Великое кочевье

      6
      Дневной свет падал в просторный аил через дымовое отверстие и просачивался в щели. Ярманка отворил дверь и взглянул на восток. На бледном небе застыли белые груды далеких облаков. Солнце было какое-то грустное. Даже воздух казался горьким, будто полынь.
      Младший Токушев проверил, много ли пороху в рожке, висевшем возле винтовки, есть ли пистоны. Пуль было всего семь штук, и он решил сходить к брату за пулелейкой. Четыре детских глаза безотрывно следили за всеми движениями молодого отчима. Ему показалось, что испуганные взгляды детей несли укор и в то же время умоляли. Плечи Ярманки вздрогнули, точно кто-то тряхнул его.
      "Мать им многое рассказала и заставила следить за мной", - подумал он.
      - Отец, ты на охоту собираешься? - спросил старший, когда отчим направился к двери.
      - На охоту, - пробормотал Ярманка, и ему показалось, что дети по дрогнувшему голосу поняли, что он лжет. Ярманка выбежал из аила и захлопнул дверь.
      "Ребятишки подохнут без меня, как выброшенные из гнезда галчата. Разве я могу их оставить? - думал он. - Я им теперь вместо родного отца. Что было бы со мной, если бы меня отец бросил таким малышом? Я заменю брата, ушедшего с земли, - и сила его будет моей силой".
      Ярманка вспомнил, что с малых лет хотел быть таким же, как старший брат: без промаха бить белку в глаз, знать все соболиные повадки, а козлиные тропы видеть - как морщины на своей ладони. Если потребуется, ездить с хорошо вооруженным отрядом, чтобы утверждать в горах новую власть, которая, по словам того же Адара, о бедном народе заботится больше, чем отец о своих малолетних детях. Потом ему хотелось быть таким же начальником в волости, каким одно время был умерший брат. В памяти встал тот день, когда Адар, приезжавший навестить отца, полушутливо сказал:
      - Ты, Ярманка, мой наследник во всем.
      Смеясь, брат повторил старую пословицу:
      - Падет кобыла - останется только хвост да грива; убьют меня - тебе останется моя жена, аил и дети. - И уже строго добавил: - Чаных не обижай, у нее сердце доброе. Ребят выкорми, на коней посади.
      В детстве Ярманка каждый день бывал у Адара, не раз заставал его спящим рядом с Чаных. Бритая голова брата всегда лежала на черной войлочной подушке на одном и том же месте и выдавила глубокую впадину. А теперь он, Ярманка, спит на этой постели, которая не успела утратить запаха прошлого, и голова его всегда попадает на то же самое место. Ему не раз казалось, что, ложась на эту постель, он ложится рядом с покойником. В такие минуты он вскакивал с широкой бревенчатой кровати и надолго убегал из аила.
      - Да, мне остались кости! - горестно вымолвил Ярманка, направляясь на берег реки.
      В груди его кипела обида. Он мог осыпать руганью неожиданно встретившегося человека или со слезами на глазах рассказать о себе все.
      Из соседнего аила вышел Борлай. Увидев младшего брата, он вспомнил, как возмущались сородичи его отсутствием в день перекочевки, и свое обещание наказать Ярманку, но, встретившись с грустным взглядом парня, он, попыхивая табачным дымом, мысленно сказал:
      "Теперь можно и не ругать его: отсюда до Тюлюнгура дальний путь - не ускачет... А к осени маленько забудет. Время и не таких девок из головы вышибает".
      Он выдернул из-за голенища таинственную трубку.
      - Посмотри. Может, ты знаешь хозяина? Я как будто видел такую трубку, но в чьих зубах - не припомню.
      Но и Ярманка не знал хозяина трубки.
      У реки Тюхтень завьючивал коней. Братья Токушевы поспешили к нему.
      - Ты куда, старик? - спросил Борлай.
      - Худая долина. Несчастье живет тут, злые духи кочуют, - угрюмо бормотал старик, суетясь около вьюков. - Надо уезжать.
      Токушевы попробовали успокоить его, но старик стоял на своем. Он откочевал назад в Каракольскую долину.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      1
      Буйно трясет Каракол лохматой гривой, вырываясь из каменистых теснин, дико скачет через широкую долину, изрезанную на мельчайшие квадраты полос, и, злобно рыча, ударяется о каменную стену, где притулилось к сопке маленькое село Агаш. По берегу вьется узкая, избитая в ухабы дорога, опоясавшая между городом Бийском и границей Монголии несколько горных хребтов. Тишина на этой дороге лишь изредка нарушалась надрывным скрипом двухколесных таратаек, направлявшихся в Монголию, да цокотом копыт одиноких всадников.
      В знойный июньский полдень 1925 года пара серых лошадей, уставших на крутых перевалах, тащила черемуховый коробок на железном ходу. Густобородый ямщик в синей рубахе, цыганских шароварах и широкополой войлочной шляпе повернулся к седоку, своему односельчанину, одетому в военную гимнастерку. Гладко выбритое, безусое лицо седока было светлым и казалось незнакомым. Пять долгих лет он не был в родном краю и теперь расспрашивал ямщика о своих родных и знакомых. Тот охотно отвечал, а потом, приглушив голос, осторожно спросил:
      - У нас, Филипп Иванович, люди говорят: скоро все на старое обернется... Правда это, нет?
      - Как - на старое? - насторожился Суртаев.
      - Да так... как прежде было. Базары вон вновь зашумели: хочу - продам, хочу - нет. Никто мне не указчик. Батюшка, отец Христофор, возворотился, каждое воскресенье в церкви обедни служит. Храм новый воздвигать собираются. Этот больно мал.
      - Ну, нет! Не бывать тому, чтобы все на старое повернулось, - горячо возразил Суртаев. - Не для того революцию делали. Не для того Советскую власть поставили. На нашем Алтае несколько сот коммун организовалось. Сейчас машинные товарищества начинаем всюду создавать, а ты говоришь "на старое обернется".
      - Это не диво. И в старое время в складчину машины покупали, только названия такого не было, - сказал ямщик, понукая лошадей.
      - Тогда иное дело: некоторые кулаки объединялись и покупали машины в складчину, чтобы бедноту в бараний рог скручивать. А теперь в машинные товарищества пойдет беднота, середняки. Кулака близко не пустят.
      - Кулак? Да откуда он взялся? - спросил ямщик, усмехнувшись в пыльную бороду. - У нас прошлый год на собрании агроном Говорухин высказывался, что в наших краях помещиков отродясь не было и никаких таких кулаков нет, что, дескать, все мы теперь должны культурниками зваться.
      - Помещиков не было? А Сапог Тыдыков чем не помещик? Знаешь, сколько он земли захватил? В неделю не объедешь! Двадцать шесть заимок поставил, скота, говорят, раньше держал до двадцати пяти тысяч голов. Батракам счету не знал.
      - Не-ет, он не помещик. Он у алтайцев заместо старшины почитался. А земля - что... она не остолблена, общая... Никто ее не мерил. И скота у Сапога никто не считал, - может, двадцать пять тысяч, может, больше... Он и сам не знает.
      Переспросив фамилию агронома, Суртаев заинтересовался: откуда тот приехал, не дружок ли он Сапогу Тыдыкову?
      - Все высокие науки прошел, - нахваливал агронома ямщик. - Заботится о культурниках.
      Суртаев подумал о ямщике: "Видать, подкулачником стал. Про старое бормочет... А в обкоме говорили, что коммуна здесь крепкая".
      За рекой, возле устья Мульты, Суртаев увидел прямую улицу домов нового поселка. По соседству - два ряда амбаров, дальше - сараи, скотные дворы. Белела тесовая крыша длинного коровника, за ним кудрявилась молодая березовая рощица, которой, по всей видимости, предстояло защищать поселок от долинных ветров. Далеко раскинулись поля, слегка приподнятые к горам. Направо - зеленые всходы хлебов. Налево - черные полосы парового клина. За плугами шли пахари. Суртаев понял, это и есть коммуна, один из островков новой жизни. Коммунары уже успели перепахать межи и на месте маленьких крестьянских полос засеять большие массивы пшеницей и овсом. Даже скотный двор - невидаль в этих местах - успели построить.
      Филиппу Ивановичу все это понравилось, и он спросил, как называется новый поселок.
      - "Искрой" зовут, - ответил ямщик, махнув кнутовищем. - Большой огонь раздуть собираются.
      - И раздуют. Вот увидите.
      Ямщик резко повернулся на козлах, и кони, не дожидаясь окрика, перешли на легкую рысь.
      До села оставалось уже недалеко. Ямщик спросил через плечо:
      - Вас куда доставить-то?
      Года три назад умер у Суртаева отец, и в то же лето не стало матери... Давно минувшее развертывалось перед ним, как старая полевая дорожка. На пятнадцатом году отец отдал его в батраки к скотопромышленнику Мокееву. Летом парень работал в поле, а зимой возил корм скоту. Там от старого солдата, балагура и песенника, научился "разбирать печатное". Затем четыре года прожил у купца Рождественского, ездил с ним по кочевьям, где торгаш за пятикопеечные зеркальца и грошовые бусы брал бычков, баранов и даже дойных коров...
      Потом Суртаева мобилизовали в армию. В 1917 году он был ранен при взятии Зимнего дворца. Вернувшись в Сибирь, он вскоре же ушел в партизанский отряд, воевал против Колчака, служил в частях особого назначения, доколачивал банды белогвардейцев далеко на севере. В селе у него оставались две сестры - Макрида и Маланья, но он еще не решил, у которой из них остановится.
      Ямщик, придержав коней, поторопил его:
      - Говори сразу. Ежели к Маланье - туда, - махнул кнутом на поселок коммунаров, - а Макрида - на старом месте, - указал на село.
      - Правь к Макриде, - попросил Суртаев и вытер платком пыль с лица.
      2
      Во дворе никого не было. В сенях - тоже. Пол не только вымыт, а, как всегда, протерт с песком.
      В кухне на крашеных опечинах - хорошо знакомые уродливые "райские птицы". На подоконниках цветет красная герань.
      Осмотревшись, Филипп Иванович поставил чемоданы, достал душистое мыло и, наскоро умывшись, присел возле стола; покосившись на медного "Егория" в углу, достал из кожаного портсигара папиросу: "У Макриды можно покурить".
      В соседнем дворе кричала девочка:
      - Тетя Макриша, к вам какой-то дяденька приехал! Тетя Макриша!..
      Вскоре, стуча босыми ногами о тесовую лесенку, вбежала хозяйка, остановилась у порога, окинула Суртаева взволнованным взглядом и, улыбнувшись, хлопнула широкими ладонями:
      - Да неужели ты, братко?!
      Филипп Иванович поспешно встал.
      Сестра бросилась к нему, обняла и горячо поцеловала в щеку.
      - Да ты откуда, соколик, прилетел? Садись скорее, рассказывай. А я много раз думала: жив ли ты? Да ты пошто таким-то стал? Голова гладкая, как шарик, ни одной волосинки, ровно тебя опалили.
      Макрида всплеснула руками и, повернувшись, кинулась к печке; широкая юбка из узорчатого холста колыхалась, раздуваясь.
      - Гостенек с дальней дороги покушать хочет. Чем же я тебя попотчую, сиза сокола? Не обессудь, пожалуйста, чем богата, тем и рада. Нежданно-негаданно прилетел ты, ясно солнышко, - звенела сестра приятным голосом, вытаскивая из печи горшок за горшком.
      - А где же супруга твоя осталась? Неужто не женат? - спросила она, когда брат подвинулся к столу и разломил румяный пшеничный калач.
      - Живу один, - сдержанно ответил Филипп Иванович. - Думал жениться, да опоздал: пока с бандитами воевал, она за другого вышла. Ребенок с ней.
      Опускаясь на лавку рядом с братом, сестра задушевным голосом спросила:
      - Твой ребеночек? Парень, девка?
      - Девочка.
      - Сколько годков-то ей?
      - Четвертый пошел, - вполголоса промолвил брат, глядя на свои руки, мявшие узорчатую скатерть.
      - Поди, бегает на кривых ножонках. У суртаевской породы ноги кривые, как клещи у хомута.
      - Не видел. Ни разу не видел.
      Макрида Ивановна всплеснула руками:
      - Да ты что? Где это слыхано, чтобы на дите свое родное не поглядеть? Да ведь сердце-то у тебя, поди, не каменное - ноет.
      Она прошлась по избе и, остановившись возле печи, махнула рукой:
      - Э, да все вы, мужики, такие бессердечные.
      Филипп Иванович посмотрел на сестру, задержал взгляд на ее слегка рассеченной верхней губе. Вспомнилось ее нерадостное детство, облачные дни ранней молодости и неудачное первое замужество. Второго мужа сестры он видел только один раз, характера его не знал, а лицо запомнил. Вон на стене висит его карточка: бородатый, в папахе, перевязанной наискосок красной лентой, правая рука сжимает рукоятку вложенной в ножны шашки...
      Над портретом поникла сухая ветка горькой осины с багровыми листьями...
      - Макриша, - осторожно, вполголоса заговорил брат, - давно несчастье-то приключилось?
      - Ой, Филя, не спрашивай... - вздохнула сестра и утерла глаза рукавом кофточки.
      Она подсела к брату и рассказала обо всем.
      - ...Дружок у него был из алтайцев, в одну могилку с ним лег. Так и на памятнике написано: "Друзья по оружию Никодим Петров и Адар Токушев", закончила свой рассказ Макрида Ивановна.
      Вечером пришли гости. Из коммуны приехал верхом муж Маланьи - Миликей Охлупнев.
      Хозяйка принесла большой чайник медовухи и начала разливать по стаканам.
      Миликей Никандрович прикрыл свои стакан широкой ладонью.
      - Может, один изопьешь? - настаивала хозяйка.
      - Не приневоливай, - отказался наотрез Охлупнев.
      - Раньше, помню, разрешал ты себе. Не отставал от людей, - сказал Филипп Иванович.
      - А сейчас запрет наложил.
      Охлупнев, разговаривая с Суртаевым, то расправлял и без того широкую огненную бороду, то поглаживал лысину; расспросил о городских ценах на масло и мясо, о мануфактуре и неловко покашливал, не зная, о чем еще говорить с этим человеком, с малых лет оторвавшимся от земли. Пришел черед расспрашивать Суртаеву, и Миликей Никандрович увидел, что жизнь и работа "Искры" интересует гостя во всех подробностях. Филипп Иванович хотел знать, на каких полях коммунары нынче сеяли пшеницу, на каких - овес, гречиху, горох и коноплю, собираются ли они переходить на многополье и есть ли у них красный клевер. Стало ясно, что он не оторвался от земли, а, наоборот, говорит о ней с бульшим интересом, чем раньше, и все по-научному, как агроном. Суртаев хотел знать, дружно ли они работают, нет ли у них ссор.
      - Всяко случается, - улыбнулся Охлупнев и разгладил усы. - Мы спервоначала, как из отряда вернулись, шибко горячо взялись, аж всех кур собрали, даже огородные семена: все, дескать, будет общее. Ну и началась морока - от бабьего шума хоть уши затыкай. А когда этих паршивых курчонок, гром их расшиби, возворотили да всем свои огороды вырешили, - веселее работа пошла. Вот еще с молоком никак уладить не можем...
      - Стаканчики-то подымайте, - настаивала Макрида, протягивая руку, чтобы чокнуться со всеми.
      Охлупнев провел рукой по усам.
      - Смешную побывальщинку вспомнил. Про свою Маланью. Организовались мы, партизаны, в коммуну, а жили в разных концах деревни. На работу надо собрать - полдня теряй. А у каждого коммунара - соседи-единоличники. Со всех сторон в уши пели: "Что вы затеяли?.. Толку не будет". Видим, в деревне нам, ясны горы, тяжело. Надо на выселок выбираться. Земля будет рядом. Коммунары - дом к дому, все равно что рукой за руку - сила! Крепости прибавится. Дождались весны. Пора избы ломать да перевозить на выселок, а бабы, гром их расшиби, уперлись: "Не поедем никуда". Мужики тоже было на попятную. Вот я и говорю: "Утром начнем разбирать мою избушку". Малаша - в слезы. Несогласная. Ночью поставила кросна и принялась холст ткать. На рассвете мы крышу ломаем - она ткет. Сердитая - не подступись. Мы зачали потолок разбирать, земля сыплется - она ткет. Стены раскатали - ткет. Только с лица переменилась. Я думал, вспылит. Ничего, обошлось. Кросна ее на руках вынесли, на новом месте поставили. А потом она стала помогать нам больше всех. Еще темным-темно, а она, бывало, торопит: "Поезжайте за избушкой... Чей сегодня черед?" Видно, боялась, что кой-кто струсит, не переселится, что поселок будет маленьким... Вот так мы все дома и передернули. С той весны работа у нас пошла по-хорошему. Посев большой, скота развели, двор построили, начали сеять клевер.
      Он пригласил Суртаева в гости. Филипп Иванович сказал, что побывает у него позднее, а завтра отправится к кочевникам Верхней Каракольской долины, где ему предстоит большая работа.
      - Партия посылает меня помочь алтайцам.
      - Не скоро ты их из каменных щелей на свет божий вытащишь, - сказал Миликей Никандрович.
      - Почему так?
      - Хоронятся они от народа: войны, стало быть, напугались. Бандиты здорово пощипали их. А теперь богачи воду мутят... Трудненько тебе достанется.
      - А легко ведь ничто не дается.
      - Ты ищи наших партизан, - посоветовал Охлупнев. - На их плечи опирайся. Огнем испытаны - ошибки не дадут.
      3
      На следующий день Суртаев пошел в аймачный комитет партии. Ему сказали, что у секретаря сидит алтаец из какой-то далекой долины.
      - Вот и хорошо! - обрадовался Филипп Иванович и прошел в кабинет.
      Там все блестело новизной. И простой, некрашеный письменный стол, и длинный стол для заседаний, и тяжелые лиственничные стулья. По стенам висели портреты вождей. Кедровые рамы источали приятные запахи леса. Стол секретаря был накрыт новой кумачовой скатертью. И на самом секретаре, Федоре Семеновиче Копосове, был новенький френч, еще не притершийся к его плечам.
      У стола сидел алтаец в желтой шубе, испещренной заплатами. Тоненькая косичка смешно торчала на макушке бритой, круглой, как шар, головы. Широкая сухая спина и прямые плечи позволяли думать, что это еще молодой, твердый, как кремень, и энергичный человек. Взглянув на бронзовое лицо с крепкими скулами, острыми глазами и тугими складками в уголках рта, Филипп Иванович понял, что он не ошибся.
      Поздоровавшись с секретарем, Суртаев показал ему направление из обкома партии: он назначен сюда кочевым агитатором и намерен поехать в самые глухие долины аймака.
      - Вот, знакомься. - Копосов указал на алтайца. - На твое счастье, приехал товарищ из долины Голубых Ветров. Это далеко, за снежным хребтом.
      - Знаю, бывал там, - сказал Филипп Иванович и, повернувшись, протянул руку человеку, сидевшему у стола. Тот молча подал свою.
      Пристально взглянув друг на друга, они увидели знакомые черты. Но где и когда встречались они? Наверно, очень давно, еще в юности.
      - А-а, вспомнил! - Филипп Иванович хлопнул себя рукой по лбу и, обрадованный, придвинулся к кочевнику. - У зайсана Сапога в работниках жил, да?
      - Ие! - улыбнулся алтаец и тряхнул головой. - Я узнал тебя. Тогда купец Гришка приезжал, у меня выдру брал, один кирпич чаю давал. Маленько плохо. Такой торговля - обман.
      - Помню, помню... Жадюга был мой хозяин.
      - Ты сказал мне: "Вечером приходи". Табак дарил. Вот такой большой папуха!
      - Постой, постой, - силился припомнить Суртаев, - как твоя фамилия?
      Борлай назвался.
      - Токушев?! - переспросил Филипп Иванович. - У тебя был брат Адар?
      - Был, - вздохнул Борлай.
      - В моем отряде воевал, - сказал Копосов, - храбрый и честный был человек, настоящий большевик!
      Федор Семенович взглянул на того и другого.
      - Я очень рад, что вы оказались дружками. Товарищ Токушев, я думаю, не откажется помочь тебе.
      - Можно, - согласился Борлай.
      - Вот и хорошо! - обрадовался Копосов. - Работу начинайте с Верхней Каракольской долины. Там у нас есть член партии - Чумар Камзаев.
      - Знаю, знаю Чумара, - подтвердил Борлай. - Хороший человек!
      - Я надеюсь, - говорил Копосов, - что вы своей работой поможете создать нам в Караколе ячейку партии. Вот Борлая Токушевича надо готовить к вступлению. Он хочет заменить Адара.
      - Ие, - взволнованно подтвердил Борлай, выпрямившись на стуле.
      - Работать тебе будет не легко, - предупредил Копосов. - Это не то, что в русском районе. Там кулак - просто богатей, и все. А здесь еще действуют родовые пережитки. Весь сеок - родственники. Бай - чуть ли не отец родной. По меньшей мере старший брат. Бедноту еще только выявляем, и не так-то просто ее организовать. Даже не сразу установишь, кто бедняк, кто середняк. Людей, знающих язык, - раз, два, да и обчелся. Вот сейчас организуем курсы для аймачных работников. Все курсанты начнут изучать алтайский язык. Учти, что кое-где ты встретишься с недоверием. Русские торгаши и чиновники так долго обманывали и обирали алтайцев, что даже теперь кочевники настороженно относятся к слову незнакомого, разговаривают неохотно.
      - Ничего, мы свои люди. - Суртаев уверенно взглянул на Борлая.
      - Да, он для тебя - опора, - сказал Копосов.
      - Самое главное - товарищ Токушев поможет собрать людей на эти своеобразные курсы. Вот познакомься, Федор Семенович, с программой из края, тут есть темы для инструкторов аймачного комитета партии и для специалистов. Пригласим врача, зоотехника, ветеринара, из области приедет охотовед.
      Федор Семенович взял план и, надев очки, стал читать. Суртаев подсел к нему поближе. Обсуждая пункт за пунктом предстоящую работу, они наметили место, где будут открыты курсы.
      Пока они разговаривали, Борлай выкурил две трубки. Потом, волнуясь и негодуя, спросил:
      - Пошто Сапог вся земля, вся долина Каракол свои лапа держит? Где алтаец будет кочевать, где сено косить?
      Он говорил о самом больном, и на его лице показались капельки пота. Он настороженно смотрел в глаза Копосову и ждал ясного ответа.
      Отвечая ему, секретарь говорил нарочито медленно и каждому слову придавал особую убедительность:
      - Подожди немного, товарищ Токушев. Начнем землеустройство. Отрежем землю у Сапога - вам, беднякам, отдадим. Землемеров, людей таких, которые землю меряют, пошлем к вам, и они все сделают. Не волнуйтесь, вы будете хозяевами земли. Вы, а не такие волки, как Сапог. Только держитесь за партию, помогайте ей.
      Слушая его, Токушев время от времени удовлетворенно кивал головой.
      Копосов встал и, обойдя стол, пожал руку Борлаю, а потом - Суртаеву.
      - Желаю успеха! - сказал он. - Мне пора идти на совещание.
      ...Токушев первый раз был в аймачном комитете партии. Входил не без робости, а вышел в приподнятом настроении, словно от старых и хороших друзей. Он чувствовал, что у него прибавилось силы, а главное, голова стала ясной. Если раньше словно вечерний полумрак висел перед глазами и закрывал даль, то теперь Борлаю казалось, что утренний свет заливает долину. Он думал:
      "Вот идет по долине дорога от села к перевалу и дальше - к Москве. Возле дороги тянется и поет-гудит стальная струна. По ней Копосов разговаривает с мудрыми людьми, с Москвой. А у Сапога нет такой струны, и разговаривать ему не с кем, силы ждать не от кого. А ему, Борлаю, прибавил силы русский коммунист. Ой, какие хорошие люди появились в горах!.."
      Суртаев шел по улице. Токушев ехал рядом с ним и, радуясь тому, что новый друг понимает его язык, как свой родной, говорил ему без умолку то по-алтайски, то по-русски:
      - Я все горы знаю. Все долины мне известны. Мы с тобой долго будем ездить от кочевья к кочевью, соберем на курсы самых честных людей. Маленько проверять всех будем. Найдем таких смелых, каким был мой брат Адар...
      Курсы ему представлялись чем-то вроде отряда, в котором воевал с бандитами его покойный брат. Разница лишь в том, что Суртаев будет еще учить книги читать. Как это хорошо! Тогда Борлай сам любую бумажку прочитает! Да только ли бумажку? Нет, он заведет себе такую же толстую книгу, какую видел у Сапога, в которой что ни лист, то картинка. Купит чистой бумаги и все будет записывать. Всю свою жизнь. Тогда слова его не умрут, как умирают сейчас. И сын - будет же когда-нибудь у него сын увидит, что делал отец, какие слова говорил.
      Весь день они провели вместе, заходили в аймачные учреждения, в аптеке взяли много бутылочек и коробочек с разными лекарствами, в кооперативном магазине накупили зеленого плиточного чая и сахара, табаку и спичек, бумаги и карандашей. Борлай принимал свертки и укладывал в переметные сумы, перекинутые через спину Пегухи. Он ждал, когда они будут покупать ружья, порох и свинец, но Суртаев сказал, что у него есть одна винтовка и к ней три сотни патронов. Этого им хватит на все лето.
      Только в конце дня они оказались у ворот той ограды, где жила Макрида Ивановна.
      - Заезжай, дружок, - пригласил Суртаев.
      Но Борлай махнул плетью в сторону синей сопки.
      - Я поеду в горы. Маленько буду слушать кукушку, курана* буду слушать.
      [Куран - самец косули.]
      - Какой же ты мне друг, коли ночевать от меня в лес бежишь!
      - В сердце смотри. - Борлай распахнул шубу. - Самый верный друг!
      - Вот потому-то я и не хочу отпускать тебя.
      - В избе спать - груди тяжело, в лесу спать - легко.
      - Привыкать надо.
      - Привыкать будем зимой. - Борлай протянул руку. - Дай твою винтовку. Маленько смотреть буду, может, курана увижу.
      Суртаев вынес ему винтовку. Борлай схватил ее, подбросил на руке, заглянул в ствол, приложил к плечу и прищелкнул языком:
      - Якши! Хороша!
      Пока он развьючивал Пегуху, Суртаев принес ему калач хлеба.
      Борлай снова вскочил в седло и, закинув винтовку за плечо, по кривому переулку направился к Синюхе - мохнатой сопке, возвышавшейся над селом.
      4
      Суртаев долго не мог заснуть. Он думал о предстоящей большой работе. Начало как будто неплохое, но ведь еще все впереди. Как-то ему удастся отыскать восприимчивых людей, открыть им глаза, подружиться с ними, подготовить их для борьбы с баями? Осенью придется обо всем докладывать на бюро областного комитета партии.
      В полночь он вышел во двор. Ночная прохлада обдала лицо приятной свежестью.
      На бархатистом темно-синем небе тихо мерцали багряные, золотистые и зеленоватые звезды. Острые шпили гор выглядели отмякшими и затупившимися. Где-то возле вершины Синюхи мигал дерзкий огонек. Это, наверно, Борлай остановился там на ночевку.
      - Ишь какой веселый огонь развел - в небо искры! - воскликнул Филипп Иванович и подумал: "Там он как дома. Жизнь его текла у непотухающих костров, вот и тянет его к лесу. Жить - значит жечь костры".
      Он вернулся в дом и вскоре заснул.
      ...Утром его разбудил отрывистый стук в наличину. Он вскочил и бросился к окну.
      - Солнце встало, кочевать пора! - по-алтайски крикнул Борлай.
      Суртаев распахнул окно.
      - Заезжай, дружок, во двор, чайку попьем.
      - Чай - хорошо! - улыбнулся Борлай и указал на свою добычу: - Маленько мясо жарить надо.
      К седлу был приторочен большой куран. Тонкие, словно выточенные, задние ноги самца косули, с темными, будто резиновыми копытцами, свешивались с одной стороны Пегухи, передние - с другой. Легкая, изящная голова с закрытыми глазами была украшена ветвистыми рожками.
      Суртаев поздравил друга с удачной охотой.
      На крыльце появилась хозяйка дома. Борлаю она обрадовалась, как хорошему старому знакомому.
      - Как говорится, гора с горой не сходится, а человек с человеком завсегда. - Она открыла ворота и поклонилась гостю. - Милости просим, Борлай Токушевич! Заезжай, дорогой гостенек!
      Не зная, что ответить на незнакомое приветствие, Борлай смущенно снял шапку и тоже поклонился. Но, спрыгнув с лошади, он остановил хозяйку, порывавшуюся закрыть ворота:
      - Мне надо маленько спрашивать.
      - Спрашивай, Борлай Токушевич, спрашивай.
      - Я тебя хорошо помню, а как звать - не знаю.
      - Макридой я наречена.
      - Макрид, - повторил Токушев, стараясь запомнить странное имя.
      - Да, Макрида Ивановна! - подтвердил Суртаев. - Моя сестра!
      - Ой, совсем хорошо! - Борлай протянул правую руку и только тогда заметил, что пальцы все еще сжимают шапку. Быстро переложив шапку в левую руку, он обхватил широкую, крепкую ладонь женщины. - Драстуй, Макрид Вановна!
      - Здравствуй, здравствуй! - рассмеялась хозяйка. - Да ты шапку-то надень.
      Через минуту Пегуха была развьючена. Макрида Ивановна унесла куранье мясо в кухню, и вскоре над печной трубой появились клубы черного дыма.
      Суртаев с Токушевым присели на ступеньки крыльца, покурили, поговорили про минувшую ночь. Борлай рассказал, как он на перевальной звериной тропе подстерег курана, как потом у костра жарил свежую печенку и как на рассвете его разбудила рано проснувшаяся кукушка.
      На пороге снова появилась хозяйка и с поклоном пригласила:
      - Заходите, гости дорогие, заходите!
      Борлай нерешительно ступил на камышовую дорожку, высоко подымая ноги, словно хотел отряхнуть пыль с подошв. Первый раз он шел по таким чистым сеням. Ему казалось, что все здесь новенькое, нетоптаное и нетронутое.
      На столе сиял самовар, вокруг него стабунились чашки, белые, точно первая ледяная пленка на реке. Пахло жареным мясом, румяными шаньгами и сотовым медом.
      - Снимай шубу, гостенек, - сказала хозяйка и похлопала рукой по лавке. - Садись вот сюда.
      Токушев смущенно стянул шубу с плеч, - серенькая ситцевая рубаха на нем давно сопрела, и в дыры виднелось темное, будто задымленное тело. Зато штаны у него хорошие - из новой добротной кураньей кожи.
      Приободрившись, Токушев сел к углу стола.
      Но хозяйка не унималась:
      - Ты садись как следует, а то баба любить не будет, - смеялась она и рукой показывала, куда нужно подвинуться от угла.
      Покрытые толстым слоем сметаны, горячие шаньги похрустывали на зубах. Борлай ел кусок за куском, - и, странно, никто не смотрел ему в рот, никто не думал о том, что за столом сидит алтаец. Скуластое лицо его налилось румянцем, черные глаза жарко горели, и под ними выступили бисеринки пота. Иногда губы трогала легкая улыбка удивленного и довольного человека. Но он все-таки не мог посмотреть в глаза хлопотливой хозяйке, пока сидел за столом. Ему казалось, что вот сейчас холодно напомнят: "Никогда алтаец не обедал вместе с русскими, богатеи порой кормили дружков, но не за общим столом, а мы тебя посадили за один стол с собой". Но никто не сказал ничего похожего.
      Наоборот, хозяйка, видя у него пустой стакан, настаивала:
      - Дай, я тебе еще налью. Кушай на здоровье!
      Борлай говорил: "Тойгон", - но Макрида Ивановна, думая, что он отказывается из скромности, наливала до тех пор, пока гость смущенно не закрыл стакан рукой.
      Завтрак кончился. По обычаю русских, надо было сказать какое-то слово.
      Токушев долго вспоминал это слово, слышанное всего лишь два раза, а потом сказал:
      - Прощай...
      В то же мгновение он понял, что сказал не то, и взглянул на хозяйку. На ее лице не дрогнула ни одна морщинка, будто она даже не заметила, что он обмолвился.