— Вот и я подумал, зачем бы ему нарушать на века заведенный порядок? Человек он слишком состоятельный, чтобы мелочиться из-за двух-трех дней работы или нарушать собственные принципы даже из-за очень выгодной сделки.
      — Думаешь, его заставили?
      — Маркиз, подумайте, кто может заставить одного из самых влиятельных людей в Гильдии контрабандистов?
      — Ну, положим, такие персоны всегда могут найтись. Главное, чтобы им позарез было нужно обеспечить содействие Джоя.
      — Если бы мне, — понизил голос Джералдин, — если бы мне довелось вывозить из Роана некий бесценный предмет да еще такого размера, что его нe спрячешь на груди у очаровательной спутницы, я бы извернулся, как угорь, но добыл бы себе лучшего из лучших.
      — То бишь Джоя — фыркнул Сивард. — Эх, молодо-зелено. Да ег'о бывший компаньон — земля ему тухом — тетумец Эц — Патт дал бы ему фору на сто очков вперед. Или на полтораста…
      — Так ведь он уже давно «ныне покойный», — мягко заметил Джералдин, знавший и о бурном прошлом своего начальника, и о том, что он был уверен в том, что уходящее поколение воров и контрабандистов было и половчее, и поудачливее. И то правда: с тех пор как начальником Тайной службы стал Сивард, никто больше нe залазил в императорскую сокровищницу, и одноглазому было до боли обидно за бывших коллег.
      — Твоя правда, — сказал он. — Теперь лучше Джоя нет на всем континенте, что бы я ни думал по этому поводу. Разве что я остался, так ведь контрабанда — не мой профиль. Полагаешь, эти йетты тащили тело аж до устья Алоя и вывезли его на «Летухе»?
      — Вероятнее всего.
      — Ладно-ладно. — Сивард забарабанил пальцами по подлокотнику. — Конечно, можно и отрядить за ними погоню, но, думаю, это бесполезно. Ну, схватим Джоя, то не с поличным же, и не докажем ничего — мы ведь ни пассажиров, ни груза не видели, так, полагаем кое-что, но это же наша с тобой беда. Вот что он нам скажет и будет прав. А навести справочки, осторожненько так, деликатно то есть, как в будуаре, на предмет того, с кем бы Джой ан-Ноэллин нe стал спорить и заводиться, а быстренько бы обстряпал дельце, пусть и себе в убыток, — об этом разузнать стоит. Как мыслишь?
      — Вот этим я и занялся с утра пораньше, — улыбнулся молодой человек.
      — Хитрец ты, Джералдин. И знаешь ведь, что я тебе как отец родной: в смысле, оставлю этот кабинет в наследство, — а ведь все равно подлизываешься. Жуткий карьерист!
      — Жуткий! — улыбнулся Джералдин.
      Он чувствовал, что Сивард по-настоящему его любит, но ведь рыжего кондрашка бы хватила, заговори они об этом в открытую. Все знали, что по этой же причине у него не ладилась и личная жизнь: Сивард был просто не в состоянии говорить о своих чувствах, а без этих чувств совместной жизни не мыслил. И однажды решил, что жить одному гораздо проще: мороки меньше и нервы целее. Подчиненные его обожали, а среди воров он был просто живой легендой. Странно, но бывшие коллеги совсем не считали его ни предателем, ни перебежчиком, и многие ставили его в пример своим детям.
      — И что, карьерист, узнал что-нибудь?
      — И да и нет.
      — Многообещающее начало…
      — К вечеру я смогу предоставить вам полную информацию, а пока меня просветили в общих чертах, но это несерьезно как-то.
      — Ладно, подожду до вечера, чего уж, — пробормотал рыжий.
      Тон у него был донельзя довольный: на самом деле он прекрасно понимал, сколько труда будет стоить так быстро узнать хотя бы самые основные детали интересующего их вопроса.
      Гайо уже окончательно остыл, и одноглазый собирался было вызвать секретаря или слугу, чтобы потребовать дополнительную порцию, но тут секретарь сам ворвался в кабинет, причем сделал это в манере, разительно отличающейся от его обычного поведения.
      — Маркиз! К вам курьер из Ашкелона!
      — И ты считаешь это достаточным основанием, чтобы так пугать старого доброго начальника до полусмерти? И врываться в его кабинет без стука? — поинтересовался Сивард.
      — Так ведь война… — растерянно объявил секретарь и бессильно опустился куда-то мимо кресла.
      Конечно, слово «война» не совсем подходило для описания событий, произошедших в Ашкелоне. И все же они были из ряда вон выходящими. Особенно сокрушался из-за разбойничьего нападения на порт Возер герцог Гуммер, ашкелонский наместник, который считал себя ответственным за все, что случалось на его земле. Разумные доводы остальных, сводившиеся к тому, что нельзя отвечать за то, что произошло на другом конце континента в твое отсутствие, не достигали своей цели. Через два часа после получения сообщения о кровавом сражении он отбыл в Ашкелон в сопровождении отряда из двадцати гвардейцев. Они вылетели из городских ворот на рысях и вскоре скрылись из виду.
      Сивард принимал Аластера, Аббона Флерийского, князя Даджарра и Теобальда у себя на службе совершенно официально.
      — Первое, что нам предстоит решить — как это событие повлияет на проведение ежегодного роанского турнира, — сказал Аббон Сгорбленный, как только все расселись по местам и приготовились к обсуждению.
      — Нельзя ставить турнир в зависимость от этого скорбного инцидента, — заметил Теобальд. — Турнир — это не просто состязание рыцарей, это освященная веками традиция, и если мы нарушим ее, то признаем перед всем миром, что у нас очень серьезные проблемы. Возможно, наш противник именно этого и добивается. Кстати, Сивард, что-то уже стало ясно?
      — Ну, пока осматриваем тот мотлох, что приволокли нам из Ашкелона. И сразу скажу: не верю я своим глазам. Полтора десятка несчастных кораблей под эмденским флагом — это чересчур откровенно, если вблизи нет и следов остального флота. Я бы еще допустил, что эмденцы спятили — ну варвары, что с них возьмешь? — и решили повоевать с империей. Я бы долго колебался, как объяснить тот факт, что корабли Эмдена пристали к Ашкелону, а не к Инару, до которого, согласитесь, им как-то ближе добираться. Ну пусть, пусть, — поднял руки Сивард, будто сдаваясь, — детство цивилизации, а детки часто не ведают, что творят… хм-хм… Но даже им, варварам, а может, особенно им хорошо известно, что нельзя нападать наполовину, нельзя наполовину объявлять, а наполовину не объявлять войну.
      — Хочешь сказать, нападали не эмденцы?
      — Я почти уверен в этом. Да и оружие какое-то странное, никогда не видел, чтобы люди поголовно воевали только что купленными мечами, топорами и копьями. Прямо какая-то атака оружейной лавки, которой не удалось распродать излишки.
      — Странно, — пожал плечами Аббон Сгорбленный. — Если бы я готовил подобную хитрость, то постарался бы предусмотреть все мелочи.
      — Это же ты, — улыбнулся Аластер. — Поэтому тебя и назначили на должность главного министра. И потом, откуда у нас такая уверенность, что тот, кто нападал на Ашкелон, хотел остаться неузнанным?
      — Мы прошли мимо вопроса о роанском турнире, — напомнил князь Даджарра. Он сидел в глубоком кресле, и его горб был практически невидим в таком положении.
      — Отменять турнир нельзя, — повторил Теобальд.
      — А если именно этого ослиного упрямства и ждут от нас? — спросил Сивард.
      — Тогда было бы разумнее оставить все как есть, — ответил Теобальд. — И никого не настораживать. Я плохо понимаю, что происходит вокруг. Будто кто-то играет нами, выдавая себя за глупца, а на самом деле заставляет нас поступать сообразно своим собственным желаниям. Я чувствую страшного противника и не нахожу его.
      — У нас нет особого выбора, — вздохнул герцог Дембийский. — Если мы теперь отменим состязания, лишим людей праздника, то тем самым признаем, что нападение горстки пиратов на южные границы империи представляет для нас серьезную опасность. Этим мы подпишем себе смертный приговор: все решат, что Великий Роан — это колосс на глиняных ногах и нужно только как следует пригрозить нам оружием. Таким образом, мы сами себя вовлечем в цепь бесконечных войн. Нам этого просто нельзя делать, иначе мы утратим все, за что боролись в течение семи веков.
      — Может, есть смысл выслушать императора? — спросил Аббон Флерийский.
      — Мы заранее знаем, что скажет император. А наше дело — просчитать все возможные варианты, прежде чем обращаться за решением к Его величеству.
      — Итак?
      — Итак, мы займемся поисками истинного виновника нападения на Возер, а тем временем Гуммер на месте выяснит, что к чему, наградит отличившихся во время сражения. Ведь если бы не доблесть воинов гарнизона и не отчаянная храбрость самих горожан, план противника мог бы увенчаться успехом. Он просто не знал, с кем имеет дело.
      — Верно, — подтвердил одноглазый. — Лично я не ожидал ничего подобного.
      — Резня не удалась, но это не значит, что мы можем спать спокойно, — негромко произнес князь Даджарра. — Сивард, друг мой, что с поисками тела?
      — К вечеру я буду знать, что делал в это время в устье Алоя один из самых серьезных контрабандистов. Может, мы напали на след похитителей.
      — Будем надеяться. До турнира осталось семь дней, гости возвращаются в столицу, чтобы принять участие в этом празднике. Нам придется охранять императора так, как никогда прежде — за всю историю Великого Роана. Это уж твое дело, Аластер, — подвел итог Аббон Сгорбленный.
      Главный министр империи, славный князь Даджарра, находился в странном положении. С одной стороны, так было всегда, и он не мог протестовать против существующего положения дел; с другой — ему было трудно принять, что он, ближайший помощник государя, член Большого Совета, вернейший из верных, не знает, кто из двойников на самом деле является потомком Агилольфингов. Более того, он с трудом понимал, отчего простые гвардейцы посвящены в эту тайну.
      Казалось, у воинов Аластера, как и у него самого, в крови способность узнавать императора. Они не догадывались о том, кто находится перед ними, не определяли по каким-то им одним известным приметам — а знали наверняка. С закрытыми глазами. На расстоянии. Где и когда угодно. Гвардейцы были не просто верны Агилольфингам, а как бы составляли часть их души. Поэтому и державшийся постоянно в тени, не пытающийся быть значимой и важной фигурой при дворе Аластер Дембийский тем не менее решал все. За ним оставалось последнее слово, к нему были вынуждены прислушиваться остальные члены Большого Совета, даже император относился к нему как к отцу.
      Разглядывая сейчас удивительного исполина, сидящего напротив, Аббон Сгорбленный пытался вспомнить, когда он первый раз увидел Аластера в своей жизни. И не мог. Внешне герцог выглядел молодым человеком, не старше тридцати. Ну, пусть ему сорок — просто он сохранился прекрасно; тогда он должен быть ровесником князя Даджарра, но тот не помнил великана ребенком. Казалось, герцог и его гвардейцы были при дворе всегда, но никто не судачил по поводу их чрезмерного долголетия. Создавалось впечатление, что мысли о гравелотских великанах просто не задерживаются в головах людей и ускользают, просачиваются как вода сквозь пальцы.
      Аббон Сгорбленный дал себе слово сегодня же переговорить с императорским магом. Ему было просто необходимо для вящего душевного спокойствия узнать некоторые мелочи.
      — Что ж, господа, — заговорил Сивард Ру, и задумавшийся министр вздрогнул от неожиданности. — Я рад, что мы пришли хоть к каким-то выводам. Следовательно, подготовка к турниру продолжается. Если я выясню что-либо о судьбе похищенного тела, то непременно найду способ известить каждого из вас, вопрос же о нападении на Ашкелон отложим хотя бы до той поры, пока герцог Гуммер не разберется на месте, что к чему.
      — Вы такой умница, Сивард, — сказал Теобальд, — что я готов простить вам даже цвет шпалер в вашем кабинете.
      — Спасибо! — откликнулся одноглазый довольно. Он обожал шокировать публику. И особенное удовольствие ему доставляла реакция таких утонченных аристократов, как Теобальд и Аластер.
      Дни шли, и императрица все больше и больше убеждалась в том, что она обожает своего супруга. И в том, что испытывает трепетное и трогательное чувство к императорскому шуту, которое она не называла влюбленностью только потому, что боялась произнести про себя это слово, грозившее перевернуть весь ее с таким трудом обретенный мир. Она чувствовала себя бесконечно счастливой, потому что оба дорогих ей человека были рядом, и одновременно — преступницей, предавшей обоих сразу. Она понимала, что ей необходимо поговорить об этом, но с кем?
      Арианна любила Алейю Кадоган и ее сестру Ульрику, однако те были преданы одинаково и ей, и Ортону. К тому же, гравелотские сеньоры всегда хранили верность Агилольфингам, а гравелотские женщины — своим мужьям. Вряд ли бы, думала императрица, Алейя или Ульрика поймут ее. То же самое она могла сказать и в отношении Сиварда Ру и Аббона Флерийского. И — особенно — герцога Дембийского.
      Аластеру императрица не задумываясь доверила бы и жизнь, и честь, и свое будущее. Но такую тайну она не смела ему открыть. Великан представлялся ей существом настолько благородным и достойным, что она рисковала навсегда остаться для него бесчестной и распутной женщиной. И Арианна не чувствовала за собой права признаться ему в своих душевных метаниях, которые грозили вскоре перерасти в настоящую трагедию..
      Хуже всего, что выбирать между шутом и императором она не просто не могла, исходя из обстоятельств, но и не хотела.
      Каждая ночь, проведенная с Ортоном, поднимала ее еще на одну ступень счастья, восторга и любви, какую женщина может испытывать к мужчине. Покрывая поцелуями гладкое, словно алебастровое тело возлюбленного, прижимаясь к нему, лаская его разгоряченное лицо, она испытывала неведомое блаженство. Каждая родинка, каждый волосок, каждая складочка или морщинка на нежной душистой коже Ортона были для нее священными. Иногда она плакала от восторга, иногда смеялась.
      На широком ложе, по ночам, эти двое создавали новый, никому не известный прежде мир. Как слепые, они ощупывали друг друга трепещущими чуткими пальцами, легонько касались языками и замирали, чувствуя ответное движение. Они так доверчиво подавались навстречу друг другу, так тесно сплетались в объятиях, так стонали и кричали, извиваясь в сладкой истоме, граничащей с болью, что оба знали — ничего подобного в их жизни больше не будет. И они были счастливы, что встретились, что нашли друг друга.
      А днем… Днем Арианна любила императора не меньше, а может, и больше. Как любят, тоскуя и изнывая от одиночества. И она бы голову дала на отсечение, что Ортон-шут не является для нее близнецом супруга, что она находит удовольствие в разговорах с ним совсем по другой причине.
      Он был иным — более насмешливым и порой даже более изысканным, чем император. И пестрые, похожие на лохмотья одежды сидели на нем как самый дорогой и изящный костюм. Он мог одним взглядом поставить на место зарвавшегося придворного, который позволил себе неудачную шутку, неважно в чей адрес. Он свободно владел множеством языков, и иностранные послы охотно беседовали с ним, потому что шут часто выказывал недюжинные знания в истории и обычаях многих стран, а это особенно приятно тем, кто находится вдали от своего дома. Аластер — бывший для Арианны мерилом всех добродетелей — откровенно радовался любой возможности пообщаться с шутом. И вообще, было в нем что-то особенное, что заставляло близнецов императора выглядеть на его фоне неудачными копиями.
      Императрица гордилась шутом. И тем, как прекрасно он ездит верхом, и тем, что горный львенок ластится к нему, и тем, что он искусно фехтует и стреляет из лука. Все, что бы ни сделал удачно Ортон-шут, радовало девушку так, как не должно было бы. Она мучалась этим, коря себя за малодушие, неверность и все, за что вообще могла укорить. И тут же стремилась оказаться рядом с шутом.
      Наконец Арианна пришла к выводу, что ей необходимо выслушать чей-то совет, иначе она просто сойдет с ума, разрывая свое сердце на две части. Где-то в глубине души она и не хотела бы раздваиваться, не считала бы себя неправой, но традиции, предрассудки, ее воспитание — вся предыдущая жизнь противоречила такому отношению. Женщина не может любить двоих, не имеет права.
      Сказал бы кто почему?
      Граф Шовелен в сопровождении своего племянника катался верхом на специально отведенной для этого площадке. Там было много препятствий в виде каналов, заборчиков, высоких барьеров, и только искусные всадники могли преодолеть их. Несмотря на свой возраст, Шовелен сидел в седле прямо и непринужденно, а вот Трою такое катание давалось с трудом. Он не без зависти поглядывал на стройного дядюшку, с легкостью бравшего самые сложные препятствия.
      Юноша подъехал поближе и спросил, утирая взмокший лоб батистовым платком:
      — Как у вас это выходит? Ваш конь будто смелее моего…
      — Животное всегда чувствует настроение всадника, — отвечал граф. — Если ты не уверен, что сможешь взять барьер, то конь сразу разделяет твое отношение: пугается, сомневается, мнется и, как следствие, подводит в решающий момент. Будь ты убежден в том, что преград не существует, и скакун бы тебе поверил, успокоился — все было бы отлично. Не говоря уже о том, что стремена ты подтянул скверно и потник лежит неверно, трет ему спину.
      — Что же вы мне сразу об этом не сказали? — возмутился Трои.
      — А кто тебе станет говорить об этом, когда я умру? Я добиваюсь от тебя, мальчик мой, чтобы ты сам научился думать, решать и отвечать за себя и окружающих. Это удел мужчины.
      — Я помню, — вздохнул юноша. — Знаю.
      — Знать мало, — отрезал граф. — Нужно еще делать.
      В этот момент его острый взгляд заметил герцога Дембийского, и Шовелен легко тронул бока скакуна коленями, заставляя его двинуться в ту сторону.
      — Доброе утро, герцог! — воскликнул он.
      Аластер приветливо помахал ему рукой. Трои, который смотрел на приближающегося вельможу со смешанным чувством восторга и страха, подумал, что так могла бы выглядеть улыбающаяся башня, окованная железом. Аластер казался несокрушимым и таким огромным, что у юноши просто дух захватывало. Четверо неизменных телохранителей следовали за своим командиром в небольшом отдалении.
      — Рад, что увидел вас, граф, — приветливо сказал великан. — Я как раз хотел переговорить с вами относительно вашего нового назначения.
      — А именно? — поднял правую бровь посол.
      — Я думаю, пришла пора вам выйти в отставку. Сегодня к вечеру Его величество Лодовик Альворанский прибудет в столицу из загородного дворца, чтобы почтить своим присутствием ежегодный роанский турнир, и самое время вам сообщить своему государю, что вы не вернетесь на родину. Конечно, в том случае, если ваши планы относительно Троя и вас самих не изменились.
      — Нисколько, — ответил граф, откровенно радуясь. — Я не смел рассчитывать на такую удачу, но раз уж вы так добры, то отказываться грех. Судьба не любит капризных и переборчивых людей, любой шанс нужно использовать. Но мне кажется, герцог, что вы чем-то встревожены и опечалены.
      — Вы правы, — согласился Аластер. — И, если позволите, мы поговорим об этом немного позже. А пока я бы хотел пригласить вас и Троя к князю Даджарра. Мы с ним в принципе договорились относительно вашего нового назначения: вы очень нужны нам, граф. Особенно сейчас. Ваш бесценный опыт мог бы помочь в решении неотложных проблем. А Троя мы сделаем вашим секретарем в надежде на то, что с таким наставником он очень скоро обретет знания, умение ориентироваться в бурных политических водах и свой особенный стиль.
      — Позвольте, герцог, — вмешался юноша. — Позвольте, дядюшка! Я бы не хотел показаться неблагодарным — тем более, что мечта служить при дворе его императорского величества не покидает меня с того момента, как я ступил на землю Великого Роана, но я немного иначе видел свою судьбу.
      — Трои! — гневно воскликнул Шовелен.
      — Нет, граф, постойте, — поднял руку Аластер. — Пусть юноша скажет, ведь это же его жизнь, а не наша. Так о чем вы мечтаете, Трои?
      — Я хотел бы стать военным, ваша светлость. Хотел бы командовать солдатами, с оружием в руках служить великой империи и сознавать, что я — защитник и от меня зависит будущее граждан моей страны.
      — Весьма благородно, — умехнулся великан краем рта. Но усмешка вышла странной.
      — Вы не одобряете моего решения? — с обидой спросил Трои.
      — Я вообще не одобряю тех, кто выбирает путь воина, — сказал герцог с непередаваемым оттенком грусти в голосе.
      — Позвольте, ваша светлость, но вы же сами… Вы же сами — воин. И из величайших, как мне приходилось слышать.
      — А вам приходилось видеть, как я сражаюсь? — спросил Аластер. — Или вы слышали когда-нибудь, чтобы я был счастлив своим предназначением?
      — Я не думал, что такой титул и такая должность, как ваши, могут восприниматься кем-то с неохотой и безрадостно.
      — И тем не менее, — развел руками исполин. — Я люблю Ортона Агилольфинга, и весь наш род любит его, как любил его предков, оттого мы верно служим империи. Еще мы служим в гвардии императора, потому что лучше нас никто не сможет справиться с этим делом, но не пытайтесь убедить кого-нибудь из моих воинов, что они счастливы от того, что вынуждены всю жизнь держать в руках оружие. Это самое неблагодарное занятие, молодой человек, Нет в мире вещи страшнее, грязнее и опаснее, чем война.
      — Но ведь воевать за свою страну — это так благородно!
      — Войны не бывают благородными, добрыми и честными. Этими качествами могут обладать лишь люди, ставшие на защиту своей родины, свободы или убеждений. Но ведь, Трои, мальчик мой, вы же не станете спорить с тем, что люди не становятся гордыми, честными и порядочными в минуту опасности: они просто продолжают вести себя так, как и в дни мира и благоденствия. В критические моменты жизни все только проявляется, становится более разграниченным, ибо резко сокращается возможность выбора. Мир становится беднее: он разделен всего на две части — черную и белую. А тона и полутона исчезают. Вот и все. Кто же мешает вам быть честным и благородным, достойным и свободным на мирном поприще?
      — Никогда об этом не задумывался, — сказал Трои растерянно. — Я всегда считал, что нет дела почетнее, чем с оружием в руках защищать все, что имеешь.
      — Заблуждение юности, — улыбнулся Шовелен. — Что ж, все мы прошли через это.
      — Но ведь я — воин! — воскликнул юноша. — И не из худших.
      — Это соответствует истине, — согласился граф.
      — Это относительное понятие, — произнес герцог.
      Беседуя, они медленно двигались в сторону площадки для игр и состязаний, где рыцари, одетые в разные цвета, тренировались в фехтовании, метании копья, стрельбе из лука и рукопашном бою. Невозмутимые великаны-гвардейцы стояли в стороне, не принимая участия в общих соревнованиях, а лишь издали наблюдали за происходящим.
      — Как по-вашему, — обратился Аластер к своему молодому спутнику, — эти рыцари хороши?
      — Очень, — искренне отвечал тот, — но и я не хуже.
      — А между тем вы глубоко заблуждаетесь. Юноша уставился на герцога в невероятном изумлении.
      — Что вы имеете в виду, ваша светлость?
      — Я имею в виду лишь то, что мне и моим гвардейцам эти отчаянные рубаки и храбрецы кажутся маленькими и беззащитными детьми, с которыми просто нельзя вступать в сражение.
      Трои был настолько потрясеи этим заявлением, что краска отхлынула у него от лица, и кожа стала мертвенно-бледной.
      — Ваша светлость, — решился он неожиданно для самого себя, — позвольте мне убедиться в этом на собственном опыте. Окажите мне невероятную честь — сразитесь со мной.
      Герцог внимательно поглядел сначала на графа, затем на его взъерошенного, бледного племянника. Покачал головой.
      — Нет, юноша. Не подумайте, что я хочу обидеть вас, но вот уже много лет я не выступаю на турнирах, не участвую в состязаниях и даже дружеских поединках, даже с безопасным оружием.
      — Тогда позвольте мне померяться силами с кем-нибудь из ваших воинов!
      Шовелен внезапно поддержал молодого человека:
      — Пусть, ваша светлость. Если это не противоречит вашим уставам и правилам, то почему бы и нет? Я сторонник набивания шишек при учебе. Юношам свойственно переоценивать себя и считать, что уж они-то найдут рецепт правильной и счастливой жизни, потому что умнее своих предков. Они всегда так думают, я тоже думал так, когда мне было семнадцать лет. Потом сознаешь, что все обстоит чуть-чуть иначе, чем кажется в юности, и чем раньше это произойдет, тем лучше.
      — Если вы так считаете… — с сомнением произнес Аластер. — Что ж, возможно, вы и правы.
      Он знаком подозвал к себе одного из гвардейцев и обратился к нему:
      — Теренсе, я хотел бы, чтобы ты сразился с этим рыцарем. Прикажи, чтобы ему дали оружие и доспехи для тренировок.
      Гвардеец уклонился и повернулся, чтобы идти, пропустив Троя вперед себя. Аластер осторожно придержал его за рукав и произнес вполголоса:
      — Только очень, очень осторожно.
      Шовелен внимательно слушал и смотрел, буквально впитывая происходящее. Когда его племянник удалился в сопровождении Теренса, он обернулся к Аластеру:
      — Не стоило так беспокоиться. Мальчик прав: что-что, а меч он умеет держать в руках.
      — Это неважно, — откликнулся герцог. — Сейчас вы поймете. И я надеюсь, он тоже поймет.
      Трои вышел из маленькой пристройки, одетый в легкую кольчужную рубаху до колен, с боковыми разрезами от пояса, чтобы было удобнее двигаться, в кожаный нагрудник, под который была надета толстая стеганая безрукавка, чтобы смягчить удары, голова его была прикрыта прочным шлемом с сетчатым забралом, а ноги защищены высокими сапогами с металлическими полосами. К великому недоумению юноши, ему выдали деревянные копии меча, копья и топора, равные по весу, но совершенно безопасные.
      Гвардеец как был, так и остался в своих доспехах, только снял шлем и наручи. И оружие поменял на тренировочное.
      — Вы начнете по сигналу господина графа, — зычно объявил герцог, становясь шагах в шести от соперников.
      Шовелен подошел и встал рядом с ним. Вытащил из-за пояса большой белый платок, вдохнул глубоко и махнул.
      Дальше все случилось так быстро, что никто ничего толком не сумел понять. Трои сделал всего полшага в сторону Теренса, намереваясь, как говорят, «прощупать» противника. И вот страшная сила уже отбросила его на две-три длины копья в сторону, благо, что приземлился он на мягкие ковры, постеленные повсюду, специально для подобных случаев.
      Гвардеец даже меча не обнажил.
      От графа не укрылось, что племянник его поднялся, слегка пошатываясь, как в качку на корабле. Постоял с полминуты, тряся головой, приходя в себя, а затем ринулся в схватку.
      — Совсем плохо, — заметил Аластер в никуда. — Одно и то же — теряют голову от гнева и злости и проигрывают. Или поединок, или жизнь, если речь идет о серьезной схватке.
      Шовелен во все глаза смотрел на великана Теренса, который словно и усилий не прилагал к тому, чтобы защищаться. Когда Трои налетел на него с копьем наперевес, он одной рукой легко отвел древко в сторону, а другой коснулся груди юноши как раз напротив сердца.
      — Убит, — прокомментировал Аластер.
      — Герцог, — спросил Шовелен тихо, — он щадит Троя по вашему приказу?
      — Конечно. Не хватало еще изувечить юношу только потому, что он считает себя хорошим бойцом. Это ведь не самое худшее заблуждение, хотя одно из самых опасных.
      — А что было бы?.
      Граф не договорил, но Аластер прекрасно понял, что имел в виду его собеседник.
      — Он бы мог разорвать его пополам. Мог бы просто раздавить, убить любым из нескольких сотен ему известных способов. И случилось бы это не за такой долгий срок, а значительно быстрее, потому что в настоящем сражении ждать и щадить невозможно.
      Шовелея с нескрываемым ужасом смотрел, как гвардеец поднял его племянника вверх на вытянутой руке и затем осторожно положил на ковры. Хотя проделывал он это медленно и плавно, отчаянно брыкающийся и извивающийся Трои так и не смог освободиться. Он лежал, придавленный к земле тяжелой, мощной ладонью. Теренс все так же молча взял в руки деревянное копье за оба конца, дернул и разорвал его пополам, как рвут истлевшую ткань, травинку, волосок.
      — О Господи! — выдохнул граф.
      — Он щадит его, — сказал герцог у него над ухом. — Все еще щадит…
      Джералдин растолкал одноглазого не совсем почтительно. Почтительно он тоже пытался, но если Сивард засыпал от усталости в своем кресле, то у него над ухом могли трубить в трубы все герольды империи — для пробуждения его особы требовались более серьезные меры. Потому молодой человек просто тряс его до тех пор, пока начальник Тайной службы не открыл глаз и не уставился на своего секретаря обиженно и печально:
      — Ну, что еще?
      Затем огляделся и обнаружил, что за окном стоит глухая ночь.
      — Посреди ночи что могло случиться?
      — Можете спать и дальше, — сказал Джералдин, — но только прежде вам стоит узнать, что нашли «Летучую мышь».
      Сивард тут же сел прямо, сон с него сняло как рукой.
      — Ну, ну, нашли все-таки. И что говорит Джой ан-Ноэллин по поводу своего пребывания в роанских водах?
      — Ничего, — ответил молодой человек. — И на любой другой вопрос, боюсь, он вам ничего не ответит. Дело в том, что Джой Красная Борода мертв, как и все члены его команды.
      — Не может быть, — шумно выдохнул одноглазый. — Где? Как? Кто?
      — «Летучую мышь» нашли случайно. Ее несло ветром прямо на военную галеру, и матросы просто глотки надорвали, требуя, чтобы она сменила курс. Ну а потом поняли, что дело неладно, — ладью крутило во все стороны и весла были брошены. А такую ладью просто так не покидают. Вот капитан и приказал взять ее на абордаж, высадить туда человек десять, чтобы поглядеть, что твориться. Ну и обнаружил полный комплект трупов.
      — Где капитан?
      — В приемной. Я его накормил и усадил ждать вашего пробуждения. На «Летучей мыши» уже вовсю орудуют наши ребята — если там есть хоть какие-то следы, то они их найдут.
      — Будем надеяться, — пробурчал Сивард. — Давай сюда этого капитана… Как его зовут-то?
      Джералдин лукаво улыбнулся и ответил, стараясь четко произносить слова: