Великое кочевье

      Бульшую часть времени Ярманка проводил вне аила.
      Высокие кедры принимали солнечные потоки на свои лохматые вершины. Густой лес был наполнен тенью и прохладой. Ярманка шел тихо, пересекал бесчисленные ручьи, окруженные зарослями лопушистого папоротника, обросшие золотистым мхом; где-то под ногами лопотала вода. Густая трава была ему по плечи. На кустах красной смородины связками бус висели ягоды. Ярманка останавливался и брал ягоды полной горстью.
      Вдруг перед ним легла полузаросшая тропа. Ручьи перестали звенеть, вместо них - голос девушки, солнечные блики на листьях борщевика превратились в лунные. Дрозды перестали трещать. Зафыркала лошадь. Запахло дымом жилья. Старая лиственница в конце поляны приветливо протянула сучья, обещая все скрыть в своей тени...
      На том месте, где стоял аил Тюлюнгура, поднялась густая щетина зелени.
      "Земля, которую топтали ее ноги, заросла травой, но след жилья все-таки остался, - подумал Ярманка. - И в моем сердце такой же след".
      Он круто повернулся и пошел обратно в долину.
      На опушке леса стоял одинокий аил. От двери на Ярманку с лаем бросилась собака. На лай вышел Утишка Бакчибаев, прикрикнул на собаку и, узнав младшего Токушева, пригласил его в свой аил.
      Хозяйка только что налила чегеня в казан и теперь смешивала глину с конским пометом, чтобы примазать деревянную крышку и трубы.
      Ярманка помнил старые обычаи и сразу подумал, что ему придется сидеть здесь, пока не закончат выгонку араки: он не хотел оскорблять хозяев жилья.
      Утишкин аил - самый большой во всем урочище. Земля вокруг очага устлана шкурами, по левую сторону - длинный ряд огромных кожаных мешков с пожитками, над ними - две винтовки, возле входа - седла, осыпанные серебряными бляшками. На женской половине девушка, одетая в белую шубу с черной оторочкой и новые сапоги малинового цвета, сушила табачный лист над огнем. Под ярко-оранжевой шапкой, надвинутой на широкие брови, глаза ее казались наполненными золотым блеском. Ее звали Уренчи. Она не торопясь, тщательно измяла лист на ладони, высыпала в объемистую трубку, прижала большим пальцем и, прикурив от головешки, с любопытством посматривала на гостя сквозь дымовую завесу. Как он стал не похож на того Ярманку, которого она знала во время перекочевки в долину Голубых Ветров! Лицо возмужало и казалось белее и румянее. Она отметила, что у него появились жесты, несвойственные алтайцам. Когда он взглянул на Уренчи, она опустила густые ресницы и стала еще прилежнее сосать трубку.
      Хозяин предложил гостю свою трубку, но тот отвел его руку, сказав, что не курит.
      - Раньше ты, кажется, курил.
      - Пробовал, а потом решил бросить: от табака голова болит.
      Утишка усмехнулся и посмотрел на дочь сквозь облачко табачного дыма.
      Хозяйка поднесла большую чашку чегеня.
      Ярманка выпил чегень, утер губы тыльной стороной ладони, сел на жесткую бычью шкуру и спросил о новостях.
      Утишка рассказал, какие горячие споры были, когда принимали в товарищество Модоров, прикочевавших в урочище Тургень-Су. Под конец он пожаловался:
      - У нас от споров все еще головы болят. А осенью будем сено делить Модоры запросят.
      - А то как же? Ведь они вместе с вами косили! - сказал Ярманка.
      Он долго говорил о баях, о бедноте, о товариществах и коммунах, но Утишка раздраженно тряс головой:
      - Нет, это непорядок. Я сам против Сапога: он очень богатый бай... Но на Модоров я работать не согласен.
      - Хочешь, чтобы они на тебя работали? Этому не бывать.
      Уренчи подвинулась к корыту с холодной водой, в которую были погружены чугунные кувшины. Она обмакнула палочку в кувшин с теплой влагой и обсосала ее, проверяя, насколько крепкая арака льется по трубам из казана. Потом пошевелила дрова в костре, чтобы они горели веселее. Ярманка без малейшей тени смущения следил за всеми движениями девушки. В ее чертах он отыскивал черты Яманай. На мгновение он представил себе, что не в гостях сидит, а у своего очага и перед ним не чужая девушка, а желанная жена. Ему хотелось увидеть ее в легком платье, скинуть с нее шапку и обрезать волосы, рассыпающиеся пряди схватить розовой гребенкой, умыть лицо ключевой водой с душистым мылом.
      Уренчи продолжала курить, сплевывая в золу.
      "Нет, она грубее Яманай, хоть и считается красивой, - подумал Ярманка. - И красота у нее какая-то резкая, вызывающая..."
      Заглушая думы, спросил:
      - Ойынов много было нынче? Весело живете?
      Утишка, хитро посматривая на Ярманку, хихикнул:
      - Очень весело. То от живого мужа бабы убегают, то родителей проклинают. Веселее некуда!
      - Кто же это? - насторожился Ярманка.
      - Известно кто - первая красавица!
      - Неужели Яманай?
      - Она. Отличилась так, что все смеются над ней. А у матери глаза не просыхают.
      Ярманка, побледнев, спросил прерывающимся от дрожи голосом:
      - Где Яманай сейчас? Жива ли она?
      Уренчи глянула на него и захохотала:
      - Испугался?.. Жива твоя красавица!
      - Убежала в лес. Там пропала, будто в реку прыгнула, - рассказывал Утишка. - Всем стойбищем три дня искали - не нашли, а потом сельсовет узнал...
      - Что? Что узнал сельсовет? - торопил Ярманка.
      - К русским ушла, - ответила Уренчи, недовольная тем, что младший Токушев все еще так близко к сердцу принимает каждое слово о Яманай.
      - В селе обнаружилась, - добавил Утишка.
      Ярманка, почувствовав прилив крови к щекам, вскочил и бросился к выходу. Ему хотелось побыть одному.
      Утишка выглянул из аила и обидчиво крикнул:
      - Ты куда? Разве не знаешь, что нельзя уходить, когда готовится арака?
      Но Ярманка не оглянулся.
      4
      Утром он решил принарядиться. Чаных подала ему измятую и непростиранную рубашку. Ярманка подержал ее в руках, поморщился и швырнул на мешок с пожитками.
      Токуш погрозил ему трубкой:
      - Перестань дурить! Она тебе жена. Ну и живи как муж.
      Накануне старик видел, как Чаных мыла рубашку Ярманке. Она расстелила ее на камне у реки, смочила водой и долго царапала ногтями. На руки ее падали слезы.
      Не ответив отцу, Ярманка взял рубашку, мыло и пошел к реке. Босые ребятишки побежали за ним.
      - Ты куда? Ты не уедешь от нас?
      - Если ты уедешь, мы будем плакать.
      Он жалел детей. В их глазах видел глубокую привязанность. Теперь, не глядя на них, он невнятно пробормотал:
      - Не знаю... Может, не уеду.
      Выстирав рубашку и высушив на камнях, Ярманка отправился на покос. Там попросил старшего брата:
      - Отвези меня до Шебалина... Поеду назад.
      5
      Одряхлело солнце, поблекло, по утрам лениво отделялось от земли, завернутое в липкие хлопья тумана, и с каждым днем утрачивало былую высоту своего полета.
      Отгуляли пряные ароматы багровой осени, сменившись запахом плесени, прокисших на корню грибов, гниющей - некошеной - травы.
      Угрюмые вершины гор низко надвинули белые папахи снегов. Даже небо выцвело и казалось угрюмым.
      Лицо Анытпаса покрылось печалью. В обеденный перерыв и в выходные дни он поднимался на верхние нары, открывал окно и надолго застывал, слушая шелест падающих листьев в черемуховой заросли. Иногда он бесцельно глядел на крыши города, лежащего на дне долины, представлял себе, как в родном краю нежно ложится на землю снежный пух, обрадованные звероловы уходят в заманчивые леса.
      Мысли уносили к дому:
      "Жена, наверно, извелась, тоскуя по мне. Кто ей дров привезет? Кто аил починит? Дает ли ей Сапог мяса? Она - баба хорошая, на ногу быстра, как лесная кабарга. Я зря обижал ее. Надо было сердце свое унять. Ну ничего! У баб, говорят, черные дни в памяти не держатся, а только светлые, голубые".
      Заскорузлой ладонью тяжело проводил по лицу, приминая одинокие щетинки, обидчиво вытягивал толстые губы.
      "Шатый говорил, что я буду счастлив. А вот... - Он развел руками. - Не для нас светлые дни... Наше счастье умерло раньше нашего рождения".
      Скорбный взгляд его пробегал по длинным нарам исправтруддома, скользил по беленым стенам, от одного вида которых становилось холодно.
      "Что же это такое? Неужели сам Шатый - сильнейший кам на Алтае, наследник силы Чочуша - ошибся? Неправду сказал?" Эти вопросы преследовали Анытпаса с первого дня заключения, мучили до боли в голове.
      На губах его лишь тогда теплилось слабое подобие улыбки, когда к нему подсаживался Осоедов, горбоносый, длинный, как жердь:
      - Ну, хлеб где?
      Анытпас извлекал из кожаной сумки краюху.
      - У-у, опять в два раза больше моей пайки.
      Осоедов выхватывал хлеб, жадно ломал и возвращал маленький кусок:
      - Тебе хватит, а то обожрешься.
      Откусив хлеба, Осоедов доставал длинную иглу и стеклянный пузырек с темно-синей тушью, брал левую руку алтайца, сжимал коленками, будто тисками, выше запястья осыпал легкими уколами, сам бормотал:
      - За такой кусок половину лошади наведу. И хватит. Это тоже не легко.
      Сладко зевнув, Осоедов гнусаво запевал:
      Болят мои раны,
      Болят мои раны глубокие...
      Анытпас следил за верткой иглой, глаза его улыбались, как глаза ребенка. Скоро от пальцев и до самого локтя дойдет темно-синий табун с гривастым жеребцом. Где-нибудь сбоку появится пастух в лисьей шапке с пышной кистью и с длинной трубкой в зубах. В этом молодом всаднике Анытпас узнает себя и будет показывать руку сородичам. Не беда, что ноги у лошадей кривые и шеи походят на деревянные. Ни у одного алтайца нет на руках не только большого табуна, а даже захудалого барана. Один Анытпас обладает этим вечным рисунком. Он плюнул на палец и старательно потер крайнюю лошадь - не стирается! Значит, мастер хороший.
      Первый месяц Анытпаса держали в угловой камере исправтруддома, где, кроме него, помещалось еще три человека - два алтайца и один казах. Все трое сидели за конокрадство, и не впервые. Воры пробовали заговорить с "новеньким". Но он целыми днями лежал, уставясь в угол обиженными глазами. Воспитатель Санашев, щупленький теленгит, в прошлом учитель в первой алтайской школе, тщетно пытался вызвать Анытпаса на разговор. В конце второй недели воспитатель докладывал начальнику:
      - Даже голоса его не знаю. Забился в угол, как в нору. Робкий. Я сомневаюсь в том, что он мог совершить тяжкое преступление. Не верится, что у человека с такими тихими глазами может подняться рука на своего, алтайца.
      - Ну что ж, займись им особо, - сказал начальник. - А потом посмотрим, что с ним делать.
      Санашев стал ежедневно посещать угловую камеру. Первый раз он сел рядом с Анытпасом и, будто ничего не зная о нем, начал выспрашивать:
      - Ты откуда? Каракольский? Я был в вашей долине. Самое красивое место на Алтае! Как тебя звать? Баба у тебя есть?
      - Есть. Красивая! - Глаза Анытпаса посветлели. Он доверчиво посмотрел на собеседника, говорившего с ним таким теплым голосом. - К бабе меня отпустишь?
      - Подружимся с тобой, тогда поговорим об этом.
      На следующий день заключенный встретил воспитателя у двери:
      - Почему, друг, долго не приходил? Письмо моей бабе напишешь?
      - Напишу. Что ты ей хочешь сказать?
      - Пусть приедет ко мне в гости. Можно?
      - Можно, - согласился воспитатель, доставая бумагу. - Скоро я вас начну грамоте учить. Сам будешь писать письма.
      На первые два письма ответа не было. Третье вернулось с надписью: "Получатель выбыл в неизвестном направлении".
      Лицо Анытпаса становилось все более сонным, в глазах таял блеск.
      Перед начальником воспитатель поставил вопрос о немедленном переводе Чичанова на кирпичный завод.
      - Анытпас не опасный, не сбежит. Там с ним поработаю, а здесь он засохнет.
      На кирпичном заводе исправтруддома Анытпас сначала копал глину и возил песок с реки. Потом его поставили резать кирпичи. Кожа на щеках его посвежела, глаза стали теплее, хотя не утратили выражения тоски.
      Каждую неделю заключенных водили в баню, построенную в густом черемушнике.
      В бане Анытпас впервые увидел Осоедова и с криком отскочил от него. На теле Осоедова не было неразрисованного места: ноги его оплел причудливый хмель с мотыльками возле листьев, на животе и спине - березовые рощи, голые люди, снизу вверх ползла змея, на плече она извернулась кольцом и положила голову на сухую шею...
      - Что, струсил, желторотик? - усмехнулся Осоедов, обнажая черные пеньки зубов.
      Разглядывая рисунки, Анытпас видел мужчин со стрелами в руках.
      "С такими стрелами охотились наши деды", - подумал он.
      Закрыл глаза. Родная долина раскинулась перед ним. Бесконечные табуны лошадей передвигались с горы на гору.
      Анытпас подошел к Осоедову и, погладив свою руку, сказал:
      - Конь рисуй... Много-много.
      Он придавал этому особое значение: десятки раз видел, как весной алтайки лепили ягнят, жеребят и телят, кропили аракой после камланья, - чем больше вылеплено скота, тем богаче будет приплод в табунах и стадах.
      И вот Осоедов вторую неделю татуировал его: острой иглой нарисовал целый табун кривоногих лошадей. За каждую лошадь он брал у Анытпаса половину хлебного пайка.
      Алтаец думал о возвращении в родную долину. Яманай будет удивлена, когда увидит табуны на теле мужа. Ни у кого из алтайцев нет таких рисунков, как у него, Анытпаса Чичанова! Он скажет жене:
      "Скоро у меня будут настоящие табуны. Собственные. Тысячные! Раз Большой Человек обещал дать лошадей, то он свое слово выполнит".
      На крыльце - чьи-то твердые шаги, со скрипом гнулись половицы. Осоедов отпрянул от Анытпаса, опустил тушь в карман и моргнул. Алтаец не понял его и продолжал беспечно дуть на израненную руку.
      Вошел начальник исправтруддома, высокий, негнущийся человек в серой гимнастерке и такой же фуражке, а за ним - Санашев.
      - Ты почему, Анытпас, без рубашки?
      - Рубашка... Рубашка украли...
      - Зачем ты врешь? Врать нехорошо, - постыдил Санашев, потом подошел к нарам, внимательно следя за глазами алтайца. - Дай сюда руку. Что такое? Кто делал? Он? И рубашку он взял?
      Анытпас хотел скрыть это, но не заметил, как кивнул головой; недовольный собой, отвернулся и стал смотреть в окно.
      Татуировщик не выдержал продолжительного взгляда начальника и тоже отвернулся.
      - Возвратите рубаху немедленно.
      - Это моя.
      - Отдайте, - повторил начальник. - Я знаю, что не ваша. По глазам вижу. Как фамилия?
      - Осоедов он, - сказал воспитатель.
      - Дело передать в товарищеский суд.
      Осоедов одной рукой стянул с себя присвоенную полотняную рубашку и бросил Анытпасу, зло блеснув белками глаз. Алтаец нерешительно мял ее.
      - Надевай, не бойся, - сказал Санашев. - Ты делай так, как я велю, скорее освобождение получишь.
      6
      Рядом с кирпичными сараями спускалась с горы широкая ложбина, заросшая коряжистым черемушником. В середине ее были вырублены кусты и на низеньких столбиках укреплены скамьи, сколочена тесовая эстрада. Там еще засветло натянули белоснежное полотно, на деревянные подмостки поставили черную коробку с двумя колесами и одним стеклянным глазом. Заключенные во время работы передавали друг другу:
      - Сегодня будет кино.
      После ужина Анытпас первым направился туда. Под ногами хрустели свернувшиеся в трубочки, опаленные морозом черемуховые листья. Где-то внизу расстилался приятный звон, там паслись лошади с боталами. Небо было по-осеннему темным. В такие ночи хорошо сидеть у трескучего костра где-нибудь в кромке ельника, рядом дремлют сытые кони...
      Думы о родной долине в этот вечер быстро исчезли. Анытпас впервые видел то, что называют морем, жалел гибнущих людей, вместе с ними плыл на лодке, шагал по городу, где дома - как скалы. После окончания сеанса он смотрел, как молодые парни упрятывали черную коробку в ящик, свертывали полотно. В барак он возвращался последним. Из кустов выпрыгнул на него долговязый человек, свалил в холодный ручей и, скрипя зубами, стал тыкать лицом в грязь:
      - Это тебе за длинный язык! Хлебай воду, хлебай! - приговаривал он, подымая Анытпаса за шиворот и снова погружая в ручей.
      Бросил, когда услышал голоса вблизи.
      Киномеханики подняли Анытпаса, сбегали за начальником, за фельдшером. Качали алтайца на брезенте, пока не услышали дыхания.
      Через день бывший председатель кооператива, осужденный за растрату, угрюмый человек, с головой, похожей на кочан капусты, с широкими, твердыми ноздрями и нависшим лбом, звонил в колокольчик.
      - Заседание товарищеского суда считается открытым.
      В красном уголке тесно и душно. Еще до начала допроса рубашка Анытпаса взмокла от пота и прилипла к плечам. Когда его попросили рассказать, как было дело, он встал, будучи уверен, что выронит из памяти многие из тех слов, которые хотел бы произнести. Но, почувствовав на себе жалящий взгляд обвиняемого, он заговорил с небывалой твердостью, передал все свои разговоры с Осоедовым, даже упомянул о его угрозах. После сам удивлялся своей смелости.
      "Жаль, что нет здесь Яманай: посмотрела бы на меня, - подумал Анытпас. - Все женщины любят смелых мужчин".
      Он отметил, что постепенно начал приобретать стойкость и спокойствие, - и по его лицу разлилась улыбка, означавшая, что он впервые доволен самим собою.
      Осоедова в тот же вечер увезли обратно в камеру.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      1
      У подножия сопки редкой цепью расположились охотники. Борлай, укрывшись за высоким пнем, посматривал влево, где за толстым деревом сидел новый для Каракола человек, Георгий Климов, учитель, одетый в черное пальто и шапку-ушанку. У него в руках - винтовка Байрыма. А сам Байрым отправился вместе с загонщиками в обход сопки.
      Климов, пожилой и добродушный человек с высоким светлым лбом, в двадцатом году окончил в Барнауле курсы красных учителей, а потом учительствовал в одном из больших русских сел, расположенных возле самых гор. Во время летних поездок с учениками в дальние долины он так полюбил Алтай, что решил поработать среди коренного населения этого края. Изучив алтайский язык, он получил назначение в Верхнюю Каракольскую долину. При первой же встрече Байрым Токушев, угощая Георгия Сидоровича чаем, спросил, занимается ли он охотой. Климов улыбнулся.
      - Не приходилось мне стрелять из охотничьих ружей.
      - Научишься, - уверенно сказал Байрым. - Здесь все охотники!
      И Климов купил себе дробовую берданку.
      Мысль об этой коллективной охоте возникла вчера, когда на собрании партячейки Климов говорил о предстоящем открытии школы. Здание готово. Уже застеклены окна, сложены печи, покрашены полы. Учебники и тетради привезены. Список учеников составлен. Но у некоторых ребят нет зимней обуви, нет рубашек.
      - Мы поможем, - пообещал Байрым. - В комитете взаимопомощи возьмем деньги, купим ситцу на рубашки.
      - Надо вместе всем сходить на охоту, настрелять куранов, - предложил Борлай.
      - Правильно! - подхватил Сенюш. - Бабы сошьют ребятишкам теплые кисы.
      На рассвете они отправились в горы. Взглянув на берданку Климова, Байрым сказал:
      - Оставь дома. Возьми мою винтовку.
      И он подал учителю длинную шомполку с деревянными сошками, которые во время прицеливания поддерживали конец ствола.
      Теперь они, осматривая склон сопки, ждали, когда появятся косули.
      Загонщики кричали, поднимаясь по противоположному склону сопки. Все ближе и ближе.
      Борлай, высунувшись из-за пня, показывал Климову рукой, куда нужно смотреть и откуда поджидать зверя.
      Ему очень хотелось, чтобы учитель убил курана, на худой конец косулю.
      На вершине сопки появилось маленькое стадо. Кураны замерли, выгнув головы, оглядели склон, а потом, разделившись на две группки, устремились вниз. Один поток - направо, где находился Сенюш, другой - налево, прямо на Климова. Борлай следил за последней группой, передвигая ствол винтовки. Как только передовой куран остановился на камне, щелкнул выстрел. Зверь упал. Остальные широкими прыжками бросились в долину.
      Впереди - крупные самцы, за ними - легкие и стройные косули, позади молодняк. Они проносились возле дерева, за которым сидел Климов, но выстрела не было.
      Борлай кипел:
      - Почему не стреляет?! Прикладом можно бить!.. Затопчут звери человека!
      Косули, промелькнув по запорошенной снегом поляне, одна за другой скрывались в ельнике. В это время послышался запоздалый выстрел.
      - В голубую даль выпалил, - махнул рукой Борлай.
      Загонщики, спускаясь с горы, приволокли курана, убитого Борлаем. Второго притащил Сенюш.
      - Мало, - пожалел Байрым.
      - Понимаете, я разволновался, - объяснил Климов. - Не успел выстрелить. Уж очень они красивые!
      Борлай разрезал живот убитого курана и, выбросив внутренности, поставил деревянную распорку. Отхватив почки, одну подал учителю, а вторую разрезал и угостил всех.
      - Теперь будете стрелять метко, - сказал, добродушно улыбаясь.
      Оставив добычу на месте, они направились к соседней сопке.
      А вечером, возвращаясь в поселок, тащили за собой четырнадцать кураньих туш.
      - Всем ребятишкам бедняков хватит на обувь, - радовался Байрым.
      - А мясо к празднику, - сказал Чумар. - Я слышал, что на открытие школы приедут товарищи Копосов, Техтиеков.
      - Из области обещались гости, - сообщил Климов.
      Чумар, идя рядом с ним, говорил:
      - Хорошо, что ты приехал. Теперь мне полегче. Всех взрослых тоже ты будешь учить.
      Климов знал, что на предстоящем празднике будет оглашено постановление президиума аймакисполкома с благодарностью Чумару Камзаеву за его бесплатную работу, но до поры до времени молчал.
      - Я что знал - людям отдал, - продолжал Чумар. - Теперь мне самому надо учиться. В город бы мне поехать.
      - Поедешь, - сказал Климов. - Партия, безусловно, учтет твое желание.
      А сам подумал: "О нем можно написать хороший очерк в краевую газету. И о сегодняшней охоте следует написать. Об открытии школ. Обо всем".
      2
      На очередном собрании в присутствии Суртаева коммунисты обсуждали важнейший вопрос - о переходе товарищества на устав колхоза. Двумя примерами Борлай доказал необходимость этой перемены.
      - Овцы паслись в одной отаре, а перед большим снегом их приходится на всю зиму разгонять по своим дворам. Зачем делать много маленьких дворов? Лучше сделать один большой двор, - говорил он. - Породистый баран один. Овец каждый может взять к себе, а с бараном как быть?..
      - Сено мы косили вместе, - продолжал он. - Косили для начала неплохо. Сена много. Утишка кричит: "Надо делить!" А зачем делить? Лучше скот вместе кормить. Если делить начнем, - споров прибавится. От того же Утишки я слышал: "Делить по скоту". Неправильно. Если по скоту, то Сенюшу достанется один клок. Примем устав коммуны - и сено делить не потребуется.
      - А почему ты хочешь обязательно коммуну? - спросил Суртаев. - Зачем через ступеньку перескакивать?
      - В Агаше - коммуна. Нам тоже надо коммуну делать.
      - Рано.
      - Маленько не веришь, что алтайцы могут коммуной жить?
      - Не в этом дело. - Суртаев встал и обратился к Чумару, председательствовавшему на собрании: - Разреши мне слово.
      Он хорошо знал "Искру" и о всех достоинствах и недостатках коммуны говорил подробно. Самым сильным в его речи был пример с молоком. Одно время в коммуне выдавали молоко по едокам. Малосемейные ворчали на тех, у кого много детей. "Работаете не больше нас, а молоко носите ведрами". В зимнюю пору удои маленькие; решили выдавать молоко только работающим. Тогда закричали многодетные: "А мы чем будем ребятишек кормить?"
      - У вас споров будет еще больше, - сказал Суртаев. - Советую не торопиться, не делать непосильных прыжков, а перейти на устав сельскохозяйственной артели.
      - Правильно! - поддержал Байрым.
      - А товарищ Копосов что говорит? - заинтересовался Борлай.
      - Я изложил вам мнение аймачного комитета партии, - сказал Суртаев. Нам бы всем хотелось, чтобы уже завтра были не только колхозы, а и коммунистическое общество, но мы знаем, что для этого потребуются десятки лет. Поработать надо. Вот мы и будем подниматься со ступеньки на ступеньку.
      Все согласились с ним.
      А на следующий день в школе созвали общее собрание членов товарищества.
      Мужчины сидели на партах, женщины - на полу, у порога.
      Борлай говорил, стоя перед собранием:
      - Примем устав сельскохозяйственной артели - загородим большой двор, загоним туда всех обобществленных коров и начнем кормить сеном. Молока будет много. Завод нам за молоко даст много денег. К весне мы купим машины - хлеб посеем. Хорошо будем жить! Да и зимой работа двинется быстрее. Вместо двадцати человек к скоту пойдет один...
      - Языком работать ты научился! - крикнул Бабинас. - Послушаешь тебя лисица! В председателях тебе легко ходить.
      Замысел Бабинаса был ясен: он надеялся, что на грубость Борлай ответит грубостью, вмешаются другие, и поднимется такой шум, что все забудут про артель и про собрание.
      Но Борлай спокойно спросил его:
      - Ты как ружье заряжаешь?
      Вопрос был неожиданный, и Бабинас ответил растерянно:
      - Ну, как все... - И грубовато добавил: - Заряжаю не хуже тебя.
      - Не про меня разговор - про тебя. Ты сначала насыпаешь порох, загоняешь пулю, а потом надеваешь пистон на зорьку. Так?
      - Мальчишки и те знают этот порядок.
      - И в артели тоже надо все делать по порядку, - пояснил свою мысль Борлай. - Устав примете, тогда и правление выберете. Может, за тебя руки поднимут.
      - Не бойся, не поднимут.
      - Я не боюсь. Я тебя уважаю, ты работник хороший!
      Бабинас ждал, что первым его поддержит Утишка, а уж он-то умеет поднять шум, но тот молча сидел в дальнем углу и смотрел в окно, будто ему все было безразлично. И Бабинас громко крикнул:
      - Не запишусь я в артель!
      - У тебя своя голова, свой ум, - спокойно отозвался Борлай.
      Все замолчали. В тишине раздался звонкий голос Тохны:
      - А я запишусь!
      От неожиданности кто-то ахнул.
      Бабинас вскочил и, повернувшись к сыну, долго стоял с открытым ртом. Собравшись с мыслями, он сжал кулак и, погрозив Тохне, рявкнул:
      - Ты у кого спросился?
      - Я сам большой, - с вызывающим упрямством ответил парень.
      - Сам, сам... - передразнил отец. - Я тебе даже паршивого ягненка не дам... - Повернулся к Борлаю и тоже погрозил: - И ты не думай коров отбирать. Ничего не выйдет. Не удастся тебе с чужим скотом откочевать в другой аймак. Парня обманул, меня не обманешь.
      Эта грубость была так неожиданна и столь обидна, что Барлай потерял самообладание:
      - Ты про меня говоришь?
      И Сенюш не сдержался:
      - Борлая не трогай!
      Зашумели во всех углах просторной комнаты.
      Айдаш тоже вскочил на ноги и, стараясь заглушить все голоса, крикнул:
      - Мы с Борлаем откочевались. Хватит. Потрясли лохмотьями. Здесь будем жить.
      Но его никто не слушал. Теперь разговаривали и кричали все.
      Суртаев встал и взмахнул рукой:
      - Товарищи! У вас сегодня почему-то очень шумно. Мне, вашему старому знакомому, стыдно за вас.
      Все взглянули на него и умолкли, - давно привыкли прислушиваться к каждому его слову. Ведь он приезжает из города, от больших и мудрых людей привозит правду. Один за другим опускались на пол, доставали кисеты из-за голенищ и начинали набивать трубки.
      - Никто вам артель не навязывает, - говорил Филипп Иванович, - дело добровольное. Силой никого не потянем. Не будем уговаривать и тех, у кого душа расщеплена: сегодня он говорит так, а завтра - этак. Какая от него польза в артели? Нам трусы не нужны...
      Вечерело. В комнате становилось темно, и Чумар Камзаев зажег лампу.
      Женщины собирались идти доить коров. Климов объявил, что после собрания будет показывать "живые картины", и попросил всех вернуться.
      Мужчины десятый, а может, и пятнадцатый раз набивали трубки. Собрание продолжалось...
      3
      Два дня спустя Суртаев, остановившийся в избушке Чумара, заносил в свой дневник:
      "...И на второй день шуму тоже было много. Снова пришел покричать Бабинас Содонов. Он об артели не мог слышать. В середняке вторая душа заговорила, душа мелкого собственника. Жадность обуяла. Родному сыну Тохне так и не дал ни одной коровы. А Борлай, несмотря на ругань Содонова, жалел его: мужик работящий!.. Ну что же, подождем... Будет время, и Бабинас во всем разберется.
      Поведение Утишки у всех членов партии вызвало недоумение. Они считали его самым ненадежным, а он раньше всех заявил: "Остаюсь в артели". У его жены было заплаканное лицо, она кричала, что в артель не пойдет. Борлай спросил Утишку: "Что это означает?" Тот ответил: "Уперлась баба, нейдет. Всю ночь колотил - не мог уговорить. Кто-то ей сказал, что теперь равноправие. Мы разделили имущество на семь частей: мне - одну часть, бабе с ребятишками - шесть". Утишку приняли. Я его до конца не понял. Борлаю сказал, чтобы он этому человеку не доверялся. Две трети членов товарищества записались в артель. Остальные осторожничают, глядя на Бабинаса Содонова.
      Первой артели дали название "Танг-дьарыды". В переводе на русский язык: "Светает".
      Да, партия сделала все для того, чтобы ускорить рассвет в этих долинах. Над горами разгорается заря. Всходит солнце. Впереди - хорошее утро!
      Эту пору суток я люблю больше всего..."
      4
      Новости, как на крыльях, летели по долине. Всадники, повстречавшись, сообщали друг другу:
      - Из товарищества сделали артель: все стало общим. Коров согнали в одно стадо, лошадей - в один табун.
      - А Сапог баню построил и созывает молодежь.
      Баня стояла на берегу Каракола. Каждое утро работники Сапога топили ее. Воду грели в десятиведерных котлах. Когда приезжали алтайцы, из усадьбы выходил сам хозяин, слащаво улыбался.
      - Баню осматриваешь? Не видел раньше? Советская власть заботится о вас, бедных алтайцах, - говорил он, развертывая газету. - Нынче летом начали писать в областной газете, что алтайцам нужны бани. Вот тут уважаемый областной секретарь всего славного комсомола пишет: "Постройка бань в алтайских урочищах - первоочередная задача". Я выполнил волю уважаемого секретаря.