Великое кочевье

Плавно опускались белые хлопья, будто наверху стригли большую отару. Таланкеленг ослабил повод - лошадь сама отыщет тропу. На рассвете он заседлает коня, бросит в сумины несколько плиток сыра, приторочит старый чайник и отправится в далекий путь. У кого бы расспросить, сколько дней ехать до города, какими долинами пролегла дорога? Лучше всех знает дорогу старик Ногон - много раз ездил туда с Сапогом, - но он угнал хозяйские табуны за хребет.
      "Найду, все сам найду. Говорят: большая река мчится к морю; наверно, большая дорога - к городу".
      Слева мелькали серые пятна - кусты тальника, значит, конь бежит по тропе. Сейчас справа покажется каменная плита, потом - гранитные челюсти, а за ними - река.
      В ущелье, подобно дыму, клубился снег. Вдруг с обеих сторон от скал как бы откололись черные куски и двинулись навстречу, преграждая путь.
      "Всадники? - В висках застучала кровь, сердце на секунду похолодело. Почему я не взял винтовку? Почему?"
      Дрожащими руками ухватился за гриву. Послушный конь вытянул голову, прижал уши и помчался, едва касаясь земли копытами. В снежном вихре промелькнули лошадиные морды, ощеренные лица... Таланкеленг по бороде узнал Сапога, хотел спрятать голову за шею коня, но в этот миг что-то упругое и тяжелое хлестнуло по лбу, оцарапало лицо и обхватило живот.
      "Аркан?"
      Таланкеленг натянул поводья, чтобы остановить коня, но уже было поздно: он беспомощно взмахнул руками, стукнулся позвоночником о заднюю луку седла и повалился вниз головой. Вывихнутая левая нога осталась в стремени, и конь, всхрапывая, помчал его на реку. Голова застучала о лед.
      За ним тащился аркан. Плясали пламенные вихри. И вдруг все оборвалось. Холодная волна тьмы залила горы, небо...
      Очнувшись, Таланкеленг едва приоткрыл глаза. Лед был не светло-голубым, как всегда, а мрачно-малиновым. Голова трещала, будто раскаленные клещи стиснули ее. Трясущейся рукой загреб снег, смял его и прижал ко лбу. По пальцам потекли красные ручьи.
      "Опять вернулась болезнь", - подумал Таланкеленг, попытался подняться, но скованная болью спина не гнулась. Сквозь снегопад всадники мчались к нему. Копыта звонко цокали о лед.
      Он приложил ладонь к щеке, острая боль пронзила все тело.
      Распаленные кони, заметив человека, метнулись в сторону.
      Мокрое лицо Сапога перекосилось.
      - Ослушался меня! В колхоз ездил! - хрипел он. - Предать задумал. Получай расплату!..
      Таланкеленг повернулся на живот, пытаясь что-то сказать, но только вскрикнул от боли и пополз в кусты. За ним тянулась широкая красная лента.
      Всадники так рванули поводья, что удила врезались в мясо. Кони, запрокинув головы, топтались на месте, вставали на дыбы. На шершавых губах пена стала розовой.
      Таланкеленг повернулся на спину и закричал, как подстреленный заяц:
      - Ой, не трогайте меня!.. Пощадите... Ой, ой!.. Не поеду в город... Ой, ой!.. Не скажу Борлаю...
      Кони, закусив удила и вырвав поводья, махнули вперед, не коснувшись человека копытами.
      Лед гладкий, как стекло. Таланкеленг сгребал под себя розовый снег и не мог податься вперед даже на полшага: мокрые штаны и полы шубы примерзли ко льду. Он уронил голову на простертые руки. На ресницах стыли слезы. На миг увидел свой аил, голопузых детишек у потухшего очага...
      Закрыв изуродованное лицо дрожащими ладонями, он умоляюще крикнул:
      - Большой Человек!.. Отец родной!.. Пожалей меня... Ребятишки маленькие, умрут... Ой, ой!..
      Все затихло, только в кустах выл ветер.
      Таланкеленг опустил голову на руки. Сон овладевал им.
      Вдруг возле лба что-то тонко взвизгнуло. Колючая, ледяная пыль осыпала веки. Алтаец поднял голову, раскрыл рот и завыл по-собачьи, протяжно, с отчаянием.
      Прожужжала вторая пуля.
      За ближними кустами Сапог обругал Чаптыгана:
      - Сопляк!.. Слюнтяй!.. Руки у тебя трясутся... Баба!
      Вырвал у сына винтовку, ствол положил в развилку куста и прицелился в голову на льду.
      Таланкеленг поворачивался на левый бок, стараясь оторвать примерзшие штаны. Вдруг горло наполнилось пламенем.
      Он уткнулся носом в красную лужу и правой рукой стал судорожно загребать мокрый снег, левая рука была закинута за спину. Ветер поднял рваный рукав, как парус...
      3
      Весна спустилась в долину, крепко обняла землю. Теплый ветер в один день смел с южных склонов снег, как рыбью чешую. Вскоре и на северных склонах одрябли снега и поплыли с гор, словно мыльная пена.
      Веселой вереницей проносились дни. Реки гремели стопудовыми камнями, играли вековыми деревьями, подбрасывая их над лохматыми волнами и снова подхватывая.
      На крутом повороте, недалеко от села, река вместе с лесом-плавником выкинула на берег синий, вздувшийся труп. И никак нельзя было узнать, Таланкеленг ли это или кто другой.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      1
      Никогда Миликей Охлупнев не был так доволен жизнью, как сейчас: он чувствовал себя очень нужным человеком. Не проходило не только дня, а даже часа, чтобы кто-нибудь из алтайцев не обращался к нему за советом. Он охотно учил людей новому для них делу. Да и сам он от своих новых друзей научился многому. Он мог теперь безошибочно читать следы зверей на снегу, по зубам определял возраст лошадей и коров, знал, на какой траве лучше всего пасти отары овец.
      Федор Копосов, приезжая в долину, всегда заходил к нему и начинал расспрашивать:
      - Ну, дорогой мой, как дела? Как успехи?..
      Интересовался всем - до мелочей.
      Разговаривая с ним, Миликей Никандрович особенно остро чувствовал, что он здесь не простой колхозник, знающий земледелие, а посланец русского народа. Ему, Охлупневу, многое доверено, и обо всех хороших переменах здесь он будет отчитываться не только перед своей совестью - перед народом, перед партийным руководством аймака. Дело, которым он был занят, сближало его с партией.
      - Не скучаешь по семье? - спросил его однажды Копосов.
      - Да ведь как сказать... - замялся Охлупнев. - Дети выросли, живут на особицу. А супругу охота сюда перетянуть.
      - Хорошее дело! Очень хорошее!.. Не пробовал уговаривать?
      - Нет еще. Надо исподволь, осторожненько.
      - Думаешь, опять начнет холсты ткать? - рассмеялся Копосов.
      - Может, что-нибудь другое придумает. Кто ее знает.
      - А я заеду, поговорю с ней. Не возражаешь? Скажу, что ты стосковался по ней, что долина здесь хорошая, речка веселая. Расхвалю все. И Черепухину скажу: пусть поможет переехать. Договорились?
      Охлупнев качнул головой...
      На новом месте он подружился со многими. Но в успех дела особенно верил, когда был дома Борлай, а сейчас ему очень не хватало своего первого друга.
      Отгремели ручьи на солнечных склонах, оттаяла земля, расцвел лиловый кандык на лесных полянках, - пора начинать пахоту, а Борлая все не было. Старики в аилах перешептывались и вздыхали, опасаясь чего-то недоброго. Байрым, Чумар и Сенюш, переходя из аила в аил, подолгу беседовали у костров. Потом рассказывали Охлупневу:
      - Волнуются люди... Пахать - непривычное дело.
      Борлай приехал в отпуск.
      - Хорошо, что не припоздал! - воскликнул Миликей Никандрович. И поспешил обрадовать Борлая: дети его здоровы, он сам за ними приглядывал. Потом заговорил о делах. - Покамест чайник в печке греется, пойдем семена посмотрим.
      Он привел его в амбар, где стояли мешки с пшеничным зерном.
      - Вот, полюбуйся! - зачерпнул семена ладонью и покачал перед глазами. - Отборная! Можно сказать, не пшеница, а бобы! Постарались наши коммунары - приготовили хороший подарочек.
      - Спасибо тебе, дружок, - Токушев снял перед Миликеем шапку.
      К чаю пришли Сенюш и Байрым. Борлай из большой кожаной сумы достал сахар, колбасу, но Охлупнев остановил его:
      - Отнеси ребятишкам. Пусть Чечек попробует городской пищи... А для нас и козлятина хороша.
      Миликей вытащил из печи большую сковороду с мясом и поставил на стол...
      После завтрака, заседлав лошадей, они вчетвером отправились на пологий склон долины. Там, остановив коня, Охлупнев рассказывал:
      - Пахать будем здесь. А воду возьмем вон из той речки. - Он показал на серебристый поток, сверкавший среди камней, обросших зеленым мхом. Прокопаем арык и начнем поливать.
      - Людмила Владимировна смотрела, - сообщил Сенюш, - сказала: "Хорошо будет".
      - И я думаю, что неплохо, - подхватил Охлупнев. - Не зря стараемся!..
      2
      В сумерки к избушке Миликея Никандровича собрались соседи, сели в кружок. Борлай долго рассказывал им, как он учился в городе, как на машине ехал домой по новой, одетой камнем дороге. Внизу лежали тюки с товарами для кооперативных лавок, а наверху сидел он - пассажир. Не только деревья горы мелькали перед ним, как в сказке. За один день перекинулись из города в Агаш. На больших заводах делают эти машины! Скоро их будет много. Очень много. Они побегут по всем дорогам, по степям и долинам. И алтайцы научатся управлять ими, так же как сейчас управляют резвыми скакунами.
      Слушатели разошлись, когда на темно-синем небе, точно в озере, кувшинками расцвели звезды. Дым над аилами заколыхался, словно молодые водоросли на речных камнях.
      Захватив подарки, Борлай отправился к брату. Заглянул в его новую избушку: просторно, тихо и пусто.
      "Значит, Байрым, как и его соседи, с первым весенним солнцем тоже перебрался в аил. Не привыкли еще в избушках летом жить".
      Вспомнил город. Однажды, проходя по улице, увидел старую алтайку у костерка, разведенного возле самого тротуара. Она курила трубку и задумчиво смотрела в огонь. Борлай заговорил с ней, и она указала рукой на второй этаж:
      - Сын там живет. А мне, старому человеку, там худо. Кости по огню соскучились, нос - по запаху дыма.
      "Муйна, наверно, тоже соскучилась по дыму", - подумал Борлай и направился в аил, стоявший против избушки.
      Брата не было дома. Он уехал на ночную охоту за куранами.
      Муйна, сидя у костра, кормила грудью своего сына. Мальчик теребил темную кожу пухлыми ручонками. Анчи ползал около коленей. Отец, почувствовав прилив крови к лицу, отвернулся: ему показалось, что сынок исхудал. Муйна оторвала от груди своего ребенка, взяла Анчи и сунула ему тот же сосок. Ее сын, закинув голову, пронзительно заревел. Она шлепнула его по лбу, дернула за ручонку к себе на колени и подала ему второй сосок.
      - Все выдоили и еще кричите. Покою от вас нет!
      Чтобы не думать о сыне, Борлай перевел взгляд на Чечек. Девочка спала на земле, завернутая в старые шубные обрывки.
      "Личико у нее налилось румянцем, как малиновая ягодка. Красивая девка вырастет, умная. На доктора бы выучить ее".
      Он угостил Муйну дорогими папиросами и отдал подарки.
      Лицо ее посветлело, она спросила:
      - Когда совсем домой приедешь?
      - Летом, - ответил Борлай, а сам подумал: "Она опять хочет спросить: "Когда женишься и детей от меня возьмешь?" А что я ей скажу?"
      Он встал и направился к выходу.
      - Завтра утром приходи, - пригласила Муйна. - Муж мяса привезет. Арака маленько есть.
      - Утром надо сеять.
      - Чечек спрашивает про тебя: "Где отец?" А у тебя времени для нее нет... С чужими говорить ты время находишь.
      - Днем приду, - пообещал Борлай, уходя из аила.
      "Жениться надо, - думал он по пути к избушке Охлупнева. - А такую женщину, которая бросила бы все старые привычки, найти нелегко. У меня скоро седой волос появится. Молодую брать не годится, а бабы в годах за старые обычаи, как за кисет с табаком, держатся. Где найти себе друга, детям - мать?"
      3
      Как бы ни была коротка весенняя ночь, Миликей Никандрович всегда просыпался до рассвета. Вот и сегодня он поднялся в ту раннюю пору, когда предутренняя синева начинает ослаблять ночной полумрак.
      - Встаем! - коснулся плеча Борлая, спавшего рядом.
      Через минуту они уже были на улице. На дальнем болоте слаженно закричали журавли, словно хорошие музыканты враз ударили по струнам и заиграли в трубы.
      Миликей Никандрович, запрокинув голову, глянул в сторону высокого хребта.
      - О, паря, на горах заря начинает полыхать! Гляди-кось, как хорошо!
      Прибежал Тохна и спросил:
      - Коней ловить?
      - Лови, в добрый час.
      В первый день пахоты Охлупнев всегда чувствовал себя по-особому празднично, все делал быстро и весело, с шутками да прибаутками. А сегодня он немного тревожился. Предстояло впервые обучить людей хлебопашеству.
      С рассветом они уже прибыли на место пахоты. За ними пришла большая толпа алтайцев, взбудораженных необычным делом, и Токушевы тревожно поглядывали на них.
      Чтобы легче было подымать целину, в плуг впрягли шестерку. На каждом коне - по седоку. Кони не привыкли друг к другу и шарахались в стороны. Седоки первое время не могли совладать с ними. Один конь дергал вперед, второй пятился, наступая на костыли.
      - Враз понукайте! Враз! - кричал Охлупнев. - А ну, поехали.
      Взвились плети. Кони дружно рванулись и перешли на полную рысь. Перевернутый плуг подпрыгивал. Миликей бежал, задыхаясь, не успевал схватить вожжи. Борлай не хотел отстать от него. Позади двигалась толпа.
      Утишка догнал председателя и начал громко:
      - Зря мы землю пахать собираемся. Алтаец - скотовод. Колхоз должен скотом заниматься.
      Борлай косо взглянул на него.
      - Ты сам ячмень сеял и говорил, что очень выгодно.
      - Так то для себя.
      - А это - для колхоза и для государства.
      - Больно сильными стали - для государства. Самим бы сытыми быть.
      - Так думают только барсуки. А мы - из другой породы. - Борлай говорил громко, обращаясь уже не к Бакчибаеву, а ко всем, кто вышел в долину. - Мы делаем так, как партия учит. Кулацкий хлеб надо заменить колхозным. Колхозы получат машины. Хлеба много будет. Вот как!
      Молодые алтайцы, прислушиваясь к каждому слову, шли за ним. Но сзади, подобно волне, их настигала шумная толпа встревоженных стариков. Самые бойкие и быстрые на ногу прорвались сквозь шеренгу молодых и стали дергать Борлая за рукав:
      - Постой, постой!
      - Не дадим так землю машиной резать. Духа надо просить.
      - Камлать!
      - Нельзя землю резать: она живая... Заплачет: нам худо будет.
      Толпа откликнулась ревом:
      - Не дадим!
      - Жертву! Жертву!
      - Коня горному духу!
      Голос Тюхтеня громче всех:
      - Пусть языки наши одеревенеют, если дадим землю резать!
      Миликей крикнул ездовым, чтобы остановили лошадей, подошел к передовику и потрепал по крутой шее.
      - Ну, милые, начнем помаленьку доброе дело.
      Взглянул на Тохну:
      - Вот так, паря, прямо езжай, пока я не окликну. - Вернувшись к плугу, позвал Борлая: - Ну, председатель, берись за рогали, веди первую борозду.
      Толпа настороженно следила за каждым движением Охлупнева. Раздавались голоса о том, что этот рыжий накличет беду, что если бы не он, то, возможно, кам был бы здесь.
      Когда Миликей тряхнул светло-зеленый плуг за рогали, поставил прямо и сказал председателю: "Трогай, Борлаюшка, в добрый час!" - в толпе снова ахнули и заголосили:
      - Беда придет! Беда. Живыми не бывать!
      Ездовые дружно закричали. Лошади напористо дернули, и блестящая сталь глубоко врезалась в землю. Затрещал вековой дерн.
      Толпа на мгновение застыла.
      Миликей ногой поправлял первый пласт.
      - Землица-то, матушка, крепка да жирна. Добрецкая! Только на ребро ложится. Вот этак надо.
      Молодые парни вперегонки бросились поправлять длинный и ровный пласт.
      Тюхтень крикнул пронзительно:
      - Стонет земля! Слышите, как стонет!
      Шум поплыл по долине:
      - Не дадим! Не дадим!
      - Гоните их из урочища!
      Кони остановились. Перед ними, загораживая путь, лежал Тюхтень, скрюченные пальцы вонзил в землю, из горла вырвался хрип:
      - Дух... рассердится дух... Не дам!
      Рядом с ним упали три старика. Айдаш с Сенюшем схватили их за ноги и оттащили в сторону.
      Тохна взмахнул плетью и поехал, но Тюхтень снова упал на землю. Остановили коней. Борлай подошел к нему и взял за рукав:
      - Тюхтень, вставай, будет дурить. Поговорим по-добру.
      Старик, ожидавший потоков ругани, остановившимися глазами смотрел на жизнерадостное и ласковое лицо председателя. Борлай поднял его.
      - Почему не даешь пахать? Мы тебя считали хорошим колхозником, я про тебя в городе так сказал, а ты...
      Тюхтень едва шевелил побелевшими губами:
      - Всех злой дух погубит.
      Борлай положил руку на его дрожащее плечо:
      - Это кто тебе, старый, сказал - Сапог или Шатый?
      - Будет вам болтать с ним, - прикрикнул Миликей. - День-то, день-то вон какой хороший! Как девка румяна!.. Робить надо успевать, а они трещат.
      - Дух... сердить нельзя, - бормотал старик.
      Тохна крикнул Тюхтеню:
      - Все твои духи, старик, давно подохли: Советская власть для них - как иней для комаров. Дождем их смыло и в Катунь унесло. Правду говорю.
      Старик резко выпрямился, махнул рукой на пологий склон бурой горы, которая была до самой вершины покрыта густым лиственничным лесом, и сердито спросил:
      - Сами, поди, знаете? Или память потеряли?
      Все молчали. Кто не знал старого дерева кам-агач* с ярко-красной корой и черной, как грозовая туча, шапкой сучьев на вершине? Корни чугунными лапами уходили в землю, стиснув полуистлевший бубен, подтверждавший, что у подножия этой лиственницы в старину было положено тело самого сильного кама - Чочуша. Матери напоминали детям с малых лет: "Там поселился хозяин долины - горный дух". Отцы полушепотом предостерегали молодых охотников: "Не ходи и не езди вокруг этой горы. Обойдешь вокруг - отрежешь дорогу духу всесильного кама, он рассердится и по следу тебя настигнет".
      [Кам-агач - камское, священное дерево, лиственница с очень густой кроной. Суеверные алтайцы считали эту густую крону обиталищем горного духа.]
      Борлай по-прежнему мягко сказал Тюхтеню:
      - Пойдем посмотрим, что там за священное дерево растет.
      У одного из колхозников взял топор и пошел к лесу.
      У Тюхтеня отвисла нижняя губа. Он, не глядя на землю, будто сонный, шагнул за Борлаем.
      Людская волна хлынула за ними.
      Тохне хотелось бежать туда же, но, заметив строгий взгляд Миликея, он остался на коне.
      - Пусть бегут, козлы... А мы, ребятки, той порой загончик вспашем, сказал Охлупнев. - Пашню пахать - не руками махать. Земля болтунов не любит.
      4
      По крутому склону - ровный да прямой лиственничный лес, только на вершинах ветви как зонты. Единственное дерево коряжистое - кам-агач. Вверху сучья обвили ствол: ни летом, ни зимой самым острым взглядом не пробьешь. Тут жилище горного духа - хозяина Каракольской долины. Дерево украшено белыми ленточками - следами молебствий. Рядом возвышался холм камней подарки духу. Борлай широко шагал к лиственнице, ни разу не оглянулся. Толпа то и дело останавливалась, топталась на месте. Женщины прятали головы за спины мужчин, шептали одна другой:
      - Горный дух с горы камень спустит... Всех сомнет, косточки целой не останется.
      - Хоть бы не в нас, а в него.
      Борлай обошел вокруг дерева, отшвырнул шаманский бубен, лежавший на месте погребения знаменитого кама. Бубен пролетел над толпой и с грохотом покатился под гору. Борлай поплевал на ладони, взял топор и со всего плеча вонзил его в ствол.
      Толпа шарахнулась в сторону, будто с горы устремился каменный поток.
      - Всех задушит старый кам. Сердитый он.
      Женщины пятились суматошно и, наступая на длинные полы чегедеков, валились на землю.
      Из-под топора Борлая взлетали щепки и падали в толпу. Люди отмахивались от них, а потом опять, двигаясь к дереву, протирали глаза, всматривались:
      - Нет крови.
      - Ни одной капли! Люди все здоровехоньки! Вот тебе и дух! - крикнул Содонов, захохотал нарочито громко и, выдернув топор из-за опояски, подскочил к дереву.
      Лиственница начала вздрагивать чаще. Борлай посмотрел на Содонова и рассмеялся:
      - Руби, Бабинас, духа смелее!
      Неподалеку на камне стоял Тюхтень, смотрел на вершину дерева и умоляюще повторял:
      - Покажись, - жертву принесу.
      Рубахи на Борлае и Бабинасе взмокли от пота. Алтайцы арканами обмотали могучий ствол и начали дружно раскачивать. Лиственница пошатнулась, как бы надорванно крякнула и, круша молодые деревья, грохнулась на землю. Люди окружили ее, словно муравьи палку, брошенную в муравейник.
      Два топора, звонко перекликаясь, обрубали сучья. Люди осматривали их и отбрасывали в стороны.
      Вот топоры дошли до самой чащи, которую старики считали гнездом "хозяина долины".
      - Нет духа.
      - Наверно, ошибся Шатый. Где-то на другом дереве живет хозяин. А может, в скале, - бормотал Тюхтень.
      Люди толкались возле очищенной лиственницы и пожимали плечами.
      - Как же так, нет ничего?
      На опушке леса Содонов догнал Борлая, долго шел рядом с ним, покашливая, наконец сквозь зубы спросил:
      - Много пахать собираетесь? Сеять сколько?
      - Сколько успеем.
      - Ячмень или пшеницу?
      - И пшеницу и ячмень. Даже картошку посадим.
      - Я не пробовал картошки.
      - А нам из "Искры" привозили. Вкусная! Многие уже ели.
      - Я тоже хотел сеять, да одному ничего не сделать.
      "Ждет, когда я позову обратно. Торопиться незачем. Пусть поймет, что зря ушел от нас. Не верил, что мы будем хорошо жить. Теперь пусть маленько походит да попросит колхозников - крепче обоснуется! Обожду", - решил Борлай, а спутнику посоветовал:
      - Вместе с кем-нибудь посейте.
      - Нет, спору много будет. Хуже, чем в колхозе.
      Содонов задумчиво мял свою густую бороду.
      - А вы знаете, что ваши колхозники делают? - заговорил шепотом. Утишка подрядил батрака... будто бабе ячменя посеять... А нанимал сам, я знаю. И андазын сам делал. Сегодня пашут.
      - Вот так колхозник! Ладно, разберемся во всем.
      Они спустились в долину. Там глубокие борозды разрезали луг, словно шелковую шубу земли распахнули: золотистые одуванчики по бокам - как дорогие пуговицы. Земля дышала, теряя легкую испарину.
      Борлай вступил в борозду:
      - Как глубоко берет плуг! Хорошо!
      Миликей Никандрович, поравнявшись с ним, остановил коней и схватил полную горсть жирного чернозема:
      - Погляди, Борлаюшка, землица-то какая! Крупитчатая! Хлеб тут подымется, как квашня на хорошей опаре.
      - Колхозу надо много хлеба, - сказал Токушев. - В колхозе для всех жизнь будет светлой, как летний день в долине.
      К ним подходил Утишка Бакчибаев. Повернувшись к нему, Борлай спросил жестким голосом:
      - За сколько батрака нанял?
      - Какого батрака? - Утишка растерянно выпучил свои круглые, бурые, бегающие по сторонам глаза. - Я не нанимал. Это баба с дурости придумала.
      - А-а, правду говорить не хочешь, байский пособник! - крикнул Токушев.
      - Я новой жизни помощник! - Утишка ударил себя кулаком в грудь. - Ты меня не оскорбляй.
      - Да ты сам в баи лезешь. Я на собрании вопрос поставлю. Мы тебя из колхоза прогоним.
      Их окружила толпа. Многие слышали этот спор, и Борлай задумался: правильно ли он поступил, пригрозив исключением? Чумар Камзаев мог бы ответить на этот вопрос, но он уехал в город учиться. Секретарем ячейки стал Сенюш Курбаев. Надо было поговорить с ним, посоветоваться с Байрымом, с Климовым, с остальными коммунистами, съездить в аймачный комитет партии...
      Утишка продолжал кричать:
      - Я не уйду! - Даже решил припугнуть: - Меня прогоните - другие сами уйдут от вас.
      К ним приближались лошади, тянувшие плуг, и Миликей Никандрович предостерегающе крикнул:
      - Эй, посторонитесь! Мешаете борозду вести. - Борлая он упрекнул: Председатель, не вовремя собрание затеял.
      Толпа отхлынула в сторону, и Токушев пошел за плугом. Бабинас Содонов шагал по пласту.
      Оглянувшись, Тохна увидел его и крикнул с коня:
      - Отец, хорошо мы пашем? А ты сбежал от нас.
      Содонов хмуро опустил голову.
      Миликей Никандрович одной рукой держал рогаль плуга, а сам посматривал на алтайцев, шагавших справа и слева.
      - Землица крепкая. Боронить за плугами не успеем. А мы так: которую сразу засеем, а которую под пар для будущего года, - звенел он. - Годика через два засыплем хлебом! Вот помяните меня, засыплемся!
      Алтайцы руками мяли землю, мерили глубину борозд и хвалили работу.
      По жирным пластам вышагивали грачи, внимательно высматривая червей.
      5
      Поздно вечером Борлай ехал в Агаш. С Копосовым он встретился на дороге. Секретарь аймачного комитета партии спешил в соседнюю долину, где алтайцы тоже впервые начинали сеять хлеб.
      Они пожали друг другу руки, и Борлай, повернув коня, поехал рядом. Их заседланные кони шли шагом и спокойно покачивали головами.
      Токушев подробно рассказал о всех поступках Бакчибаева и о своем отношении к нему. Не раз у него возникала мысль о том, что этот человек не помогает, а мешает колхозу.
      - А почему же ты молчал? - упрекнул Копосов. - Почему не рассказал раньше?
      И тут же мысленно перенес упрек на себя: "А почему ты сам не присмотрелся к этому лжеколхознику? Не заметил? Тебе не сигнализировали?.. Это не оправдание".
      - Я думал: одного погоним - другие, хорошие люди, не пойдут в колхоз, артель не будет расти, - признался Борлай.
      - Наоборот, дорогой мой, прогоните Утишку - артель будет сильнее. И хорошие люди к вам скорее придут, - говорил Копосов. - Запомни, врага нельзя подпускать к порогу. А вы позволили в дом забраться. И мы тоже проглядели.
      - Готовьте собрание, - сказал он в заключение. - Я к вам приеду. И сельсовету помогу разобраться во всем. По налогам этому Бакчибаеву, видать, полагается твердое задание. Его место в списке лишенных голоса, а не у вас.
      Борлай успокоился. Если раньше он колебался, то сейчас понял, что начал действовать правильно.
      Простившись с Копосовым, он, ободренный этой короткой беседой, поскакал домой.
      6
      На краю полосы лежали мешки с пшеницей. Миликей развязал самый большой мешок и, зачерпнув зерно, попробовал его на зуб.
      - Пшеничку нам, Борлаюшка, дали самолучшую, по названию "ноэ". Поспевает рано.
      Деревянное лукошко походило на новый бубен. Миликей зачерпнул им семена. Борлай сделал то же самое.
      - В две-то руки мы ее живо разбросаем. Пока руками, через годок, глядишь, и сеялку привезем. Вот так вот!
      Размахнулся и золотым дождем разбросил отборную пшеницу. Посмотрел на молодого сеяльщика.
      - Так, так. Давай-кось веселее да ровнее пойдем. К вечеру в три следа заборонить успеем.
      Пахло ранними цветами, буйной зеленью, проснувшейся землей.
      Возле речки - желтые скатерти лютика, поближе к лесу - лиловые поляны кандыка, на каменистых склонах - малиновый пояс цветущего маральника, а выше вздымались дозорными в синем океане серебристые вершины, покрытые вечными льдами.
      Купаясь в чистом воздухе, звенели жаворонки. Борлаю хотелось, чтобы вот так же звенела его новая песня. А петь ему есть о чем. Сколько в это утро вот таких Борлаев вышло в поле! Многие из них первый раз кидают семена в землю.
      А сколько выехало в поле людей на красных ящиках - сеялках! И это все колхозники! Ведь машины продают теперь только колхозам. Многое узнал Борлай за последние годы. Он видел и сеялки, и тракторы, и огромные машины, собирающие урожай железной рукой. Еще недавно здесь у самых богатых баев ячмень работники рвали руками, а теперь у них в колхозе скоро будут железнорукие машины.
      Он был на заводе, видел, как льют для машин детали. Завод казался ему большим, как эта полоса, а директор сказал, что сейчас возводят заводы в десять раз больше этого. Там будут делать сеялки, тракторы, молотилки. И для колхоза "Светает" сделают такие замысловатые и покорные машины.
      Хотелось закрыть глаза, чтобы на мгновение увидеть эти машины на своем колхозном поле.
      Солнце ласкало. Улыбались горы. Душа радовалась! Да и как не радоваться, коли все стало иным! Ну как же не петь Борлаю Токушеву?
      Конь,
      Имеющий большие глаза,
      Не успевает посмотреть,
      Как мы с Миликеем
      Засеем полосу,
      Марал,
      Имеющий длинные ноги,
      Не успеет с горы на гору перебежать,
      Как на колхозных полях
      Поднимется урожай.
      Миликей остановился.
      - Ты, Борлаюшка, к меже прижимаешь меня шибко. А в полразмаха сеять я не люблю.
      Борлай вскинул голову, и семена из горсти рассыпались.
      - Глаза у тебя, паря, не закрыты, а идешь ты как сонный, - упрекнул Миликей. - Мыслями, видно, куда-то далеко улетел.
      - Думал о колхозе.
      Борлай шагнул в сторону, разбросил семена.
      - А я свою "Искру" вспомнил. Вот так же наши колхозники шагают сейчас по полосам.
      Миликей бросил горсть направо, повернулся налево и бросил вторую горсть: так он захватывал целый загон.
      - Ты в уме прикинь: сколько мужиков по всему-то Союзу нашему вышло на пашни, и каждый думает об урожае! А государство как? Оно, государство-то наше, без хлеба не может, ртов много, каждый хочет хлебушко есть. Для торгового дела опять же надо. И раньше сторону нашу, Россию, значит, считали хлебной, а теперь Союз наш в сто раз больше хлеба собрать должен, чтобы перед другими государствами на первое место выйти.
      То, что думы их в это утро совпали, пробудило в Борлае теплые, родственные чувства к Охлупневу. Он опять пожалел, что этот человек, такой близкий, умный, хозяйственный, первый помощник, все еще не состоит в великой партии большевиков, в которую входят лучшие люди всей страны.
      Он спросил:
      - Ты про партию думаешь?
      - А то как же!.. - Миликей Никандрович остановился и заговорил потеплевшим голосом: - Ты меня прямо за сердце взял. Вы уйдете на собрание ячейки, большие вопросы там решаете, а мне обидно. Ведь я в партизанах боевым человеком прослыл, а теперь как бы в сторонке... На себя обидно.
      - Пиши заявление.
      Охлупнев поблагодарил его и двинулся вперед, не чувствуя тяжести лукошка с семенами. Он шел быстрее прежнего, и шаги его были легкими; пшеницу разбрасывал весело, горсть - налево, горсть - направо; шел и улыбался ласковому солнышку, теплой весне.