Великое кочевье

      Она достала два мешка, в один сложила жареное мясо, другой наполнила шаньгами и пирогами.
      Филипп Иванович отказывался от столь обильных подорожников, но сестра махнула на него рукой:
      - Ты и не говори даже. Чтобы я тебя, брата родного, с хорошим дружком да без припасу в путь-дорогу отпустила? Не бывать этому.
      Она, смеясь, сунула оробевшему Борлаю за пазуху горячую шаньгу, завернутую в холстинку.
      - В присловье одном говорится: "Хорошо в дорожке пирожок с горошком". А шаньга со сметаной вкуснее горохового пирога. Ешьте да худым словом не поминайте.
      Она улыбалась. Борлай кланялся ей и тоже улыбался.
      Проводив гостей за ворота, Макрида Ивановна крикнула на прощанье:
      - Счастливой дорожки!
      И долго следила за удаляющимися всадниками.
      5
      Как всегда на Алтае, в начале лета стояли пламенные дни. Не зря алтайцы назвали июнь месяцем Малой жары, июль - месяцем Большой жары. Солнце подымалось из-за хребта, опоясавшего Золотое озеро - Алтынколь, плыло над белыми узлами горных кряжей - Чуйскими альпами, Катунскими высотами, над ледяными вершинами Белухи, снижалось над сизо-серыми долинами Усть-Кана, Коргонскими "белками" и падало в бесконечные казахстанские степи. Во многих аилах можно побывать, сотню трубок выкурить и десяток тажууров араки распить.
      Борлай просыпался, когда на траве еще лежала никем не тронутая роса, заседлывал лошадей и тряс Суртаева за плечо:
      - Ночь кончилась. Надо кочевать.
      Филипп Иванович вскакивал и, покрякивая, тер лоб ладонью. Сколько раз он давал себе слово вставать раньше своего спутника - и все-таки каждое утро приходилось краснеть: сон в росистый рассвет непреодолимо сладок.
      Они ехали от аила к аилу, часами беседовали с хозяевами. Суртаев рассказывал о революции и партии, о Советской власти и работе с беднотой, о борьбе с баями и кулаками, о курсах и школе.
      За три недели они побывали во всех углах аймака - пересекали взгромоздившиеся выше облаков хребты, где даже в июле случались бураны, пробирались по тайге и вброд переправлялись через бурные реки. Им оставалось посетить Верхнюю Каракольскую долину и кочевья у истоков реки.
      Теперь они ехали тропой, извивавшейся по молчаливому лиственничнику. Борлай, встряхнувшись, запел:
      Что от ветра спасает,
      От дождя сохраняет,
      Не шелком ли одетая лиственница?
      Что от зимы бережет,
      От грозы укрывает,
      Не кожу ли свою нам дарящая лиственница?
      Проснувшееся к ночи эхо осторожно подпевало. Суртаев прислушивался к голосу лесов, потом протяжно свистнул.
      - Не свисти, товарищ Суртаев, горный дух не любит. Рассердится дорогу спутает и через реку не пустит.
      Филипп Иванович не понял - шутил спутник или говорил серьезно.
      - А где же он живет, горный дух?
      - Ты сам знаешь: в лесу, на горах.
      Суртаев встретил острый взгляд непонятно улыбающихся и чуть прищуренных глаз.
      - Неужели ты веришь этому?
      - Не знаю. Сам свистел - ничего не было. Старики говорят: "Горный дух в каждой долине есть", а ты говоришь: "Нет духа". Где правда?
      После короткого раздумья Токушев добавил:
      - Ульгеня* я просил помогать мне: овечку резал, камлал. Он не помогал. Эрлика просил - тоже не помогал. Может, спали боги, не слышали. Может, нет их - не знаю.
      [Ульгень - добрый бог.]
      Редкий басистый лай летел из глубины дремлющего леса. Где-то на поляне, подняв морду к небу, лениво бухал крепкоскулый волкодав. Во всех концах долины ему откликались собаки.
      - У Таланкеленга собака голос подает, - сказал Борлай, - к нему и заедем.
      Они повернули коней в ту сторону, откуда доносился лай, и вскоре лесной полумрак окутал их.
      Суртаев знал, что в лесу, где эхо надоедливо повторяло все шорохи, мудрено по собачьему лаю найти одинокий аил, и уже готовился провести ночь под кедром, как вдруг расступились деревья и путники оказались на маленькой елани. По тому кислому, отдающему дымом запаху, который присущ всем алтайским аилам, Филипп Иванович узнал, что где-то рядом стояло жилье.
      Их встретил низкорослый, сутулый человек в шубе, накинутой на одно плечо. Он взял поводья, пообещав отвести лошадей на хороший корм, а гостей пригласил в аил.
      Двое голых мальчуганов грелись у огня. Хозяйка деревянной поварешкой перебалтывала в казане соленый чай с молоком.
      Гости сели на мужскую половину. Вскоре хозяйка поставила перед ними чашки с чаем, всыпав по ложке ячменной муки - талкана; к ногам их подвинула посудину из кожи коровьего вымени, в которой была серая от пыли сметана; на голую землю положила твердые, словно камень, плитки сыра курут и бросила теертпек - пресные лепешки, испеченные в золе.
      Вернулся хозяин и угостил гостей трубкой. Она была новая, только что обкуренная. Борлай долго вертел ее перед глазами, всматриваясь в каждую извилину рисунка на медном пояске, в каждую царапину на древесине: трубка походила на ту, что была найдена у разрушенных аилов.
      Таланкеленг настороженно ждал, готовый протянуть за ней руку.
      - Хороша трубка! Ты большой мастер ножом работать, - похвалил Борлай и спросил: - Много ты сделал таких трубок?
      - Зачем человеку много трубок? - Хозяин аила пожал плечами. - Одной хватит.
      Приняв возвращенную трубку, он так торопливо сунул в рот черемуховый чубук, что даже зубы щелкнули. Покуривая, смотрел в огонь, и вытянутое вниз лицо со вздернутым носом блестело, будто раскаленная бронза. Низкорослая, как бы придавленная фигура его теперь казалась еще сутулее.
      Посматривая на него, Токушев продолжал:
      - Такую трубку можно сделать в подарок другу...
      - Я ни для кого не делаю, - резковато ответил Таланкеленг и поспешил перевести разговор на другое. - Утром я собираюсь кочевать к вам, - сообщил он.
      - К нам?! - удивленно переспросил Борлай. - А от нас народ откочевывает, говорят: "Несчастливая долина".
      - Я приеду - будет счастливой.
      - Ты, хозяин, к утру позови соседей. Откочевывать можешь послезавтра, - попросил Суртаев.
      В эту ночь Борлай долго не мог уснуть, думал о Таланкеленге:
      "Однако его трубку я поднял у развороченного аила?.. И шапка у него из козьих лап, а кисть на ней пестрая... И тогда я видел пеструю кисть..."
      На рассвете сон незаметно закрыл его глаза. Пробудился он, когда в аил вошел сухоплечий человек среднего роста в желтой шубе с лисьим воротником и в беличьей шапке с малиновой шелковой кистью. В сивой бородке, похожей на кедровую ветку, виднелась жесткая черная щетина. Глаза желтые, маленькие лисьи. Когда он перешагнул порог, хозяин и хозяйка, шумя заскорузлыми шубами, почтительно вскочили. Токушев спросонья тоже было метнулся вверх, но, разобравшись, снова сел к огню и виновато посмотрел на Суртаева. Смущенный взгляд говорил: "Это по старой привычке".
      Сапог Тыдыков сел рядом с Борлаем и дарственным жестом предложил ему свою серебряную монгольскую трубку с тяжелым чубуком из темно-зеленого нефрита. Токушев отвернулся.
      "Молодец, мужик!" - мысленно похвалил его Суртаев и задумчиво провел рукой по лбу: "Как прогнать зайсана? Главное, он еще не лишен голоса. И народ мы еще не успели высвободить из-под его влияния".
      Сапог покосился на Токушева и громко, назидательно сказал:
      - Когда люди бросают курить, они все равно трубку принимают, чтобы передать другим. Так старики учили!
      Борлай молча достал из-за голенища кожаный кисет, набил свою трубку и закурил.
      - Ха, дуракам закон не писан! - насмешливо выпалил Сапог и высокомерно задрал подбородок.
      К нему подскочил Таланкеленг, почтительно принял трубку, глотнул из нее разок и с поклоном подал Суртаеву. Филипп Иванович решительно отвел его руку и посоветовал:
      - Верните тому гражданину. Мой друг Борлай Токушев и я не желаем пользоваться его умом. У нас своего достаточно. И табачок у нас не хуже.
      Вошло несколько человек - соседи Таланкеленга, приглашенные на беседу. На мужской половине сразу стало тесно.
      Сапог решил, что настало самое удобное время для разговора с кочевым агитатором. Поглаживая бородку и поблескивая лисьими глазками, он начал:
      - Слышал я, что вы приехали организовывать курсы для народа? Хорошее дело! Учить надо кочевников. Передавайте им ваши золотые слова.
      Суртаев смотрел на костер и хмуро сводил брови.
      Сапог сменил торжественный тон на деловой.
      - Куда велишь приезжать народу на курсы? - спросил он.
      - А это вас, гражданин, не касается, - резко ответил Суртаев и посмотрел таким уничтожающим взглядом, что Сапог растерялся и стал в два раза быстрее гладить бороду. А когда пришел в себя, приподнял подбородок, прикрыл похолодевшие глаза тяжелыми веками и горделиво сообщил:
      - Я спросил не ради пустого интереса. Надо же мне знать, куда направлять своего сына.
      - Не утруждайте себя зря.
      - Мой сын - грамотный человек. Один во всей долине. Он будет вам помогать.
      - Мы в помощи баев не нуждаемся.
      - Я - равный со всеми человек. У меня такие же права.
      - Равный, говоришь? - спросил Суртаев, едва сдерживая ярость. - А что ты сегодня ел? Баранину, молодого жеребенка? Так? Это ясно всем. А что ели твои пастухи? Чаем кишки полоскали. Так?
      Несколько человек кивнули головами, а от самого порога послышался голосок:
      - Так.
      - А почему такая разница? - Суртаев обратился к присутствующим. - Ведь работают они, а ты лежишь. У них ничего нет, а у тебя - табуны. Они голодные, а ты мясо жрешь.
      - Видят все, как я разъелся, - ухмыльнулся Сапог и повел сухими плечами. - Во мне жиринки не найдешь.
      - С волка тоже сало не топят, а ведь он баранов ест.
      Сапог вскочил и, погрозив кулаком, метнулся к двери. От порога он крикнул:
      - Ответишь за это оскорбление, гражданин кочевой агитатор. Я в суд подам!
      Аил вздрогнул от удара двери, и в костре заметались языки пламени.
      Когда шаги Сапога затихли, Суртаев, заканчивая мысль, сказал:
      - Богат он потому, что грабил вас.
      Все переглянулись. Еще никто в горах не осмеливался назвать Сапога грабителем.
      - Вы работали, а он почти все забирал себе. Пастуху - одного ягненка, себе - двести. Так было?
      - Так, так... - отозвалось сразу несколько голосов.
      - А теперь этому приходит конец. Партия - за народ, за бедняков, за тех, кто живет своим трудом. Партия - против баев. Она во всем поможет вам...
      Заговорили о курсах. Молоденький остроносый паренек, до сих пор сидевший молча возле самой двери, спросил, можно ли ему приехать на то новое стойбище, где Суртаев собирается учить людей.
      - Ты пастух? - спросил Филипп Иванович. - Работаешь батраком у Сапога?
      Паренек кивнул головой.
      - Тебе хозяин сказал, чтобы ты записался?
      Паренек недовольно повел плечами:
      - Если нельзя, так я не поеду.
      Суртаев спросил Таланкеленга про отца паренька.
      - Чоман всю жизнь у Большого Человека коров пас. Хороший был пастух! ответил Таланкеленг. - Аргачи в отца пошел!
      - Расторопный парень!
      - Честный! Старательный! - нахваливали соседи.
      Суртаев на минуту задумчиво свел брови, а потом взглянул на паренька и согласился:
      - Ладно, приезжай в нижний конец долины.
      Тут же он передал ему деревянную бирку с зарубками:
      - Каждый день срезай по одному бугорку. Когда палочка будет гладкой, являйся к нам.
      Аргачи взял палочку и спрятал в кисет с табаком.
      6
      Суртаев с Токушевым проехали по всей долине и теперь подымались по узкому урочищу "Медведь не пройдет", стиснутому каменными громадами.
      Возле ручья, бурлящего посредине полянки, стоял аил... Рядом маленькая изба, крытая землей, с крошечным оконышком без стекла, напоминающая деревенскую баню по-черному. К стене был привален огромный чурбан, на котором высокий алтаец в рваной шубе, сброшенной с правого плеча, и в овчинной шапке без опушки и кисточки острым плотничным топором вытесывал широкие лиственничные доски. Услышав мягкий шорох шагов и усталое дыхание лошадей, он вскинул сухощавое лицо, почти лишенное бороды и усов. Взглянув на серые щеки и встретившись с мягким взглядом продолговатых глаз, Суртаев подумал, что этот человек многое пережил и много видел.
      "А сколько же ему лет? Не то тридцать пять, не то все пятьдесят?"
      Чумар положил топор.
      - Доски делал. Скоро приедут люди. Писать надо, - объяснил он, когда гости подошли к избе.
      - Как писать? - удивился Филипп Иванович.
      - Бумаги нет, карандашей тоже нет.
      Хозяин отворил двери в избу и достал корзину с круглыми и длинными углями. Смущенно улыбаясь, он взял дощечку и написал на ней несколько букв.
      - Вот как пишет! Лиственничный уголь не годится: твердый он, ломается. А этот уголь - талиновый, мягкий. Хороший уголь.
      В избе, где было душно и тесно, Чумар Камзаев жил лишь в середине зимы. Он провел гостей в аил.
      - Ты нынче не кочевал? - спросил Борлай.
      - Мне кочевать некогда. Народ учить надо, - отозвался хозяин и стал подносить гостям араку.
      Филипп Иванович медленно осматривал жилье. Он нашел за стропилиной истрепанную книжку. Это был самоучитель, изданный в начале столетия.
      - Давно ты научился грамоте? - заинтересовался он.
      Чумар сел на баранью шкуру, легко подогнул ноги под себя. Заговорил медленно, певучим тенором:
      - Давно. В Абае у русского мужика в работниках жил. Там поп дал мне эту книжку. Крестить меня собирался. Которые буквы показал, которые - нет. Весной я поехал овец пасти - и книжку с собой. В книжке нарисован конь и написано, что это конь. Я стал понимать. На камнях писал. Однажды вздумал я написать слово "Ат"*. Две буквы только, а я писал два дня. Все не так выходило. Тяжело. Думать стал: "Грамота алтайцу не нужна совсем". И книжку бросил в мешок. Война пришла. Белый царь поссорился с другим царем. Народ погнали воевать. У нас, алтайцев, сначала только лошадей брали, а в шестнадцатом году и до людей добрались. Кто подарок комиссии даст - того забракуют, а кто не может подарка дать - иди на войну. Взяли меня на войну. Погнали по городам. Всю зиму гнали. Весной окопы копать заставили. День копаем, ночь копаем - все им мало. Начальство сердитое, по щекам бьет, не дает разговаривать. Охота мне стало жене весть о себе подать, а писать не умею. Грамотных нет. Вспомнил книжку и пожалел, что не взял с собой.
      [Ат - конь.]
      Борлай смотрел на землю. Воспоминания проплывали перед ним, как расстилавшийся по земле и таявший вдали дым огромного костра. Он тоже копал могилы и окопы на фронте, так же мысленно переносился в родные горы и думал о грамоте.
      - Отпустили меня домой, - продолжал хозяин. - Баба моя умерла без меня. Коня найти не мог. Аил пустой. Только та книжка цела осталась, никто не взял. Кому она нужна? Я обрадовался. Опять учиться начал. Найду в лесу камень, мохом обросший, пишу на нем. Маленько научился...
      В аил входили алтайцы в шубах, подпоясанных и спущенных с голых плеч. Чтобы не мешать разговору, произносили чуть слышно свое "дьакши" и садились у дверей. Они так внимательно слушали хозяина, что даже забыли про обмен трубками. Чумар рассказывал, как он поддерживал связь с партизанскими отрядами, как баи угрожали ему смертью и как в волости дали ему винтовку. Под конец интересно и живо описал последние бои с бандитами.
      - С твоим братом вместе воевал. В партию нас на одном собрании принимали, - сказал он Токушеву взволнованно и снова перешел на тихий, повествовательный тон. - Войну кончили - я домой приехал. Женился на вдове, у которой было четыре лошади, пять коров и десять баранов. Жить можно бы, но... повернуться некуда. Везде на хорошей земле баи сидят. Думал я, думал: "Учить бедняков надо, а то я один - задохнуться можно". Список составил, каких людей надо учить грамоте обязательно. Побывал у товарища Копосова. Он сказал: "Пока школы нет - учи, подымай народ". Я поехал по аилам, уговорил учиться. Теперь люди приезжают ко мне каждое утро. Вот они, - Камзаев указал на алтайцев, столпившихся у порога.
      Чумар понравился Суртаеву тем, что о своих занятиях с учениками рассказывал с предельной искренней простотой, что у него не было ни бахвальства, ни ложной скромности.
      "Вот уж действительно, чем богат, тем и поделиться рад, - подумал Филипп Иванович и решил пригласить Чумара со всеми его учениками на курсы: - Он будет сам учиться и мне помогать".
      Начался урок. Камзаев большую доску повесил на дерево, маленькие роздал ученикам, разместившимся на полянке. Он писал углем слова, состоящие из нескольких букв: "скот", "пуля", "солнце". Иногда тут же набрасывал рисунок.
      Суртаев сидел позади всех, изредка делал пометки в записной книжке.
      После занятий он пригласил всех алтайцев на курсы. Там они будут писать уже не на досках, а в тетрадях, не углем, а настоящими карандашами. Вот такими.
      Его карандаш пошел по рукам.
      Когда алтайцы разъехались по аилам, Филипп Иванович сказал Чумару о недостатках его урока.
      - Перед каждым занятием мы с тобой вместе будем составлять план, пообещал он.
      - А после курсов, товарищ Камзаев, кочуй к нам в долину, - пригласил Токушев.
      - Я не кочую, - уклончиво ответил Чумар. - Я зимой в избушке живу.
      - Но ты не косишь сена, - заметил Борлай. - Тебе придется зимой пасти скот в другом месте, на нетоптаных травах.
      - Придется, - согласился Чумар.
      Он понимал, что без заготовки сена не может быть полной оседлой жизни. А одному трудно заниматься этим незнакомым делом, да еще на неделенной земле.
      - Вот если бы согласились алтайцы работать вместе, как работают русские в коммуне "Искра". Другая бы жизнь пошла, - сказал он и вопросительно посмотрел на Суртаева.
      - Как? Как? - заинтересовался Борлай.
      Суртаев рассказал о коллективном труде, но посоветовал Чумару не торопиться со своими предложениями.
      - Надо начинать с маленького товарищества, а не сразу с коммуны, сказал он. - А со временем у вас будет своя "Искра". Будет обязательно.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      1
      В аиле Утишки Бакчибаева ждали утренний чай. Урмат расставила вокруг очага деревянную посуду, разломила курут, из-за кровати достала мешок, в котором хранился талкан. Мешок оказался пустым. Алтайка украдкой отбросила его за спину, свирепо покосилась на детей и стала хлопотливо разливать чай, черпая деревянной поварешкой из казана. Чай был вскипячен по всем правилам - с солью и молоком. Недоставало лишь талкана.
      Утишка жадно хватил глоток горячего чая, фыркнул, облизал потрескавшиеся темные губы.
      - Чем кормишь мужа? - рявкнул Утишка, и черные кустики бороды задрожали.
      - Нет у нас, хозяин, больше ни талкана, ни ячменя, - оправдывалась жена, спрятавшись за люльку. - Я берегла талкан, дышать на него боялась, пылинки не съела... Это ребятишки...
      Утишка вскочил:
      - Сама сожрала все!
      Урмат сжалась и, зажмурившись, уткнула лицо в обрывки лисьего воротника. Но на этот раз муж не тронул ее. Он стремительно вылетел из аила и так хлопнул дверью, что вздрогнули стропилины и посыпалась пыль с лиственничной коры.
      "Если бы жили на старом месте, можно было бы к Сапогу сходить. Он дал бы ячменя за отработку. А отсюда в которую сторону бросишься?" - подумал он, мотая головой.
      Утишка любил болтать пальцем в чашке с чаем и ногтем отковыривать со дна распаренный талкан, похожий не то на плохое тесто, не то на густую кашу. Он как бы ощущал теперь весь несложный процесс приготовления талкана. Вот приятно пощелкивают тугие золотистые зерна ячменя, поджариваемые в раскаленном казане. Урмат ворошит их березовой палочкой. По всему аилу стелется сладкий запах подгорающих зерен. Потом жена уходит на луг, чтобы на легком ветерке еще раз провеять ячмень. А он, Утишка, положив голову на порог, смотрит, как улетает вдаль желтая пыль, пахнущая хлебом. Наконец под не знающими устали руками жены скрежещут синие каменные плиты, растирая медно-красные зерна. А он, Утишка, полными горстями черпает с нижнего камня не успевший остыть талкан, чуть хрустящий на зубах...
      Бакчибаев бесцельно бродил по лугу, недовольно глотал обильную слюну и облизывал сохнущие губы.
      Дойдя до бурливой речки Кураган, он увидел на берегу Карамчи. Зачерпнув ведро воды, она пошла к своему жилью.
      Утишка долго смотрел ей вслед.
      "Сейчас она одна дома... Мне никто не помешает".
      Он удовлетворенно провел рукой по непокорным кустам бороды и пошагал к аилу Борлая.
      Той порой Карамчи успела поставить чайник к огню и, раскрыв дверь, села шить мужу зимнюю обувь из желтой шкуры, содранной с косульих ног. При появлении соседа на пороге аила она, уступая обычаю гостеприимства, неохотно поднялась с места и длинной палкой взболтнула пенистый чегень в артыке - большом кожаном мешке, - по всему жилью разлился ядреный запах кислого молока. Засучив рукав, она зачерпнула полную чашку голубоватой жидкости, напоминавшей взболтанную простоквашу, и поднесла Утишке.
      Гость из уважения к хозяйке сдернул шапку с головы и прилип губами к щербатому краю чашки.
      - Худой у тебя муж: бросил одну на новом месте... - Утишка скользнул глазами по строгому лицу женщины, по засыпанной бусами груди и, не ожидая приглашения, опустился на баранью шкуру.
      - Но он не рычит на жену, когда нет талкана, - громко молвила Карамчи.
      - Говорят, что твой муж проездит до осени. А может, и не вернется... И что надо человеку?.. Ездит где-то там...
      - Значит, дело есть, коли ездит.
      - А чем ты питаться будешь без него?
      - Проживу, у тебя просить не стану.
      - Талкан у меня будет, приходи.
      - Можно и без талкана прожить.
      Бакчибаев усмехнулся:
      - Без талкана? Ты еще скажешь, что без мужика можно.
      Карамчи замолкла, склонившись над люлькой.
      Утишка прищурил глаза.
      - Я ночью приду... Мяса тебе принесу.
      - Попробуй, если надоело ходить с целой головой, - сказала женщина, гневно взглянув на Утишку.
      У входа лениво зевнула собака и заурчала на неприятного ей человека. Карамчи по шагам узнала Чаных.
      Утишка недовольно покосился на нежданную посетительницу Борлаева аила и, почувствовав себя лишним, поспешил уйти. Шагая твердо, сам с собой разговаривал:
      - У меня будет ячмень. Будет. Они придут и попросят для талкана. Покланяются мне. И Карамчи придет. Для нее оставлю хороший ячмень. Пусть знает меня. А сам я буду по три раза в день пить чай с талканом - по целой горсти в чашку.
      До вечера он бродил по обширному лугу. Возле небольшого холма облюбовал ровную полянку, где изрытая кротами земля напоминала мягкий войлок. Раза три прошел по ней из конца в конец.
      "Здесь городьбу к речке приткну, а там - к скале. Загородить пособят бестабунные соседи. Одному денег дам, другому посулю ячменя. Они пойдут ко мне на работу, как к Сапогу. А я захочу - возьму, не захочу - откажу. Пусть пьют голый чай..."
      Он мысленно переносил себя в будущее. Золотистая осень. Дни короткие, но мягкие и ласкающие последней теплотой. Медные колосья клонятся к жирной земле. Утишка без устали рвет ячмень с корнем, обивая землю о сапоги. Рядом с полосой разводит костер, обжигает колосья и ссыпает на кожаный полог. Берет увесистую палку, несколько раз со всего плеча ударяет по колосьям - и собирай зерно. Вот приходят к нему соседи. Один подставляет мешок, второй подол шубы. Все жалобно бормочут, что давно не видали талкана, и еле волочат ноги. Утишка повторяет, что у него своя семья большеротая, для себя не хватит урожая, но потом, как бы сжалившись, опускается к вороху, насыпает ведро золотистых зерен и говорит строгим голосом: "Зимой принесешь мне двадцать белок. Не забудь, двадцать первосортных белок... За каждую пригоршню ячменя по две белки". Борлаю он бросит небрежно: "Тридцать шкурок, и чтобы все были без изъяна". Если широколобый догадается послать Карамчи, то Утишка может даром насыпать ей полный мешок.
      На следующий день он нашел в лесу лиственницу с толстым и крутым суком, срубил ее, заострил и положил сушить. Когда дерево высохло, он изрезал солдатский котелок и обил острие лиственницы.
      Съездив за шаманом, Утишка принес в жертву злым духам двухлетнего жеребенка. Серая шкура висела над холмом, обращенная оскаленной мордой к солнцу. Ветер раскачивал ее, и мертвые копыта пощелкивали, словно шкура бежала по воздуху. В зубах шелестели, как веник, сухие березовые ветки...
      Крошечную полоску Утишка ковырял все лето. Привязывал аркан за лиственничный ствол - свою самодельную соху - и, продернув под стремя, обматывал вокруг седла. Сажал жену на лошадь, а сам широкой грудью наваливался на ручку самодельного андазына*. Аркан резал ноги коню, и тот часто взлягивал, сбрасывая Урмат. Утишка ругался на всю долину и пускал в дело кулаки.
      [Андазын - примитивная соха с деревянным отвалом.]
      Как он ни наваливался на ручку, андазын все-таки не шел в землю и оставлял позади себя лишь неглубокую черту.
      Вечерами Бакчибаев пил араку большими глотками, а поздно ночью вываливался из аила и кричал вниз по долине:
      - Горы ячменя вырастут! Утишка будет богатым!
      2
      Братья Токушевы остановились на камнях у реки. Борлай скинул шубу, сорвал шапку с головы и покорно присел на корточки, пробуя, холодная ли вода. Байрым подошел к нему не спеша, терпеливо точил один о другой скрежетавшие зазубринками ножи.
      - Тверже бери и смелей, - попросил старший брат, заранее стискивая зубы.
      Байрым кинул на песок большой нож, сверкнувший в лучах уходящего солнца, а маленький поправил о заскорузлое голенище, о ладонь и занес над поникшей головой.
      Борлай часто обливал голову водой, обильно намазывал слюной, но все это плохо помогало: тупой нож драл вороную щетину со скрипом, оставляя красные ссадины. Тогда брадобрей, схватив большой нож, начал скоблить смелее, быстрее, а Борлай при этом глухо покрякивал, и тощая косичка его вздрагивала.
      Где-то мелодично позванивал казан. Тревожно блеяли овцы. Байрым посмотрел вверх по долине:
      - Кочует кто-то.
      Обвешанные продымившимся домашним скарбом кони остановились неподалеку от аила Утишки.
      Закончив бритье, братья пришли на место, облюбованное новоселом. Это был Таланкеленг. Неожиданному появлению Токушевых он удивился и, не сумев скрыть досады, спросил Борлая:
      - Ты все еще не уехал учиться?
      - А я, может быть, не поеду.
      - В самом деле? - переспросил Таланкеленг. - Верно, ты махни рукой... Чего тебе от них, от русских? Какая польза? Поедем со мной вместе араковать*.
      [Араковать - ездить в гости из аила в аил, пить араку.]
      Борлай кончиком языка провел по губам: давно он не араковал. Давно не видел беспечных дней. А время действительно гулливое! Цветистые долины красивее небес, веселые леса полны приятных запахов, а реки поют свои бесконечные песни. Заманчиво облететь сотню аилов. И везде-то тебя угостят аракой, пахнущей дымком и сытным жильем! Горы раздвинутся, улыбнувшись. Безмятежные дни пойдут торопливой вереницей...
      - Погода веселая. Травы хорошие - молока много: тажууры у всех полны аракой, - продолжал Таланкеленг.
      - У нас с тобой нет табунов, чтобы араковать. Нам заботы о завтрашнем дне точат шеи.
      - Не всем табуны иметь. Свет не без добрых людей.
      - Но добрые люди - не солнце: к тебе они лицом, а к нам - затылком.
      Токушев взглянул на шапку новосела, на длинную кисть из разноцветных прядей, и на его лицо легли суровые складки. Таланкеленг хлопотал возле вьюков.
      - У отцов наших не больше было кобыл, да они от весны до осени араковали, - напомнил он. - Весело жили. А мы...
      - Что мы? - перебил Борлай, возмущенно сверкнув глазами. - Разве веселье только в араке? Глупости говоришь. Да, одни глупости. Если у человека на сердце весна, если он задумал всю жизнь по-новому повернуть, то ему и без араки весело.
      - Ну, сказал тоже, - отмахнулся Таланкеленг. - Никто тебе не поверит, что сухая кость лучше куска мяса. И ты сам это знаешь. А жизнь... Таланкеленг поднял голову и поучающим тоном произнес явно не свои, а заученные слова:
      - Не мы хозяева жизни, и не нам ее поворачивать. А то надорваться недолго.
      - Ничего, у народа силы хватит, - задорно сказал Борлай и, вычеканивая каждое слово, продолжал: - Даже зверь не вечно бегает по старым следам. Ему и то приходит пора мять новые тропы. Людям надо кочевать туда, где они еще не были. Надо идти к хорошей жизни.
      3
      Только что скрылись за темно-синие вершины гор золотые лучи солнца, а на востоке уже поднялась полная луна, похожая на размалеванный под кровь шаманский бубен. Тени, бросаемые аилами, закрыли всю долину. Остался единственный просвет. Первыми на эту лунную дорогу вышли Карамчи и Муйна жена Байрыма. Они взялись за руки и, пошатываясь, словно пьяные, запели:
      Пока льется лунный свет
      Погреми, наша песня.
      Ох и далеко же стелются звонкие голоса под ночным небосклоном! Весело катятся по лесам, звенят в каменных ущельях. Голос в это время - как хорошая труба. И никому-то не улежать в тот час в дымном аиле. Босые ребята, припрыгивая, выбегут на луг, как ягнята в первый весенний день. Выйдут женщины, на ходу поправляя блестящие косы. Поднимутся степенные мужчины. И даже старухи, махнув руками на соленый чай в казанах, покинут аилы. Вмиг опустеют жилища - словно ветром повыдует всех. А полчаса спустя прискачут люди с соседних кочевий...
      Еще не улеглась вдали запевка, как послышался торопливый шорох шагов. В одну минуту возник просторный круг - ойын*. Люди стояли плечом к плечу и, весело покачиваясь из стороны в сторону, пели:
      Мы встречаем румяную луну,
      Провожаем добрых соколов...
      [Ойын - коллективный танец, хоровод.]
      Запевала женщина, слагавшая песню. Один за другим присоединялись гортанные мужские голоса и звонкие девичьи. Песня текла все стремительнее и на самых высоких нотах внезапно обрывалась.
      Первая песня - о людях, поутру отправляющихся на курсы. Вторая о долине Голубых Ветров, где травы мягкие, точно волосы девушки, и леса густые, как травы. Потом пели о жарком лете, принесшем жгучую, словно огонь, араку. Время от времени мужчины покидали волнующийся круг, чтобы сбегать в аил и опрокинуть чашку веселящего напитка. И снова ширился круг, песни лились веселее.