Великое кочевье

      - Вы хворали за год до выстрела? - спросил следователь.
      - Много хворал. Шибко хворал. Грудь болела, голова болела.
      - И вам тогда камлал шаман по имени Шатый?
      - Не знаю. Ничего не знаю. Ничего не помню.
      Вызвали Яманай. Сапог приехал с ней, дорогой он уверял ее:
      - Мое слово сильное: на суде замолвлю за Анытпаса - и его выпустят.
      У следователя она окончательно растерялась и ничего толком сказать не могла, а когда он начал расспрашивать о Токушевых, опустила голову зардевшись.
      Несколько дней спустя следователь разговаривал с прокурором:
      - Придется дело рассматривать как просто уголовное... Ревность. Статья сто тридцать шестая.
      - Этого не может быть. Несомненно, батрак стал оружием в руках бая. Надо искать подстрекателя.
      - Искал. Но нет никаких улик. Никаких доказательств, хотя бы самых отдаленных. Видимо, все было подстроено хитро.
      - На то ты и следователь, чтобы вскрыть байскую хитрость.
      Три недели дополнительного следствия не дали ничего нового.
      2
      Суд состоялся в городе.
      За спиной Анытпаса встали люди в сером, тихо стукнув винтовками о пол. Яркое весеннее солнце через большие окна заливало зал светом и теплом.
      Когда Анытпас узнал, что Сапог находится здесь, от сердца сразу отлегло.
      "Хозяин не даст утонуть, вытащит. Тогда рассердился и увез в милицию, а теперь пожалеет и назад возьмет. Анытпас вместе с женой поедет в свой аил".
      На вопросы суда отвечал неуверенно, чуточку косил глаза на дверь, за которой теперь находился Сапог.
      Ему там, наверно, все слышно. Скоро он, Большой Человек, войдет сюда и замолвит слово за своего бедного пастуха.
      Анытпас по-прежнему верил, что слово главы сеока - сама правда, грозная сила.
      Задумавшись, не слышал, о чем спрашивали его, и судье пришлось повторить вопрос:
      - Где винтовка, из которой вы стреляли?
      - Потерял в тот вечер, - ответил Анытпас, очнувшись от задумчивости.
      - Кто вам дал ее?
      - Сам взял.
      - Суд спрашивает: кому принадлежала винтовка?
      - От отца осталась.
      Уши подсудимого покраснели: он не знал, доволен Сапог его ответами или нет.
      Перед Анытпасом все проходило, как в тумане. Его расспрашивали долго, а о чем - он никак не мог запомнить, отвечал словно сквозь сон и часто невпопад.
      3
      Ярманка последним вошел в комнату свидетелей и сел на скамью. Заметив, что у противоположной стены рядом с Яманай сидит Сапог, он отвернулся и, пытаясь заглушить обиду, прикусил нижнюю губу.
      "Нашла себе красавца... с гнилым ртом, - подумал он. - Наверно, довольна: богатый, бывший зайсан!"
      Повертываясь к окну, он скользнул взглядом по ее фигуре и отметил:
      "А шуба на ней рваная. Не хочет, чтобы все знали, кто в пристяжки к мужу припрягся?"
      Яманай было противно сидеть рядом с Сапогом, и она была готова провалиться со стыда. То бледнела, то краснела. Хотела встать и уйти, но не могла. Считала, что здесь надо сидеть тихо и неподвижно.
      Иногда украдкой от всех подымала глаза на Ярманку, и по телу разливался то жар, то озноб.
      Любимый ею человек не смотрел на нее. Горько было Яманай, очень горько.
      "Я не скажу про Сапога... - думала она. - Чтобы не смеялись надо мною, чтобы Ярманка не узнал".
      Она прикрыла глаза рукой: "А может быть, я ему не нужна? Может, он другую нашел?"
      Голова опускалась все ниже и ниже...
      4
      Сапога позвали в зал судебного заседания. Он вошел смело и уверенно. Показания давал твердым голосом.
      В первую минуту, не разобравшись в словах Сапога, Анытпас думал, что настал конец его мучению. Он слушал, вытянув шею. Но вскоре радостная надежда на его лице сменилась сначала недоумением, потом испугом.
      То жалостливо разводя руками, то горько морща лоб, Сапог говорил:
      - Как могла подняться рука у этого глупца стрелять в такого умного и такого ценного человека, в активиста...
      - Гражданин Тыдыков, - строго остановил его председатель суда, - от вас требуются только ответы на вопросы.
      У Анытпаса выступил на лице пот.
      "Как же так? - думал он. - Раньше Большой Человек ругал всех Токушевых, а теперь хвалит Байрыма. Раньше бывал добрым, а после выстрела не перестает браниться. Отчего переменился он? Может, недолго будет таким?"
      Припомнилось: много раз кричал на него хозяин, даже бить принимался, а потом сердце становилось мягким, рука - щедрой.
      "И сейчас тоже все повернется к добру", - надеялся он.
      Но строгий судья недоволен Сапогом, а с ним, Анытпасом, разговаривает по-хорошему. Вот просит рассказать обо всем. А о чем рассказывать? В голове и так все смешалось. Если рассказывать всю жизнь - можно совсем запутаться. Да и плохо он понимает судью, хотя тот и по-алтайски говорит.
      "Худо делает Большой Человек... худо", - думал Анытпас, но даже этого не мог вымолвить.
      Вызвали Ярманку, спросили, что ему известно по этому делу. Он стал говорить, что Сапог - бай, хитрый и злой человек.
      "Для него, конечно, злой: помешал украсть девушку!"
      Не выдержав, Анытпас вскочил и выкрикнул:
      - В Каракольской долине все знают: этот парень соблазнял Яманай! И братья у него такие же.
      Яманай не постыдилась, подтвердила: да, был у нее сговор с Ярманкой. Сказала это и заплакала.
      На вопросы о свадьбе, которую Сапог устроил Анытпасу, Ярманка отвечал неохотно и коротко. Он думал, что Тыдыков старался не для пастуха, а для себя. Но говорить об этом в присутствии Яманай было тяжело...
      5
      Когда судебное следствие закончилось и суд удалился на совещание, Ярманка вместе с другими людьми вышел из зала. Яманай, не спуская глаз с его фуражки, проталкивалась к нему. Ей хотелось поскорее сказать тихо и тепло: "Дьакши-дьакши-ба?" - а потом отойти с ним подальше от людей, расспросить обо всем - где живет, как и чему учится, не собирается ли назад в Каракол, а под конец сообщить, что на знакомых с детства горах нынче особенно много куранов, что в долину рано спустилась весна, кора лиственниц уже отстает от древесины и парни, собирающиеся жениться, начали строить себе аилы.
      Но Ярманка спрыгнул с крыльца и, не оглядываясь, пошагал вдоль улицы, словно его больше не интересовал ни суд над Анытпасом, ни она, Яманай, которой было стыдно и больно сидеть в зале суда и в ответ на вопросы называть себя женой подсудимого.
      С высокого крыльца Яманай долго смотрела на удалявшуюся фигуру дорогого для нее человека, и с ресниц ее скатывались крупные слезы.
      "У него все еще не прошла горькая обида, - подумала она. - А может, он уже и не вспоминает обо мне, забыл. Он стал грамотным, учится в русском селе, а я все такая же... Я - как сухая былинка, которую несет буйный ветер". - Яманай отошла в сторону и села под тополь; она не сводила глаз с того конца улицы, откуда мог показаться Ярманка. Но он не вернулся.
      На крыльце и в коридоре раздались шаги. Люди спешили в зал, где Анытпас ждал решения своей судьбы. Яманай тоже пошла туда.
      Судья и народные заседатели уже стояли за столом. Жестко звучали слова приговора:
      - ...к пяти годам лишения свободы, но, принимая во внимание... сократить до трех лет...
      6
      Дома, развязав кожаные мешки, Яманай перетрясала скудные пожитки весна была сырая, надо все пересушить на солнце, - но руки отказывались двигаться, пальцы гнулись плохо.
      "Хоть бы скорее вернулся: никудышный, да муж. Такая наша доля!" думала она в минуты полного отчаяния.
      Вместе с девичьей опояской выдернула крошечный мешочек, похожий на узелок, положила на ладонь и, рассматривая то с сожалением, то с горькой усмешкой, покачала головой. Тут зашит ее пупок. Семнадцать лет сердобольная мать носила его у своего бедра, а на восемнадцатом сердце матери окаменело: толкнула она дочь за Анытпаса, отрезала кожаный мешочек с пупком и сунула ей в руку.
      - Это принесет тебе счастье на всю жизнь.
      "Счастье!"
      Яманай тяжело вздохнула. Ей хотелось сейчас пойти к матери, бросить мешочек в ее колени и выплакать все горе.
      В памяти ее встали Ярманка, Анытпас и, наконец, Сапог. Ноги женщины подломились, она упала на кровать и долго лежала без движения.
      Вдруг она услышала противный голос, от которого всегда кидало в дрожь:
      - Дома ли моя красавица?
      Яманай уткнулась лицом в подушку.
      - А-а, отдыхаешь. Вижу, вижу... - Тыдыков шагнул в аил. - Я с новостью к тебе пришел: Анытпасу в ходатайстве отказано.
      Она обеими руками оттолкнулась от кровати, взглянула на Сапога с ненавистью.
      - Иди сюда, глухарочка, - продолжал старик, продвигаясь к ней маленькими шажками. - Теперь ты будешь моей женой... самой любимой.
      От былого трепета перед Большим Человеком не осталось и следа, и Яманай кинула в ненавистное лицо:
      - Лучше медведю в пасть, чем в твои руки!
      Она с быстротой ящерицы проскользнула мимо старика, стукнула дверью, и по светло-зеленому лугу, усыпанному золотистыми одуванчиками, замелькали ее ноги в тяжелых сапогах.
      Тыдыков, выскочив за ней, ухмыльнулся:
      - Голод сломит... Покорной собакой вползешь в мою усадьбу.
      И важно двинулся к своему дому, словно не шел, а плыл.
      7
      Мать, сидя возле своего аила, кроила кожу. Увидев дочь с заплаканным лицом, приготовилась выслушать жалобы. Но Яманай молча влетела в жилье и упала к очагу.
      Войдя вслед за ней, мать прикрикнула:
      - Ты опять дуришь? Убежала из дому? Отец увидит, он из тебя выбьет глупые думы.
      Захлебываясь слезами, дочь чуть слышно вымолвила:
      - Не пойду я обратно. Не пойду.
      - Не позорь нас... Живи там, куда отдана. Жди мужа. А Большой Человек тебе поможет. Я думаю, корову даст, овец.
      Яманай вскочила по-кошачьи быстро и, трясясь от гнева на Сапога, на мать и на себя за то, что в свое время не ушла к Ярманке, повторила бесстыдные слова старика, а в ответ услышала незнакомый, жесткий голос матери:
      - Женщина рождена для покорности. Нельзя сопротивляться желаниям Большого Человека. Все идет к тому, что ты будешь жить счастливо... И на наше стойбище придет богатство.
      Холодным взглядом дочь окинула низкорослую старуху, задержалась на новой шапке с золотистой лентой поверх широкой опушки из выдры, на блестящей россыпи бус на груди и спросила вызывающе:
      - Это Сапог тебе подарил?
      Не дожидаясь ответа, выхватила из-за пазухи кожаный мешочек и кинула к родительской кровати, крикнув с отчаянием:
      - Горе он принес мне, а не счастье!
      - Что ты? Злой дух тебя задушит без этого.
      Теряя самообладание, Яманай кричала:
      - Кто может быть злее Сапога? Скажи - кто? Сам злой дух добрее его. Вы с отцом мою жизнь испортили, сердце горем налили. Вам богатство дороже дочери... Я... я... - она, пошатываясь, последний раз перешагнула порог родительского аила, дрожащим голосом вымолвила: - Проклинать вас буду...
      - Яманай, вернись! - крикнула мать. - Вернись!
      Дочь не оглянулась.
      До ночи она устало бродила по лесу, вспоминая свои лучшие дни, тихо разговаривала сама с собою.
      Затуманенный горем взгляд ее скользил по еланям, знакомым с детства. Вот здесь несколько лет было стойбище отца, потому и трава не растет. Тут лежал Ярманка в лунные вечера, играл на комусе. А вон и та приветливая лиственница, под которой они сидели последний раз... Да, последний. Больше они не встретятся.
      Яманай поднялась на сопку, похожую на шапку с кистью, где женщинам издавна было запрещено появляться. Со всех сторон на нее уставились мертвым оскалом зубов головы лошадей, принесенных в жертву злым и добрым духам.
      - Добрым?.. Нет добрых, есть только злые, - кощунственно шептала Яманай. - Здесь земля полита лошадиной кровью - стойбище смерти. Отсюда нет возврата.
      Подул ветер. Зашумели сухие березовые ветки в зубах лошадиных черепов. Яманай, вскрикивая, металась по холму; пришла в себя, когда оказалась на гребне, у подножия соседней сопки.
      Она чувствовала себя обреченной. Возвращаться в долину ей незачем и жить негде. Никто ее не ждет, и никому она не нужна...
      Опустив голову, Яманай шла по каменному склону, пока не оказалась на краю обрыва. Далеко внизу шумела река.
      Когда-то давно одна из несчастных женщин вот так же, как она, Яманай, вырвалась из лап старого бая, убежала к реке и с обрыва бросилась вниз головой. Говорят, с тех пор река не шумит, а плачет по покойнице... Вот и здесь, под обрывом, вода начнет стонать и плакать...
      Прощаясь с миром, Яманай подняла голову и посмотрела на розовые облака в чистом синем небе, на ледяную вершину, сиявшую над зелеными зарослями кедрачей.
      Где-то недалеко куковала кукушка, посвистывала иволга. Мир хорош! И создан он для радости человека, для счастья. А где его искать неизвестно...
      Яманай прислушалась к голосу кукушки и стала считать с детства любимые звуки. Кому же серая вещунья подсчитывает еще не прожитые годы?.. Вот она перелетела на высокую лиственницу, что стоит за спиной, и снова начала куковать.
      Но тут лес стал наполняться зычными голосами людей, звоном казанов и чайников во вьюках. Где-то недалеко ржали лошади, мычали коровы...
      "Однако наши кочуют обратно", - подумала Яманай, и ей стало приятно, что она в мыслях назвала Токушевых своими родными. Отбежав от обрыва, она взглянула на тропу, спускавшуюся в широкую долину.
      Да, там перекочевывали сородичи. Впереди - Борлай на сером четырехлетке. За ним - табуны, стада, отары. Вились трубочные дымки. Ехали мужчины, женщины, дети. Звенели веселые голоса людей, уверенных в своей силе и правоте. Молодой парень запел звонким голосом:
      Летел гусь вниз по Катуни,
      Бессильно махая крылом.
      Мы видели жизнь страдальческую
      Из черных глаз наших лились слезы.
      "Не Ярманка ли?"
      Яманай подошла поближе, встала за березу и прислушалась. Парень пел:
      Летит гусь вверх по Катуни,
      Смело махая крылом.
      Мы видим жизнь веселую
      В черных глазах наших горит радость.
      Нет, это не Ярманка. Кто-то другой, незнакомый.
      Проехали все. А его нет среди сородичей. Наверно, все еще живет в русском селе, учится большой грамоте.
      Яманай долго глядела в долину, куда уехали кочевники, отыскала глазами там дружную толпу аилов, видела, как туда подошли лошади, закопошились люди, из аилов потянулись синие струйки дыма, - и острая боль снова заполнила ее сердце. У всех мужья, аилы с неугасающим очагом, семейные разговоры, а она - одинокая, забытая.
      Ярманке помогают русские. Надо идти к ним. Они приютят, помогут добрым словом. Может быть, начнут учить читать книги, как научили Ярманку.
      Надо идти. Только не по долине, где злым коршуном сидит Сапог, а прямо через горы, по солнышку, по дуновению ветра, по шуму ручьев и рек, которые с той стороны каменного гребня текут в Агаш. Переночевать можно и под кедром, а утром - в путь.
      Кукушка все еще куковала, теперь прямо над ней. Неужели в самом деле для нее? Яманай начала подсчитывать кукование и постепенно успокоилась.
      8
      Борлай был доволен, что они прикочевали на место своей оседлой жизни в погожий день.
      Три года назад они уезжали отсюда робкими, забитыми людьми. А теперь у них - сила. И дружнее их нет никого во всей долине. Их спаяла партия, открыла им глаза на жизнь, указала путь к полной победе. Этот путь - через борьбу с баями.
      Вот оно, первое селение! Посредине - новый добротный дом сельского Совета. Рядом - лавка потребобщества. По соседству с нею - избушка Чумара Камзаева. Аилы встали двумя рядами возле речки Тургень-Су. Тут все близко. Все - соседи друг другу. Достаточно крикнуть - и жители селения вмиг соберутся на лужайке. Один Утишка опять поселился на отшибе возле леса.
      В конце селения лежат бревна. Строители, прибывшие из Агаша, выкладывают каменный фундамент. На нем построят школу, просторную, с большими окнами, под железной крышей. Борлай уже видел эту школу на картинке.
      Здесь все строят крепко, надолго, навсегда...
      Нетерпеливый Байрым вышел навстречу каравану; женщинам кланялся, мужчинам пожимал руки.
      - Заждался я вас. Землемеры к нам приехали. Им нужны рабочие. Столбы начнут ставить, межевые ямы копать, - спешил обрадовать Борлая. - Грань, как мы раньше говорили, пройдет возле самой усадьбы Сапога.
      - Работаешь правильно, брат!
      - Лучшие земли отводим товариществу. Обижаться не будете.
      Всадники направлялись к своим аилам.
      Байрым пошел помогать семье.
      - А я думала, ты совсем про нас забыл, - обидчиво упрекнула Муйна. - У тебя все разговоры о делах.
      Над стойбищем подымались первые дымки.
      Карамчи уже спешилась и, держа за руку весело щебетавшую Чечек, поджидала мужа, чтобы в новое жилище войти всем вместе. Она была чем-то явно смущена и озабочена.
      Войдя в просторный аил, Карамчи разместила посуду по полкам, поставила треножник для казана. Борлай развел костер. Потом помог внести вьюк с постелью и развернуть кошмы. Все время он посматривал на жену, напоминая добрыми веселыми глазами о важном уговоре. Карамчи поняла его и, смущенно краснея, попросила:
      - Подожди немножко.
      - Ладно, - добродушно согласился Борлай, но тут же предупредил: Только очень немножко... На новом месте надо сразу все делать по-новому.
      Пора бы вести лошадей на пастбище, а Борлай и не собирался выходить из аила.
      - Надо выполнять обещанье, жена.
      Карамчи потупилась. Она и сама знала, что слово, данное мужу, надо держать, но трудно ей нарушить обычай предков. Она подняла на Борлая свои черные, робкие глаза, как бы спрашивая его: "А может, лучше не сегодня?"
      - Чего же ты боишься, Карамчи? - ласково спросил Борлай; хорошо понимая ее состояние, подбодрил: - Снимай смелее, увидишь, как будет легко без чегедека. Ну, не раздумывай!
      И она решилась. Дрожащими руками так порывисто распахнула чегедек, что зазвенели бусы и монеты на радужной нагрудной оторочке. К ногам упала тяжелая, неуклюжая одежда, веками уродовавшая алтайских женщин.
      - Вот славно! - воскликнул Борлай и от радости даже прищелкнул языком.
      А Карамчи, по-девичьи застыдившись, юркнула за занавеску.
      - Ну что ты в самом деле... - Борлай откинул край занавески и, подавая руку жене, попросил: - Выходи. Покажись.
      Она уступила ему.
      Без чегедека она стала тоньше, подвижнее и казалась выше ростом.
      Борлай окинул взглядом ее четко обозначившуюся фигуру и, нежно приложив руку к полному животу, спросил:
      - Сына носишь?
      Она покраснела и закивала головой:
      - Пусть будет, как ты сказал... Я тоже хочу сына.
      "Хорошо! - подумал Борлай. - У нас будут дочь и сын!"
      Он повернулся к своим переметным сумам, с которыми ездил всюду, и достал новую синюю опояску.
      - Вот тебе маленький подарок.
      И когда он успел купить эту опояску. И как это Карамчи не заметила ее, когда они вместе укладывали вещи перед сегодняшней, последней перекочевкой!
      Где-то неподалеку уже собрались люди на ойын и запели.
      - Пойдем! - Борлай потянул жену за руку.
      - Что ты, что ты, - смущенно отбивалась Карамчи. - Куда же я такая!
      - Пусть все сразу увидят. - Борлай кивнул головой в ту сторону, откуда доносились песни. - Соседки убедятся: без чегедека лучше.
      - Тебя кони ждут, - напомнила Карамчи. - А меня - дочка. Сейчас расплачется.
      Борлай пошел расседлывать лошадей. Карамчи покормила Чечек и уложила спать.
      Потом она снова взяла подарок и, рассматривая ткань, провела по ней рукой.
      "Даже не у всякой девушки есть такая опояска!" - подумала она, гордясь своим мужем.
      А на лужайке пели:
      Если не вспашем чистое поле,
      Где мы возьмем ячменя?
      Карамчи узнала голос Байрыма.
      Муйна подхватила песню мужа:
      Если бы не было великого Совета,
      Где бы нам жить весело?
      Подпоясавшись поверх шубы синей ситцевой опояской, Карамчи оглядела себя и решилась: "В такой опояске можно выйти". И заторопилась со сборами. Ей хотелось выйти раньше, чем вернется муж. Обрадованный ее смелостью, он прибежит веселый и встанет возле нее в круг людей, которые песнями славят новоселье.
      Вскинув голову, Карамчи, гордая своим поступком и уверенная в себе, пошла в сторону ойына. Соседки увидят ее такой - не осмелятся просмеивать. Наоборот, позавидуют ей...
      9
      Переночевав под деревом на мягкой траве, Яманай поднялась с рассветом и пошла навстречу солнцу. По очертанию сопок она отыскивала путь к перевалу, за которым, по ее догадкам, лежала долина, где живут русские.
      Вокруг нее сияли розовые - в утреннем свете - снега, горели острые ледяные шпили, в провалах гор голубели ледопады. Легкий запах снега перемешался с ароматом молодой хвои, пробуждающихся трав. Далеко внизу реки пели свою вечную песню. На вершины гор легло солнечное спокойствие. И на душе Яманай было спокойно.
      На сырой лужайке синели крупные водосборы. Где-то неподалеку трубили кураны, довольные жизнью, весной, утром. Далеко внизу в голубом просторе бесшумно парил орел.
      Яманай впервые за последние месяцы остро ощутила жажду жизни. Думала только о том, как бы добраться до русского села. Там ей помогут, так же как помогают братьям Токушевым. Там она найдет Ярманку.
      День встретила у снежных полей. Гора незнакомая. Наверное, на ней не бывала нога человека. Такие горы называются священными. Говорят, на таких вершинах обитают горные духи? Но странно, Яманай не чувствовала трепета. Наоборот, то, что она шла по священной вершине, уцелевшая, никем не тронутая, вселяло в нее смелость и сомнение в том, что здесь находилось обиталище духов.
      Ее путь был освещен ярким солнцем. Журчали веселые ручьи. Внизу лежали бесконечные цепи гор. Белые облака проходили по ним, как большие отары овец. Выше облаков стояли величественные аилы двух вершин Белухи.
      Вот и последний перевал. На востоке огромная, гладкая, словно дно казана, голубая долина. Посредине - дома, похожие на бугорки. Видны золотистые пятна новых тесовых крыш. Яманай от радости всплеснула руками:
      - Агаш! Русское село! Там учится Ярманка!
      Скорей, скорей туда!
      Придерживая руками длинные полы шубы, она побежала вниз по крутому склону.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      1
      Весна 1928 года в Каракольской долине была шумной и веселой. Возле нового селения в палатках жили землемеры, в шалашах - плотники. По вечерам горели костры, играла гармошка, звенели песни.
      Много было хороших перемен. В магазине появились новые для этих мест товары: оконное стекло и крючья для дверей, печные заслонки и вьюшки, самовары и фарфоровые чайники, гвозди и керосиновые лампы, мыло и гребенки. А самое главное - появились книжки на родном языке, появились карандаши и бумага. Чумар сам предлагал книжки покупателям, а иногда даже устраивал на крыльце магазина громкие читки.
      Рядом с поселком, там, где белые струи Тургень-Су падали в темноводный Каракол, начали строить большой маслодельный завод.
      Десятник с переводчиком ходили из аила в аил. Они приглашали алтайцев на работу, обещали им чай, листовой табак и добротное полотно. Хозяева аилов медленно пили чай с талканом, по целому дню думали, браться или не браться за незнакомую работу, и только на следующее утро давали ответ.
      Первыми нанялись члены товарищества. Они составили две бригады: одна валила прямоствольные лиственницы, другая на арканах вывозила их к месту постройки. В аилах появилась мука. Теперь алтайки не только варили к ужину мясо, но и пекли в золе теертпек из крутого пресного теста.
      Борлай Токушев по-прежнему просыпался раньше всех. До солнца успевал привезти сухостоину и начинал рубить дрова.
      - Жалеет бабу: сам с дровами возится... При таком заботливом муже можно каждый год двойняшек рожать, - завидовали соседки.
      Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, Карамчи выходила из аила за дровами, но Токушев сам брал поленья и уносил в жилье, сам разжигал костер. За чаем он смотрел на жену и думал: "Скоро в аиле появится люлька. А года через два вокруг очага будут стоять четыре чашки... Хорошо!"
      После завтрака шел на постройку школы и там оставался до обеда. Где-нибудь на другом углу плотник просил помочь бревно поднять или косяк подержать, и Борлай первым бросался туда. Ему хотелось запомнить каждое движение плотника, чтобы потом самому повторить все: с таким же проворством рубить углы и пилить плахи и с не меньшей ловкостью вынимать пазы, вставлять косяки. Он думал о постройке своей избы. Довольно ему дрожать в аиле в такие морозы, когда блекнет небо и раскалываются камни!
      В последнюю поездку в аймачный комитет партии Копосов прежде всего заговорил о строительстве:
      - Коммунисты ставят себе избы? Нет? Почему? Не умеют, говоришь. Надо учиться строить.
      - Я сделаю избу, - сказал Борлай.
      - Этого мало, что ты сделаешь. Ты добейся, чтобы и другие себе поставили избы.
      - Попробую.
      - Не попробуй, а добейся. Зиму надо встретить в избах. Без этого нет оседлости.
      В тот день Борлай думал о прошлом. Он вдруг обнаружил, что в его представлении красота перекочевок незаметно потускнела. Теперь кочевье не только не увлекало его, но даже думать о новом месте было неприятно. Хотелось прочнее осесть на земле и жить так, как дедам и отцам не снилось. Он первый построит избу с большой печью, в которой можно будет выпекать кислый хлеб.
      Однажды Бабинас Содонов встревоженно спросил:
      - Русские плотники говорят, что закон вышел - алтайцев обседлать... Как же так, вместо коней? Правда?
      Не удержавшись, Токушев захохотал, а когда успокоился, разъяснил:
      - Плотники говорят правду: надо жить деревней. Это оседлостью называется.
      Содонов отпрянул от него, а потом посмотрел в глаза, словно проверял, в своем ли он уме.
      - Деревней? Алтаец не может жить деревней. Нам надо кочевать.
      - Партия учит: деревней жить лучше.
      - Я не согласен, - горячился Содонов. - В аиле алтаец живет здоровый, как лиственница, а в избушке будет хворать.
      - А ты посмотри, у всех сородичей хрустят коленки и локти болят, - в тон ему ответил Борлай. - Отчего это? Зимние морозы с малых лет наших людей глодали.
      - В избе алтаец зачахнет и умрет.
      - Это чужие разговоры. Ты начинай рубить лес: зимовать члены товарищества должны в избушках.
      - Если будешь заставлять избушку делать, я уйду. Стану единоличником.
      - Никто тебя не заставляет. Тебе маленько советуют, добра желают.
      Вечерами у домашних очагов алтайки плакали, отстаивая древний аил.
      2
      Пришел самый большой месяц с долгими днями, - июнь, все взгорья и долины забросал яркими цветами: на белках рядом со снегом лежали синие поля крупных водосборов, ниже - пламенные пояса веселых огоньков, еще ниже желтый альпийский мак, на лесных полянах высокий борщевик раскинул свои белые пушистые зонты, на сырых лужайках взметнулся малиновый иван-чай и золотистые лилии тихо покачивались на тонких ножках. Цвели горы и долины.
      На берегах Каракола, на поливных участках, когда-то захваченных Сапогом, а теперь отведенных товариществу, поднялись травы, густые и мягкие. Приближалась пора сенокоса.
      Братья Токушевы и Чумар Камзаев вернулись с аймачного собрания партийного актива. На следующий день Чумар созвал партсобрание.
      - Надо косить траву, пока она цветет: сено будет хорошим, - настаивал он. - Коммунисты все выйдут на сенокос.
      Вечером пошли по аилам. Им всюду говорили, что трава - живое существо и ее нельзя косить до тех пор, пока она не умрет, а если начать косить сейчас, во время цветения, то скот может подохнуть от такого сена. Токушевы напоминали: когда они сжигали кермежеков, то их вот так же пугали, а между тем ни они сами, ни их семьи ни разу не болели, - значит, никаких духов нет, а у травы души тоже нет. Но утром, собираясь на покос, многие шептали:
      - Не хотел я тебя, трава, косить, - меня заставляют.
      Всадники ехали к поливному участку. Они везли новые косы, купленные в лавке потребобщества; черенки лежали на плечах, за спинами серебром сверкали стальные лезвия. Косы походили на оружие.
      На лугу стояло несколько вековых лиственниц, настолько высоких, что по всей долине говорили, будто они могучими плечами подпирают грозовые тучи. Сохранились эти лиственницы только потому, что на их сучья вешали сено. Каждое лето Сапог посылал по урочищам всадников, которые объявляли, что тогда-то будет день зайсана. В назначенное время все Мундусы собирались на луг. В старину женщины рвали траву руками, а в последние годы перед войной косили горбушами. Мужчины руками сгребали траву, свивали в длинные жгуты толгоки - и вешали их на сучья лиственниц. Так и счет велся:
      - Семь лиственниц сена... Десять лиственниц сена...
      Правда, перед войной Сапог купил сенокосилку и конные грабли, но они стояли на усадьбе, их даже не испробовали на сенокосе: даровых рабочих рук было достаточно.
      Косцы остановились у первой лиственницы, расседлали лошадей и сложили переметные сумы. Выкурив по трубке, вереницей поднялись к верхней изгороди. Дойдя до места, они встали шеренгой.
      - Косить будем так, до реки, - сказал Борлай.
      Когда-то он видел, как русские косили сено, и считал эту работу совсем не сложной.
      Чтобы иметь возможность по ходу работы подбадривать людей, коммунисты встали не рядом друг с другом, а через несколько человек, по всему фронту косцов. Борлай показал, как точить косы, и начал первый прокос.
      Он размахнулся широко, но коса не подсекала траву ровно и плавно под самый корень, а сбивала. Так в деревнях мальчишки палками "косят" крапиву. Токушев останавливался, вытирал лезвие косы мягкой травой и старательно точил бруском, но это мало помогало. Он бросал косу на валок и оставшуюся на прокосе траву рвал руками. Шубу он скинул, ветхая рубаха взмокла и прилипала к широкой спине, на лбу выступил пот. Борлай плевал на руки и со всего плеча ударял косой по густой траве. Косари отставали от него, даже Утишка не мог угнаться. Мужчины туго подтянули опояски и спустили шубы с плеч, рукава болтались и путались в ногах. Немилосердное солнце накаляло голые задубевшие плечи. Женщины косили сгорбившись, полы чегедеков волочились по земле.