Еще раз прильнув к губам любимой, он с полминуты постоял возле нее, затем повернулся и вышел.
      Арианна бросилась следом за ним, но остановилась, не добежав и до середины комнаты. В эту секунду она была уверена в том, что видит Ортона последний раз в жизни, и хотела взглянуть на него, прикоснуться и обнять, но тут же решила, что своей минутной слабостью она только сделает ему больно и ничем не поможет. Это было нечестно по отношению к возлюбленному. Император должен быть сильным, чтобы с честью нести свое бремя, императрица порой должна быть сильной вдвойне.
      Она вернулась к постели и села прямо на покрывало. Спать, несмотря на то что она провела всю ночь не сомкнув глаз, не хотелось. Ее ложе было пустым и холодным, когда не было согрето теплом тела ее любимого. И Арианна упала навзничь, раскинув руки, не раздеваясь, не собираясь засыпать, стараясь вообще не думать о плохом.
      В этот момент и случилось с ней то ужасное, чего она подспудно ждала, что предчувствовала.
      Страшная сила навалилась на нее, придавливая к ложу. Она хотела встать, но не смогла. Ее тело налилось свинцовой тяжестью и более ей не повиновалось. Арианна пыталась позвать на помощь, но голоса не было. Жуткое чувство немоты и бессилия поразило ее в самое сердце.
      Так обычно случается в кошмарных снах, когда бежишь от кого-то и не можешь убежать, потому что ноги прилипают к земле, а неумолимый преследователь, напротив, несется будто на крыльях.
      Широко открытыми, полными ужаса глазами Арианна смотрела в потолок, но уже ничего не видела. Она только чувствовала, как некто запустил когтистую руку в самые глубины ее мозга и теперь пытается добыть оттуда нечто важное, смертельно важное как для него, так и для нее и ее Ортона. Императрица не понимала, чего хочет от нее таинственный вор, но ее сердце было разумней ума, более зрячим, нежели ослепшие от боли глаза. Ее сердце наверняка знало, что это Далихаджар Агилольфинг пришел к ней в предрассветный час, чтобы вырвать из нее тайну. Тайну! Тайну, которая, к несчастью, была ей известна! Вот когда Арианна в полной мере оценила смысл слов Ортона, который просил ее забыть, как и чем он отличается от близнецов. Вот о чем предупреждал он ее: однажды найдется тот, кто почти всемогущ, и он сумеет вызнать у нее, кто из них, похожих, как отражения, является истинным владыкой Великого Роана. И горе тогда сыну Агилольфингов.
      — Нет! Нет! — хотела закричать императрица, но даже мускул не дрогнул на ее закаменевшем лице.
      Страшная рука, могучая, беспощадная, немилосердная, рвала ее мозг на части, вытаскивая на поверхность то, что несчастная жертва старалась утаить в самом темном, самом дальнем уголке.
      Арианна понимала, что этой борьбы ей не вынести. Грядет безумие и мучительная смерть. Голова раскалывалась от страшной боли, тело трепетало, словно его жгли каленым железом. Но не было муки страшнее, чем сознание того, что вольно или невольно она может предать того, кто ей дороже жизни и души.
      Говорят, один раз в жизни человек может превзойти не только себя самого, но и человека вообще и стать равным богам. Говорят — и это святая правда, — что у любящего неведомо откуда берутся такие силы, что титаны отступают перед ним.
      И нет преграды человеческому могуществу. Никакая магия не сравнится с этим порывом бессмертной души.
      Арианна должна была уже умереть от боли, ее несчастный разум давно должен был открыть Далихаджару свою тайну, а она еще жила, дышала, боролась и… любила! Господи! Как она любила Ортона в эти последние секунды своей недолгой жизни! Как желала ему преодолеть все преграды и стать счастливым, если не с ней, то вдвойне счастливым и своим, и ее недополученным счастьем! Она любила его настолько, что другим мыслям просто не было места.
      И там, на другом краю Лунггара, чародей, сидящий в башне над морем, был буквально затоплен этим неистовым, безудержным потоком любви. Он чувствовал, что Арианна знает то, что ему так необходимо, и, вместе с тем, понимал, что при всем своем могуществе он не в состоянии вырвать у нее признание.
      Императрица была уверена, что Далихаджар еще раз попробует проникнуть в ее сознание и она не выдержит. Смерть ее не страшила, но что если перед смертью, находясь на грани между бытием и небытием, она не удержит свою тайну? И Арианна поднялась с постели…
      Это было жуткое зрелище, однако видеть его было некому: все происходило в полнейшей тишине, и находившиеся в соседних покоях телохранители были уверены, что государыня спит сладким предутренним сном. У молодой женщины мелькнула мысль добрести до них, чтобы призвать их на помощь; искушение жизнью было столь велико, что она всем телом потянулась в сторону дверей, но почувствовала, что сил не хватит. Ее мозг плавился и тек от невыносимого напряжения.
      Она сделала еще шаг, еще… и оказалась у распахнутого окна.
      Эрлтон страшно закричал, когда восставшая женщина разрушила барьер, возведенный силой его разума. Это было невыносимо больно, а он не привык к тому, что люди могут так сопротивляться. И когда связь с непокорной императрицей прервалась, человек в серебряной маске не без облегчения вздохнул.
      Правда, он испытал смутную тоску и неясную душевную боль, когда перед его внутренним взором всплыла следующая картина:
      Рассвет.
      Солнечный луч игриво скользит по цветущим кустам и деревьям, трепещет на зеркальной поверхности воды в малахитовом бассейне и растерянно упирается в маленькое, скорченное тело светловолосой женщины, лежащей на каменных плитах.
      Луч торопливо скользит вверх, по стене, до распахнутого окна, забегает внутрь и тревожно шарит по всей комнате.
      Тщетно. Там уже никого нет.
      Обитательница этих покоев где-то в другом месте, очень далеко отсюда. Ее нет ни в комнате, ни в парке, ни, тем более, в том теле, которое еще несколько минут назад было единым целым с императрицей Арианной.
      Во дворце стояла гробовая тишина.
      Не плакал почти никто, а если и проливал слезы, то беззвучно. Это было горе молчаливое — самое страшное из всех возможных, потому что боль и скорбь утраты не выплескивались на поверхность, а застывали в глубине души, образуя черную опаленную корку.
      Слова «гореть» и «горе» — одного корня. Поэтому можно сказать, что сердце императора горевало, а можно — что оно горело.
      Он не выходил из своих покоев и не желал никого видеть. Лежал ничком на постели, изнывая от тоски, проклиная себя.
      Самым ужасным было то, что Ортон почувствовал опасность, грозившую Арианне. Случилось это в тот момент, когда они с Теобальдом и Аластером только-только разложили на столе необъятную карту Лунггара и склонились над ней, вычерчивая план похода.
      Император услышал, что его зовет голос возлюбленной. Она словно прощалась с ним, и прощание это было таким нежным, таким скорбным и печальным, будто это ее душа, уходя в бесконечность, пыталась в последний раз отдать ему всю свою любовь на целую жизнь, которую ему теперь предстояло провести одному. Страшно вскрикнув и переполошив друзей, Ортон ринулся в потайной ход. Он бежал длинными, узкими, извилистыми коридорами так, как не бегал никогда в жизни. Никто не смог бы угнаться за несущимся как ветер молодым человеком, и все же он опоздал. Ворвавшись в опочивальню императрицы, Ортон нашел лишь смятую, нерасстеленную постель. В соседнем покое кричал и плакал Сту, бросаясь всем телом на запертую дверь. Судя по приглушенным голосам, телохранители пытались угомонить его, считая, что он разбудит Арианну.
      Великаны-гвардейцы отшатнулись, когда отворилась дверь спальни и на пороге возник бледный как смерть государь.
      — Ее там нет, — сказал он бесцветным, опустошенным голосом. — Можете говорить громко…
      Двигаясь как заведенная кукла, Ортон спустился вниз и вышел из дворца. Телохранители бросились за ним. Они стояли чуть в стороне, когда император поднял на руки безвольное тело императрицы, когда убирал с ее лица спутанные, слипшиеся от крови волосы, когда бережно закрывал ей глаза.
      Ни гвардейцы, ни кто другой, в том числе и Аластер, и Аббон Флерийский, и князь Даджарра, не приближались к закаменевшему от горя Ортону с Арианной на руках. Потому что они были мудрыми и прекрасно знали, что никакими словами сочувствия, никакими соболезнованиями, никаким участием не умерить сейчас боли того, кто потерял единственного человека в своей жизни. Печальной свитой шли они на несколько шагов позади императора, когда он нес свою возлюбленную обратно в ее покои. Их оставили наедине, чтобы не нарушить последние минуты неловкими словами или поступками.
      Ортон сам обмыл легкое, хрупкое тело. Сам обрядил его в свадебный белый наряд. И сам украсил Арианну драгоценностями. Все это он делал тоже молча. Его жена и без того должна была слышать, как он ее любит, как тоскует, как рвется к ней. Он бы не мог вслух объяснить ей то, что сейчас говорило его сердце: он — император. Он обязан и дальше исполнять свой долг, продолжать заботиться о безопасности, благополучии и счастье своих подданных, и потому он даже не может сказать:
      — Арианна, мне не жить без тебя. Но ведь на самом деле — и правда, не жить.
      Ортону не нужно было спрашивать, что случилось с его возлюбленной. Он наверняка знал, словно читал в раскрытой книге, как удалось Далихаджару уничтожить Арианну. Впервые в жизни император ощутил себя в полной мере Агилольфингом — величайшим магом Лунггара. Его разум существовал как бы отдельно от него самого, взвешивая, вычисляя, сопоставляя события и факты. Он работал с такой скоростью и точностью, что в иное время Ортон пришел бы в невероятное изумление, обнаружив у себя такие способности, но теперь он воспринимал их как должное. Точно так же, как и о своем внезапно осознанном могуществе, не думал он и о мести.
      Просто не должно было быть никакой мести, потому что в целом, в масштабе всего огромного мира, смерть Арианны не имела существенного значения. Но огромное значение имело то, что Далихаджар вернулся из небытия и снова угрожал Лунггару гибелью. Вот это и требовало незамедлительного возмездия. И совершить его мог только Ортон Агилольфинг, потомок великого Брагана. Это была его судьба и его предназначение. А любовь или ненависть молодого человека не имели право на существование за пределами его сердца: судьба мира не должна была зависеть от того, испытывает ли он скорбь, гнев или боль.
      Это тоже часть бремени императора.
      Все это Ортон не просто знал или чувствовал. В эти минуты он как бы и был законом Брагана, воплощенной мыслью о необходимости сохранить и уберечь Лунггар. И потому он не клялся Арианне в том, что отплатит смертью за ее смерть, что заставит злодея раскаяться в его преступлении. Он точно знал, что Далихаджар раскаяться не может, хотя бы потому, что не чувствует за собой ни малейшей вины, полагая гибель несчастных жертв печальной необходимостью, неизбежными издержками, которые обязательно возникают во время выполнения любого грандиозного замысла.
      По-прежнему молча, не проронив ни слова, Ортон уступил место возле Арианны спешно вызванному во дворец великому эмперадору. Достойный сей князь церкви был до глубины души потрясен случившимся несчастьем и молитвы за упокой читал, глотая набегавшие слезы.
      А император удалился к себе, не желая никого видеть. Даже Аластеру, пытавшемуся поговорить с ним, не отвечал и не отзывался. Впрочем, подобный приступ отчаяния и апатии продолжался недолго. Когда стало темнеть, Ортон внезапно очнулся от размышлений. Кликнув слуг, он потребовал себе бассейн с горячей и с ледяной водой, обильный обед и черного вина. А также приказал принести меч Даджаген и облачение, хранившееся в особой кладовой, в оружейной комнате.
      Все эти распоряжения были выполнены с молниеносной быстротой.
      Совершив омовение, государь надел странную одежду — черную рубаху и штаны и зеленый потрепанный плащ. Затем опоясался мечом и вышел в пустынный коридор. Дворец безмолвствовал.
      — Объяви срочное заседание Совета, — обратился он к стоящему у стены гвардейцу.
      — Да, император.
      — Я буду в зале.
      — Я скажу Аластеру.
      — Скажи ему еще вот что: пусть он больше не предупреждает никого из членов Совета. Я хочу сегодня видеть в зале Совета герцога Дембийского, Теобальда, барона Сида Кадогана, Ульриха и тех, кого они посчитают нужным привести с собой.
      На сей раз зал Большого Ночного Совета впервые за всю историю своего существования не соответствовал своему названию. Здесь ярко горели свечи, и все присутствующие прекрасно видели друг друга. Сделано это было в основном ради императора, ибо гвардейцы в темноте и на свету видели одинаково хорошо.
      На Совете присутствовал герцог Дембийский, граф Теобальд Ойротский, барон Сид Кадоган, а также рыцари Ульрих, Лекс, Нарда и, неожиданно даже для самого себя, граф Шовелен. Получив приглашение от командира императорских гвардейцев в столь скорбный для всей империи час, граф не посмел отказаться и теперь чувствовал себя немного неуверенно в такой странной компании. По дороге в зал Большого Совета Аластер ввел его в курс дела, но только в общих чертах, и Шовелен не знал, что теперь и думать. Очень тяжело обычному человеку, привыкшему к определенному порядку и мироустройству, узнать вдруг, что все старые легенды не только оказались правдой, но еще и вторглись в сегодняшний день. Мало того, персонаж мифа угрожает жизни множества людей, и как его остановить — практически неизвестно. К тому же Шовелен тяжело переживал гибель императрицы, хотя и не ожидал от себя подобной глубины чувств. Он вообще не понимал, зачем пригласили его, а не кого-нибудь другого.
      Император поразил графа своим спокойствием, сдержанностью и тем, как он осунулся и побледнел всего за полдня. С тех пор, как его видели в последний раз, молодой человек повзрослел лет на десять-пятнадцать, виски у него засеребрились, а в углах рта пролегли жесткие, глубокие морщины, не портившие его природную, красоту, но придававшие ей совершенно иной оттенок.
      — Ортон, ты понимаешь, что хочешь сделать? — спросил Аластер.
      — Конечно, мой друг и учитель. Для меня сейчас самое главное, чтобы ты уверился в том, что я не рвусь на Бангалоры осуществлять личную месть. Если ты заподозришь во мне хоть тень подобного чувства, я откажусь от своей идеи. Я доверяю тебе полностью, понимая, что сам могу и не видеть себя со стороны таким, какой я есть. Когда не хочешь чего-либо замечать, то искренне не замечаешь, и даже можешь присягнуть, что и в мыслях не держал того, что очевидно всякому, кто на тебя смотрит.
      — Ты рассуждаешь очень здраво, — заговорил Теобальд. — Не слишком ли здраво, мальчик мой? Ты потерял любимую, и я не понимаю, как ты находишь в себе силы быть столь рассудительным и спокойным.
      — Мне когда-то рассказывали одну историю про доблестного воина, потерявшего близкое ему существо, но простившего убийцу. Этот воин сказал, что всякая душа заслуживает право на прощение. Ты не знаешь, кем был тот рассудительный рыцарь, Теобальд?
      — Это серьезный аргумент, — закусил губу граф Ойротский.
      — Вот что я скажу всем вам, друзья мои, — молвил Ортон. — Если у Далихаджара нашлось достаточно сил, чтобы заставить Арианну умереть, значит, он уже могущественнее, нежели мы предполагали. И значит, когда наш флот доберется до Бангалоров, может быть поздно. Я уверен, что мы остановим Далихаджара и во второй раз, но я не могу быть уверенным в том, что мир снова не заплатит за это страшную цену.
      Я говорю следующее, твердо зная, что у вас достаточно возможностей проверить, насколько я искренен с вами и с самим собой: я чувствую силу Далихаджара. Враг Лунггара призывает меня, чтобы сразиться с ним, и я хочу принять его вызов. Хочу хотя бы потому, что почти уверен, что мне удастся вести этот поединок иначе, чем он может себе вообразить. Я не собираюсь разжигать пожар новой войны. Я достаточно могуществен теперь, чтобы остановить его раз и навсегда. Я жду вашего приговора. В зале воцарилось молчание.
      Гвардейцы размышляли довольно долго, пока Аластер наконец не решился.
      — Что же, друзья мои. Мы все любили императрицу Арианну, и более других — как никто — любил ее наш повелитель Ортон. И если у него хватило мужества, чтобы не жалеть себя и не скорбеть о своей потере, а прийти в зал Совета, чтобы сказать нам о том, что он осознал себя монхиганом и чувствует возможность защитить свою страну и народ, я не вправе не верить ему. Такое мужество само по себе заслуживает уважения. И если император готов вступить в бой со своим противником, то я помогу ему. Что скажете, господа?
      — Я поддерживаю герцога, — поднялся Теобальд. — Я действительно ощущаю сознательную силу государя Ортона Агилольфинга. Если раньше он только знал о том, что когда-нибудь сможет стать таким же, как его предки, то теперь он напоминает мне императора Брагана. И я думаю, что горе, которое он перенес, — как бы жестоко это ни звучало — поможет ему сделать правильный выбор. Пусть государь объявляет войну Далихаджару. Я буду с ним.
      Шовелен смотрел на Теобальда широко раскрытыми глазами. То, что этот великолепный вельможа так запросто упомянул об императоре Брагане, будто знал его лично, потрясло графа до глубины души. У него возник один нелепый, на первый взгляд, вопрос, но Шовелен так и не решился его задать.
      — Не нарушит ли Его величество император закон Брагана? — негромко спросил Лекс.
      — Я уже допустил, чтобы невинная душа моей возлюбленной супруги расплатилась за ошибку, допущенную мной, потомком Агилольфингов, и за преступление, совершенное также Агилольфингом, — сурово ответил Ортон. — Это и есть то, чего боялся император Браган, не так ли? Теперь я просто обязан не допустить дальнейшего развития событий. В скором времени, если мы не примем меры, жертвам не будет числа.
      — Насколько я понимаю, — заговорил Ульрих, — Эрлтон Пересмешник, ученик токе, заподозрил неладное и двинулся на Бангалоры, чтобы остановить своего брата. И я уверен в том, что он погиб в неравном поединке с тем, кто уже очень давно перестал быть Эрлтоном Серебряным и стал Далихаджаром. Это говорит о том, что наш противник стал сильнее токе, а сильнее токе на этой планете только Аббон Флерийский и еще император Ортон в том состоянии, в котором он пребывает сейчас, осознав всю степень своего могущества и получив доступ к самым глубоким тайникам своей души и разума. Если мы дадим Далихаджару еще немного времени, кто знает, не превзойдет ли он и этих соперников? И кто его сможет остановить тогда? Лично я тоже согласен с государем. Эту битву нужно начинать немедленно, пока еще не поздно. Возможно, государыне Арианне нужно было умереть, чтобы мы осознали всю степень опасности, которая угрожает не только нам, но и целому миру.
      — А что скажете вы, Шовелен? — спросил внезапно герцог.
      — Что я могу сказать по такому сложному и щекотливому доводу? — пожал плечами тот. — И почему вы спрашиваете меня?
      — Очевидно, потому, что вы, с одной стороны, посвящены в перипетии событий, а с другой — думаете иначе, чем мы. Вы в состоянии взглянуть со стороны на этот вопрос, поэтому я и пригласил вас сюда в надежде на то, что из нас всех вы будете самым здравым и рассудительным.
      — Это для меня великая честь, но и огромная ответственность, — вздохнул граф. — Тяжелая ваша милость, дорогой герцог.
      — А у таких людей, как вы, Шовелен, легких дней не бывает. Для этого вы слишком разумны и ответственны. Говорите, граф. Мы нуждаемся в вашем совете.
      Шовелен увидел, что все ожидают, что он скажет. Заставлять себя упрашивать было бы невежливо, особенно по отношению к императору, который должен был испытывать сильнейшую душевную боль, хоть и не выказывал этого.
      — Ваше величество, — обратился граф к Ортону. — Позвольте задать вам один совершенно необходимый вопрос.
      — Конечно задавайте.
      — Чего вы сейчас хотите больше всего?
      Император задумался.
      — Умереть? Нет, это было бы проявлением слабости, безволия. Арианна не была бы довольна, подобный ответ ее наверняка опечалил бы. Наверное, тишины, граф. Просто тишины и темноты на долгое время, чтобы можно было никого не видеть и не слышать… — Он обернулся к своим друзьям, виновато улыбнувшись. — Простите меня за эти слова.
      — Вы чувствуете ненависть к Далихаджару, Ваше величество? — задал Шовелен следующий вопрос.
      — Очевидно, нет, граф. Мне так больно, и я настолько не могу привыкнуть к мысли о том, что больше ее не увижу… На ненависть у меня просто не хватает сил. Места в душе не хватает…
      — Что ж, господа, — постановил старый вельможа. — Мне кажется, что Его величество должен исполнить то, что считает своим долгом. Я уверен, что это не неистовый порыв, а разумное и взвешенное решение. К тому же я присоединяюсь к мнению остальных: кто-то же должен остановить Далихаджара. Ее величество Арианна была очаровательной, нежной и невинной, а он убил ее ни за что. На ее месте могла оказаться любая другая, и ее так же убили бы — словно сняли с доски фигуру. Это самый страшный вид убийства, и такого человека нужно рассматривать не как простого преступника. Я благословляю вас, Ваше величество, если благословление старого чудака может хоть чуточку света пролить на вашу скорбную и истерзанную душу.
      С этими словами граф подошел к императору, опустился на одно колено и почтительно поцеловал ему руку.
      — Благодарю вас, друг мой, — сказал Ортон. — Вы помогли мне и укрепили меня в моей решимости покончить с Далихаджаром. А теперь идите отдыхать. Мы с вами встретимся завтра.
      Шовелен хотел было задать вопрос, каким образом это получится, но решил не отягощать жизнь своего нового повелителя дополнительными проблемами, здраво рассудив, что если ему будет положено знать эти тайны, то Аластер посвятит его в них.
      Он сделал общий поклон и вышел в указанную дверь. В коридоре его встретили двое гвардейцев, которые повели графа под руки в кромешной тьме. Он насчитал более двадцати поворотов, прежде чем снова увидел свет.
      Сивард странно чувствовал себя в черном. Этот цвет он никогда не любил и даже после смерти родителей не носил траур. Теперь из уважения к скорби своего государя одноглазый сменил наряд и плащ огненного цвета на накидку мрачнее ночи и все время одергивал одежду, словно она была с чужого плеча.
      Императора он видеть не хотел: боялся. Боялся его молчаливой скорби, потухшего взгляда. Боялся мертвой тишины, царящей во дворце, где даже не траур соблюдали, а просто все погасли, будто в душе каждого внезапно задули маленькую яркую свечу. Боялся Сивард и тех слов, которые он, по идее, должен сказать в утешение и соболезнование — а чем тут утешишь? Такое горе утихает только со временем, и времени должно пройти очень и очень много, судя по тому, как счастливы были супруги. И промолчать было неприлично. Поэтому Сивард даже радовался втайне, что навалилось много текущих дел.
      Словно в нору, забился он в свой кабинет в здании Тайной службы и с головой зарылся в бумаги. Джералдин, осунувшийся, с темными кругами под глазами, сидел на диване, напротив него, почти все время молчал и раскрывал рот только тогда, когда одноглазый его о чем-то спрашивал.
      Поэтому Сивард даже вздрогнул, когда секретарь сам с ним заговорил:
      — Маркиз…
      — А?!
      — Маркиз, когда похороны императрицы?
      — Не знаю, никто ничего еще не говорил. По-моему, государь принял какое-то решение, но со мной никто не делился, а придумывать не хочу.
      — Он же не успеет добраться до Бангалор.
      — Почему?
      — Неужели вы думаете, маркиз, что там не узнают, что по направлению к архипелагу движется императорский флот? И если бы вы были на месте Далихаджара, неужели бы вы не убежали или не приготовились к сражению?
      — Я и сам волнуюсь, — признался одноглазый. — Конечно, мы с младых ногтей пребываем в полной уверенности, что армия Великого Роана непобедима, что мы защищены от всех напастей и бед, однако жизнь показала, что даже свою обожаемую государыню уберечь не удалось, что уж говорить об остальном? Не спрашивай меня, Джералдин. У меня нет ответа ни на один из твоих вопросов.
      Секретарь обхватил голову руками и снова застыл в неудобной позе. Сивард не стал его окликать. Ему и самому было так муторно, так тошно, что он даже обрадовался, когда на пороге появился один из его переполошенных подчиненных и сказал:
      — Господин, к вам курьер со срочным сообщением от герцога Аластера Дембийского.
      — Приглашай быстрее! — рявкнул начальник Тайной службы, и подчиненный прыснул за дверь. В таком настроении Сиварду старались под руку не попадаться.
      Курьер молча возник в дверном проеме, загородив собой все пространство от пола до притолоки. Одноглазый удивился его размерам, а после вяло отметил про себя, что пора бы уже перестать удивляться — сколько же можно. Он полагал, что записка содержит в себе сведения относительно церемонии похорон, и читать ее не хотел, но избежать этого все равно не мог. Поэтому Сивард медленно сломал печать, развернул свернутый в трубку пергамент и поднес его к глазам.
      Приближалась ночь, а в кабинете горела всего одна свеча, и буквы сливались в одну сплошную полосу. Наконец он догадался подойти поближе к свету и, вглядевшись, сумел прочитать:
      «Через два часа на Драконьей поляне. Аластер».
      Почерк действительно принадлежал герцогу, однако сама записка, напоминавшая больше приглашение на свидание, немного удивила Сиварда. Такой таинственностью были окружены, пожалуй, лишь Ночные Советы да личность самого императора.
      «Что бы это могло быть?» — подумал одноглазый, пожимая плечами.
      А вслух сказал:
      — Спасибо, ответа не будет.
      Курьер поклонился и исчез.
      — Что-то случилось? — спросил Джералдин. Сивард хотел было ответить, что худшего, пожалуй, случиться не может, но благоразумно смолчал. Судьба бывает капризной и мстительной и может наказать за такую самонадеянность еще горшими потерями.
      — Просто нынче ночью мне нужно во дворец, на Драконью поляну.
      — А-а…
      Здесь необходимо упомянуть о том, что Драконьей поляной издавна называлось довольно странное сооружение, расположенное между двумя центральными башнями императорского дворцового комплекса. Сивард давно гадал, что именно имел в виду архитектор, устраивая на огромной высоте обширную площадь, вымощенную гладкими белыми плитами. При желании здесь можно было разместить человек двести — двести пятьдесят всадников, только что им там было делать?
      Придворным церемониймейстеру и главному советнику по хозяйственным вопросам это пустующее пространство постоянно не давало покоя, и они засыпали императора, Аббона Сгорбленного и всех прочих, причастных и непричастных к решению этой проблемы, разнообразными предложениями. Встречались среди них как безумные, так и действительно интересные проекты: разбить там зимний сад, чтобы он парил над столицей в облаках, устроить место для танцев на свежем воздухе или установить столы и кресла для пирующих; и даже — перенести туда зверинец. Однако все эти предложения неизменно бывали отклонены твердо и решительно.
      Предполагалось, что во время осады на этой площадке будут установлены метательные орудия и сигнальные башни, однако те, кто был знаком с этим объяснением, только плечами пожимали в недоумении: «Какая осада? Какие машины?»
      Карабкаясь под самые облака, Сивард удивлялся и возмущался одновременно. Что еще задумал неугомонный герцог, что вообще творится в несчастной империи последние несколько недель?
      Погода заметно испортилась, и ясное еще полчаса тому назад небо затянуло тучами. Ветер сорвался как с цепи. Сивард нес факел, и теперь тот норовил погаснуть, шипел и трещал. Плащ рвался по ветру и хлопал, как надутые паруса. Было холодно, неуютно и горько. Душа ныла, как больной зуб. Может, она ныла иначе, но по-другому одноглазый объяснить не умел, даже самому себе.
      По бесконечной лестнице и подниматься было бесконечно долго, так что Сивард даже успел немного соскучиться. Но все же своей цели он достиг и успел как раз вовремя. Правда, то, что он увидел там, на этой площади, светлым пятном расползшейся под мрачным небом, заставило его застыть в немом изумлении.
      Отряд из нескольких десятков великанов-гвардейцев под предводительством Аластера и Теобальда стоял в полной тишине у края стены. В центре возвышалась небольшая на их фоне фигура императора, зябко кутающегося в зеленый потертый плащ.
      — Доброй ночи, государь, — брякнул одноглазый невпопад. — Я это… э-э-э… вместе с вами печалюсь… э-э-э…
      — Не мучай себя, добрый Сивард, — мягко улыбнулся Ортон. — Я знаю, что ты любил Арианну, и слова здесь ни при чем.
      — И я о том же, — с облегчением выдохнул рыжий. — Что здесь за собрание, если уместно спрашивать об этом, конечно?
      — Отчего же нет, когда тебя пригласили, — пожал плечами молодой человек. — Должен сказать, что твое присутствие здесь — это желание Аластера, и, думаю, он тебе все и объяснит. Только недолго, нам пора, — обратился император уже к герцогу Дембийскому. .
      — Да, Ортон. Не беспокойся.
      Аластер и Теобальд подошли к изумленному начальнику Тайной службы и остановились возле него. Граф Ойротский мягким движением отобрал у Сиварда горящий факел и бросил его одному из гвардейцев, а тот вставил его в держатель на стене башни. Теперь огонь горел вдали, и Одноглазому были видны только неясные силуэты огромных гравелотских воинов.
      — Мы решили позвать тебя сюда потому, что считаем, что твоя вера в чудеса заслуживает должной награды, — заговорил герцог. — Меня искренне тронула твоя вера в последнего дракона Лунггара, и я решил, что тебе будет интересно посмотреть на то, что произойдет здесь и сейчас. К тому же завтра мы можем и не встретиться, если обстоятельства сложатся не в нашу пользу. Я не очень в это верю, и все же меня учили прощаться с близкими друзьями, если есть хоть малейший шанс не вернуться из похода.
      — Вы уходите в поход? — оторопело спросил рыжий.
      — Можно сказать и так.
      — А куда?
      — На Бангалоры…