Великое кочевье

      Двор был чисто выметен. Таланкеленг увидел несколько работников. Каждый был занят своим делом. У толстых столбов, свернувшись, дремали лохматые псы. В первую минуту никто не заметил нежданного посетителя, боязливо озиравшегося по сторонам.
      Вдруг из сарая выбежал хозяин. Он был похож на рассерженного хорька. Размахивая кривым зубом от конных граблей, он кричал:
      - Кто сломал? Сказывайте, паршивцы!
      Работники молчали.
      - Всех без мяса оставлю, коли не скажете.
      Залаяли проснувшиеся собаки.
      Таланкеленг попятился к воротам.
      "Уйти бы незамеченным. В худое время попал: теперь у него рука тяжелая, - думал он. - Напоказ машина стояла, а ее сломали".
      Сапог увидел его.
      - Ты куда ползешь? - крикнул он, потом мотнул головой на белую юрту: Пойдем.
      Утепленная к зиме юрта до самого дымохода была обвита новыми кошмами, а изнутри обвешана коврами. Нога тонула в медвежьих шкурах.
      "Последний раз перешагиваю порог юрты Большого Человека", - подумал Таланкеленг, и на его лице прибавилось морщин.
      Хозяин звериным броском повернулся к нему.
      - Говори, гнилая башка!
      - Я тут ни в чем не виноват... Борлай сам догадался. Я не виноват... трубку потерял... Не виноват... Он трубку нашел.
      - Собаку кормят - так от нее все-таки польза есть: двор стережет, на охоте зверя следит. А от тебя какая польза? Какая польза, спрашиваю?
      Таланкеленг заикался, силясь вымолвить хотя бы одно слово.
      - "Борлай догадался"! - продолжал Сапог, злобно передразнивая и потрясая кулаком. - Это хитрый зверь: его в простую ловушку не поймаешь. Учил тебя, дурака, как делать, как следы заметать...
      Искривленные губы Сапога дрожали, слюна летела брызгами.
      - Ты все мне испортил... Рассказывай, что в Агаше было? О чем тебя спрашивали?
      А в Агаше, куда Таланкеленга отвез Суртаев, его допрашивали в милиции, пытаясь установить вину. Прямых свидетелей не было, а клятва в невиновности помогла. Начальник милиции заколебался: "Может, и верно непричастен он к разрушению аилов. Трубка - не доказательство. Таких трубок у алтайцев много".
      Правда, чувствовалось, что алтаец всем своим существом предан старому, преклоняется перед баями, что душа его темна и закрыта, но этого было мало для того, чтобы обвинить его в преступлении. И Таланкеленга отпустили...
      И вот сейчас, рассказывая своему повелителю о допросе, он немного оживился. Он крепко держался там, не выдал хозяина - в этом было его спасение...
      - Ладно... - бросил Сапог, смягчаясь, но тут же пригрозил Таланкеленгу: - Еще раз ошибешься - прощайся с жизнью.
      Расхаживая по медвежьим шкурам и сжимая кулаки, Сапог скрипел:
      - Я пообломаю рога этому Борлаю и его дружкам. С кем бороться задумал... Скручу, как сыромятный ремень!
      Выглянув из юрты, потребовал:
      - Коня мне! Быстрее седлайте!
      Таланкеленг понял: гроза миновала. Пригнув голову, он выполз во двор и побежал к воротам. Наступая на полы длинной шубы, когда-то подаренной хозяином, то и дело падал.
      За воротами он вздохнул, вытер рукавом вспотевшее лицо и разбитой походкой направился к лесу, в котором стоял его ветхий летний аил.
      Снег в лесу все глубже и глубже. Вот он уже до пояса, а Таланкеленг бредет и бредет, ничего не замечая. Все случившееся - как сон. Поскорее бы проснуться, чтобы снова почувствовать себя другом главы сеока Мундус, Большого Человека - Сапога Тыдыкова.
      2
      Нахлестывая коня длинной плетью с серебряной рукояткой, Сапог выехал за ворота. Теперь он уже спокойно разговаривал сам с собою:
      - Есть такие лиственницы, которые многие столетия возвышаются над землей, и никакие ураганы не могут повалить их. Наоборот, с каждым годом они становятся крепче, смолистее и звонкостволее. И меня не свалят. Не свалят...
      Но постепенно голова поникла в задумчивости, и зоркий конь перешел на крупный шаг.
      "Нынче год несчастливый... В два дня столько неприятных новостей! Беды сыплются на мою голову, как из разорванной сумины. Аргачи, даже не побывав у меня, своего хозяина, уехал в какую-то школу... Учиться, видите ли, им, бестабунным, надо... Борлай распознал дела этого пустоголового Таланкеленга... И в завершение всего секретарь обкома приехал прямо к Токушевым, собрал всю бедноту на собрание. Что они там решили - неизвестно. Наверно, что-то замышляют против меня?
      Говорухин мог бы растолковать, в чем тут дело, но где он сейчас неведомо. В один день я лишился и Аргачи, и Таланкеленга... Большая потеря!"
      Сапог вскинул голову, хрипло вымолвил:
      - Съезжу к Копшолаю, к брату Мултуку, и вместе... Вместе? А зачем они мне?
      В раздумье натянул поводья.
      "Я глава сеока Мундус. Я, а не Копшолай. Один свалю десяток таких, как Токушевы. В этих делах - чем меньше людей, тем спокойнее".
      Повернув назад, он вдруг остановил взгляд на маленьком аиле Анытпаса:
      "Зачем я женил его?.. За Яманайкой погнался? Нет, Яманаек и без того достаточно... Мне нужны верные люди".
      И он направил коня в сторону фиолетовой сопки, где жил шаман Шатый.
      "Одного свалю - молва пойдет по всем горам, сердчишки затрепещут, как листья на осине. Да!"
      Достал монгольскую трубку и, выбивая пепел, долго стучал о луку седла.
      3
      Лошади паслись на горах, разгребая мягкий снег. Вместе с табунами кочевали пастухи, ночуя около костров. Иногда табуны уходили за тридцать километров от Каракольской долины. Раза два в месяц один из пастухов спускался за табаком, солью, чаем и талканом.
      Теплый дождик в конце ноября застал пастухов вдали от Каракола. Всю ночь они вертелись около костра, подставляя то один, то другой бок, но к утру рваные шубы их были мокры до последней шерстинки. Перед рассветом с ледяных вершин свалился ветер и разметал серые тучи. Над горами повисло бледное, как лед, небо, запорошенное звездами. Вскоре снег огрубел и стал потрескивать под ногами, словно хрупкое стекло. Над землей поднялся белый туман, деревья оделись снежной коркой. Шубы на пастухах заледенели. Костер не спасал от дрожи. Пока правый бок, повернутый к огню, оттаивал, левый снова леденел. Острые иглы ветра прокалывали шубы и вонзались в тело.
      Через два дня Анытпаса привезли домой на жердях, притороченных к седлам. Глаза больного были закрыты, на щеках выступил болезненный румянец, на потрескавшихся губах засохла кровь.
      Больного мужа Яманай встретила молча. Когда-то стройная фигура ее теперь в шубе и чегедеке напоминала пугало. Она высохла и пожелтела.
      Яманай смотрела на мужа. Нет, не жалко его.
      Обругав себя за малодушие, подумала: "Надо было убежать тогда, в первые дни свадьбы, когда Анытпас, соблюдая обычаи, не подходил ко мне. Теперь жила бы в новом аиле, на тихом месте, с Ярманкой... Он мне куранов стрелял бы".
      Она так бы и сделала, если бы в сердце не возникло сомнение в преданности парня. Не приехал он. Наверно, решил жить со старухой.
      Анытпаса уложили на кровать. Желтая, сухая рука его царапала грудь, будто он хотел вырвать мучительную боль... Дыхание было редкое и тяжелое, с глухим хрипом.
      Взглянув на него, Яманай обрадовалась: "Не выживет. А у него нет родственников, которые после его смерти потащили бы меня к себе, - я останусь свободной, уйду к отцу. Хотя украдкой, но буду встречаться с Ярманкой. Через девять лун после встречи родится ребенок, мое утешение. Буду смотреть на маленького и вспоминать: в нем кровь того, с кем проводила тихие ночи на лунных полянах в лесу. Мальчик или девочка? Лучше если девочка. Я сделаю все, чтобы ее жизнь не была горькой медвежьей желчью, как моя".
      Вечером больной открыл помутившиеся глаза, медленно обшарил аил тупым взглядом. Потом он умоляюще остановился на равнодушном лице жены и протянул трясущуюся руку:
      - Воды!
      Поднося мужу чашку холодной воды, Яманай украдкой взглянула на толстые губы и с неприязнью подумала: "Какой противный большой рот".
      Больной выронил чашку, вода потекла в очаг, - с горечью вымолвил:
      - Покамлать бы...
      Хорошо бы покамлать сейчас, но где взять коня, чем заплатить каму? На горячем лбу больного собрались тонкие складки. К концу второго дня, когда Анытпас почувствовал, что крепнет огонь, разливающийся по всему телу, он, задыхаясь, попросил:
      - Сходи к Большому Человеку, поговори с ним... Он добрый...
      Яманай, не дослушав мужа, вышла из аила, постояла на лужайке, глядя на белые горбы гор, за которыми, как говорили ей, лежала неведомая для нее долина Голубых Ветров, и, вернувшись, сказала, что Сапога нет дома.
      Теперь Яманай спала на голой земле, возле огня. Сон ее был тревожен. При самом тихом стоне больного она вскакивала и, поднося ему чашку теплой воды, мысленно произносила: "Человек ведь все-таки... Да и не виноват он в моем несчастье".
      Ранним утром в аил вошел Сапог, а за ним Шатый с прислужниками. Яманай вскочила и, поняв повелительный взгляд кама, ушла из жилища. Анытпас приподнял голову, намереваясь сесть. Он с глубокой благодарностью и преданностью смотрел то на хозяина, то на Шатыя, веря, что от них зависит его выздоровление. Сапог склонился над кроватью.
      - Больно ломает тебя, мой послушный сын?
      Анытпас бессильно уронил голову на войлочную подушку и тихо простонал.
      Сапог сам добавил дров в угасающий костер, заговорил по-отечески строго:
      - Эрлику камлать надо, сын мой, обязательно. Возьмет он тебя к себе в слуги, коли не умилостивишь. Слышишь?
      Больной открывал рот, силясь что-то вымолвить, но голос был так слаб, что разобрать слова было невозможно.
      - Коня для жертвоприношения, говоришь, нет? - заботливо спросил хозяин, поблескивая лисьими глазами.
      Анытпас пошевелил головой.
      - О тихом человеке душа моя стонет. Сердце болит, когда вижу сородича в несчастье, - продолжал Сапог, приложив руки к своей груди. - Коня дам. Сам Шатый будет камлать тебе. Хотя и тяжело зимой к Эрлику спускаться, но старик согласится. Я попрошу его, и он не откажет мне.
      Веки больного сомкнулись, на щеки выкатились мелкие слезинки надежды и благодарности.
      Хозяин закончил, строго погрозив пальцем:
      - Только ты не будь таким бесстыжим, как Аргачи и Борлай... Знай, что у покорного человека табун в пятьдесят коней будет.
      В открытые двери посмотрел на Яманай, задерживая взгляд на ее груди.
      Женщина вздрогнула и, ссутулившись, закрыла грудь руками.
      Сапог встал и вышел.
      Старики-прислужники надели на Шатыя пеструю шубу, к которой были пришиты колокольчики, жестяные обломки, разноцветные ленточки, ремешки и крылья филина. Потом они долго грели над костром большой бубен, размалеванный краской, похожей на запекшуюся кровь.
      4
      Шатый принял из рук старого прислужника разогретый бубен и, постучав в него над огнем, хрипло запел:
      Каменный очаг не покачнется,
      Огонь будет жарким...
      Потом он встал в воинственную позу, вскинул бубен выше головы и потряс им:
      Облачноглазый Бура-хан!
      Би-кижи, имеющий ледяные ноги!
      Байбура, имеющий черные глаза!
      Златогранный мой Ак-Яик!
      Трехрогая черная скала - Алтай мой!
      После этого он обратился за помощью к давно умершему предку, самому знаменитому каму:
      На высоте вечности зимующий!
      Прозванный Синей Ясностью!
      Признанный небесным!
      Омывающийся в Алтын-коле,
      Мой прадед Чечуш,
      Помоги мне!
      Убогий аил в глазах больного колыхался. Где-то зловеще ухали филины да тревожно колобродили бубны.
      Возле кровати приземистый человек дико орал, то быстро приседая, то высоко подпрыгивая и размахивая руками, - стало быть, дрался с кем-то сильным и ловким.
      "На сером гусе кам полетел к Эрлику, - подумал больной. - У гуся лошадиные уши, в ушах золотые серьги, а в хвосте стрела. Летит он быстрее молнии. Вот сейчас откроются золотые ворота горы Уженю и Шатый улетит под землю".
      Ездишь ты на темно-мухортом коне.
      Спишь на постели из черных бобров...
      "Это он восхваляет Эрлика. Сейчас начнет упрашивать".
      Шаман крутился волчком, ухал, словно пугал кого-то. Потом он остановился возле кровати и прерывающимся голосом сообщил:
      - У Эрлика сдох лучший конь. Бог взамен этого коня сначала облюбовал того, кто увел народ в долину Голубых Ветров, но потом ты больше приглянулся ему. Не знаю, упрошу ли. Шибко тяжело. Наверно, возьмет тебя сердитый Эрлик и сделает конем.
      Больной в отчаянии открыл глаза. Ему показалось, что старые лиственницы склонились над аилом и шепчут сотнями голосов: "Эрлик съест. Эрлик съест..."
      Он силился уверить себя, что это в кедраче ветер шелестит лохматыми вершинами деревьев.
      Опять полился знакомый голос, утешая:
      - Шибко сердитый Эрлик сегодня: так стучал лошадиными копытами, что железный аил его дрожал. Черный остров два раза в Черное озеро погружался... Гнев Эрлика сыпался на меня потоками искр. Ты, наверно, в это время слышал грозу? От ресниц моих не осталось ни одного волоска. Из опаленных глаз моих лились густые, словно кровь, слезы.
      Вздохнув облегченно, кам слизнул пену с губ.
      - Еле умолил. Согласился Эрлик взять не тебя, а отступника от старины, изменника сеоку Мундус, того, кто увел народ в долину Голубых Ветров, того поганого человека, который носит шубу с волчьим воротником и рысью шапку с малиновой кистью.
      Больной слегка приподнялся. Он понял, что кам говорит о Борлае Токушеве.
      Шатый согнул руки так, что казалось - держал невидимое ружье:
      - Пук - и только. Не будет изменника.
      Наклонился к больному, обнадеживающе посмотрел в глаза:
      - Никогда не будешь хворать.
      Анытпас впервые почувствовал с особенной остротой, как ему хочется жить. Теперь у него и аил свой, и жена есть, еще немного - и свои кони будут. Большой Человек такой добрый, такой заботливый! Сам кам Шатый говорит, что видел на небе зародыши скота, который будет принадлежать ему, Анытпасу Чичанову.
      - Не хочу умирать... Сделаю все.
      Старики-прислужники подбежали к шаману, неся ему тажуур с водкой и большие куски горячей конины.
      5
      Дикий ветер гнал по земле клубы жесткого, старого снега, смешивал со свежим и, высоко подбрасывая, крутил белые вихри. Ветер пошатывал Ярманку, закрывавшего лицо рукавом шубы и пробиравшегося к богатой усадьбе.
      "Если Анытпас дома, то спит на кровати. А Яманай добавляет дров в костер, кипятит чай. Ей, наверно, нравится пить чай одной, когда спит нелюбимый, постылый".
      Ярманка не мог даже мысленно произнести слово "муж". Он приподнял руку, чтобы посмотреть вперед, но ветер бросил ему в глаза целые пригоршни снега.
      "Раздурилась непогода!.. А утро было такое тихое... Но буран мне поможет! - думал он. - Никто нас не увидит, не услышит. Собаки попрятались".
      Он ясно представил себе, как откроет двери чужого аила. Яманай увидит знакомое лицо и сразу же бросится навстречу. От неожиданной радости по щекам ее потекут слезы.
      Ярманка стукнулся лбом о что-то шершавое, откинул руку. Перед ним знакомая старая лиственница. Слева - берег реки.
      "А-а, теперь знаю, куда я пришел! Немножко вправо и вперед".
      Он согнулся, закрыл лицо ладонью и пошел против ветра.
      Смеркалось. Снег казался серым.
      "Я помогу ей научиться читать книги. Учиться вместе будем. Заведующий говорил, что мало женщин в школе. На одну прибавится... У нее родится ребенок. Мальчик или девочка? Все равно. С моими глазами и бровями, с ее щеками и носом".
      Вот и аилы. Кажется, аил Анытпаса крайний? Что это? Не видно искр, не пахнет дымом. С восточной стороны - сугроб.
      Ярманка начал ногами отгребать снег, чтобы открыть дверь. "По холодному очагу, по вещам узнаю, что с ней случилось".
      Аил был пуст. В нем остался только железный треножник, когда-то поддерживавший казан над костром, и Ярманка подумал, что Яманай с мужем живут теперь в усадьбе. Наверно, беда загнала их туда. А может, сила. Или хозяйская хитрость заманила в капкан.
      Он выбежал из аила и направился к усадьбе Сапога.
      6
      Ночью глухо стонали горы.
      Яманай металась по освещенной комнате, то закрывала глаза, то затыкала уши. Ей казалось, что за дверями злобно выла голодная волчья стая, а по закрытым ставням кто-то с огромной силой бил камнями. Звери разъяренно царапали пол, зубами рвали щепы от дверей. Сейчас они ворвутся сюда, а у нее нет ничего, кроме тупого ножа.
      Она вздрагивала и крепко сжимала руками челюсти, чтобы не стучали зубы.
      Иногда она бросалась к больному, вытянувшемуся на железной кровати, хотела спросить, зачем их перевели в чужой теплый дом, где не мудрено задохнуться, но Анытпас лежал без движения, закрыв глаза, и только на груди его тихонько приподымалась шуба.
      - Почему вдруг такая милость? - вслух спрашивала себя. - До камлания полгода ни одного куска мяса не видела, а теперь хозяин каждый день присылает по бараньей лопатке.
      Всякий раз, принимая мясо из рук старой алтайки, гнусавившей: "У Большого Человека о вас день и ночь заботы, болезнь твоего мужа сердце его тревожит", - Яманай чувствовала, что у нее дух захватывало от непонятного страха.
      Она прикорнула в уголке, положила обе руки под голову, стиснула зубы и крепко закрыла глаза.
      "Говорят: кто сначала подарит, тот после обдерет".
      Гром на крыше все сильнее и сильнее. Казалось, горы поднялись и валятся на дом. Теперь бы убежать в аил: там и одной не так страшно, как здесь.
      Вдруг - чьи-то шаги. Яманай проворно вскочила и, отвернувшись в угол, прижалась к стенам.
      Постукивая обмерзшими кисами, вошла старая алтайка с тощими седыми космами, выбившимися из-под продымленной и засаленной шапки.
      - Пойдем со мной, краса голубых долин. Большой Человек тебя зовет.
      Старуха принесла с собой свежий запах снега, всегда ощущаемый в аилах во время вихревых буранов. Яманай почувствовала в душе минутное спокойствие и смело двинулась за старухой, размышляя:
      "Он - голова сеока Мундус, потому и заботливый".
      Перешагнув порог, она смиренно начала:
      - В аил нас, назад... Здесь шибко стра...
      Она не договорила. К ней приближался пьяный Сапог с нехорошей усмешкой на мокрых губах. Полы расстегнутой шубы волочились.
      Сердце Яманай облилось холодом.
      "Он отцом родным считается... Ему нельзя так смотреть на женщин своего сеока", - пронеслось в ее сознании.
      Старуха, ехидно ухмыльнувшись, погасила лампу и юркнула в сени.
      Сильнее застучал ветер тесовыми ставнями, задребезжали стекла.
      В трубе тонко заголосила волчья стая. Яманай замерла от страха.
      Цепкие пальцы схватили ее за грудь, затрещал новый плис чегедека, треснули костяные пуговицы, посыпались бусы и серебряные монеты...
      7
      Ярманка Токушев в нескольких местах пытался перелезть через высокий забор, но все попытки его были безуспешными. Только он поднимался на сложенную им клетку из дров и ухватывался за длинные, заостренные гвозди наверху, как во дворе начинался лай и две или три собаки бросались к забору. Последний раз он выбрал место возле самых ворот, где можно было опереться ногами о выступы косо положенных плах. Он схватился за гвозди и стал подтягиваться. Вот голова его уже над верхней плахой. Хорошо, что собаки на этот раз не услышали. Ярманка осторожно спустится во двор, взбежит на крыльцо, рванет дверь так, что никакие крючки не выдержат, и через один миг окажется в той комнате, из которой сквозь щели в ставнях вырывается свет. С порога при Анытпасе полным голосом спросит у Яманай, пойдет ли она за ним, как обещалась когда-то. Если Анытпас бросится на него с кулаками или ножом, Ярманка встретит его пинком в живот или ударит в подбородок, заставит сесть в угол и скажет, что во всем виноваты родители Яманай, погнавшиеся за большим калымом. А потом они вдвоем с Яманай выйдут во двор и так же быстро убегут из проклятой усадьбы.
      В это время на крыльцо вышел сам Сапог. Ему было жарко, он шел в распахнутой шубе и, довольно ухмыляясь, бормотал про Яманай.
      Ярманка прижался к забору и дрожал все сильнее и сильнее. И не чувствовал, что ветер кидал ему за воротник жесткий снег. Дрожал оттого, что был бессилен заткнуть поганую глотку старику.
      Онемевшие от холода ноги сорвались с выступа плахи, а гвозди под тяжестью тела согнулись, и парень с шумом упал на землю. Во дворе залаяли собаки. Сапог с крыльца перебежал под сарай и там заорал на сторожа:
      - Спишь, старый дурак? Ждешь, когда воры во двор перелезут?
      Щелкнул выстрел.
      Ярманка побежал от усадьбы.
      Сейчас он страстно желал только одного: чтобы смерть поскорее оборвала жизнь той, которая когда-то говорила, что будет его верной женой, а теперь погналась за богатством.
      Ярманка был уверен в том, что никогда не сможет спокойно посмотреть ей в глаза. При одной мысли о ней всегда будет торчать перед ним отвратительная рожа Сапога.
      8
      В марте ясные дни стояли над горами.
      - Солнце повернулось на лето! - говорили кочевники. - День прибыл на длину веревки, которой треножат лошадей.
      В весеннем воздухе растворился еле уловимый аромат березовых почек и хвои задумчивых кедрачей. Реки на быстринах взрывали ледяную броню. Над полыньями, весело посвистывая, проносились бойкие птички - зимородки.
      Анытпас в первый солнечный день перебрался из хозяйского дома в свой аил и был этому несказанно рад: тут уютнее, воздух свежее и знаешь, что куда положить и где взять. Он поправлялся удивительно быстро. На восьмой день после того, как встал на ноги, на щеках его появился румянец, тело потеряло мертвую желтизну и стало слегка розоветь.
      - На хорошем корму даже беззубый конь выгуляется, - завистливо ворчали пастухи, кивая на него.
      А Яманай по-прежнему сохла. На лице, всегда печальном, никто не видел ни улыбки, ни блеска когда-то веселых глаз. Бесследно пропала былая разговорчивость. Она по целым дням неподвижно просиживала у костра и, понурившись, задумчиво бормотала:
      - Сеок... Нет никаких сеоков. И все люди - как медведи...
      Забывала рубить дрова, кипятить чай, варить мясо, присланное Сапогом.
      Муж не раз тихонько подкрадывался к ней, схватывал за плечи, встряхивал и шутливо орал что-нибудь, но она не улыбалась, а тяжело вставала и отвертывалась к стене. Тогда он топал ногой и кричал громко:
      - Куда потянулась? Чай где? Мясо где? Огонь потух!
      Она покорно протягивала трясущуюся руку к полочкам, брала деревянные чашки, мясо, кожаный мешок о талканом и все это бросала на мужскую половину аила.
      Частенько Анытпас, озлобившись, ударял кулаком по спине жены, но она не стонала.
      Он садился против Яманай, стараясь заглянуть в ее печальные глаза:
      - У тебя язык к зубам прикипел, что ли?
      Яманай кидала на него усталый взгляд, поспешно опускала распухшие веки и отворачивалась.
      Ночью Анытпас пытался обнять ее неподвижное тело. Она брезгливо отвертывалась от него, пластом падала с кровати на землю и так оставалась у очага до самого утра.
      Однажды она вышла рубить дрова возле жилья и, потеряв силы, сунулась лицом в снег. Анытпас уволок ее в аил, уложил на кровать и, оседлав коня, отправился к Шатыю.
      Он встретил знаменитого кама возле реки. Старик, сопровождаемый прислужниками, спешил куда-то на камлание. Слушая путаный рассказ перепугавшегося Анытпаса, шаман косо посматривал на него и поплевывал между лошадиных ушей.
      - Камлать к тебе второй раз не поеду, пока не выполнишь волю богов, сказал холодно, высокомерно и, хлестнув коня плетью, помчался вверх по долине.
      Старики-прислужники, перебивая друг друга, сообщали пастуху:
      - Вчера кам снова летал в подземную страну.
      - Грозный Эрлик рассердился, выслушать его не хотел. "Если, говорит, Анытпас не отправит ко мне того, кого он должен отправить, то я возьму с земли Яманай. А за ней, говорит, и мужа ее".
      Анытпас тупым взглядом смотрел вслед всесильному каму.
      Вечером к нему зашел Сапог. Анытпас вскочил и, приветливо улыбнувшись, подумал: "Большой Человек ни к кому в гости не ходит, только в мой аил: любит меня и заботится обо мне".
      Зарычал на жену, неподвижно сидевшую у полупотухшего костра:
      - Само солнце в наш аил спустилось, а ты, подлая баба, сидишь... Дров добавь, чай вскипяти!
      Яманай сонно отвернулась от мужа и, словно не замечая гостя, тихо сказала:
      - Все люди - как медведи... Нет никаких сеоков.
      Сапог снисходительно махнул на нее рукой:
      - С больных спрос мал.
      Пастух смиренно раскинул на земле косулью шкуру.
      Хозяин важно опустился на подстилку, закурил и, после того как обменялся с пастухом трубками, начал:
      - Хорошему человеку всегда счастье летит навстречу. Прошлой ночью я видел сон, будто твоя старая винтовка не метко бьет. Почему ты раньше не сказал мне об этом? Постеснялся? Зря. Я тебе давно бы принес хорошую. Через плечо сказал кому-то за дверью: - Давай!
      Ссутулившись, в аил вошел Ногон, старичок-прислужник с трясущейся челюстью. Положив перед хозяином ружье с набором рожков и кожаных мешочков, он быстро удалился, придержав дверь, чтобы не стукнула.
      - Вот, дарю тебе. Эта винтовка не простая. Сильный кам Болтой поселил в нее духа смерти. Мой отец подарил эту винтовку твоему отцу за то, что тот был заботливым пастухом и послушным человеком. Твой отец убил из нее сорок шесть медведей, семнадцать маралов и трех лосей. А перед смертью подарил ее мне. Запомни это. Ты будешь теперь с первого выстрела зверей насмерть валить... Вот тебе припас - порох, пули... Я о тебе забочусь, - продолжал Сапог, - люблю тебя сильнее, чем родного сына Чаптыгана. Я тебе за хорошую работу, может быть, целый табун отдам. Но ты, смотри, никому не говори, что я винтовку твоего отца тебе подарил, а то другим пастухам завидно будет.
      Пастух почтительно проводил хозяина за дверь.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      1
      Тихое утро, с чисто вымытым небом и пламенеющими вершинами гор, застало Борлая недалеко от старой стоянки. Пегуха, бежавшая впереди, покосилась на заброшенный аил и укоротила шаг.
      - Рано нам с тобой кочевать сюда, рано, милая, - заговорил он.
      Борлай представил себе тот день, когда все алтайцы, которых баи когда-то оттеснили в каменные ущелья, птицами низринутся в широкую Каракольскую долину. Люди восторжествуют, потому что их много. Они поймут слова нового и великого племени, будут дружны и сильны.
      "Это придет скоро: вожаки народа не ошибаются, - думал он. - Все идет так, как они говорят. Слово их крепче камня и дороже золота. Многие не верили, что нам дадут жеребца, я говорил, что получу. И вот получил, товарищ Копосов помог. Бесплатно государство дало".
      Хотя под ним был не вороной, о каком мечтал, а гнедой четырехлетний жеребец, но Борлай был доволен: хороший конь! Крепкие ноги, длинная шея!
      Пугаясь незнакомых лесных шорохов, Гнедко четыре раза сбрасывал седока, а сам за все шестьдесят километров не уронил ни одной капли пота. Выносливый!
      С детства знакомые Борлаю скалы и долины промелькнули незаметно. Это была самая короткая ночь. Казалось, заря с зарей встречались на пушистых снегах подоблачных вершин. И от света до света на горах кураны трубили победу весны, по-новому взбадривающе звенели реки, и звезды, казалось, роняли на землю голубоватые блестки.
      Проезжая мимо одной из отар, он увидел пастуха в шапке из козьих лап. Крикнул задиристо:
      - Эй, байский хвост! Опять у Сапога овец пасешь?
      Таланкеленг повернулся, напоминая собаку, которая при каждом окрике поджимает хвост.
      - Долго не принимал меня Большой Человек, но смилостивился, пробормотал он заученную фразу, много раз повторенную при встречах со знакомыми.
      - Сколько он тебе платит?
      - А не знаю, - смущенно ответил пастух, глядя на небо. - Прокорм дает - и ладно.
      Борлай покачал головой и с глубоким сожалением вымолвил:
      - Эх, Таланкеленг, Таланкеленг! Мог бы ты стать братом добрых людей, в новое племя приняли бы тебя, а ты стал байской собакой. Как тебе прикажут, так и лаешь.
      Много этот щуплый человек принес зла. Аилы разбрасывал, конечно, он. Может быть, коней Сенюша Курбаева резал тоже он. И у него, Борлая, теленка убил... Но Токушев почувствовал, что злоба к Таланкеленгу погасла, наоборот - темный пастух пробудил в нем жалость.
      Борлаю хотелось вернуться, еще постыдить Таланкеленга, темного человека, поговорить с ним, может быть, целый день, как иногда делал Суртаев, и добиться того, чтобы он понял, искренне раскаялся бы, но он знал, что дома его давно ждут с породистым жеребцом. К тому же он в ста шагах от себя увидел женщину, которая, устало покачиваясь, подымалась по тропе.
      "Неужели это она?! - подумал Борлай, поторапливая коня ременным поводом. - Она, однако. Наверно, брата моего искать пошла?"
      Яманай, очнувшись от тягостного раздумья, оглянулась на всадника и, узнав его, равнодушно опустила голову, словно решила, что теперь для нее безразлично, будут ли сородичи хвалить ее или поносить и клясть.
      "Ой, как высохла, бедная! - пожалел Борлай. - Кости да кожа".
      Он поравнялся с молодой алтайкой и заговорил так просто, будто не впервые встретился с ней после того, как ее выдали замуж, а возобновил прерванную задушевную беседу. Она не уклонилась от разговора и не застыдилась, а отвечала, как старшему в своей семье, и даже спросила, куда он ездил и походит ли долина Голубых Ветров на Верхнюю Каракольскую. Услышав, что она идет копать кандык*, Борлай кивнул головой на лилово-розовые лепестки поникших цветов, улыбнулся и мягко заметил:
      - Поздно копать: кандык отцветает.
      [Кандык - дикое растение из семейства лилейных, клубеньки его употребляли в пищу в свежем виде и заготовляли впрок.]
      - Там еще не расцвел, - она указала на горы.
      - А что делает Анытпас?
      Женщина растерянно взглянула на доброе лицо мужчины и, помявшись, ответила с неожиданно прорвавшейся неприязнью: