— Да, мой повелитель, — прошептала Арианна. — А теперь поцелуй меня и расскажи, что случилось: несчастный близнец умер?
      — К великой нашей скорби.
      — Когда же найдут убийцу? — воскликнула молодая государыня. — Я хоть и гоню прочь нелепые и глупые мысли, но мне иногда кажется, что тебе угрожает опасность, что она все ближе и ближе. Порой, вообрази себе, мне мерещится, что я могу стать причиной твоего несчастья, и тогда я начинаю ненавидеть себя.
      — Только этого не хватало!..
      — Я понимаю, что говорю глупости, но ведь душе не прикажешь — она чувствует недоброе и мечется как птица в клетке. Что же мне делать?
      — Верить, конечно. Верить мне и нашим друзьям. Ты должна знать, что все у нас будет хорошо. Однажды мы с тобой встретились, нашли друг друга. С нами произошло самое главное чудо, какое вообще может случиться в жизни человека. И нелепо теперь, когда мы стали во сто крат сильнее нашей любовью и верностью, сдаться, уступить чужой ненависти, зависти, злобе. Этого просто не должно быть, Арианна. Обещай мне, что завтра ты начисто забудешь о своих дурных предчувствиях. Вот проводим их занудливых величеств и будем предоставлены сами себе. Я обещаю, что стану уделять тебе гораздо больше времени, может, целую неделю не отойду от тебя ни на шаг. Возьму у наших драгоценных подданных слово не тревожить меня и разбираться со всеми делами да увезу свою драгоценную женушку на край света! Ну как?
      — Это было бы просто прекрасно, — расцвела Арианна. — Только одного не могу понять, как я жила без тебя все эти годы?
      — А ты знала, что мы встретимся, и я тоже знал. Вот мы и жили этим ожиданием, иначе нас давно уже не стало бы — во всяком случае, таких, какие мы сейчас. Единственное, что омрачает мое счастье, — это то, что я должен немного огорчить тебя, но ты ведь обещала, что будешь сильной. Я могу надеяться, что ты вытерпишь маленькую неприятную новость?
      — Постараюсь, насколько хватит моих сил, — осторожно сказала Арианна, а ее сердце бешено заколотилось, предчувствуя недоброе.
      — Завтра, после того как мы проводим иностранных монархов, будет Большой Ночной Совет. И я задержусь, возможно, на всю ночь. Но это в последний раз.
      — Только-то и всего… — облегченно выдохнула девушка. — Слава Богу!
      — Вот те раз, — огорчился император. — Наступило время, когда моя любимая жена радуется моему отсутствию. И давно ли с тобой случились подобные перемены?
      — Глупый, — улыбнулась Арианна. — Просто я ожидала чего-то гораздо худшего. А эту ночь — уверяю тебя, она будет долгой, очень долгой и одинокой — я скоротаю, думая о тебе.
      Остаток ночи они провели, уже не отрываясь друг от друга ни на секунду. Когда говорят, что не придумано еще слов, чтобы описать состояние настоящей, всеохватывающей любви, это не кокетство и не попытка скрыть собственное бессилие. Таких слов нет, потому что не так уж много людей на свете получили невероятное счастье любить и быть любимым с такой неистовой силой.
      Однажды, когда все изменится, слова найдутся.
      Уходя утром от Арианны (она еще спала, и он не решился нарушить ее сладкий сон), Ортон внезапно почувствовал, как острая тоска — еще более страшная от своей беспричинности — пронзила все его существо. Ему почудилось на мгновение, что он может больше никогда не увидеть свою любимую, но император тут же отогнал эти мысли, и в конечном итоге любая мысль материальна, и если достаточно долго о чем-то думать, то это может произойти на самом деле.
      Ортон бросил последний взгляд на императрицу и быстро вышел из опочивальни.
      Впереди был долгий день.
      Аластер явился к Аббону Флерийскому среди ночи. И если Сиварда мучила бессонница, то мага мучил командир императорских гвардейцев, безжалостно вырвавший Аббона из теплых и ласковых объятий его постели.
      — Ты с ума сошел, — сказал маг, спуская ноги с кровати и помещая их с невероятной осторожностью в мягкие домашние туфли, украшенные ракушками и вырезанными из дерева фигурками.
      — Если я скажу, что да, ты перестанешь ворчать и жаловаться на свою скорбную жизнь? — поинтересовался великан.
      — Точно не обещаю, но попробовать можно, — тут же откликнулся Аббон.
      — Если ты шутишь, значит, уже достаточно проснулся, чтобы говорить о серьезных делах.
      — Может, не нужно? Может, завтра, а? Маг на минуту замолчал, затем отчаянно потряс головой и решительно молвил:
      — Дай мне мой халат, вон он, на кресле. Я понимаю, что ко всем прочим благам прибавилось еще что-то.
      — Помнишь наш разговор о Бангалорах и моих подозрениях относительно этого места?
      — Мне бы его забыть… Только вынужден тебя огорчить, Аластер: я и сам хотел найти там хоть какую-нибудь мелочь, свидетельствующую о занятиях черной магией. В помине нет ничего подобного. Но сердцем чую, что все беды оттуда.
      — Я вот к чему. Все равно, пока мы не выясним, откуда у бангалорцев оказался этот золотой стержень ученика токе, ничего не разберем. Вот я и решил послать одного из своих воинов на Ходевен, в Аиойну. Должны же они что-то знать об Эрлтоне и его бангалорском родиче.
      — Так зачем ты ко мне пришел?
      — Снять камень с души и поделиться ответственностью — по справедливости, естественно. То есть пополам. Одному принимать подобное решение просто нельзя.
      Маг уставился на исполина Аластера огромными, круглыми, немного испуганными глазищами.
      — Нет, все-таки ты рехнулся немного. Этого же просто нельзя делать! Или, постой… может, я тебя неправильно понял? Скажи, что ты имеешь в виду.
      — Правильно понял, правильно. Ведь мы с тобой старые приятели. Но хватит эмоций. Что конкретно скажешь?
      — Дай подумать, — сказал маг. — Дело, конечно, нужное. А если посылать корабль и посольство, то потеряем месяц, а то и все два.
      — Это ты размахнулся, — махнул рукой Аластер. — Корабль так быстро не доберется. Да и по горам тоже дорога не близкая. Короче, я все больше и больше склоняюсь к этому варианту.
      — А о последствиях ты подумал?
      — По-моему, все возможные последствия случились раньше причин. У нас остался последний близнец — и никакой надежды двинуться дальше в расследовании, если мы его еще затянем. Что-то мне подсказывает, что времени у нас ох как мало.
      — Прав ты, прав, всегда прав — был, есть и будешь. Но страшно мне.
      — А тебе-то чего? — удивился он.
      — Наверное, по привычке. Ну что же, ваша светлость. Давайте мне половину вашего душевного камня и одну вторую часть ответственности за все, что воспоследует нашей авантюре, и я вас благословляю. Пускай твой гвардеец обернется как можно быстрее.
      — Вот и ладно, — кивнул Аластер. — А теперь плесни мне, пожалуй, твоего приворотного. Только покрепче. Отпразднуем событие.
      — Я чего-то не понял, — проскрипел маг. — Ты не собираешься пойти отдать приказ?
      — Нет. Собственно говоря, он уже в пути.
      — Нет, ну ты негодяй, ну ты хищник! Явиться ко мне посреди ночи, чтобы оповестить, что все уже свершилось! Бог знает, что это за должность. Нет, нет, не убеждайте меня, брошу все и уйду в отшельники, пусть там меньше интересного, зато тихо-мирно и посреди ночи не будят!
      Аластер улыбался, глядя на мечущегося по своей опочивальне Аббона.
      Вот маг остановился, нацедил себе из кувшина полный стакан какой-то прозрачной жидкости, выпил залпом. Охнул, крякнул. Подобрел.
      — Вот, выпей.
      — Успокоился?
      — Куда же я денусь?
      — Прости, Аббон. Просто мне больше не к кому пойти и не с кем поговорить так, чтобы меня до конца поняли.
      — Чего уж. Прощаю. А когда вернется твой посланец?
      — С твоей помощью уже завтра.
      К торжественному обеду в честь отбытия иностранных государей Арианна готовилась очень тщательно.
      Сперва она долго нежилась в бассейне с теплой водой, пахнущей, словно летний луг, целым букетом цветочных сладких ароматов. Затем ее растирали розовым маслом на мраморной скамье, отчего ее юное тело приобрело еще большую свежесть и упругость. Затем служанки принесли ей бледно-сиреневый наряд: платье, расшитое серебром, аметистами и александритами, и накидку на полтона темнее, подбитую серебристо-сиреневым мехом. В уши ей вдели длинные аметистовые серьги в форме виноградных гроздьев с хризолитовыми и изумрудными листочками. На шею повесили аграф, сделанный из платины и александритов. Он был сплетен из тончайших металлических нитей, словно кружево, и потому выглядел невесомым. Однако Арианна была поражена тем, каким тяжелым он оказался на самом деле.
      Волосы императрице уложили наподобие диковинного цветка, скрепив их шпильками и заколками с аметистовыми и жемчужными навершиями.
      Наконец, Алейя и Ульрика возложили ей на голову корону
      Поскольку выход был торжественным, то Арианне пришлось дожидаться, пока за ней явится целая гвардия пажей, придворных и телохранителей, чтобы сопроводить ее в парадный обеденный зал, где уже собрались многочисленные гости. По правде говоря, они давно надоели девушке: большинство королей и князей она знала еще в девичестве, встречаясь с ними изредка при дворе короля Лотэра. И как раз там они были на своем месте: такие же резкие, шумные, агрессивные. В Великом Роане они чувствовали себя не в своей тарелке, и неспроста: здешний двор был во много крат изысканней и утонченней, и нужно было обладать незаурядным умом, вкусом и иметь свой собственный стиль, чтобы оставаться на высоте. Однако иностранные государи все равно любили наезжать в гости к своему могущественному соседу. Им и не снилась подобная роскошь, и поскольку они не могли ее завоевать, то хотя бы пользовались ею вовсю. Но приглашали их не так уж и часто, да и долгое отсутствие монарха всегда пагубно сказывается на его положении в собственной стране, на прочности и непоколебимости его трона.
      Ортон появился в зале на несколько минут раньше императрицы и уже успел занять свое место за центральным столом. Шут устроился подле него и тут же принялся накладывать себе в тарелку горы всякой снеди, мотивируя тем, что, пока голубушка-императрица выйдет к столу, он и помереть с голоду успеет.
      Церемониймейстер объявил громогласно:
      — Ее величество императрица Великого Роана, владычица Эйды, Ашкелона и Анамура, принцесса Лотэра — Арианна!
      И она вышла в зал, стараясь ступать легко и красиво. Ей хотелось напоследок произвести особенное впечатление на всех этих мужчин, облеченных властью, чтобы они запомнили ее прекрасной, чарующей, молодой. Чтобы они знали, что в короне империи не случается фальшивых драгоценностей и что ее император достоин самого лучшего.
      Арианна переступила через порог и словно натолкнулась на незримую стену.
      Она увидела Ортона.
      Нет, не просто увидела императора, сидящего в своем кресле с высокой спинкой, украшенной все тем же изображением дракона, она увидела не человека, который мог быть, а мог и не быть ее супругом, не человека в короне и мантии — она увидела Ортона. Она знала, что это ее любимый муж, так же ясно, так же неопровержимо, как если бы они находились наедине. Она почувствовала его издалека и теперь изнывала от ужаса.
      Ей казалось, что взгляды всех присутствующих обращены к ней и каждый наверняка понял, что она знает эту страшную тайну. Вечность пронеслась мимо потрясенной императрицы, а она все еще не могла заставить себя сделать следующий шаг.
      На самом же деле прошло всего несколько секунд, и, естественно, никто и ничего не заметил.
      — Арианна, — вывел государыню из задумчивости голос баронессы Кадоган. — Что с тобой?
      — Ничего, — быстро шепнула она и двинулась вперед решительным шагом.
      Все гости поднялись навстречу ей, встал со своего места и Ортон. Ни жива ни мертва, Арианна села за стол и разрешила сесть гостям. Алейя Кадоган оказалась по левую руку от государыни.
      — Так что с тобой все-таки произошло? — спросила она, когда обед начался и все принялись орудовать вилками и ножами, не обращая внимания друг на друга. — Ты и не ешь ничего?
      Девушка с отвращением глянула на лежащий перед ней кусок мяса. Ей было страшно, есть не то что не хотелось, но и думать об этом было неприятно. Руки ее стали ледяными, она то и дело вздрагивала, когда кто-то обращался к ней. Особенно если заговаривал ее обожаемый Ортон. Арианна чувствовала необходимость поделиться своим открытием, она понимала, что это уже не ее тайна. И открыть эту тайну пусть даже самой близкой, самой преданной подруге она не решилась.
      — Нет, ничего, — сказала быстро. — Просто я, кажется, объелась сладким вчера, и аппетита вовсе нет. Не обращай внимания.
      — Постараюсь, — вздохнула Алейя. — Если получится.
      Короли разъезжались по одному.
      Из парадных ворот дворца выезжали вереницы экипажей и колонны всадников — кто двигался по направлению к порту Майн, кто предпочитал добираться домой по суше.
      Король Самааны Даргейм Вальрус должен был отбывать к себе на родину в числе последних и время, остававшееся до отъезда, проводил в отведенных ему апартаментах. Во всяком случае, именно так полагал герцог Дембийский, пока огромный северный варвар не отыскал его на террасе.
      — Добрый день, Ваше величество, — немного удивленно молвил Аластер. — Что привело вас сюда? Могу ли я быть чем-то вам полезен?
      — Можешь, — коротко ответил Даргейм. — Только оставь эти длинные придворные речи, мы с тобой воины, герцог. И я прекрасно вижу, что ты лучше, сильнее, ловчее, опытнее. Я варвар, и нечего рядить меня в слащавые корольки вроде Лодовика Альворанского.
      — Прости, король. Я не хотел тебя обидеть.
      — Так-то лучше, — хмыкнул владыка Самааны. — Послушай, я человек прямой и грубый. Если что не так, не держи зла, но мой друг, очень хороший друг, всегда говорил, что тебе можно доверять. И еще он говорил, что если кто и знает все обо всем — то это ты.
      — Лестное мнение, — улыбнулся Аластер. — А кто так обо мне думает?
      — Ортон, — отвечал король, и в голосе его внезапно зазвучали мягкие и грустные ноты. Вот уж чего бы никто никогда не сказал об этом диком и свирепом человеке.
      — Мне приятно, что император так обо мне отзывается, — осторожно заметил герцог, понимая, что ради комплиментов Вальрус искать бы его не стал.
      — Отзывался, — поправил его варвар.
      Он глядел на Аластера так тоскливо, как смотрят псы, потерявшие своих хозяев, как старики, пережившие своих детей. И этот горький, стылый взгляд был тем более страшен, что никак не вязался с несокрушимой мощью и дикостью короля Самааны. Тот стоял перед Аластером, выпрямившись, расправив плечи, и, надо признать, был всего на полголовы ниже исполина-герцога. Аластер некстати подумал, что варвар должен себя чувствовать непривычно, глядя на кого-то снизу вверх: при его росте подобный вариант был практически исключен.
      — У меня мало времени, — снова заговорил Даргейм. — Когда мне просто не хватало моего друга, я молчал, потому что думал, что так надо. Мало ли что бывает. Но сегодня ночью мне приснился сон — а мои сны сбываются, герцог. Они снятся мне так редко, что я, пожалуй, могу и не признать, что это сон, когда вижу его. Сегодня мне снился друг Ортон. И он сказал, чтобы я больше не ждал его: он не сможет проститься со мной, потому что его уже нет в мире живых. Что скажешь, герцог?
      Аластер задумался. Последние события показали, что гораздо больше людей в империи догадываются о тайне близнецов, чем он мог себе предположить. Но догадывались лишь искренне преданные и любящие, и потому они свято хранили эту тайну. Оскорблять недоверием такого человека было бы непростительно, и герцог решился.
      — Это так, Даргейм. Его уже нет. Его убили. Варвар молча смотрел на него широко открытыми глазами, и на лице его не отражалось ничего. Мужчина не имеет права выдавать сокровенные чувства. Но даже мужчина не может скрыть боль души, если она плещется на дне его светлых, таких, вроде бы, безразличных глаз. Не от Аластера, во всяком случае.
      — Я могу спросить, кто это сделал?
      — Мы не можем найти настоящего убийцу, — ответил герцог честно. — Мы уже добрались до наемников, выполнивших это поручение, нашли подручных. Но мы не знаем, кто именно направлял ту руку, которая поразила Ортона.
      — А вы догадываетесь, кто это может быть?
      — Все следы ведут на Бангалорский архипелаг. Но дальше — мы не можем обрушивать силу нашего гнева на всех подряд, чтобы среди сотен невинных жертв оказался убийца. А если мы промахнемся?
      — Знаю, — неожиданно согласился Даргейм.
      Аластер опешил. Он-то ожидал долгой словесной баталии с этим неукротимым человеком, который должен был стремиться покарать всех и каждого за смерть своего Друга.
      — Мне Ортон это все подробно разъяснил. Правда, я не понял и половины, — откровенно признался король, — но это не так уж важно. Важно, что Ортон не хотел бы, чтобы я объявил войну Бангалорам и вырезал там всех до единого, хотя, видит Бог, они этого заслуживают.
      Герцог Дембийский подумал, что, кажется, несчастному близнецу так и не удалось ничего объяснить своему Другу.
      — Это хорошо, что ты был честен со мной, — одобрил Даргейм, протягивая Аластеру свою грубую, мозолистую лапищу. — Тогда я тебе кое-что покажу и подробно объясню. Я сам думал заняться этим делом, но если Ортон любил тебя и ты оказался именно таким, как он о тебе говорил, что ж, я поделюсь с тобой. Вот, смотри, что у меня есть.
      И он подал Аластеру клочок пергамента, все время норовивший скрутиться в трубочку.
      «Господин и повелитель, архонт мой, — было коряво нацарапано на нем самыми мелкими буквами, какие только были доступны человеческому глазу. — Как я уже и докладывал, император жив и сегодня присутствовал на обеде. Я видел его лично три раза после того, как завершился турнир. Этот митхан — последний. С благоговением, ваш покорный слуга».
      — Как к тебе попало это письмо, король?
      — С неба упало, — ухмыльнулся варвар. — Да не гляди на меня волком, герцог. С неба. Я сегодня митхана подстрелил со скуки — гляжу, а к его лапе клочок этот примотан. Ну, я и развязал.
      — А как он летел?
      — На юг, естественно. На Бангалоры, если ты это имеешь в виду. Что, и теперь не можешь послать туда армию?
      — Увы, король. Не могу и не пошлю.
      — Я так и знал.
      — Вот бы выяснить, кто отправил этого митхана, — протянул герцог задумчиво.
      — А чего тут выяснять? Я уже дал своим воинам приказ отыскать того, у кого была хищная птица, — они все вверх дном перевернут, а виновника отыщут.
      Словно в подтверждение его слов на лужайке перед дворцом раздался лихой свист.
      — Вот и они! — обрадовался Даргейм. — Интересно, кого поймали?
      Король и герцог свесились через перила. Внизу стояли четверо дюжих воинов Самааны и держали обмякшее, как мешок, тело пухлого, разряженного человека.
      — Лысый волк! — выругался Даргейм. — Одни трупы! Пытать некого.
      В Великом Роане был уже яркий солнечный день, а Аиойна еще нежилась в объятиях ночи. Дворец Чиванга был погружен в тишину и покой, когда внизу, у золотых ворот, раздался страшный грохот.
      Один из токе, учитель Ирам-зат-ал-Имад, вышел на смотровую площадку надвратной башни и спросил у того, кто был внизу:
      — За какой надобностью явился ты сюда? В этом году мы уже взяли ученика.
      В ответ раздались странные звуки, похожие на пение рога, были они мелодичны и чарующи, а голос поющего — мощным и звучным.
      — Не может быть, — прошептал токе.
      Он щелкнул пальцами, и в воздухе разлилось ослепительное сияние бледно-голубого цвета. В нем стал виден тот, кто пришел этой ночью во дворец Чиванга не за тем, чтобы отвечать на вопросы перед золотыми, серебряными и железными воротами. Быстрым взглядом окинул ал-Имад черно-зеленый панцирь, изумрудные горящие глаза, двойной ряд шипов, идущий по всей спине. Он знал этого великолепного воина слишком хорошо и знал, что просто так тот не станет нарушать тишину и покой в обители своих преданных друзей.
      — Здравствуй, Ульрих, — сказал он негромко. Но тот, кто был внизу, хорошо его расслышал.
      — Погоди, я отворю ворота.
      Спустя час в так называемой Морской комнате дворца Чиванга собрались все токе и их старшие ученики.
      Морская комната была сделана как кусочек подводного мира. Здесь все было выполнено в голубых и бирюзовых тонах; со стен глядели оскаленные морды морских тварей; в углах громоздились толстые ветви кораллов; невероятных размеров перламутровые раковины играли роль фонтанов; потолок, похожий на гладкую поверхность воды, в которой снуют рыбешки и царственно парят прозрачные медузы, поддерживали колонны в виде жгутов спутанных водорослей и водяных растений. А пол был усыпан мелким чистым песком бело-золотого цвета.
      — Давно я здесь не был, — негромко сказал тот, кого назвали Ульрихом.
      Ученики токе не сводили глаз с великана, служившего в известной на весь обитаемый мир гвардии императора Великого Роана, и восхищались. Он был действительно могуч и к тому же красив неповторимой, невероятной красотой народа, который постепенно исчезал с лица этой планеты.
      — Чем мы можем помочь тебе, Ульрих? — спросил ал-Имад. — Скажи только, чего ты желаешь, и мы все для тебя сделаем.
      — Так много я не попрошу, — усмехнулся гвардеец. — Ты же знаешь закон Брагана, мудрый токе: никто из Агилольфингов и их слуг не должен превышать в своих деяниях меру человеческого могущества. Нам все должно даваться с таким же трудом, как и остальным жителям этого мира.
      — Это мудрый закон, — склонил седую голову хозяин дворца Чиванга. — Мы учим наших детей и учеников тому же. То, что легко дается, дешево ценится. А они должны знать, что человеческая жизнь бесценна и каждая ее минута бесконечно дорога. Только тогда они смогут по-настоящему делать добро — не от того, что им это ничего не стоит, а потому, что они будут стремиться делать его, чего бы это им не стоило.
      — Вот мы и зашли в тупик, — сказал Ульрих. — И немного нарушили установленные правила. Видишь ли, добрый ал-Имад, у нас нет времени выяснять это обычным способом, так ответь же, что ты знаешь о неком Эрлтоне? Мне сказали, он учился здесь, во дворце.
      — О каком из них ты желаешь выслушать историю, Ульрих?
      — А сколько их всего было?
      — Двое. Два брата, младшие принцы Эстергома, потомки желтокожих эрлтонских владык.
      — Они никогда не расставались друг с другом, — рассказывал ал-Имад. — И пришли искать знаний во дворце Чиванга тоже вдвоем. Две руки постучали в золотые ворота, два голоса одновременно отвечали на вопросы. Мы не стали разлучать их — впервые за все время существования этого места впустили во дворец двоих.
      Они происходили из очень знатного рода, и в крови у них была способность к чародейству и магии. Оба хотели изменить мир в лучшую сторону, оба мечтали о царстве добра и справедливости на земле. Они учились у нас тридцать лет и постигли то, чего никто из предыдущих и последующих моих учеников постичь не смог.
      Я гордился ими.
      Чтобы как-то различать их, мы звали одного из братьев Эрлтон Серебряный, а второго Эрлтон Пересмешник.
      — Почему Серебряный? — спросил Ульрих с нескрываемым интересом.
      Хоть старик-токе и рассказывал неторопливо и обстоятельно, он не подгонял его, запоминая каждую мелочь. Кто знает, что может оказаться решающим?
      — Серебряный, потому что его волосы были удивительного цвета — расплавленного серебра, не седые, а непостижимые, неописуемые. И поэтому он вообще любил серебро, ибо оно шло к его внешности чрезвычайно. Ну а Пересмешник, ты, верно, и сам понял, всех поддразнивал. И выходило это у него очень удачно и совсем не обидно. Нам даже нравилось.
      — Что случилось с ними потом?
      — На тридцатом году учения Серебряный Эрлтон отыскал в моей библиотеке запретный манускрипт. Он всегда интересовался, где можно добыть дополнительную силу и энергию, чтобы создать это самое царство добра. Вот его и потрясло то, что он прочитал.
      — Насколько я знаю, у тебя не так много запретных манускриптов.
      — Ты прав. Но ему «посчастливилось» найти нечто воистину ужасное. Он отыскал историю Отрубленной Головы!
      — Только не это, — пробормотал Ульрих. — И потом… пусть он даже ее прочитал, что с того? Добыть-то голову почти невозможно.
      — Я тоже так думал. Не перебивай меня.
      — Прости, ал-Имад.
      — Поняв, какая опасная идея зародилась у этого мальчишки, я подробно рассказал ему, отчего невозможно использовать Отрубленную Голову в благих целях, даже если бы он добыл ее — что тоже практически невыполнимо. И он со мной согласился. Когда срок их ученичества истек, оба брата отправились в мир, чтобы нести свет и добро.
      — Прости, я все же прерву тебя еще раз. Как давно это было?
      — Чуть больше трех с половиной веков тому назад.
      — Они ушли вместе?
      — Как ни странно, нет. Теперь я думаю, что их взгляды стали сильно различаться уже тогда, но я об этом ничего не знал, иначе силой оставил бы во дворце Чиванга Эрлтона Серебряного еще на какое-то время. Впрочем, ты знаешь наши правила. Мы никого не удерживаем, и молодые люди вольны сами решать свою судьбу. Эрлтон Пересмешник двинулся на Алгер. Ему всегда нравились тамошние люди, а потом для него, выходца с Ходевена, это была редчайшая возможность посмотреть на совершенно другой, яркий, интересный мир.
      — А его брат?
      — Тот уехал на Бангалоры. Цель у него была прекрасная и возвышенная — создать что-то вроде университета или такой вот обители ученых и магов, как дворец Чиванга, и таким образом нести знания людям. Он намеревался пригласить в эту обитель лекарей и художников, поэтов и астрономов, всех, кому есть что делать в этой жизни. Я был очень рад за него и благословил избранный им путь. Право слово, тогда Пересмешник представлялся мне куда более легковесным.
      Но теперь я в этом не так уверен.
      Мы редко общаемся с внешним миром, нам он чужд. И потому я только недавно узнал, что на Бангалорах по сей день нет никакой обители, никакого дворца наук и искусств, а только какой-то загадочный, таинственный Орден Черной Змеи, в существовании которого многие тоже сомневаются. Хочу надеяться, что его действительно нет в природе, а если и есть, то Эрлтон к этому абсолютно непричастен.
      Ульрих хотел было сказать старику, что тот таким примитивным способом пытается успокоить и заглушить голос собственной совести, а подобные попытки никогда не дают нужного результата, но затем передумал. Это могло бы сильно разочаровать токе и их учеников, ранить в самое сердце и надолго, если не навсегда отвернуть от детей рода человеческого, которым они сделали столько добра. Пусть творят его и впредь, а с отступниками должны сражаться настоящие воины.
      Ал-Имад кротко смотрел на исполина Ульриха, глаза его были полны непролитых старческих слез. Сознание собственной вины всегда тягостно, особенно если речь идет о таких мудрецах.
      — Не переживай, добрый токе. Всего не предусмотришь. И Господь, случается, не может уследить за всеми. Да и нужно ли это?
      — Я понимаю. Но меня не покидает чувство, что я чего-то не рассказал бедному мальчику, не предостерег, не удержал вовремя от опрометчивого поступка. Он был таким чистым, так мечтал о счастье для всех. Где же я допустил ошибку? Или я ошибся, когда решил, что Пересмешник не заслуживает такого же внимания? Нет, нет, поверь, я любил его, всех, кто сюда попадает, уже нельзя не любить. Однако мне казалось, что он чересчур полон жизни — жизнерадостность била из него фонтаном. Я думал, что из него вышел хороший человек, но не более. Эрлтон Серебряный — вот кто был настоящим ученым и мыслителем. Где же я ошибся, Ульрих?!
      — Я постараюсь все исправить, — пообещал тот вместо ответа. — Только скажи еще вот что: мог ли он все-таки отыскать эту Отрубленную Голову?
      — Не знаю, — ответил токе. — Во всяком случае, спустя пятьдесят лет после того, как оба брата покинули дворец Чиванга, вот здесь и здесь, — его худая рука скользнула по поверхности глобуса, указав на две точки, — наблюдались процессы подводной вулканической деятельности. И огромный пласт дна поднялся на несколько локтей. Возможно, что на отдельных участках смещения были еще значительнее. Тут уж дело случая: Отрубленная Голова могла быть погребена под толщей лавы, а могла оказаться на отмели.
      — Ты не представляешь, как ты мне помог! А теперь я отправлюсь в обратный путь.
      — Жаль, — сказал ал-Имад. — Жаль, что не погостишь, не поговоришь со мной ни о чем. Мы столько лет не виделись.
      — Обещаю, — ответил Ульрих, — что вскоре навещу тебя и останусь надолго. А сейчас прощай!
      — Прощай!
      Гвардеец быстрым шагом вышел из Морской комнаты и двинулся извилистыми переходами по направлению к выходу.
      — Может, гостя следовало бы проводить? — спросил один из учеников.
      — Он этого не любит, — мягко улыбнулся токе. — И никогда не любил. Его нужно только встречать. Не бойтесь, он не заблудится.
      — Это один из бывших учеников дворца Чиванга? — задал вопрос другой.
      — Что вы, дети мои! Что вы! Нет, это не мой ученик. Но я скажу вам по секрету, что иметь такого учителя — это высшее счастье, которое только может выпасть на долю любого существа.
      Человек в серебряной маске проснулся нескоро. Он медленно открыл глаза и полежал некоторое время не двигаясь. Затем он осторожно шевельнул рукой, напряг мускулы, провел пальцами по бедру. И вздрогнул, когда ощутил шелковистую, упругую молодую кожу.
      Эрлтон поднимался медленно, но уже чувствовал, что все эти предосторожности излишни. Тело кипело и бурлило от переполнявшей его энергии, он испытывал забытые ощущения силы, бодрости и почти всемогущества. Но так же хорошо он понимал, что до всемогущества еще очень и очень далеко, и ему предстоит многое сделать, чтобы хотя бы вернуть утраченное.
      Затем он спустил ноги со стола и встал во весь рост. В подземелье было темно и тоскливо, и ему отчаянно захотелось солнца, зелени и голубого бездонного неба.
      Магистры ждали его в башне этой крепости, принадлежащей Ордену.