине, где не было почти ничего, кроме камней и снега.

Он приземлился на снежном поле не шире Хофгартенского пляжа в Невернесе, открыл кабину и вышел на старый слоистый снег. Зная, что снаружи будет холодно, он надел свою шерстяную камелайку, сапоги и черную шубу, которую ему выдали при поступлении в кадеты. Для защиты от ослепительного горного света он вооружился поляризованными очками. Чистейший разреженный воздух сверкал, отражая блеск заснеженных гор и ледников. Прямо на севере высился нужный Данло пик. Прищурившись от снегового сияния горы, Данло разглядел на одном из ее выступов здание — небольшое, довольно простое сооружение, темные деревянные балки составляли контраст с мерцающими стенами из органического камня. Оно очень напоминало старый архитекторский храм, виденный Данло однажды на Утрадесе. Зачем было Эде строить подобный храм в горной седловине Земли, затерянной в глубине Экстра? Данло был уверен, однако, что радиосигнал исходил именно из этого храма, и без всякой причины надеялся, что маяк и сам храм откроют ему тайну смерти Бога Эде. Полный надежд, мечты и воспоминаний, Данло, не раздумывая больше, надвинул очки на глаза и начал свое долгое восхождение.

Он затратил на это почти весь день. В мультиплексе пилот за то же время способен пройти шестьсот триллионов миль, но пилот, несущий по неровному горному склону, помимо собственного веса, тяжелый рюкзак с провизией, палаткой, сменной одеждой и кислородными баллонами, больше двенадцати миль вряд ли одолеет. Сам подъем был не очень труден, но Данло много дней провел в невесомости, и это ослабило его мышцы. Он отвык от физических упражнений, и восхождение на холоде, в разреженном воздухе быстро истощило его силы. Несколько раз он останавливался, чтобы подышать кислородом из маленького голубого баллона — всего баллонов у него было пять штук. Большинство взрослых мужчин способны подняться гораздо выше, не присасываясь к пластиковой соске, и Данло немного стыдился своей слабости.

Впрочем, он находился сейчас на высочайшем горном хребте планеты, идентичной Старой Земле. Две трети атмосферы вместе с джунглями, океанами и пыльными равнинами лежало ниже его. От недостатка кислорода тромб мог бы закупорить ему легкое.

Голова уже болела невыносимо: поднимаясь все выше по сверкающим снегам, он чувствовал себя так, будто в глаз ему вбили осколок камня. Благоразумнее было бы, конечно, выждать несколько дней и акклиматизироваться к горному воздуху, а потом уже лезть наверх. Но воля и гордость наполняли Данло ненавистью к благоразумию — так похороненный заживо ненавидит холодные клариевые стены своего склепа. Ему казалось, что сигнал радиомаяка бьет у него в крови, как барабан, и он, задыхаясь, продолжал подниматься в гору.

Его путь пролегал по солнечным склонам, покрытым рододендронами и другими цветами. Выше начались скалы, где не росло ничего, кроме мха и рыже-зеленых лишайников. Еще выше были только голые камни, снег и лед. Когда он наконец добрался до перевала и ступил на широкую седловину, где стоял храм, сумерки уже окрасили снежные поля вокруг него серой тенью. Он мог бы разбить палатку прямо на снегу, но его целью было дойти до храма как можно скорее и заночевать в его стенах.

Данло странно было видеть здесь это здание, словно вынутое из его памяти. К его воротам по снегу не вела ни одна тропа. Храм стоял посередине широкой природной чаши изо льда и гранита, окруженный темнеющими вершинами с севера и юга. Первое впечатление не обмануло Данло: храм в самом деле был невелик. Ни одна из четырех его стен не превышала сотни ярдов. Имеющий форму правильного куба, он торчал в снегу, как чрезмерно разросшийся солевой кристалл. Если бы не органический камень его стен, он был бы, откровенно говоря, просто уродливым.

Вечерний холод уже давал о себе знать, когда Данло двинулся к храму. Дорога не отняла у него много времени. Он подошел по хрустящему снегу к воротам, похожим на обыкновенные двойные двери, — двум деревянным створкам в каменной стене. К ним вели десять пологих ступеней, и Данло поднялся по ним.

Ворота были наглухо закрыты, а возможно, и заперты, и Данло постучал по их поперечному брусу своим ледорубом. Удары стали о твердое старое дерево вызвали эхо среди ледников и горных пиков. Данло постучался снова и стал ждать.

В горной тишине, в чистом воздухе, так близко от звезд даже пар от его дыхания казался грубым и слишком материальным. Данло, стоя перед безмолвной дверью, смотрел на чужие созвездия в небе. Ему казалось, что из космоса над планетой вот-вот появится “Красный дракон”. В конце концов он решил открыть дверь самостоятельно. Ледорубом он отгреб снег от ее основания и сколол обнаружившийся там старый лед. Он очень устал и потому провозился с этим нехитрым делом довольно долго. Решив, что дверь ничего больше не держит, он ухватился за стальное кольцо в ней и потянул, но она не открылась. Он скинул рюкзак, уперся ногой в другую створку и стал тянуть изо всех сил — так, что мускулы напряглись до дрожи, позвоночник едва не хрустнул и шейные артерии вздулись, как змеи. Раздался скрежет заржавленной стали, и дверь стала медленно отворяться. В ознаменование своей победы Данло захотелось воздеть руки к небу и закричать, как птица талло, но вместо этого он согнулся пополам и стал ловить ртом воздух в почти полном изнеможении.

Его оживил ветер. Белое дыхание мира насытило его усталую кровь лучше всякого кислорода, и Данло втащил свой рюкзак в преддверие храма. Это высокое помещение выглядело так же, как во всех утрадесских храмах, где Данло удалось побывать. По всему его периметру стояли на мраморных постаментах статуи Николоса Дару Эде в человеческом образе.

Кроме них, здесь имелись стальные скамьи, холодные световые шары, сухой фонтан, затянутый паутиной и заваленный дохлыми насекомыми, а высоко под потолком — горячие световые шары, не излучавшие больше ни света, ни тепла. На северной стене, лицом к которой стоял Данло, были изображены важнейшие сцены из жизни Эде. Картины по крайней мере ничуть не утратили жизни, и Данло с улыбкой поглядел, как Юлиус Ульрик Эде, отец будущего бога, знакомит маленького сына в первый его день рождения с его первым учебным компьютером.

Затем Данло обратил взгляд на анализатор посреди зала. Этот зловещего вида черный ящик был приделан к блестящему хромовому постаменту, доходящему человеку до пояса. Достойному Архитектору, входящему в любой из храмов Вселенской Кибернетической Церкви, полагалось вложить в анализатор правую руку и ждать спокойно и безмолвно, стараясь не потеть, пока прибор сканирует его ДНК. Если он действительно достоин, то есть недавно прошел очищение от негативных программ и аккуратно платит Церкви свою Десятину, — прозвучит мелодичная трель и лицо Архитектора на мгновение появится на северной стене, вместе с улыбающимся ему свыше Богом Эде. Но если Архитектор не очищался с прошлого года, сигнал тревоги оповестит роботов-охранников о том, что в храм вторгся недостойный.

На варварских планетах наподобие Ультимы в анализаторы вставлялись иглы со смертоносным ядом. Тот, кто осмеливался войти в храм неочищенным, чувствовал, как входит в его плоть холодная сталь, а за этим следовал страшный ожог экканы или другого яда. Данло полагал, что здешний анализатор тоже мертв, как все вокруг, однако проверять это не стал и лишь прислонил свой рюкзак к его пьедесталу. Потом поклонился сияющему на стене лику Эде и отправился исследовать другие помещения храма.

Через маленькую дверь справа он вошел в одну из гардеробных. В этой узкой комнате со скамейками и стальными шкафчиками Архитекторы мужского пола снимали уличную одежду и надевали сначала исподнее, кард ал аи, а поверх молитвенные кимоно, после чего покрывали свои бритые головы специальными шапочками. Только одевшись подобающим образом, они могли войти в одну из двух дверей, ведущих во внутреннюю часть храма.

Архитектор, нуждающийся в очищении, вверял себя одному из чтецов в многочисленных очистительных камерах вдоль западной и восточной стены храма. Данло знал, что за очистительными камерами, на задах храма, находится хоспис, где умирающие Архитекторы проводят последние минуты своего человеческого существования. Там же помещается камера преображения, где их сознание копируется и помещается в вечный компьютер, — и, разумеется, крематорий, куда отправляются освобожденные от душ тела. К этому залу с большими плазменными печами примыкают кельи чтецов и старейшин.

Данло представлялся редкий случай проникнуть в эти запертые помещения, но сначала он хотел побывать в двух центральных залах храма. Поэтому он, как достойный Архитектор, должным образом одетый и очищенный, открыл дверь в медитационный зал и вошел туда.

При входе у него захватило дух от изумления. Медитационному залу полагалось быть голым, просторным и настраивающим на возвышенные мысли. Здесь не должно было находиться ничего, кроме шерстяных молитвенных матов и мерцающих стен, от которых отражаются произносимые шепотом молитвы. Между тем взору Данло предстало множество разных вещей. На подставках из прозрачного кристалла, похожего на алмаз, стояли гиры, сельдаки, мантелеты, кевалиновые фигуры и шлемы различных очистительных компьютеров. Вся эта кибернетика включала в себя реликвии и святыни разных эдических сект. Один из стендов демонстрировал даже священные эдические огни Реформированной Церкви, некогда живые драгоценные огневиты, которые теперь, видимо, умерли безвозвратно.

Имелись в зале и другие вещи, используемые в обрядах этой межзвездной религии: бабри старейшин Вселенской Церкви Эде, посох-компьютер Кибернетических Пилигримов Мультиплекса, бутылка священного вина, употребляемого Отцами Эде, и копия кибершапочки самого Эде — неотъемлемая деталь таких культов, как Братство Эде, Союз Фосторских Сепаратистов и Архитекторы Вселенского Бога. Кроме всего этого, здесь невидимо для Данло присутствовали около ста священных зеркал, взятых, возможно, из ста различных церквей. Они под разными углами отражали коллекцию собранных в зале предметов, и одно из них, находящееся на виду, отразило самого Данло, который остановился перед ним, разглядывая свою бороду, отросшую за время путешествия.

Рядом со стеклянным сосудом, где хранилась голубая роза, священная реликвия Архитекторов Эволюционной Церкви Эде, Данло обнаружил стенд с дюжиной флейт и шакухачи и вспомнил, что Николос Дару Эде был выдающимся флейтистом.

Улыбнувшись при мысли о совершаемом им святотатстве, Данло взял одну из флейт и прошел с ней через портал, соединяющий медитационный зал с контактным. Он надеялся, что святая святых храма окажется не столь заставленной и ее акустика будет более благоприятной для игры на флейте.

Прямо перед собой Данло увидел алтарь, покрытый белым ковром. Здесь, как и в известных своей строгостью церквях Утрадеса, на алтаре находился один-единственный предмет: точная копия вечного компьютера Эде, черный куб на зеркальной хромовой подставке. Вокруг алтаря на блестящем полу располагались аккуратными рядами сотни молитвенных матов. На каждом из них, точно посередине, поблескивал контактный шлем. Казалось, что здесь вот-вот начнется богослужение: Архитекторы в своих блистающих кимоно войдут в зал, преклонят колени на матах, возложат на себя хромированные шлемы и подключатся к вечному компьютеру на алтаре. Но в этом заброшенном храме не было Архитекторов — был только Данло ви Соли Рингесс, собиравшийся сыграть на своей новой флейте в знак своего вечного поклонения человеческой душе.

Он уже приложил мундштук к губам, когда заметил слева от себя мерцание разноцветных огней. Там, у другой двери контактного зала, стоял так называемый образник, прибор, с помощью которого Архитекторы Старой Церкви могут наблюдать чудо преображения Эде-Человека в Эде-Бога. Образники, по виду черные шкатулочки, проецировали голографические изображения Эде и одновременно исполняли функции священных личных компьютеров. Многие Архитекторы носили их с собой повсюду. Данло вспомнил, что они могут также генерировать и принимать радиосигналы в целях внутри планетной связи. Возможно, этот образник и был источником сигнала, приведшим Данло на эту Землю, — кроме того, только он один из всей храмовой кибернетики был, очевидно, включен. Данло подошел, чтобы рассмотреть его поближе.

В пыльном воздухе над черной коробочкой, усеянной сотнями электронных глаз, похожих на фасеточные глаза насекомого, ему явился Николос Дару Эде — довольно верный портрет самого знаменитого человека в истории человечества. Эде в своей первой жизни был невелик ростом, и голограмма вследствие ограниченных возможностей образника делала его еще меньше. Светящийся в воздухе, почти прозрачный Эде насчитывал не более фута от носков голубых шелковых туфель до алмазной кибершапочки на голове. При всем при том он, как и при жизни, полностью подчинял себе окружающее пространство, преобразуя его в нечто большее, чем обыкновенное пространство. Назначение всех образников состояло именно в этом: показать Эде-Человека как личность, способную преодолеть пространство, материю и время.

Данло находил иногда удовольствие в том, чтобы копировать обряды различных религий, и сейчас он тоже поклонился образу человека, жившего около трех тысяч лет назад, и подошел к нему еще ближе, желая изучить получше этот знакомый лик. Голограмма отвернулась, как бы заглядывая в медитационный зал — или, скорее, взирая на свой храм сверху, как и подобает творцу. Став к нему лицом, Данло, пожалуй, мог бы посмотреть ему в глаза, почти как реальному человеку.

Улучшенные модели образников, снабженные электронным зрением и слухом, могли получать информацию из непосредственно близкой среды. Такой образник “видел” лица склоняющихся перед ним Архитекторов, “слышал” их голоса и молитвы. Образники Старой Церкви программировали Эде, способного реагировать на слова, мимику, тембр голоса и эмоции отдельного верующего. Архитекторку, ищущую ответа на какую-нибудь жизненную проблему, он одаривал перлами мудрости из Книги Бога, сомневающегося мягко журил, дабы вернуть его на путь истинный, горестному и больному духом являл свой божественный облик: лик его внезапно озарялся внутренним светом и озарял верующего, подобно солнцу. Данло ожидал, что голографический Эде будет вести себя согласно одному из этих почти механических режимов, но оказался не готов к тому, что случилось на самом деле. Эде при его приближении повернул к нему голову, вскинул бровь, улыбнулся с почти ехидным выражением и сказал, глядя прямо на Данло: — Ди нисти со файенс? Ля нистенеи ито со вахаи.

Данло не знал этого языка — кроме того, он всегда чувствовал себя неловко при диалогах с роботами или компьютерными голограммами. Поэтому он только улыбнулся и промолчал.

— Он ви ло-те хи не-те иль лао-он?

Эде, далеко не красавец, отличался весьма запоминающейся внешностью. Его лицо с кофейной кожей и полными чувственными губами выглядело мягким и выражало скрытую женственность натуры. При этом Эде, если верить портрету, должен был обладать сильным характером: весь его облик излучал целеустремленность, как будто лицевые мускулы, сильные челюсти и голосовые связки служили лишь орудиями его воли.

Наиболее примечательны были его глаза, черные, блестящие, говорящие о большом опыте, интуиции и проницательности.

Противники Эде всегда утверждали, что взгляд у него холодный и расчетливый, как у купца, но это была неправда. У Эде взгляд мечтателя, мистика, пророка. Эде выглядел человеком, способным вместить в себя всю вселенную, человеком одержимым жаждой бесконечного.

— Паранг вас и сонгас нолдор ано?

Данло в ответ на это наконец покачал головой и сказал: — Не понимаю.

После секундной паузы тонкий, напряженный голос Эде зазвучал снова. Голос генерировался образником, но сулки-динамики, спрятанные в черной коробке, направляли звук так, что казалось, будто слова исходят изо рта голограммы.

— Ты из Цивилизованных Миров? Думаю, так оно и есть, раз ты говоришь на основном языке.

Это развеселило Данло, несмотря на все его недоверие к искусственным интеллектам и их коммуникативным программам. Он посмеялся и подтвердил: — Да, я говорю на основном.

— Это весьма любопытно, поскольку мы находимся очень далеко от Цивилизованных Миров.

— Очень далеко, — согласился Данло.

— Я рад, что ты говоришь на основном: это облегчит наше общение.

— Общение, — с улыбкой повторил Данло.

— Я давно уже жду случая поговорить с кем-нибудь.

Данло пристально посмотрел на голограмму: — Значит, ты запрограммирован на разговор.

— Можно и так сказать. — Глаза Эде блестели, как органический камень окружающих его стен. — Но я выразился бы иначе: этот образник запрограммирован воспроизводить меня так, чтобы я мог говорить с тобой.

Такой ответ порядком удивил Данло. Можно было ожидать, что компьютерный образ Эде будет запрограммирован на обсуждение Доктрины Остановки или Восьми Обязанностей, необходимых для преображения каждого Архитектора. Его могли даже перепрограммировать на индивидуальность конкретного Архитектора после очищения того от грехов — но вряд ли он мог обсуждать собственные программы. Весь этот разговор, весь процесс обмена словами с голограммой, объявляющей себя воспроизведением Эде, носил весьма странный характер.

— Где же тебя… то есть образник… программировали? — спросил Данло, не зная толком, к кому обращаться: к компьютеру или к самому Эде. — На какой планете ты сделан?

— Хороший вопрос, — сказал Эде.

Данло, не дождавшись продолжения, спросил снова:

— Так где же? Может быть, ты не знаешь?

— Это выяснится само по себе в ходе нашей беседы, — уклончиво ответил Эде.

Данло медленно обошел вокруг него, чтобы увидеть лицо Эде в разных ракурсах. Но Эде поворачивал голову, следуя за его движением, и Данло не мог избавиться от его мерцающего взгляда. Голограмма не должна была этого делать. Компьютерные Эде никогда не программировались на столь широкий диапазон двигательных реакций. Архитекторы должны смиренно ждать, когда Эде соизволит взглянуть на них, — бог не часто снисходит до простых смертных, поклоняющихся ему.

— Но зачем нужна такая программа? — спросил Данло. — Я никогда еще не видел образника, способного так поддерживать разговор.

— Нам всегда интересно, почему мы запрограммированы так, а не иначе.

Данло улыбнулся при мысли, что его — или любое другое живое существо — можно запрограммировать, как будто он всего лишь компьютер, сделанный из нейронов, синапсов и химических веществ мозга. Эта идея казалась ему невероятной.

— Но есть еще более интересный вопрос, — продолжал Эде, — а именно: кто программирует нас таким образом. А еще интереснее вот что: кто программирует программиста?

Эта кибернетическая метафизика вызвала у Данло, помимо улыбки, некоторое раздражение, и он подумал, не выключить ли ему изображение. Когда голограмма Эде уйдет в свое программное небытие, ему, возможно, легче будет определить, не этот ли образник подает сигналы, приведшие его на планету. Данло снова обошел вокруг, выискивая на черных стенках выключатель, но не обнаружил ничего, кроме сотен электронных глаз, глядящих на него, как на странное, недоступное их пониманию существо. Должно быть, этот образник, как многие другие, активизировался человеческим голосом — возможно, он реагировал на голос любого человека, почти без ограничений. Данло хотел уже сказать “выключись”, но тут увидел, что Эде смотрит на него. На светящемся лике бога последовательно и очень быстро сменялись выражения тревоги, сожаления, горя, гнева, гордости, ликования и снова тревоги. Это поражало, поскольку образы Эде программировались только на мудрость, безмятежность, радость и порой любовь.

— Пожалуйста, не выключай меня, — сказал Эде.

— Откуда ты знаешь, что я собираюсь тебя выключить?

— У меня много глаз, и я многое вижу.

— Неужели ты способен читать мою мимику? Ты работаешь по цефической программе, да?

— Мои программы очень разнообразны. И основной алгоритм велит мне просить тебя, чтобы ты меня не выключал.

— Понятно. Тебе приходится просить об этом.

— У меня нет ничего, кроме слов.

— Выходит, выключить тебя очень просто?

— Просто, если знаешь нужное слово.

— А ты его знаешь, это слово?

— Знаю, но не скажу.

— Понятно.

— Ведь стоит мне произнести его, и я выключусь.

— Значит, спрашивать его у тебя бесполезно?

— Само собой. Но зачем ты вообще хочешь меня выключить?

— Я хочу обнаружить источник радиосигнала. У меня есть предположение, что именно этот образник его и подает.

Лицо Эде внезапно выразило облегчение.

— Разумеется, это он, — с улыбкой подтвердил образ. — То есть я.

— Ты говоришь так, словно вы с этим компьютером идентичны.

— Он работает по моей программе. Разве ты не говоришь о своем теле и мозге как о том, что идентично тебе?

— Иногда говорю, — признался Данло. Он не стал говорить улыбающемуся образу, что когда-то думал о себе как о сплаве своего бессмертного “я” с другим “я”, представляющим собой белую птицу, называемую снежной совой. — Но я-то ведь не компьютер.

— Я тоже не только компьютер, — самодовольно поведал Эде.

— Кто же ты тогда?

Эде ехидно улыбнулся и произнес: — Исх Алла мабуд дилла. Я программа, программист и тот, кого программируют.

Данло, помнивший много стихов на древнеарабском, улыбнулся этой цитате.

— Бог есть любовь, любящий и возлюбленная — но ты-то не Бог.

— Почему же? Разве я не Бог Эде?

При этих словах лик Эде наконец-то принял подобающее ему выражение мудрости, безмятежности, радости и, разумеется, любви. Глаза его вспыхнули, и все лицо озарилось золотым сиянием, как солнце. Данло стало больно смотреть на него, и он прикрыл глаза рукой.

— Ты всего лишь изображение Эде в образе человека. И даже будучи богом, Эде был Богом не более, чем пыль у меня под ногами. Не более… и не менее.

Лицо Эде выразило беспокойство.

— Ты говоришь о Боге Эде в прошедшем времени.

— Для обыкновенного образника ты очень наблюдателен.

— Я же сказал: у меня много глаз.

— И знаешь ты много разных вещей.

— Нет — очень мало. И трагичнее всего то, что в моей памяти почти не осталось места для новой информации.

— Но ты знаешь, что запрограммирован посылать сигналы в космос, да?

— Разумеется.

— Для чего ты это делаешь? И зачем нужен весь этот храм? — Данло показал на сельдак, поблескивающий на своей подставке в смежном зале. — Зачем тебя запрограммировали на то, чтобы ты зазывал сюда путешественников?

Данло потер, ноющий лоб, с трудом дыша здешним затхлым воздухом. В этом храме он чувствовал себя как в компьютере. В старом, пыльном компьютере.

— Скажи хотя бы, кто тебя программировал? Настоящий Бог Эде?

— Ты задаешь трудные вопросы.

— Ну извини.

— Дело не в том, конечно, что я не могу на них ответить. Но моя программа обязывает меня соблюдать определенные предосторожности.

— Понятно.

— Если бы я сам мог спросить тебя кое о чем, то ответы на твои вопросы, возможно, всплыли бы сами собой.

Данло улыбнулся, несмотря на испытываемое им раздражение, и сказал:

— Хорошо, спрашивай.

— Прекрасно. Я вижу, ты человек разумный.

— Спасибо.

— Мой первый вопрос таков: где ты был, когда принял мой сигнал?

— В трехстах милях над этой Землей. Совершал свой четырнадцатый оборот по ее орбите.

— Понимаю. Каким образом ты его принял?

— Моя корабельная рация запрограммирована на поиск таких сигналов.

— Ясно. Ты летал вокруг планеты на корабле?

— Что ж по-твоему — я на крыльях там летал?

— Я вижу, ты любишь отвечать вопросом на вопрос.

— А что, нельзя?

— Я вижу, ты любишь дразнить своих собеседников.

— Извини, — сказал Данло, глядя в блестящие черные глаза Эде. — Я, наверно, был груб, да?

— Человеку это свойственно, не так ли?

— Возможно, но только не мне. Меня учили, что мужчина не должен вести себя грубо ни с кем — ни с другим мужчиной, ни с женщиной, ни с ребенком. — Ни с животным, добавил Данло про себя, ни с деревом, ни с камнем, ни даже с убийственным западным ветром, дующим ночью. Мужчина должен быть правдив и вежлив со всем, что есть в мире, даже с фигурой, светящейся над компьютером. — Извини меня. Я просто не привык вести такие сложные разговоры… с искусственным разумом.

Лицо Эде превратилось в непроницаемую маску, но глаза заблестели еще ярче, как будто его программа при всей своей сложности не могла скрыть его интереса к словам Данло.

— Тебе часто приходилось говорить с разновидностями такого разума?

— Нет, не часто.

— Общался ли ты с представителями такого разума на пути сюда?

— Возможно, да, а возможно — и нет. — Данло не совсем четко представлял себе, к какому виду разума отнести лунные мозги Тверди.

— Возможно, да, а возможно — и нет, — с механической улыбкой повторил Эде. — Право же, ты очень внимателен. Ты запомнил, что в моей памяти осталось совсем мало места, и решил не загружать меня новой информацией.

— Извини еще раз. — Данло сейчас не хотелось рассказывать ни этой голограмме, ни кому бы то ни было о своем путешествии в Твердь.

— Иногда бывает трудно определить, какой разум искусственный, а какой нет.

— Да, пожалуй.

— Но ты сказал, что тебе уже приходилось общаться с разумом, который ты называешь искусственным.

— Да — на моей родной планете. В городе, где я учился, много компьютеров. И много ИИ-программ.

— Каких программ?

— ИИ. Искусственного интеллекта. Цефики моего ордена иногда называют их Я-программами. В насмешку над верой в то, что компьютер может обладать самосознанием.

— Понимаю. Видимо, цефики твоего Ордена — люди старозаветных взглядов.

— В общем, да, кроме кибершаманов. Эти любят компьютеры. — Данло на миг прикрыл глаза и увидел перед собой алмазную кибершапочку на бледном черепе и холодные, как смерть, бледно-голубые глаза. — Кибершаманы иногда называют ИИ-программы божественными.

— Мне это представляется более подходящим названием.

— Может быть.

— Ты говоришь о том Ордене, который помещается в городе Невернесе?

— Да.

— Значит, я могу заключить, что ты пилот этого Ордена?

— Да.

— Далеко же ты тогда залетел, пилот, на своем алмазном корабле быстрее света — забыл, как они у вас называются.

— Легкие корабли.

— Да, верно. Но как тебе удалось провести свой легкий корабль через давно уже непроходимую часть галактики?

— Нас учат преодолевать такие пространства — и Экстр в том числе. Мы умеем прокладывать маршруты в мультиплексе с обратной стороны этих диких звезд.