Великое кочевье

      Он торжественно свертывал газету и входил в просторный предбанник, где висело большое зеркало.
      - Взгляните на себя в это зеркало. После бани опять посмотритесь: поймете, почему секретарь комсомола заставляет мыться.
      Кочевники перед зеркалом гладили щеки, прищуривали глаза, показывали языки.
      Приходил Чаптыган Сапогов, которого, как байского сына, исключили из сельскохозяйственного техникума, раздавал всем по куску ядрового мыла и говорил:
      - Это мой отец дарит тебе. Здесь помоешься и домой увезешь.
      Алтайцы нюхали мыло, пробовали языком и потом долго отплевывались.
      Сапог показал на сына:
      - Он каждый день моется. Смотрите, какое у него тело мягкое да белое. Баня дает здоровье. Потому я вас и приглашаю.
      Он сам намыливал парням головы, тер спины вехоткой и обливал теплой водой, приговаривая:
      - Мне отец говорил, что всех алтайцев надо любить и жалеть. Обижать никого нельзя. Есть мудрая пословица: "Чужой аил не раскрывай - свой будет закрыт".
      Чаще мылся сам, а молодежь стояла вокруг него.
      - Нужно вот так, - учил намыливать голову, лицо. - Смотрите, какой я чистый стал. Всю грязь мыло снимает. Пробуй.
      Банная теплота размягчила сердца и снова расположила к Сапогу.
      Алтайцы с криком и хохотом плескали на себя и друг на друга теплую воду.
      - Поглянулось? - спрашивал хозяин. - На следующее лето веников березовых приготовлю: будем париться. Хорошо?
      В предбаннике алтайцы бросались прямо к зеркалу.
      - Другим стал! Лицо-то какое красное!
      - Из бани чистыми вышли! Ни грязи, ни пыли, - говорил Сапог. - Пусть совесть ваша будет так же чиста перед народом. Бедных жалейте и богатых из рода вашего уважайте.
      Провожая молодежь до заседланных лошадей, Сапог снова доставал газету.
      - Тут напечатано, чтобы алтайки тоже мылись в бане. Пусть ваши матери и сестры приезжают. Мои жены научат их мыться. Мне бани не жалко. Сердце мое болит о народе.
      Он смотрел в глаза парням, проверяя, какое впечатление произвели его слова.
      - Хотя лицом я стар, но сердцем юн. Я люблю молодость и молодежь. Люблю ойыны. Когда наступит полнолуние, приезжайте ко мне. Мы устроим веселый ойын. Мой сын приглашает вас к себе в гости. Наши песни будут слышны по всей долине.
      5
      У заплота стояли большие тажууры, украшенные простым орнаментом и серебряными родовыми знаками Сапога Тыдыкова. Рядом - деревянные чашки. Алтайцы подходили к тажуурам, наливали, кто сколько хотел. Выпив, утирали губы ладонями и прищелкивали языками. А затем, встав в круг, покачивались из стороны в сторону.
      На небе показалась луна. Сапог подтолкнул сына:
      - Запевай!
      Чаптыган запел о голубом Алтае, восхищаясь красотами его долин и гор, восхваляя минувшие десятилетия, когда "спокойно и сытно жили алтайцы".
      Каждую минуту появлялись новые всадники. Одни расседлывали лошадей и отпускали на луг, другие привязывали к коновязям.
      Сапог на короткое время выходил из круга и шептал Ногону:
      - Новеньким принеси кабак-араки*. Да побольше. Я хочу осень превратить в весну.
      [Кабак-арака - водка.]
      Неподалеку горели костры. В котлах варилось жирное мясо.
      Вскоре больше половины неба закрылось черной шубой хмурых облаков. Луна нырнула туда, будто пряталась от холодного ветра.
      Сапог, раскачивая круг, запел:
      Будет ли расти зеленая пихта,
      Если у нее обрежут сучья?
      Будет ли стоять крепкий человек,
      Если у него из-под ног выдернут землю?
      Подхватывали вяло. Не было той бодрости, которую хотел бы видеть Сапог. Он снова подозвал Ногона и послал его за водкой.
      - Костры разведите рядом.
      Распорядился и опять запел, повышая голос:
      Подсеченное дерево
      На корню засыхает,
      Разоренный человек
      Позора не вынесет.
      Голосов все меньше и меньше, шаг стал вялым, движения недружными. Почему водка не разожгла в молодежи веселья? Может быть, потому, что неприятная погода, темная ночь и острый ветер? Сапог крикнул:
      - Чаптыган! Угощай гостей мясом!
      В это время послышался тонкий, высокий голос:
      Разве жил бы старый волк,
      Если б он не драл баранов?
      Смелые голоса подхватили песню:
      Разве в лесу выросло бы дерево,
      Если бы оно не душило молодые побеги?
      Сапог остановился, крикнув:
      - Кто поет песни грусти? Кому они нужны? Давайте веселиться! У меня много кабак-араки, много мяса варится в котлах.
      Изредка из темноты прилетали крупные снежинки.
      Тот же голос дерзко выводил:
      Серого волка убьем
      Бараны будут целы;
      Старое дерево срубим
      Молодые побеги вздохнут легко.
      Сапог фыркнул и бросился к запевале. Узнав в нем Тохну, рявкнул:
      - Замолчи! - И, топая ногами, прохрипел: - Я твоего отца в молодости от голода спас, на коня посадил, а ты на меня лаешь.
      - Чем плохая песня? - нарочито наивным тоном спросил парень. - Ты говорил, что волков надо бить, по два барана за убитого волка давал.
      Все остановились, прислушиваясь.
      Сапог не мог вынести оскорбления. Какой-то мальчишка называет его на "ты" и насмехается!
      - Уходи со своими собачьими песнями! - прохрипел он, задыхаясь, и потряс кулаками.
      - Из ойына прогонять нельзя, - смело возразил парень.
      Чаптыган подошел к Тохне сзади, схватил его за воротник и поволок.
      - Ребята, бьют! - крикнул парень.
      Откуда-то сразу взялись палки и камни. Началась свалка. Трудно было разобрать, кто против кого, и потому первое время сторонники Сапога бездействовали. Недалеко от костров били Чаптыгана. Кто-то перевернул котлы, и они укатились к реке. Костры быстро угасали. Темнота овладевала лугом.
      - Вот тебе за песни против нашей власти! Вот! - приговаривал Тохна.
      Сапог бежал на крик сына с десятком надежных людей.
      Тохна и его товарищи бросили Чаптыгана и схватили по головешке.
      Ветер, словно горстями, кидал пушистый снег. Начиналась первая метель.
      6
      Борлай Токушев приехал в Агаш, чтобы пригласить кого-нибудь из русских колхозников, хороших пахарей, на продолжительную работу в артель "Светает".
      Копосов одобрил его мысль, но тотчас же задумчиво свел брови к переносью.
      - На большое дело, дорогой мой, надо искать добровольца, да такого, чтобы у него на этой работе душа горела.
      Ответ для Борлая был неожиданным. Он думал, что Копосов сразу скажет, кто из членов партии поедет к ним, и теперь встревожился: удастся ли найти добровольца? Ведь для русского человека, не привыкшего к юрте, на первых порах жизнь будет не легкой. Придется по-охотничьи спать у костра, привыкать к мясу да молоку без хлеба, а самому терпеливо учить делать хомуты и телеги, вилы и грабли, строить избушки и запрягать лошадей, пахать землю и убирать хлеб - всему-всему учить. Где взять такого человека?
      - Найдем, - уверенно сказал Копосов. - Партия, дорогой мой, всегда находит нужных людей для любого дела.
      Он сам поехал с Борлаем в "Искру". Там только что открылось заседание правления. На широких скамьях возле стен сидели белобородые старики и безусые комсомольцы, пожилые женщины с серьгами в ушах и девушки с яркими лентами в косах, бывшие партизаны в гимнастерках и охотники в брюках из косульей кожи, природные пахари и мастера, у которых никакое ремесло не валилось из рук. Это были отборные люди, глубоко преданные коллективному труду. Еще в 1921 году они вступили в первую в аймаке коммуну и с тех пор, невзирая на кулацкие вылазки и неурядицы в труде, стойко держались друг за друга. В первые годы мужчины пахали землю, держа винтовки за плечами, а женщины с детьми не раз уходили от нападавших бандитов и угоняли скот в неприступные каменные щели. Среди коммунаров, собравшихся на заседание, Токушев заметил огненную бороду Миликея Охлупнева и, сняв шапку, поклонился ему. Тот ответил поклоном. И оттого, что здесь оказался знакомый человек, на душе у Борлая стало спокойнее.
      Копосов прошел за стол, сел рядом с председателем "Искры" Евграфом Черепухиным и что-то шепнул ему. Черепухин в ответ кивнул головой; поднявшись, пригласил Токушева за стол и поставил для него стул рядом с собой.
      Обсуждался вопрос о подготовке к зиме. Охлупнев, казалось, беспокоился больше всех. Плотников он упрекнул за то, что скотные дворы не отремонтированы, кладовщика - за отсутствие веревок для саней, шорника - за плохие хомуты. Стало ясно, что этот человек ко всему подходит по-хозяйски.
      Когда обсудили все вопросы, Копосов поднялся и сказал:
      - Аймачный комитет партии обращается к вам с просьбой, большой государственной важности просьбой, - подчеркнул он. - Выделите из вашего коллектива надежного человека в алтайский колхоз. Хорошего пахаря, плотника; может быть, немножко знакомого с кузнечным делом. Одним словом, мастера на все руки.
      Евграф Герасимович пожал плечами:
      - Да у нас такого коммунара, пожалуй, не сыскать.
      - Поищите, - настойчиво повторил просьбу Копосов, - посоветуйтесь, а мы подождем.
      Неожиданно встал Охлупнев и обидчиво заметил:
      - Говоришь ты, Герасимович, так, что люди подумают: перевелись мужики в "Искре".
      - Ну, кто? Кто? - Черепухин протянул в зал руку, как бы требуя, чтобы на ладонь положили ответ. - Назови мне такого мужика.
      - А хоть бы вот я! - Охлупнев ударил себя кулаком по груди, прищурившись, выжидательно посмотрел на председателя. - Не гожусь?
      - Ну вот, сказал тоже! - председатель недовольно опустил руки на стол.
      - А ты прямо отвечай, прямо, гром тебя расшиби!
      В зале рассмеялись и стали перешептываться:
      - Охлупнев опять гром помянул - значит, будет стоять на своем.
      - Ну и Черепухин тоже упрется.
      Колхозники не ошиблись. Евграф Герасимович, побагровев, ответил:
      - Нельзя же так сразу, надо обдумать, обсудить.
      - А чего думать, ясны горы? Я свое согласие заявляю. Не доверяешь мне? - горячился Миликей Никандрович.
      - Не то что не доверяю, - уклончиво ответил Черепухин, - а побаиваюсь, как бы ты там всех лошадей не перебил.
      Коммунары захохотали.
      У Охлупнева подкосились ноги. Он так тяжело опустился на свое место, что скамья заскрипела. Председатель тронул самое больное, напомнив о позорном случае.
      Года три назад Миликей Охлупнев ездил в город за посудой для столовой. На обратном пути он решил на часок завернуть к дальнему родственнику в Шебалино. Только он заехал в ограду, как из дома выбежали пьяные мужики, загалдели: "Долгожданный гостенек! В самую пору прикатил! Прямо на свадебку. Завтра молодуха стряпает блины". Миликея оторвали от телеги и, взяв под руки, увели в дом. Коня его отправили куда-то на горы, в табун, а хомут и дугу спрятали. Два дня Миликей гулял на свадьбе, а на третье утро начал ругаться с пьяными родственниками, кричал на всех, чтобы ему немедленно привели коня, грозил кулаком хозяину дома. Лишь на четвертый день его отпустили. Выехав за село, он лег на воз и сразу же уснул. На перевале было грязно, телегу с громоздкими ящиками потянуло вправо, под откос. Конь пошел тоже правее. На ухабе телега сорвалась с передков и перевернулась. Из ящика с фарфоровой посудой посыпались осколки. Эмалированные чашки покатились под гору. Сам Охлупнев отлетел далеко в сторону и упал вниз лицом в холодный ключ. Выбравшись из грязи, он побежал догонять коня, который ушел с одними передками. Миликею было и больно и совестно. Он знал, что ему будет два выговора от председателя - за то, что долго ездил, и за то, что разбил посуду, и от жены - за выпачканную грязью одежду. Догоняя коня, он ухватился за одну вожжину и замахнулся большим волосатым кулаком. Резвый конь, вздернув голову, рванулся, пытаясь умчаться в лес.
      "А-а, ты не слушаешься, гром тебя расшиби!" - крикнул Миликей Никандрович и, позабыв о своей недюжинной силе, левой рукой схватил непокорного за горячие ноздри, точно медведь лапой, а правой с полуразмаха ударил между ушей.
      Кулак у него был такой тяжелый, что конь упал на передние ноги, вздрогнул и замертво повалился на оглобли...
      Вот об этом постыдном случае, наверно сотый раз, напомнил Евграф Герасимович.
      Глубоко вздохнув, Охлупнев сказал:
      - Я знаю, при моей силе кулаками махать нельзя. Ну, по пьяному делу случился такой грех, так неужели за это всякий раз глаза колоть! Вроде я работаю не хуже других, стараюсь расплатиться... Зарок соблюдаю: хмельного в рот не беру.
      Копосов знал эту старую "историю" и решил, что пора оборвать ненужную перепалку.
      - В самом деле, зачем этот разговор? - он строго и выжидательно посмотрел на Черепухина. - Объясняй, Евграф Герасимович.
      Председатель помялся, смущенно пошевелил плечами, а потом посмотрел в глаза Копосову и чистосердечно признался:
      - Он все правление, можно сказать, без ножа режет.
      - Пояснее выражайся, - настаивал Копосов.
      - Да ведь все знают, Миликей Никандрович в поле - главная сила. Как мы весной без него будем управляться с посевом?
      От неожиданности у Копосова пальцы сжались в кулак. Тяжело покрутив головой, он сказал:
      - Это называется, проявил государственный подход! Нельзя же так. На большое дело смотришь со своей кочки.
      Он встал, подошел к Охлупневу и пожал ему руку:
      - В добрый час, Миликей Никандрович! Верю, что сдержишь слово. Желаю успеха! Случится затруднение - сообщай. Поможем. - И, повернувшись, предупредил Черепухина: - И ты помогай. Во всем помогай. Перед весной заслушаем тебя на бюро специально о социалистической помощи алтайскому колхозу.
      Токушев встал, поклонился всем и направился к Охлупневу.
      7
      Всадники ехали шагом. Разговаривали о Верхней Каракольской долине, о Сапоге Тыдыкове и о постройке артелью "Светает" избушек и теплых скотных дворов. Мысли всадников совпадали. Это радовало Борлая. Он чувствовал внутреннюю близость к своему спутнику и готов был назвать его братом.
      - Миликей, ты в партизанах ходил?
      - Ходил, ясны горы, ходил! С первых дней! Во втором полку, в третьей роте.
      - В партию давно записался?
      Охлупнев сказал, что он беспартийный. Борлай недоуменно пожал плечами. В последние годы к ним то и дело приезжали русские, помогали проводить собрания или налаживать работу сельсовета и кооператива. Но то были партийцы или комсомольцы. Их посылала партия. А Миликей сам пожелал. Это было приятно и удивительно.
      Борлай ехал рядом с Охлупневым и, заглядывая в его глаза, спросил:
      - А почему в партию не вступил?
      - Скажу я тебе, паря, напрямик, - начал Миликей Никандрович, выпивать я любил. И меры не знал. В партизанском полку мне даже перед строем выговаривали за это. А ведь в партии люди должны быть чистыми, как стекло... Обидно мне сейчас. На себя обидно. - Взглянув на Токушева, он прижал руку к груди: - Ты не бойся, я не загуляю. Во мне все перебродило, дурь из головы давно ушла. Теперь я своему слову хозяин. Недаром Евграф-то жалел меня.
      Борлай спросил, про какого коня поминал Черепухин. Охлупнев рассказал о случае на перевале: опустив глаза, он плел косу в гриве коня. Своих колхозников ему не было так стыдно, как этого алтайца. Теперь, когда ему предстояло научить землепашеству целый алтайский колхоз, он чувствовал на себе большую ответственность.
      - Ничего, - добродушно промолвил Борлай. - Ты силу маленько береги.
      Охлупнев успокоился и подумал о жене. Дома он сказал, что поехал месяцев на восемь, но про себя решил, что не вернется до тех пор, пока не увидит в Верхней Каракольской долине колосящегося хлеба.
      - Ты будешь жить в моем аиле, - предложил Токушев.
      - Согласен. Я холода не боюсь, - сказал Миликей Никандрович, но тут же выдвинул свое условие: - А избушки мы начнем строить сразу. Копосов спросит с нас. Я его знаю.
      8
      В аиле Борлая Охлупнев выпил пять чашек соленого чая с молоком и талканом.
      Карамчи предложила ему шестую, а мужу сказала по-алтайски:
      - Этот русский - хороший человек. Не гнушается нами и наши обычаи уважает.
      Поднимаясь на ноги, Охлупнев схватился за коленку:
      - Ой, ноги отсидел, ясны горы! Надо нам с тобой поскорее столом обзаводиться. А вместо стульев чурки выпилим.
      - Надо, - согласился Борлай.
      Они пошли осматривать места для построек. К ним присоединились колхозники.
      Разводя руками, как бы раздвигая аилы, Миликей Никандрович говорил певучим голосом:
      - Улочку сделаем пошире. Избушки встанут у нас нарядные, как весной девки на лугу!
      - Кто хочет избушки строить? - спросил Борлай.
      Комсомольцы сказали, что у них уже заготовлен лес.
      Борлай взглянул на Утишку, спросил:
      - Ты почему сегодня такой мрачный? Избушку будешь строить?
      - Нет. Мне хорошо без избушки.
      - А где жить будешь?
      - В аиле.
      - Ты же говорил, что тот аил не твой, а жены. Сам в колхозе, а живешь с единоличницей. Неладно.
      - Я убеждаю ее записаться в колхоз.
      - Будет вам спорить! - уговаривал Миликей, дергая председателя за рукав, и, когда тот замолчал, заговорил снова: - Я думаю здесь, на бережку, баньку срубить большую, по-белому. Для всего колхоза. Вечерком попаришься всласть и сразу в речку бухнешься. Хорошо так! А годочка через два мельничку построим. Люблю мельницы! Вода-то под колесами круглый год поет. Привод к мельнице поставим и хлеб молотить начнем. Опять же пруд хороший. А на пруду - гуси! Вот как мы тогда заживем, ясны горы!
      Борлай переводил его слова с пятого на десятое. Услышав незнакомое слово, Охлупнев схватывал Токушева за рукав:
      - Как? Ну-ка, повтори. А по-русски как это зовется?
      Они миновали березовую рощицу и пошли в сторону Каракола.
      - Здесь добрецкое местечко для пригонов!.. Скот держать, коров, продолжал Миликей. - Деревня - рядом. А березки не пустят к домам навозный запах.
      Оттуда они направились вверх по долине. Охлупнев размахивал руками, проводя по земле воображаемую черту:
      - Вот так поскотину загородим, там для скота выгон кормный, а тут пашня, сенокос.
      - Ячмень здесь вырастет хороший?
      - А как посеешь, так и пожнешь.
      Миликей попробовал землю носком сапога, потом выхватил из-за опояски топор, вырубил ком дерна и долго мял в руках.
      - На такой земле, ясны горы, можно жить счастливо, коли пахать не лениво. Новина. Непашь. Тут и пшеничка вымахает в рост человека, а колосья будут вот такие! - он потряс указательным пальцем, толстым и длинным. Пшеничка любит свежую земельку.
      - Вспахать не успеем, земля стынет, - оказал Борлай. - У нас еще и плуга нет.
      - За плугом можно съездить в "Искру". А хомуты где, шлеи? Нету. То-то и оно-то! В "Искре" хомутов не хватает, - покачал головой Миликей Никандрович. - Надо нам кривые березовые комельки искать, клещи из них вытесать, а потом и хомуты вязать.
      Он еще раз вырубил ком земли.
      - Хороша целина! А ломать ее доведется весной. Вот-вот настоящая зима брякнется. Гуси нынче давно пролетели, - закончил он по-алтайски и махнул рукой на юго-запад, откуда уныло смотрело окутанное в марево тусклое солнце.
      9
      Миликей спал возле очага, на мужской половине. Он проснулся, когда в аил опустились мрак и холод, надел огромную шапку из косульих лап и, открыв дверь, посмотрел на небо.
      "Ого, звезды утро чуют! Коромысло один конец кверху вскинуло, и звездный конь вокруг прикола обежал".
      Он кивнул головой на Большую Медведицу. Захлопнув дверь, крикнул хозяину аила:
      - Вставай! Надо избушку основывать.
      Вода в ведре покрылась толстой коркой льда, и Миликей побежал умываться на реку.
      Вернулся раскрасневшийся, бороду пальцами расчесывал и покрякивал, словно обжигался:
      - Знатные морозцы нажимают!
      Карамчи поставила чайник на угли.
      - Мы сейчас чай пить не будем, - сказал Миликей. - Надо поработать, а потом чаевать.
      На рассвете неподалеку от аила они положили толстые окладники первой избушки.
      10
      Карамчи кормила сына грудью и вполголоса пела:
      Пусть люлька твоя
      Украсится побрякушками.
      Пусть будут у тебя
      Младшие братья.
      Она наклонилась к ребенку и поцеловала его в нежную щечку, пахнущую молоком.
      Насытившись, сын лежал на ее руках и улыбался так ясно, как улыбаются только младенцы. Мать прижала его к себе. Ее радовало, что ребенок растет крепким и здоровым.
      Дверь скрипнула. Утишка смело перешагнул порог, вызывающе поздоровался с Карамчи и по-хозяйски, не дожидаясь приглашения, сел "выше огня"*, куда садятся только мужья да особо почетные гости.
      ["Выше огня" - между очагом и кроватью.]
      - Где твой ненаглядный?
      - О муже спрашиваешь? - неохотно отозвалась хозяйка. - Уехал в лес за мхом для избушки.
      Она украдкой взглянула на лицо нахального гостя: "Пьян". Почувствовав на себе его липкий взгляд, она отвернулась, чтобы уложить ребенка.
      - И ты, умная женщина, согласишься жить с ним в избе? - спросил гость, прищурив глаза.
      - Где будет жить муж, там и я.
      - В избе подохнешь.
      - Вон русские не подыхают. Здоровые живут.
      - Они привыкли. А вы, алтайки, будете хворать.
      - Не беспокойся, не захвораем.
      - В аиле лучше. Я для тебя новый аил поставлю, приходи.
      - Тьфу! Кермес!*
      [Кермес - один из злых духов. Шаманы говорили, что душа умершего превращается в кермеса и причиняет людям зло. Слово стало ругательным.]
      Карамчи схватила головешку и замахнулась.
      - Ты не сердись. Обдумай все. Я тебе добра желаю.
      - Мужу скажу.
      - Скажешь, дни свои укоротишь, - пригрозил Утишка; уходя, хлопнул дверью.
      Борлай в сумах вез мох. Утишка поджидал его, усевшись на окладники избушки.
      - Все утро ищу тебя. На мою бабу самообложение наложили. Денег с нее много требуют.
      - Это дело сельсовета.
      - Девчонка у бабы чужая живет, - так, может, из-за нее? А много ли от девчонки работы? Зря баба пожалела бедную... Ты поговори с Байрымом, пусть он самообложение сбросит.
      - Ничего я говорить не буду. В его руках писаный закон, - Борлай посмотрел Утишке в глаза, спросил: - А ты что о Бакчибаевой беспокоишься? Ты же с ней разделился.
      - Разделился, но... ребятишки - мои дети. Они с голоду подохнут.
      - Ой, ой... - усмехнулся Токушев. - При таком достатке с голоду не умирают.
      - А тебе завидно? Вы с братом совсем их разорить хотите? - вскричал Утишка. - Что они тебе плохого сделали?
      - Не кричи, - строго сказал Борлай. - Я вижу, ты доброй шкурой худое сердце прикрываешь.
      - Я работаю. Ты меня не укоряй.
      Утишка круто повернулся; ворча и ругаясь, пошел к своему аилу.
      11
      Хозяйственные заботы не покидали Миликея даже ночью. Во сне ему представлялись избушки с дымком над трубами, дворы - построенными, поскотина - загороженной; он видел весеннюю пахоту и густые хлеба, закрывшие землю зеленым шелком. Утром вскакивал раньше всех. Его радовало, что строительство шло быстро, не приходилось торопить алтайцев, - они сами то и дело спрашивали, как лучше выполнить ту или иную работу.
      Когда заготовили достаточное количество леса на избушки, Охлупнев съездил в село и привез маховую пилу. Вскоре напилили плах. Пол в избе Борлая настлали ровный, строганый. Около избушки толпились люди, заглядывали в окна.
      - Хорошо, только душно будет, - оказал Тюхтень, усевшись посреди пола.
      - О! Да тут очаг развести нельзя. - Карамчи покачала головой.
      Соседки посочувствовали ей.
      - Без очага какая жизнь!
      Карамчи ответила:
      - Ваши мужья тоже строят. Вместе будем привыкать.
      - Где чай станем кипятить? Араку где будем гнать?
      Слова женщин заставили Борлая призадуматься. В самом деле, где же гнать араку? Ведь жена в угощении гостей не захочет отставать от других.
      "Придется аил рядом с избой поставить", - решил он.
      12
      В избушке на полу - ворох глины. Глину черпали ведрами, высыпали за опечек и старательно колотили большими деревянными молотками. Миликей изредка бросал туда щепотку соли.
      - Это зачем делаешь? - спросил Тохна.
      - А чтобы лучше жар в печке держался. Печка тепленька - хозяину миленько.
      Вечером Миликей Никандрович затопил новую печь, уселся на чурбан против чела и смотрел, как разгораются дрова.
      - Дым пустил! Теперь бы мне Маланья Ивановна, дражайшая женушка, пирогов настряпала.
      - Вези сюда бабу, - подсказал Токушев. - Хорошо будет!
      - Твоими бы устами да мед пить, Борлаюшко.
      - Избушка есть.
      - Весной попробую сговорить.
      Миликей встал и налил воды в глубокое корыто.
      - А покамест нет здесь Маланьи Ивановны, придется мне, паря, самому за бабье дело взяться.
      Он всыпал муки в корыто и стал прилежно разбалтывать.
      На следующее утро он выкатывал калачи. Тесто было жидким и плыло во все стороны. Пекарь поторопился вытаскать из печи головешки и посадить хлеб. Калачи расплылись, превратились в лепешки, сверху корявые, будто по сырому хлебу набродили куры. Но Охлупнев не унывал:
      - Не беда. Все-таки это хлеб. Помаленьку научимся, до всего дойдем, ясны горы!
      Маленькую булочку - "заскребышек" - бросил под печку.
      Борлай удивленно посмотрел ему в лицо и спросил холодно:
      - Ты это кому давал?
      Щеки Миликея Никандровича стали красными, как осиновые листья. По одному взгляду Борлая он понял, что алтайца не обманешь, да и за обман потом ругал бы себя целую неделю, но сознаться сразу не смог и сам себе выговаривал:
      "Приехал учить хозяйствовать по-новому, жизнь помогать перестраивать, а сам в домовых верю".
      Токушев ждал ответа. Охлупнев заговорил так, как лопочут провинившиеся дети:
      - Ему... Ну, как бы тебе сказать...
      - Доброму духу или злому?
      Миликей Никандрович чувствовал себя глубоко виноватым и прятал смущенный взгляд. Это вернуло Борлаю спокойствие, верхняя губа его дрогнула, готовая растянуться в усмешке.
      - Запечному, гром его расшиби... Мать моя говорила: "Не жалей заскребышки запечному - хлеб станет лучше печься".
      - Миликей, не говори так. Сам знаешь, что все это глупость.
      - Знать-то я знаю, что... нет ни бога, ни черта. А почему заскребышек бросил - сам себе объяснить не могу.
      - Я не верю, а ты все еще веришь, - упрекнул Борлай.
      После этого Охлупнев несколько дней при всяком разговоре с председателем вспоминал про заскребышек: "Дьявол меня угораздил бросить его!"
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      1
      В ту осень Сапог Тыдыков часто бывал в сельсовете. Первый раз он поехал туда, когда ему объявили о самообложении. Своего стремянного, Ногона, он оставил ожидать в долине; едва успел перешагнуть порог сельсовета, как Байрым Токушев строго спросил:
      - Почему самообложение не платишь?
      - Какое такое самообложение? Я ничего сам на себя не накладывал.
      - Собрание наложило. Ты не хочешь платить? Табуны твои продадим с торгов.
      - Я Советскую власть люблю, как родную мать. Всегда с радостью выполняю все приказы. Сколько с меня полагается?
      - Три тысячи семьсот тридцать.
      - Такую сумму я платил. Сегодня же привезу все квитанции. Второй раз требуешь? Это и есть самообложение?
      Борода Сапога дрожала, на щеках выступили бурые пятна, но он опять сдержался и продолжал тем же покорным голосом:
      - А ты, заботливый председатель, не забыл, что у нас четыре хозяйства? Как же, давно четыре... Я с сыном и с женами разделился. Они не хотят по-советски жить. А я по-старому не могу... Сердцу моему противно.
      - Акта нет. Без акта раздел не считается, - заметил Аргачи.
      Минуты две Сапог теребил тощую бороденку и совал ее в рот - жесткий волос хрустел на зубах, - спрашивал себя, куда бы поехать с жалобой, но не мог найти ответа.
      Раздумье оборвал взмахом кулака: "Домой поеду".
      Ногон в ожидании Сапога ездил по долине взад и вперед. В ту минуту слуга оказался впереди своего хозяина. Сапог придержал коня и громко закашлял: не увидел бы кто-нибудь, что стремянный, забыв о почтении, едет впереди главы сеока Мундус.
      Ногон оглянулся, и скуластое лицо его с трясущейся челюстью сразу потемнело, а тощая бороденка задрожала больше обычного.
      "Старый дурак, проглядел".
      Обругав себя, он круто повернул коня и поехал навстречу хозяину, почтительно склонив голову, как делал в то время, когда Сапог был зайсаном.
      - Ворон у тебя глаза не выклевал? - крикнул Сапог, проносясь мимо слуги.
      Ногон спрятал лицо в гриву лошади. Потом он поехал позади хозяина, на почтительном расстоянии, чтобы не умалить его достоинства.
      2
      Уезжая из дому, Сапог оказал Хоже, первой жене, толстой, беззубой старухе с отвисшими мешками жирных щек и сивыми косами, которые сплошь были унизаны золотыми монетами:
      - Ты лежи. - При этом он глазами указал на кровать.
      Старуха лежала до полудня не вставая. Вторая жена, тридцатилетняя Эрпечи, круглотелая теленгитка с маленьким покатым лбом, крошечными угольками глаз и красными щеками, с завистью посматривала на нее. Когда Хожа на минутку вышла из юрты, Эрпечи кошкой прыгнула на широкую кровать, растянулась на перине, а правую руку запустила под большую растрепанную подушку. Дыхание стало коротким и частым. В глубине заплывших жиром глаз блеснули огоньки. Сквозь тонкий полотняный мешок она полной горстью схватила монеты. Полтинники шевелились в ее руке и тихо звенели.
      По быстрым и тяжелым шагам Эрпечи узнала мужа и повернулась на спину, спрятав руки в складки тяжелого малинового чегедека.
      Вошел хозяин, взгляд сразу кинул на кровать, потом - на женскую половину.
      - Где старая? (Он никогда не называл жен по именам.)
      - Сейчас придет.
      Эрпечи метнулась к резному шкафу за чашкой.
      Сапог остановил ее:
      - Чаю не хочу.
      Сел к очагу, тихо стуча зубами о нефритовый чубук монгольской трубки.
      Когда вернулась старая Хожа, он сурово объявил: