Великое кочевье

      Его прислужники, одетые в истрепанные шубенки, подвели заседланного коня, заботливо подхватили хозяина под руки и помогли сесть в седло.
      Взгляд Аргачи застыл на ладони с деньгами. Лицо его то краснело, то бледнело. Пальцы дрогнули, распрямились, и серебряные рубли посыпались на землю.
      Чтобы освежить в юрте воздух, Филипп Иванович подбросил дров в костер. Потом начал рассказывать алтайцам о происках баев, об их попытках привлечь середняка на свою сторону и временно задобрить бедноту.
      - Надо идти за партией, подхватив друг друга под руки, - говорил он. Дружным людям никто не страшен. Они сметут все препятствия со своего пути...
      5
      Приехал Говорухин. Суртаев, переводя его лекцию, был недоволен тем, что участковый агроном говорил только о разведении скота и все его несложные советы сводились к заготовке сена да комковой соли.
      - А как пшеницу сеять? - заинтересовался Чумар Камзаев.
      - Пшеницу?! - не скрывая удивления, переспросил Николай Валентинович. - Видите ли, земледелие обычно начинается с ячменя...
      - Ячмень мы знаем. Пшеницу надо.
      - Сомневаюсь в пшенице. Долина расположена на высоте девятисот метров над уровнем моря. Среднегодовая температура низкая. Посевы пшеницы невозможны по причине короткого вегетационного периода.
      - А в "Искре" пшеница вызревает, - заметил Суртаев.
      - "Искра" все-таки на сто метров ниже. А здесь я не могу дать совета сеять пшеницу. Рискованно. Думаю, что при наличии возможностей здешние культурники давно занялись бы земледелием. А они - скотоводы. И основное направление хозяйства нашего аймака - скотоводство. Давайте говорить о лошадях, о коровах...
      От лектора и его беседы веяло холодком, и курсанты долго молчали.
      Первым заговорил Борлай:
      - Кони у нас мелкие. Надо хороших жеребцов покупать.
      - Это, конечно, желательно. Но нельзя забывать, что породистые жеребцы стоят дорого. Где вы деньги возьмете? - скривил губы Говорухин.
      - Товарищество может купить, - сказал Чумар.
      - Да, богатое товарищество может, - неохотно согласился Говорухин. Но я не слышал, чтобы организовалось такое...
      - А вы помогите, - настойчиво подсказал Суртаев.
      - С удовольствием. И даже сочту своим долгом...
      Филипп Иванович стал с особой придирчивостью вслушиваться в каждое слово агронома. Тот продолжал:
      - Что касается породы, то здесь уже оправдали себя орловские жеребцы. У отдельных культурников - даже арабцы...
      - У каких это "культурников"? - жестко перебил Суртаев. - У Сапога?
      - Да, я имею в виду хозяйство Тыдыкова.
      Алтайцы не могли не заметить некоторой почтительности тона, с которой агроном говорил о Сапоге, и Филипп Иванович поспешил рассеять это впечатление.
      - Скажите, а сколько у него табунов? - спросил он.
      - Право, не знаю, - пожал плечами Говорухин. - Никогда этим не интересовался.
      - Напрасно. Следовало бы поинтересоваться.
      - До войны было больше ста табунов, - сказал Аргачи. - Бывало, едешь по долине: "Чьи табуны?" - "Сапоговы табуны". Перевалишь через хребет: "Чьи табуны?" - "Сапоговы табуны".
      - Вот видите, - подхватил Суртаев. - А я еще слышал, что Сапог своим коням счета не знал. Когда ему нужно было проверить, все ли табуны в целости, он загонял их в ущелье "Медведь не пройдет". Есть такое тут неподалеку. По целому дню шли табуны в каменный мешок и конца им не было. Заполнено ущелье, каждый вершок земли занят - значит, целы табуны. А с пастухами он как с рабами обращался - ели корни дикой травы. Так? - Суртаев обвел взглядом своих слушателей.
      - Так, так, верно!
      - Люди с голоду умирали.
      - Слышите? - Голос Суртаева накалялся гневом. - А вы этого бая величаете культурником.
      - Он утвержден участником аймачной сельскохозяйственной выставки.
      - Ну и что ж такого! Бай остается баем.
      - Я не сам придумал, - его в области называют культурником, в краевой печати пишут.
      - Пишут пособники. А для нас он - классовый враг.
      Когда агроном уехал, Суртаев сказал, подбадривая слушателей веселым взглядом:
      - Учиться хлебопашеству мы с вами будем у коммуны "Искра".
      В тот же день он написал обо всем Копосову.
      6
      Упали первые заморозки.
      По утрам сухая и выцветшая трава, осыпанная инеем, походила на седые волосы. Белыми шапками пушистых снегов накрылись макушки гор. Мягкая хвоя лиственниц становилась оранжевой.
      На рассвете Филипп Иванович, громко покрякивая, подергивая голыми плечами, бежал к реке. Позади хлюпали чьи-то большие сапоги, надетые на босу ногу.
      За три месяца лицо Суртаева высохло, нос заострился, скулы стали особенно заметными, глаза ввалились.
      У реки он прыгнул на гладкий камень, ноги скользнули, и он, упав на спину, покатился к воде. Чьи-то руки подхватили его под мышки.
      - Не надо в воду ходить, товарищ Суртаев. В воду пойдешь - хворать будешь.
      Оглянувшись, Суртаев увидел улыбающегося Аргачи, поблагодарил его, потер свои озябшие плечи и стал умываться.
      Аргачи глядел на раскрасневшуюся спину учителя и вздрагивал. Изредка опускал руку в пенистую воду быстрой реки, намереваясь умыться, но с шутливым криком отскакивал.
      - Товарищ Суртаев, если я в комсомол запишусь, то меня потом в партию примут? - робко спросил он.
      - Если не будешь Сапога и других богатеев родственниками называть, а пойдешь против них... Ты молодой, а в голове твоей много старого мусора. Вот и с косой ты расстаться не хочешь.
      - Другие в партию собираются вступать, а косы все еще носят.
      - Есть такие. Никто им не скажет, что косу обязательно надо срезать, а со временем они сами сделают это.
      - Когда-то еще сделают... - усмехнулся парень, глаза его вспыхнули. А я, товарищ Суртаев, раньше всех с косой прощусь.
      На поляне шелестела трава под ногами алтайцев, спешивших на берег реки.
      "Сейчас Борлай начнет полоскаться. Он скорее других забыл седую, как столетия, заповедь: "Не умывайся, и счастье будет жить в твоем аиле". А Байрым непременно повторит все движения и жесты старшего брата", - подумал Филипп Иванович.
      Братья Токушевы остановились неподалеку от него. Борлай плескал на себя воду и задорно мотал головой. Суртаев кинул ему мыло, и он стал натирать щеки и лоб.
      Когда все собрались к завтраку, Аргачи снял шапку, погладил бритую голову и дернул себя за косичку, напомнив о разговоре на берегу реки.
      - Зачем алтайцы носят косу? - спросил учитель.
      - Чтобы вши плодились, - ответил парень и захохотал.
      - Старики говорили, - начал Сенюш, - что хан Ойрот будто бы сказал: "Когда второй раз приду на землю, то узнаю народ свой по косам".
      - Байским сказкам веришь! - крикнул Борлай. - В сказках говорится, что у богатыря лоб - как гора, брови - как тайга... Разве мог быть такой человек?
      - Коса с душой связана, - напомнил Байрым. - Если с лиственницы кору снять, то душа у лиственницы засохнет. Если человек косу отрежет, то будет сохнуть, сохнуть, совсем высохнет и упадет, как подгнившее дерево.
      После завтрака уселись на лужайке, закурили трубочки. Суртаев стал рассказывать о народном творчестве. Он сказал, что есть хорошие сказки бедняков. В тех сказках богатыри борются с баями, зайсанами, ханами и одерживают победу. Это было мечтой народа. Сейчас вековая мечта осуществлена. Богатыри из таких сказок - это весь народ. Он близок к полной победе. Но есть другие сказки, сложенные богатыми для того, чтобы обманывать бедных, держать их в повиновении. Такова сказка про джунгарского хана Ойрота. Когда-то он владел Алтаем, превратив простых людей в рабов. Умирая, он сказал, что уходит не навсегда, что вернется на землю и узнает мужчин подвластного ему народа по маленькой косичке на макушке головы. Баи ждут его. Но он никогда не вернется. Никогда. И ничто не должно напоминать о былой рабской зависимости от иноземного захватчика.
      Выслушав учителя, Аргачи одной рукой снова дернул свою косичку, а второй подал нож.
      - Режь под самый корень.
      Но Суртаев, не взяв ножа, вынул из кармана ножницы.
      Сородичи смеялись над парнем:
      - Смотри, ум потеряешь!
      - Девки будут отвертываться от тебя.
      - Ничего, мы ему русскую невесту найдем! - пообещал Суртаев.
      Отхватив косу, он показал ее всем, а потом бросил в реку.
      Аргачи вскочил, шутливо подпрыгивая, потряс головой.
      - Легко как! Ой, и легко! В голове светло... Все понимать буду. Сам с такими машинками, которые меряют день, по долинам поеду.
      Борлай взглянул на брата:
      - Отрежем, а?
      - Режь. Будешь красив, как комолая корова, - посмеялся Байрым.
      - А у тебя смелости не хватает?
      - Посмотрим, у кого хватит смелости выбросить кермежеков из аила.
      Сунув отрезанную косу за пазуху, Борлай подумал, что стал похожим на Филиппа Ивановича и может называть его братом.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      1
      Над пестрым квадратом базарной площади, обнесенной светло-желтыми коновязями и наполовину загроможденной тесовыми балаганами, нарастал нестройный гул. Тоскливо ржали утомленные долгой стоянкой лошади, яростно били копытами и взвизгивали сытые жеребцы. Лились тонкие, похожие на легкий смех, голоса жеребят, испуганных неистовым шумом. Равнодушно и невнятно мычали коровы. Кругом - хвастливые беседы, завистливые голоса, задорные возгласы. Староверы в длинных черных кафтанах и кошемных шляпах, с широкими заросшими лицами, всюду несли с собой запах воска и ладана. Громкоголосые ямщики из деревень, расположенных по тракту, принесли запахи пережженного на тележных осях дегтя, теплой дорожной пыли и махорки-самокрошки. Бабы в широких сарафанах и ярких фартуках двигались толпами. От них пахло затхлыми сундуками, доверху набитыми старыми кашемировыми платьями и тонкими холстяными скатертями. Вокруг цветистых шапок алтайцев вился приятный аромат поблекших лиственничников, густых кедрачей, сухих трав... Из полураскрытых павильонов тянуло свежестью тугих снопов пшеницы, полупудовых кочанов сочной капусты и огромных, как жернова, голубых тыкв.
      Алтайцы двигались за Суртаевым крепким косяком, как ходит рыба в море.
      Филипп Иванович остановился у входа в самый большой павильон, на котором висели красные полотнища с крупными буквами:
      "Культурное хозяйство - прямой путь к победе!"
      "Хороший хозяин собирает два колоса там, где рос один".
      - Разрешите экскурсии пройти.
      Мужики потеснились.
      Алтайцы щупали золотистые колосья овса и жевали твердые зерна пшеницы.
      К ним деловито подошла девушка в простых сапогах и сером халате, с льняными волосами, заплетенными в две пышные косы. Это была Людмила Владимировна Лемехова, только что окончившая Сельскохозяйственную академию в Омске.
      - Лучше начать оттуда, - сказала она, кивнув головой на павильон с полотнищем: "Переложим тяжелый труд крестьянина на железные плечи машины". - Там у нас - коммуны: "Искра", "Красный пахарь", "Пролетарская крепость".
      У входа в павильон их встретил Евграф Герасимович Черепухин, председатель "Искры", длиннолицый рябой человек. Здороваясь с ним, Суртаев попросил:
      - Показывай достижения. - Кивнул на алтайцев: - Людям надо опыт перенимать.
      - Проходите! - Черепухин приподнял кожаную фуражку. - Только лучше бы все посмотреть на месте.
      - А мы не гордые, - рассмеялся Суртаев, - завтра заедем.
      Они разбились на две группы. Одну повела Людмила Владимировна, другую - Черепухин. Остановившись возле плуга, Евграф Герасимович рассказывал, в какое время и на какую глубину они подымают пар, когда боронят в один след и когда двоят, когда сеют пшеницу.
      Алтайцы приподымали плуг за рогали, смотрелись в зеркальную гладь отвалки, ощупывали острые зубья борон и диски сеялок.
      Борлай нагнулся над колесом конной молотилки, ухватился за край, хотел приподнять, но покачал головой:
      - Тяжелее камня!
      Байрым покрутил веялку, осмотрел решета.
      Руководители едва успевали отвечать на их вопросы.
      Чумар, вспомнив слова Говорухина, спросил:
      - Пшеница у вас не мерзнет?
      - Не случалось, - ответил председатель. - Да вон полюбуйтесь сами.
      Он указал на высокий сноп с длинными красноватыми колосьями. Из мешка зачерпнул горсть отборного зерна.
      - Наша аленькая! Так мы зовем эту пшеничку. Нынче намолотили по двести тридцать два пуда с гектара. Да, да, - подтвердил он. - Вон спросите товарища агронома.
      - Верно, - подтвердила Людмила Владимировна. - Я сама проверяла урожайность. Это у них на поливном участке.
      - Мы нынче от Мульты отвели воды, - рассказывал Черепухин, - и пустили по арыкам на поля. Теперь нам никакая засуха нипочем!
      Чумар Камзаев протиснулся к нему и принялся расспрашивать:
      - Каракол Верхняя долина знаешь? Там сеять можно? Пшеница можно?
      - Можно, - ответил Черепухин, не задумываясь. - Земля родит - солнышко дозорит.
      Борлай спросил про долину Голубых Ветров.
      - Ячмень попробуйте, - посоветовал Евграф Герасимович. - Может, дойдет. А пшеницу там - ни-ни: зря семена загубите. В одиночку даже не начинайте целину поднимать: силенок не хватит, - продолжал он. - А сообща наваливайтесь в добрый час, да посмелее.
      2
      Осмотрев все павильоны, алтайцы направились в отдел животноводства.
      У длинной коновязи стояли вороные, рыжие и гнедые лошади с подстриженными хвостами, вымытые и вычищенные так прилежно, что шелковистая шерсть блестела.
      Высокий черноусый человек в белой фуражке, сопровождаемый Говорухиным, шел от коня к коню и, помалкивая, дымил трубкой.
      Сапог, в желтой шубе и круглой беличьей шапке, рассказывал ему:
      - Отец этого красавца родился в Англии. Чистокровный английский скакун. В двенадцатом году мне, как культурному хозяину, отдало его военное ведомство. А вот сыновья алтайских кобыл и орловских жеребцов. В этих есть арабская кровь.
      Говорухин взял черноусого под руку и заговорил горячим полушепотом:
      - Прекраснее этих лошадей, Евгений Васильевич, не найти во всей Сибири: резвы, на редкость выносливы. Отличный завод, конечно, пострадавший за годы сумятицы, боев.
      Черноусый молчал.
      Говорухин, наклонившись к нему поближе, продолжал:
      - У хозяина глубокое знание дела, неизмеримая любовь к лошадям. Необходимо поддержать. А уж за ним не пропадет.
      Спутник внимательно посмотрел на Говорухина и, не сказав ни слова, выпустил изо рта облако дыма.
      Суртаев покосился на них и прошел дальше. Алтайцы, шагая за ним, даже не взглянули на лошадей Сапога Тыдыкова.
      3
      Перед началом заседания выставочного комитета Говорухин, встретившись с Людмилой Владимировной в полупустом павильоне, заговорил о том, что им, как специалистам, нужно установить единую точку зрения на присуждение премий.
      - Как вы смотрите на лошадей Тыдыкова? - спросил он.
      - Тыдыкова?! - удивилась Лемехова. - Не понимаю, как они могли оказаться здесь!..
      - Дело ясное: таких лошадей больше нет в этих краях!
      - Но ведь они принадлежат баю.
      - Это не имеет значения. Наша с вами задача - помочь создать богатую деревню. Я буду настаивать на первой премии. Евгений Васильевич, представитель крайзу, поддержит.
      - А я - против. Решительно против! Давать премию Тыдыкову - значит поддерживать баев.
      - Вы еще молоды, не понимаете существа дела, - раздраженно перебил ее Говорухин. - Я бы на вашем месте занял лояльно-молчаливую позицию.
      - Молчать не привыкла.
      - В таком случае мы с вами не сработаемся.
      - И это очень хорошо! - с откровенной горячностью ответила Людмила Владимировна.
      - Вам уже захотелось вернуться в город?
      - Нет, мне здесь нравится.
      Говорухин резко повернулся и вышел из павильона. Кто бы мог подумать, что у этой девчонки такой упрямый характер! Ничего, он постарается настоять на своем...
      Заседание началось спокойно. Все согласились с предложением Говорухина, что первую премию за полеводство надо присудить "Искре". Но когда дошли до экспонатов по животноводству, то вслед за коротким замешательством начались горячие споры. Председатель аймакисполкома Васютин, бывший командир партизанского отряда, спросил:
      - Что предлагают агрономы? Кому первая премия?
      Говорухин смотрел на Евгения Васильевича, а тот сидел, опустив задумчивый взгляд в пол. Людмила Владимировна порывалась встать, но всякий раз в последнее мгновение сдерживалась.
      - Что, нет предложений?! - удивился председатель.
      Говорухин поднялся и, затушив папиросу о подоконник, сказал решительно и громко:
      - Тыдыкову.
      - Сапогу?! - удивленно переспросил Васютин.
      - Таких коней больше не найти. Вот и Евгений Васильевич, как представитель края, скажет...
      Черноусый по-прежнему молчал.
      Копосов строго заметил:
      - Мы должны смотреть не только на лошадей, но и на их хозяина.
      Говорухин принялся объяснять свое предложение:
      - Для меня всякая выставка есть свободное соревнование культурных хозяев. И наша задача - помогать культурникам проводить перестройку сельского хозяйства на научных началах. Тыдыков впереди...
      - Мне дико слышать этот разговор, - перебила Людмила Владимировна, порывисто поднялась и, сделав несколько шагов, остановилась посреди комнаты. - Я возмущена предложением участкового агронома. Говорить, что Тыдыков культурник, - значит стоять на ошибочной позиции. Тыдыков - крупный бай, стервятник.
      Черноусый выпрямился и громко поддержал:
      - Правильно! Он был тут помещиком! О премии и говорить нечего.
      Участковый агроном, пожав плечами, забормотал:
      - Меня, наверно, не совсем ясно поняли... Я считаю, что выдача премий за второстепенные экспонаты принесет только вред... К тому же теперь нэп...
      - Борьба с кулачеством была и остается основой нашей работы в деревне, - напомнил Копосов.
      Евгений Васильевич сказал, что неплохих лошадей выставила коммуна "Пролетарская крепость".
      - Можно первую премию поделить, - предложил Говорухин.
      - Вы что, смеетесь? - Васютин, не сдержавшись, хлопнул рукой по столу. - Делить премию с баем!
      Николай Васильевич устало опустился на свое место.
      Первая премия по животноводству была единогласно присуждена коммуне "Пролетарская крепость".
      4
      Сапог, одетый в чесучовую рубаху и черный пиджак, ждал гостей в доме своего дружка, деревенского богатея Симона Суслова, и то и дело нетерпеливо заглядывал в окно. Мелкий дождь уныло барабанил по стеклу. Порывами дул ветер, и казалось, что на улице кто-то полоскал белье. Время от времени Сапог выскакивал на крыльцо и всматривался в темноту.
      - Долго заседают. Наверно, споров много, - говорил он, обращаясь к своему бородатому дружку. - Давай выпьем. Алтай любит людей, которые пьют.
      На лавке стояло два десятка тажууров с аракой, на каждом блестел позолоченный рисунок и тавро Тыдыкова - гора и над ней подкова луны.
      Сапог налил араки в фарфоровые чашки, чокнулся с Сусловым; выпив, они крякнули, закусили солеными огурцами и опять, поджидая гостей, стали прислушиваться к шуму дождя.
      - И чего они так долго прения разводят? - возмущался Суслов. - Ведь баранина-то совсем пережарится.
      За окном захлюпала грязь, потом застучали каблуки о крыльцо, и Сапог бросился навстречу.
      - Пожалуйте, гости дорогие, пожалуйте! - кланялся низко. - Алтай любит гостей!
      Глянув в темноту за спиной Говорухина, он выпрямился и с настороженной строгостью спросил:
      - Один?
      - Да.
      - Добился премии для меня?
      - Даже похвального листа не дали.
      - Ну?! Черт тебя возьми! Плохо ты разговаривал с твоими начальниками. - Сапог пробежал по комнате до стола и обратно, борода его тряслась от злости. - Очень плохо. Я говорил: коней обещай. Зачем жалел моих коней?
      - Ничего не вышло... Тебя называли помещиком. А я знаю, что они делают с помещиками. Очень хорошо знаю. И мне придется менять место службы. Из-за тебя.
      Сапог крикнул Ногону, старичку с трясущейся челюстью, сидевшему на полу у порога, чтобы он шел седлать коней, а сам взялся за шубу. Суслов, раскинув руки, преградил ему путь.
      - Куда это ты? В темную ночь. Нет, нет...
      Говорухин тоже принялся отнимать у него шубу.
      - Ты не расстраивайся, - уговаривал он. - Скоро будет краевая выставка. Мы подготовимся заблаговременно, заранее договоримся с кем следует. Статьи о твоих лошадях напишем в столичную прессу. Добьемся для тебя хорошей премии.
      Сапог сдался, и они сели за стол. После третьей чашки Говорухин запел "Вот вспыхнуло утро", потом - "Белой акации гроздья душистые".
      Пришел вихрастый гармонист, за которым посылал Сапог. Лихо заливалась двухрядка. Под ногами Суслова, отплясывавшего трепака, дрожали половицы.
      Далеко за полночь Говорухин, еле держась на ногах, вышел в черемуховый сад. Дождь все еще продолжался. Ветер обрывал мокрые листья, и они густо падали в темноте. Говорухин смахивал их с головы.
      - Оборвало вас... Летите к черту, - бормотал он, шагая по саду. - Я вот такой же листок. И меня тоже ветер несет куда-то в пропасть... Где сейчас английские скакуны с отцовского завода? Кто ездит на них? Где серый в яблоках Борей, мой любимец?.. Все пропало... Неужели навсегда? Говорухин остановился, провел рукой по мокрому лбу. - Может, из-за границы помогут?
      Двери сеней распахнулись и кинули в сад широкий луч света. Пошатываясь, с крыльца спустился Суслов. На его голове блестел опрокинутый ковш. По волосам и бороде ручьями стекала мутная арака. Размахивая руками, он горланил:
      Заехал в деревню коней напоить,
      Своею гульбою народ удивить...
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      1
      Братья Токушевы возвращались с курсов домой духовно обогащенные. Они научились читать и писать. А главное: перед ними открылся широкий мир, вся родная земля, населенная людьми разного цвета кожи, для которых основное дружба и переделка всей жизни. Вот и у них появились среди русских близкие друзья - Копосов и Суртаев. Они всегда и во всем помогут.
      Борлай гордился, что возвращается домой без косички, и укорял брата:
      - Едешь с бурундучьим хвостом под шапкой! Смелости не хватило срезать?
      - Хочу, чтобы срезала жена, - ответил Байрым. - Подберет на память. Потом детям будет показывать.
      - Зачем старое и плохое подбирать? Не надо. Выбрасывай сразу.
      Была поздняя осень. На берегах Каракола шумели сухие травы, а долина Голубых Ветров уже покрылась глубоким снегом. Борлай с тревогой думал о скоте: зимовка будет трудной. Байрым заговорил об охоте:
      - Сказывают, белки нынче много. Надо скорее отправляться на промысел.
      - Да, на охоту надо идти, - согласился старший брат.
      Токушевы подъехали к стойбищу.
      Курившихся - жилых аилов на берегу реки осталось меньше половины, зато новые появились возле самого леса, куда редко забегали снежные вихри. Люди перекочевали на зимовку.
      "Видать, большинство из тех, что весной приехали сюда, оказались стойкими - не испугались ни вражеских угроз, ни глубоких снегов", - с радостью отметил Борлай.
      Первым, кого встретили братья, был Утишка. Он зимовал в стороне от всех, но аилы Токушевых ему были хорошо видны. Заметив всадников, он пошел им навстречу.
      - Заждались вас, как летнего солнышка, - заговорил приветливо. - Я тут вашим женам помог перекочевать.
      Пока Борлай расседлывал коня, Утишка возмущенно рассказывал ему:
      - Осенью три семьи откочевали назад. Злой человек появился: каждую ночь телят режет, жеребят давит, а народ говорит: "Дух берет, несчастливое место здесь".
      "Это дело рук того мерзавца, который потерял трубку", - подумал Борлай и спросил о Таланкеленге.
      - Дома не спит. Говорит, что козлов промышляет, а мяса не видно. Недавно твоего теленка нашли мертвым. Бабы говорили: "Волк задрал". А по ране видно, что человек зарезал.
      Токушев горько крякнул, но не сказал ни слова.
      - Некоторые откочевывать собрались, - продолжал Утишка. - Я по аилам ходил и уговаривал: "Надо жить здесь да работать больше. Скотом обрастем".
      Карамчи с сияющим лицом встретила мужа у порога, в руках ее была большая деревянная чашка с крепкой аракой, которую она приберегла с лета. Глаза женщины были влажными от радости. Арака плескалась через край. Борлай отпил глоток и передал чашку соседу. Другую осушил сам. Потом они сели, поджав под себя ноги, и Карамчи налила им по второй.
      Широко улыбаясь, она приподняла овчинку над берестяной люлькой и показала ребенка.
      - Девочка - как богатырь. Скоро на своих ногах пойдет!
      Любовно окинув зорким глазом сонное лицо дочери, Борлай улыбнулся.
      - На мать походит... и на меня тоже: брови крутые.
      Сосед просидел допоздна, рассказывал:
      - Я сегодня лиственницу суковатую нашел, хорошую. Собираюсь весной ячмень сеять и лиственницей буду землю царапать, чтобы мягкой сделать. Неожиданно приподнявшись, он повернулся к Борлаю и предложил: - Давай вместе сеять. Вдвоем скорее разбогатеем. Осенью горы ячменя соберем. Все к нам придут, поклонятся, просить начнут, а мы им: "Хотим - дадим, хотим откажем". Под конец уступим: "Несите больше беличьих шкурок - получите ячмень".
      - Так нельзя делать.
      - Многие так делают.
      - Да, раньше торговцы так охотников обманывали.
      Борлай окинул аил пристальным взглядом, будто не сам строил его, а вошел впервые. Карамчи все расставила и развесила так, как учили старые люди. Вон чернеют продымленные кермежеки. Выбросить бы их надо, а еще лучше сжечь в костре. Но вдруг что-нибудь случится?..
      Морщины на лице Борлая стали глубже и темнее.
      "Сам я ни злых, ни добрых духов не боюсь, а ребенок как? Вдруг Суртаев ошибся? Даже маленький дух может у ребенка жизнь отнять".
      Борлай заспорил сам с собой:
      "Нет, Суртаев не мог ошибиться. Духов нет. Он прочитал это в книгах мудрых людей".
      Утишка прервал его раздумье:
      - Беличьи шкурки продадим - коров и овец накупим! - продолжал он, поблескивая бурыми глазами.
      Токушев недовольно крутил головой.
      - Овца плодлива: от одной разведу. Надо самим для себя все делать или вместе для всех, - это товариществом называется. Суртаев так учил.
      - Ты будешь обо всех заботиться, а о тебе - никто. Ну, и сдохнешь, как изъезженный конь, - посмеялся Утишка.
      - Все станут заботиться друг о друге. Так говорят люди нового племени.
      - Племена бывают старые, а не новые. Хотел бы речку сделать, да не сделаешь. Она сама течет, так же и племя.
      - Есть новое племя - партия. Кто запишется, тому красную книжку дают, билетом называется, - горячо говорил Борлай. - Надо о народе думать, заботиться. Не будь у меня заботы о народе, я бы и в Караколе прожил.
      - Нет, надо заботиться только о своей семье... И все так делают, перебил сосед. - Медведица - зверь, а в чужое логовище корм не потащит, чужих детей кормить не будет.
      - Не знал я, что со зверем беседу веду.
      Утишка фыркнул и выбежал, хлопнув дверью. Борлай подумал: "Расстроится дружба с ним. Не в ту сторону он воротит. Придется еще много разговорами поправлять его".
      Над казаном заструился пар, запахло густым наваром чая...
      Ой, как хорошо пить горячий чай у домашнего очага! Борлай принимал из рук жены чашку за чашкой и, всыпав талкана, неторопливо пил маленькими глотками. В перерыве расспрашивал Карамчи о жизни стойбища. Не обижали ли ее без него? Хорошо ли пасется скот? Много ли белки в лесах? Разговаривая, подолгу не сводил о нее глаз, как рыбак из сказки "Шелковая Кисточка". Тот смотрел на жену и забыл о работе. Шелковая Кисточка подарила ему свой портрет, писанный углем на листе бересты. Рыбак, сидя с удочкой на берегу реки, держал портрет перед собой... "Хорошие портреты делают в Агаше! На толстой бумаге. Надо бы попросить мастера приехать сюда и сделать портрет Карамчи", - подумал Борлай. Рыбак уронил портрет в реку. Вода принесла его к стойбищу хана, у которого было пять жен. Взглянув на портрет Шелковой Кисточки, хан отправился в поход, чтобы отнять ее у рыбака, привезти к себе и назвать шестой женой... Борлай никогда ничего не терял, и он сберег бы портрет, не уронил бы в реку... Он улыбнулся.
      Карамчи спросила, что его так развеселило.
      - Сказку вспомнил... - Борлай рассказал о Шелковой Кисточке; подвинувшись, взял руку жены и слегка качнул. - Я не рыбак. И время теперь другое. Тебя никто у меня не отнимет.
      - Знаю, - горячо прошептала Карамчи и подвинулась к мужу...
      Мороз крепчал с каждым часом. Борлай втащил в аил несколько обрубков сухих бревен и в костре приткнул их одно к другому, как лучи звезды. В дымовом отверстии таял иней. Со стропил падали крупные капли. Холод не позволил уснуть на кровати и заставил Токушевых снова спуститься к огню.
      Борлай на мужской половине лег на шкуру лося и, расстегнув шубу, поднял рубашку, чтобы погреть свою могучую грудь цвета красной меди. Вскоре замерзла спина, и ему пришлось повернуться.
      По другую сторону очага, накрывшись шкурами, спала Карамчи.
      Ночью несколько раз принималась плакать маленькая Чечек. Борлай вставал и осматривал яму, в которую была опущена люлька, прикрытая сеном. По наличию инея он узнавал, тепло или холодно дочери. Иногда давал выпить глоток чая, иногда только укрывал потеплее. Сдвинув дрова так, чтобы костер горел веселее, снова ложился спать.
      Утром Борлай топором рубил землю, чтобы углубить яму, - дочери спать будет теплее. Потом он привез льду с реки и натаял воды, а после чая занялся литьем пуль. Неожиданно перед ним встала жена Байрыма - Муйна, в незастегнутом чегедеке и в шапке, сдвинутой на затылок. Она долго не могла произнести ни слова, а только показывала на притолоку двери и правой рукой рубила по левой.
      Борлай понял, что Байрым изрубил грозных караульщиков домашнего благополучия. Значит, выбросил из головы веру в духов. Он не боится кермесов, которые, по словам стариков, точно совы по ночам, летают среди кочевников.
      Карамчи, выронив чашку, стояла посредине аила. Сношеница бросилась к ней и заплакала.