Реквием по Хомо Сапиенс (№3) - Экстр

Когда-то на Старой Земле это значило “представлять абстрактное понятие конкретными средствами”. Так скульптор, грезивший о Святой Деве, воплощал свое видение в статуэтке из слоновой кости или мраморной статуе. Поэт наподобие Нармады воплощал свой идеал космической любви в “Сонетах к солнцу”, которые пел перед сонмами своих галактических поклонников. Но со временем значение этого слова изменилось, вернее сказать — вывернулась наизнанку, как шкура, сброшенная скутарийским захидом. Теперь на большинстве языков Цивилизованных Миров, испытавших на себе влияние Вселенской Кибернетической Церкви, “воспроизводить” означало “представить конкретное явление материального мира как абстракцию, обладающую собственной реальностью”. У многих народов, особенно у нараинов, это значило представление реальных объектов как программы или модели в разных видах кибернетического пространства. Человек, находящийся в контакте с Полем, мог видеть фиолетово-зеленые джунгли Нового Алюмита в виде световой проекции или картины в красках. И сам человек тоже, со всеми оттенками гордости, любви и ненависти, составляющими картину его души, мог быть закодирован в виде компьютерной программы и действовать наряду с миллионами других персональных программ, находящихся в Поле. Для нараинов смысл и идеал воспроизведения заключался именно в этом. Что такое реальность, в конце концов?

Для них информационные потоки Поля и кибернетические модели конкретных людей были гораздо реальнее бурных рек Нового Алюмита или миллионов живых нараинов, лежащих одиноко в своих контактных комнатах. Новое современное значение слова “воспроизведение” здесь приобретало как нельзя более важный смысл. Воспроизвести себя в Поле значило появиться там в виде изображения, в виде модели, имеющей различные степени присутствия. Нараинские программисты насчитывали не меньше девяти основных степеней воспроизведения. (Невернесские цефики насчитывали семь, но они пользовались другой системой классификации, заимствованной у нейрологиков Самума.) На первой степени человек просто называл себя по имени и общался с другими при помощи слов, закодированных знаками алфавита. Затем шли голос, портрет и персонификация. Степень воспроизведения, по мнению программистов, была также степенью реальности. Полурастительное существование пиктограммы во многом отличалось от наэлектризованной анимации катехиса, не говоря уже о яркой, ослепительной реальности контакта с Трансцендентальными Единствами. Наивысшей степенью для любого Архитектора, в том числе и для нараина, являлось вневременное, непостижимое состояние преображения, когда человеческая личность помещается в информационное поле компьютера в виде чистой памяти. В недалеком будущем Данло предстояло стать первым человеком, вошедшим в эту область преображенных душ и вернувшимся в реальный мир, чтобы рассказать об увиденном.

“Ну что, пилот, вы согласны на воспроизведение?”

“Как скажете”.

“Начнем тогда с портрета? По-моему, это будет правильной степенью для общения с таким количеством людей”.

И Данло обратился к компьютерам Поля с официальной просьбой воспроизвести его портрет. Через несколько секунд изображение его лица — сильный лоб, отмеченный молниевидным шрамом, ястребиный нос, детская улыбка на полных губах, темно-синие глаза — должно было появиться перед всеми, кто желал с ним поговорить. Компьютерный портрет будет точной копией его реального лица. Он будет менять выражение так же, как живое лицо Данло в зале собраний, говорить синхронно с Данло, теми же словами, что исходят из живых горла и губ.

“Быть среди вас — большая честь для меня”.

Данло произнес первую же общепринятую формулу, которая пришла ему в голову, и смущенно улыбнулся, осознав, что его изображение и эти избитые слова предстанут одновременно перед многими тысячами людей. Мужчины и женщины в контактных комнатах по всему Новому Алюмиту увидят портрет Данло ви Соли Рингесса и спросят себя, зачем Орден послал к ним такого болвана.

“Это мы считаем честью знакомство с вами”.

В мысленном поле зрения Данло появилось лицо молодой женщины (или молодого человека) — нежное, гладкое, привычное к путешествиям по кибернетическому пространству. Изображение заговорило с Данло о Боге Эде и взрывающихся звездах Экстра, а также высказало пожелание поучаствовать в фацила-живописи и разделить с Данло жизнеландшафт. По существу, оно говорило от лица очень многих людей. Миллионы нараинов в Ивиюнире и сотнях других городов в этот момент воспроизводили себя в портретной степени, надеясь встретиться с Данло. Видеть его лицо, смелое и дикое, могли все, но говорить с ним мог одновременно лишь кто-то один.

Таковы ограничения портретной степени — и такова цена славы. Как бы ни желал Данло поговорить со всеми, кто желал поговорить с ним, простой здравый смысл подсказывал ему, что это невозможно. Мощные сортировочные программы Поля отбирали из миллионов желающих очень немногих, причем тех, чьи вопросы обещали быть умными. При условии хорошо написанной программы (а такими были почти все программы Поля) у всех нараинов, находящихся в контакте с Данло, должно было сложиться впечатление, что они говорят с ним напрямую.

“Правда ли, что большинство людей в вашем мире относится к строго определенному полу?” “Как вам удается не сойти с ума, живя под открытым небом? ” “Не могли бы вы рассказать нам о доктринах Реформированной Кибернетической Церкви? ” “Очищаются ли реформисты от негативных программ? ” “Существует ли в Цивилизованных Мирах единая власть? ” “Что испытывает ребенок, когда растет в животе у матери? Что он испытывает при рождении? ” “Имели ли вы половой контакт с женщиной? ” “Имели ли вы половой контакт с обоеполым существом? ” “Не могли бы вы рассказать нам о китах? ” “Действительно ли киты-косатки безумны? ” “Не могли бы вы рассказать нам о Пути Рингесса? ” “Что такое Старшая Эдда? ” “Многие ли верят в то, что ваш отец стал богом? ” “Многие ли верят, что тоже могут стать богами, если будут следовать его путем? ” “Возможно ли это? ” “Каким путем он шел? ” “Он действительно ввел в свой мозг компьютерные элементы? ” “Значит, он находился в постоянном контакте со своим личным Полем? ” “Не лишился ли он рассудка от подобного контакта с самим собой? ” “Что значит быть человеком? ” “А что может означать быть Богом? Какой смысл может иметь что бы то ни было?”

Изображения мужчин и женщин сменялись в сознании Данло, и он пытался отвечать на их вопросы один за другим, насколько на них вообще можно было ответить. Но вскоре ограниченность этой степени воспроизведения начала его утомлять. Поскольку множество людей могло видеть его портрет одновременно, он считал, что будет только честно, если и он увидит все их лица сразу. Если бы он перешел на прием, это ему удалось бы. Программам Поля было бы достаточно легко представить ему групповое изображение всех желающих. Нараины часто прибегали к этому методу — правда, такие группы, учитывая ограниченность человеческого сознания, редко состояли больше чем из семидесяти человек. И когда Данло обратился к программам Поля с просьбой обеспечить ему полный прием, Изас Лель, должно быть, подумал, что он шутит — или сошел с ума.

“Понимаете ли вы, пилот, о чем просите?” Голос Изаса Леля прервал поток вопросов и лиц в сознании Данло.

“Думаю, да”.

“Полный прием? Нет-нет, это недопустимо”.

“Но почему?”

“Вы знаете, что сейчас в одном пространстве с вами находится девятьсот семьдесят шесть миллионов человек? Почти миллиард, пилот”.

“Так много?”

“Слишком много. В миллион раз больше, чем нужно. Еще никто не контактировал с таким количеством людей одновременно”.

“Значит, я буду первым?”

“Вы не понимаете”.

“У ваших компьютеров есть какие-то ограничения?”

“Разумеется, нет! Но столько изображений, такая невероятная степень разрешения… опасно играть с воспроизведениями таким образом”.

“Правда? ” Изас Лель замолчал так надолго, что пауза отозвалась в уме Данло, как вздох.

“Правда в том, пилот, что никто еще не контактировал со столькими изображениями, и поэтому неизвестно, в чем, собственно, заключается опасность”.

“Может быть, это вовсе не так уж опасно?”

“Неизвестность — вот что опасно”.

“Нет. Неизвестность всегда радует”.

“Миллиард человек! Кому это нужно — контактировать со столькими сразу?”

“Значит, моя просьба будет удовлетворена?”

“Если вы действительно этого хотите, то приготовьтесь”.

Данло, сидя в затемненном зале собраний, не видел ни трансценденталов в своих роботах, ни увядших цветов в вазах, ни красок на мерцалевых стенах. Он вообще ничего не видел, как снаружи, так и внутри себя, и не слышал никаких звуков, кроме собственного дыхания, проходящего через флейту горла. Потом настал момент, и его черное, мертвое поле зрения наполнилось огнями. Сначала огоньки были малочисленными и слабыми, розовато-сиреневыми, как световые шары, потом их количество и яркость стали нарастать. Каждый огонек представлял собой человеческое лицо — яркое, уникальное, выразительное и при этом крохотное, как светлая точка. Данло опешил, глядя на этот световой куб, насчитывающий по тысяче лиц в ширину, в глубину и по диагонали. Был момент, когда он почти разглядывал каждую из этих точек, более того — прочел на каждом отдельном лице высокомерие, надежду и множество других эмоций. Почти расслышал жалобы и заботы миллиарда человек, одновременно задающих ему свои вопросы. Все это шло напрямую из их умов в его, без помощи программ Поля, сортирующих вопросы и, следовательно, слегка искажающих суть того, что эти люди хотели бы знать.

Количество этой информации переполняло его. Куб из миллиарда световых точек слился в одну ослепительную вспышку, насквозь прожегшую его мозг, голоса слились в один голос, накрывший Данло приливной волной и оглушивший.

Но это был только момент.

“Пилот, у вас все в порядке? ” В сознании Данло снова воцарились мрак и тишина, если не считать озабоченного голоса Изаса Леля. “Пилот?”

“Да, все в порядке”.

“Вы . уверены?”

“Да, вполне”.

“Я боялся, что у вас временно помрачился рассудок”.

Данло, улыбнувшись про себя, послал Изасу Лелю успокаивающую мысль.

“Нет, я в здравом уме”.

“Полный прием! Какой опасный, совершенно бесполезный эксперимент!”

“Опасный — возможно, но не бесполезный”.

Под миллионами заданных Данло вопросов проглядывала общая тема. Если вырвать лишние слова, как смолу деревьев йау при производстве лекарства тифуи, остался бы единственный, основной вопрос: возможно ли человеку достичь божественного состояния, или это только кибернетическая мечта народа, изолированного от всего остального человечества.

“Вы извлекли из полного приема что-то полезное, пилот?”

“Возможно”.

“Что же? ”

“Возможно, я стал более глубоко понимать ваш народ”.

“Что же вы поняли? ”

“Это трудно объяснить”.

“Попытайтесь все-таки, прошу вас”.

“Как хотите. Ваши люди стремятся стать чем-то высшим”.

“Не обязательно было прибегать к полному приему, чтобы понять это”.

“Да, но… ”

“Продолжайте, я слушаю вас”.

“Ирония в том, что, когда живешь ради чего-то невозможного, возможности жизни становятся… очень ограниченными. Безобразно ограниченными. Ваш народ боится этой ограниченности. Глубоко в себе, вне блеска Поля, люди боятся, что попусту тратят свою жизнь”.

Подобное наблюдение, хотя и шло от чистого сердца, вряд ли могло понравиться Изасу Лелю — и действительно не понравилось. Его слова обожгли сознание Данло, как луч лазерной пушки: “По-вашему, переход в божественное состояние невозможен? ”

“Думаю, что возможно восхождение к нему. Я правда не знаю. Но ваш народ мечтает о чем-то большем”.

“О чем? ”

“О самой трансценденции. Об освобождении от своих тел, от себя самих. От жизни”.

“Кому же захочется жить эн гетик, когда существует нечто безмерно большее?”

“Существует ли? ”

“Скоро вы это увидите. Если вы готовы, мы перейдем к контакту с Трансцендентальными Единствами. Вы сами просили об этом, пилот. Если вы не передумали, мы воспроизведемся в трансцендентальной степени”.

“Я не передумал”.

“Отсюда следует, что вы уже прибегали к полной симуляции? ”

“Да, много раз”.

“В таком случае я вас оставлю. Когда мы встретимся снова, я буду лишь частью Единства по имени Абраксас”.

“Трансцендентального Единства”.

“Да. Его голос укажет вам дорогу. Приготовьтесь, пилот”.

Контакт с Полем прервался, и Данло снова оказался в зале собраний. Семеро мужчин и женщин, мертвых на вид, сидели в своих роботах, а ему наконец-то предстояла встреча с их высшим “я”, Трансцендентальными Единствами Нового Алюмита.

Глава 14

РАЙ

Однажды мне приснилось, что я бабочка, порхающая туда-сюда по своим делам. Внезапно я пробудился и теперь не знаю, кто я: человек, которому приснилось, что он бабочка, или бабочка, которой снится, что она человек?

Чжуань Цзу

Данло, все так же сидя на своей подушке, снова закрыл глаза, и его снова встретили мрак, покой и тишина. Потом вдоль позвоночника прошла легкая вибрация, как будто сквозь него пропустили электрический ток, — незнакомое, не слишком приятное ощущение. Может быть, нараинские компьютеры генерировали более сильное логическое поле, чем компьютеры невернесской библиотеки? Данло не знал этого, но предполагал, что так действуют на него нейросхемы за стенами зала собраний. Они стимулировали нервы его конечностей, и Данло чувствовал зуд и жжение в печени, почках, легких и других органах, как будто его тело переделывалось изнутри. В животе загорелся огонь, в мозгу — яркий свет. Он испытывал одновременно тошноту и ликование в предчувствии какой-то великой перемены, происходящей в нем.

В это время компьютеры Поля начали подавать ему в мозг образы, краски, запахи, звуки и осязательные ощущения. Он открыл глаза и посмотрел на свою руку. То, что он увидел, изумило его. Кисть руки сохранила свою структуру — ладонь, костяшки и пять пальцев, но кожа преобразилась в радужную субстанцию, красивую, как мерцаль или паутинный шелк. На пальцах сохранились знакомые завитки и линии, но теперь они светились аметистом, киноварью и тысячью других оттенков, поражая его своей красотой.

Это открытие так взволновало Данло, что он не мог больше сидеть на месте. Он почувствовал, что взлетает со своей подушки и распрямляется. Но его ноги не коснулись пола: он парил, оставаясь в вертикальном положении, легкий, как перо талло на ветру. Как будто компьютеры отменили гравитацию, сделав его кости и мускулы не зависящими от притяжения планеты. Он ощущал такую легкость, как будто вообще лишился материальности. Его одежда, черный пилотский комбинезон, исчезла. Он был наг, как новорожденный, и все его тело, как и рука, переливалось яркими красками.

Это преображение в светозарное существо напомнило Данло, как он однажды выкурил трубку с семенами трийи — одним из самых сильных визуальных психоделиков. Но воспроизведение его компьютерами Поля было гораздо полнее.

Таково действие компьютерной симуляции, создающей кибернетическую персону и заставляющей мозг вместе с органами чувств воспринимать ее как реальную. В юности Данло чуть ли не больше смерти боялся перепутать реальное с нереальным и потому поклялся одолеть все премудрости симуляции.

Теперь он опять, охотно и дерзко, воспроизвел себя в виде кибернетической фигуры, достигнув на этот раз степени полной трансцендентальности, и приготовился вступить в неизведанный мир.

— Данло ви Соли Рингесс! — раздался голос, и Данло повернул голову, пытаясь определить его источник. Его красивое новое тело своим сиянием освещало весь зал. Стены теперь отсвечивало тускло-красным, увядшие цветы в вазе были черными как засохшая кровь. Семеро трансценденталов сидели в своих роботах с плотно зажмуренными глазами, белые как мрамор — ни дать ни взять мертвецы. Из их недвижных губ не исходило ни звука. — Данло ви Соли Рингесс! — снова позвал голос. Данло оглянулся и увидел, что двери зала собраний таинственным образом отворились.

В проем хлынул золотой свет, столь прекрасный, что Данло пошел на него — и на множество голосов, которые шептали и звали его за порогом. Он шел, не касаясь ногами пола, перебирая ими в воздухе, точно в невесомости. Собравшись переступить через порог, он ощутил в себе что-то глубокое, похожее на течение крови, на взаимодействие живых тканей между собой — он помнил это чувство по своему давнему пребыванию в чреве матери. Но еще больше это напоминало музыку, глубокую, ритмическую, сакральную музыку, гармонично звучащую в каждой клетке его тела.

Данло знал, что в реальности он не плывет к открытой двери, а по-прежнему сидит на подушке, которую почти что чувствовал под собой. Мощная сюрреальность, созданная Полем, почти целиком владела его ощущениями. Он был слеп ко всему, кроме виртуальных красок, глух ко всему, кроме голосов, подаваемых ему в мозг сложными программами. И осязать он должен был только то, на что его запрограммировали. Его светящиеся пальцы действительно переливались необычно ярко и простирались к свету, льющемуся в открытую дверь.

И все-таки дело обстоял не совсем так. В реальности его пальцы, материальные пальцы, которых он почти уже не чувствовал, держались за стержень флейты, прижимаясь к ее твердым ровным отверстиям. Данло чувствовал правду этого прикосновения. Чувство самовосприятия, лежащее глубже зрения, слуха, обоняния, вкуса и осязания, осознавало существование тела в пространстве и времени. Самовосприятие отзывалось на собственные, внутренние стимулы: работу нервов, движение клеток, на глубокую реальность материальных процессов, лежащую намного ниже сознания. Из всех чувств самовосприятие подавить было труднее всего, но нараины, мастера симуляции, даже на него нашли управу. Данло обладал столь сильным и острым чувством реальности только благодаря тому, что в свое время отточил самовосприятие, как алмазный резец. Многие его собратья по Ордену, погружаясь в соленую воду библиотечных бассейнов, теряли себя в сюрреальных кибернетических пространствах и блуждали по ним, как во сне. Но Данло гордился тем, что всегда сознавал свое местонахождение в пространстве-времени, знал, кто он в реальности, и никогда не терял из виду ярких внутренних звезд, указывавших ему путь. Вот и теперь он, двигаясь к открытой двери зала собраний, в реальности не двигался с места. Он сознавал, что существует двумя способами одновременно; он обрел двойственное сознание охотника, который, входя в сон-время, алтиранга митьина, посылает свое второе, дремлющее “я” искать на замерзшем море тюленей и других животных.

— Вот где проходит наша реальная жизнь, Данло ви Соли Рингесс.

Данло наконец переступил через порог, и под ним, как бесконечный золотой лист, раскинулась огромная равнина.

Данло искал глазами горизонт этого блистающего нового мира, но горизонта не было. Неба тоже не было — только резкий белый свет, как у поставленного на слишком большую мощность холодного шара. Равнина уходила в бесконечность по всем направлениям.

Данло условно определил направление, к которому стоял лицом, как север — значит позади, за дверью зала собраний, находился юг. Справа был восток, левая рука указывала на запад. Ребенком он часто молился на четыре стороны света и теперь тоже стал медленно оборачиваться по кругу, чтобы почтить этот мир, каким бы сюрреальным и странным тот ни казался. Он обернулся на восток и тут увидел, что дверь у него за спиной исчезла. Тогда он завертелся быстрее, стараясь сориентироваться — на юг, запад, север и снова на восток. Он вертелся почти как дервиш, отыскивая дорогу обратно в зал собраний, где осталось жить его реальное тело, но не мог найти дверь. В конце концов, одолеваемый одышкой и головокружением, он перестал вращаться. Он потерял чувство направления, и золотая гладкая равнина не давала ему никаких ориентиров.

— Данло ви Соли Рингесс, мы ждем тебя. Ты знаешь дорогу.

Тихий, безмятежный голос слышался с востока (а может быть, с запада, севера или юга). Данло решил идти на этот голос, повернулся к нему лицом и двинулся вперед шаг за шагом. Вскоре он начал терять терпение, поскольку ему казалось, что он совсем не приближается к голосу, к которому теперь присоединилось множество других:

— Иди, Данло, иди — мы ждем тебя.

Хорошо бы иметь лыжи, чтобы скользить по этой золотой глади, подумал Данло — уж очень ему хотелось скорее добраться до этих далеких нежных голосов. Он подумал об этом и тут же заскользил, как бабочка, над тем, что называл землей.

Он летел сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, уже как ястреб. Ветер дул в лицо, отбрасывая назад его длинные черные волосы. Если бы не этот свежий ветер, Данло вообще бы не чувствовал, что движется, поскольку золотая равнина внизу не имела никаких примет, позволяющих определить пройденное расстояние. Свою точную скорость он тоже не мог определить, но чувствовал, что по-прежнему летит слишком медленно. Внезапно его скорость начала возрастать. Он несся над равниной, как ракета. Встречный ветер превратился в твердую стену, и Данло приходилось прикрывать нос и рот, чтобы дышать. Ему вспомнилось его путешествие в Невернес, когда ветер, называющийся Дыханием Змея, обморозил ему лицо и чуть его не убил. Хорошо бы здесь не было этого ветра, который тормозил его и затруднял дыхание. Данло подумал об этом, и ветра не стало. Остались только холод и тишина, как в высоких слоях атмосферы. По оценке Данло, отлетел милях в десяти над поверхностью равнины, но поскольку она была гладкой, как кларий, и бесконечной, как Большой Морбио, он мог находиться и в миллионе миль, и в сотне футов над ней.

Через некоторое время — то ли через час, то ли через несколько секунд — вдали появилась небольшая возвышенность.

Как будто сильный свет, идущий с неба (или того, что Данло называл небом) разогрел землю так, что она вспучилась. Еще миг спустя Данло пролетел над этим вздутием и увидел под собой другие вздутия, низкие и округлые, как снежные хижины. Чем дальше он летел, тем выше и многочисленнее становились они. Сотни курганов вздымались над сверкающей равниной. Одни были конические, как вулканы, другие щетинились золотыми утесами, зубчатые, как увенчанные снегом горы его детства. Данло летел над широкими долинами, где струились серебристо-золотые ледники. Он летел, и золотые горы делались все выше и выше.

Голоса все звали его из туманного далека. Он пожелал лететь еще быстрее — полетел. Горы внизу слились в размытое золотое пятно. Их было так много, что он потерял им счет.

Теперь он, как полагал, двигался быстро, очень быстро, возможно, даже быстрее света. Его тело струилось фиолетовыми, малиновыми, алыми полосами, и он чувствовал себя восхитительно быстрым. Как свет. В некотором смысле он почти совсем не чувствовал своего тела — оно сделалось таким же светлым и нематериальным, как молитва святого. Он мог бы продолжать этот немыслимый полет вечно, но вспомнил, что вошел в это кибернетическое пространство не ради экстаза.

— Данло ви Соли Рингесс, ты на верном пути.

Голоса теперь слышались где-то впереди. Если он будет достаточно скор, то вот-вот отыщет источник этих небесных звуков. Там, где свет мира уходит в бесконечность, быть может, в миллионе миль от него, стояла гора выше всех остальных. Вся золотая и алая, она вонзалась в небеса, как копье. Она была так велика, эта чудесная гора, Что казалось, будто вся равнина была создана лишь для того, чтобы служить ей основанием. Еще несколько мгновений, и Данло приблизился к ней. Теперь он летел помедленнее, и ветер снова бил ему в лицо, а вершины более низких гор далеко внизу снова стали различимы.

— Данло, Данло, ты уже близко — иди же сюда! — позвал голос. Данло теперь ясно видел высокий кряж между собой и большой золотой горой. Сейчас он преодолеет его и наконец-то увидит, кто его зовет. Эта сюрреальность угнетала его монотонностью своего рельефа и цвета, но он, как ни странно, чувствовал благодарность за то, что ее не сделали более реальной. Он ни на миг не забывал, где находится в действительности, — но стоило ему подумать об этом, случилось нечто странное.

Равнина вокруг него начала изгибаться, как рука, сжимающаяся в кулак. Ослепительно белое небо вдруг взмыло вверх и изменило цвет. Теперь оно стало настоящим небом, выпуклым, как купол мечети, и синим, как кобальт. Горная цепь впереди заострилась каменными утесами и оделась снеговыми шапками. Их нижние склоны, миля за милей, покрылись лиственными и хвойными лесами. Через несколько мгновений Данло перелетел эти горы и снизился над красивой долиной.

Она пестрела красками: помимо зелени, белизны и синевы растительности, снегов и неба, здесь были бурые древесные стволы, красные и пурпурные цветы, оранжевые плоды и камни с прожилками бирюзы, аметиста и розового кварца.

Посередине долины бежала кристально чистая река, питаемая горными ручьями — они стекали и с края, и с большой, одиноко стоящей горы. Гора больше не сверкала золотом — она, как и все остальные, поросла густым лесом и оделась в ледяную броню. Но высота ее была такой, что даже нижние отроги скрывались в облаках. Возможно ли взойти на нее? Ее острые камни изрежут руки, ноги застынут в ее снегах. Есть ли там, за облаками, реальная вершина из камня и льда? И насколько реальной окажется эта долина, если посмотреть на нее поближе? Данло это беспокоило.

В следующий момент он легко, как мотылек, опустился на верхушку низкого холма. Высокая трава колыхалась под ветром и щекотала его голые ноги, обтянутые гладкой, как жемчуг, сверкающей красными искрами кожей. Солнце, стоящее высоко над долиной и белыми вершинами гор, грело, как самое настоящее солнце. Оно было желтое, похожее на то, что освещало некогда Старую Землю, и на него, как на всякое реальное солнце, было почти невозможно смотреть. Данло долго стоял, протянув к светилу свою светозарную руку и чувствуя, как жаркий жидкий свет струится по его жилам. Потом из леса под холмом снова раздался низкий, зовущий его голос — очень близкий, очень знакомый, очень реальный.

— Данло, Данло, иди к нам — иди к большой горе!

Данло, почти бессознательно, обернулся к горе, стоящей по ту сторону долины. В том направлении между деревьями виднелся просвет, похожий на начало тропы. Данло спустился по лугу и ощутил под ногами утоптанную землю. Извилистая тропа вела сквозь густой лес, через каменистые русла ручьев.

Разнообразие деревьев и другой растительности изумляло Данло.

Он узнавал ольху и вяз, терновник, красное дерево и шелковицу, и плодовые деревья — яблоню, оливу, лимон, вишню, папайю, манго, абрикос и миндаль. Здесь росли олеандр, горная сирень, магнолия, и хинное дерево, и кофейное дерево.

Пахло мятой, горечавкой и другими травами. А цветы! Все поляны полыхали яркими красками. Ноготки, ромашки, рододендроны, колокольчики, дикие орхидеи и розы — все цветы вселенной распустились разом в этом волшебном лесу. От их аромата дышать было мучительно — и радостно.

После нескольких часов ходьбы Данло вышел к реке, текущей посреди долины. Не зная, как перейти через нее, он вспомнил, как все свое детство ходил или скользил на лыжах по замерзшему морю. Может быть, молекулы этой реки тоже как-то кристаллизуются, чтобы выдержать его вес?

И Данло, почти не раздумывая, ступил на воду. Мокрая и холодная поверхность под ногами оказалась странно пружинистой, и он, как жук-водомер, мигом переправился через реку. Тропа, ведущая сквозь заросли тиса, поднималась теперь в гору. Ныряя порой в апельсиновые рощи и сосновые перелески, она неуклонно стремилась в сторону большой горы. Голоса теперь, казалось, лились из-за каждого куста, вися над лимонником и маргаритками:

— Иди, Данло, иди — ты почти у цели.

Тропа сделалась круче, и где-то с милю подниматься по ней было почти трудно. Потом Данло взошел на перевал и оказался в естественной каменной чаще на склоне горы. Его радовал открывавшийся вокруг простор, ясность воздуха, чистый запах родников. По ту стороны чаши сверкала на солнце отвесная гранитная скала, и по ней струились водопады.

У глубоких прудов, омывающих ее подножие, собрались светящиеся существа. Они грелись на каменных карнизах, сидели на траве или стояли поддеревьями, срывая тяжелые красные яблоки. Эти мужчины и женщины (их пол было трудно определить) походили на Данло своими длинными, светозарными, переливчатыми телами. Увидев Данло, они простерли к нему свои длинные руки и стали звать:

— Сюда, сюда. Мы ждем тебя.

Данло поднимался к ним по нагретым камням, которые жгли ему ноги. Он чувствовал жжение, но боли не испытывал. Его удивляло и это, и то, что вокруг так тихо. Вода, падающая со скал, производила гораздо меньше шума, чем следовало. Из рощ и с лугов доносилось сладостное пение — это пели светозарные существа, и жаворонки, и другие птицы. Данло недоставало жужжания пчел и стрекота кузнечиков — в лесу он за все время своего пути ни разу не слышал насекомых и не видел ни кроликов, ни змей, ни другой фауны. Даже в самой густой чаще этого леса не таились тигры — он это чувствовал. Ему это казалось грустным и странным, но он не успел все как следует обдумать, потому что одно из светозарных существ шло ему навстречу.

— Здравствуй, Данло ви Соли Рингесс. Я Катура Дару из города Ивиохана.

Зеленые глаза Катуры сверкали, как изумруды, и казалось, что от ее тела струится красный жар. Она обняла Данло и привлекла его к себе. Она — когда она обвилась вокруг него, как электрический угорь, Данло сразу понял, что это женщина, — поцеловала его в губы и открылась ему. Все в ней манило его, призывая к плотскому — а может быть, также умственному и духовному — слиянию. Данло почти чувствовал, каково это будет — войти в нее, втечь между ее ног и забыться в скольжении их восхитительных тел. Она поглотит его всем своим существом, и он закричит в неописуемом восторге, и это будет почти как слияние с женщиной, которую он любил всем сердцем. Почти, но не совсем.

Данло вспомнил, кто он есть в реальности и зачем явился в это невероятное место. Он был почти уверен, что так и сидит на своей подушке в зале собраний, держа в руке бамбуковую флейту. С некоторым трудом он оторвался от женщины по имени Катура Дару. Стоя обнаженным на плоской гранитной скале, он любовался неземной красотой Катуры и других светозарных существ, а они смотрели на него из цветов и водоемов.