Великое кочевье

      Борлай Токушев чувствовал себя молодоженом: лишь на свадьбах бывали такие многоголосые ойыны. Не зря же Филипп Иванович крикнул Борлаю на ухо:
      - Пойдет кочевье за вами, как табун за пастухом!
      Круг покачивался так стремительно, что Борлаю казалось: вот сейчас кто-нибудь оторвется от товарищей и отлетит далеко в сторону. Он легко вскинул голову и посмотрел на луну. Луна как бы пошатывалась в такт поступи ойына. Песни, расстилаясь по долине, достигали самых далеких урочищ. Нет, они не умрут, не позабудутся людьми, эти новые песни бодрости и силы. Наоборот, они перекинутся через хребет и начнут будить кочевников на берегах Каракола. И Борлай, вскинув голову, запел с небывалым подъемом:
      Зеленые ветки раскинув,
      Старые кедры знают,
      Что с восходом солнца
      Запоют в лесу птицы.
      Певцы смолкли, прислушиваясь к нему, и он еще громче закончил:
      В голубую долину откочевав,
      Народ наш знает,
      Что новая власть
      Беднякам поможет.
      - Хорошо! Хорошо! - похвалил Суртаев. - Слагай еще.
      Сенюш Курбаев решил повторить песню друга, надеясь, что все подхватят ее, но в это время у противоположной стороны послышался хриплый голос Утишки:
      Хорош ли приехавший к тебе человек
      Ты не ответишь, не присмотревшись.
      Хорош ли новой власти век
      Народ не скажет, не убедившись.
      Не успел Борлай ответить новой песней, как раздался визгливый голос Таланкеленга, напомнившего, что они собрались не на сходку, где спорят, а на ойын, где веселятся. Утишка запел о парне, который любил девушку с глазами, сиявшими ярче полуночных звезд. Потом полилась песня Ярманки:
      Золотым листом богато одетая
      Не белая ли береза это?
      Суртаев подтолкнул Борлая:
      - Кто сложил?
      - Сам, наверно. На ойыне старых песен не поют.
      - Толковый парень. Надо учить малого.
      В кругу уже звучала новая песня младшего Токушева:
      Целый день ходил я по голубому камню
      Трещины в голубом камне не нашел,
      Целый год я выбирал молодую девушку...
      Красивее тебя не нашел.
      Борлай, исподлобья взглянув на Ярманку, подумал, что все участники ойына поняли, к кому обращена эта песня, и в душе зло смеются над Токушевыми. Он готов был броситься к парню, тряхнуть его за воротник и, повернув лицом к Чаных, сказать: "Двух жен бедняку не прокормить. А отвернешься от этой - зашибу". Но в этот миг он услышал настойчивый голос Филиппа Ивановича:
      - Откроется алтайская школа - обязательно будем учить малого.
      Никогда не пел Ярманка с такой глубокой теплотой. Он думал, что эта звездная ночь в долине Голубых Ветров будет его последней ночью, проведенной в кругу сородичей, думал о новом своем аиле, о молодой и веселой жене. Еще день - и он увезет Яманай туда, где кочуют чужие сеоки, где их никто не знает. Хорошо, что придумали такие шумные проводы отъезжающих на курсы, - Ярманке легче ускользнуть незамеченным. Перед утром он непременно уедет. Сирот прокормит Байрым. Ведь Чаных по наследству должна перейти к нему.
      Тени аилов укоротились, а потом не спеша повернулись и снова начали расти: близилось утро.
      У Суртаева разболелась голова, и он ушел в аил, постелил себе подседельник, от которого пахло едким потом лошади, и закрылся длинношерстой шубой. Он крепко зажмурился, но перед глазами все мелькал шумный круг веселых людей, слагающих новые песни...
      Борлай неожиданно умолк, прислушиваясь к голосам, - Ярманки не было слышно. Не найдя молодого песенника, он вырвался из тесного круга и побежал по лугу, заглядывая в аилы. Везде было пусто: в очагах гасли последние искры. В жилье меньшего брата ощупал стену и не нашел ни ружья, ни провианта. Стало ясно, почему Ярманка с таким жаром пел в эту ночь, и Борлай бросился к лесу, где паслись кони.
      Отыскав тропу, уводившую на хребет, он остановился и, сдерживая дыхание, прислушался. Кругом - тишина. Казалось, было слышно, как спокойно дышали лопушистые травы, как струился в чистом воздухе аромат дремлющих кедрачей. Где-то упала капля росы на тонкий лист, где-то пискнула сонная пташка, застигнутая зверьком, и трепетно забила крыльями.
      Борлай глубоко вздохнул.
      "Не виноват Ярманка. Обидно парню, что приходится жить со старухой. Молодая кровь тянет к девушке".
      Вспомнилась своя молодость. И чего только не делал он, чтобы жениться на Карамчи! Круглые сутки пас чужие табуны, попутно ставил капканы и петли на звериных тропах, чтобы скопить денег на калым за любимую девушку.
      Он махнул бы рукой на младшего брата, если бы Яманай была из другого сеока.
      "Все-таки сеок - одна кровь. Нехорошо ему жениться на этой девке, люди засмеют всех нас, - подумал Борлай. - Да и Чаных бросить нельзя. Стыдно нам, как будто у Адара нет братьев, чтобы ребят выкормить".
      Снизу докатился мягкий стук лошадиных копыт. Вскоре из-за коряжистого дерева показался всадник.
      - Стой! - крикнул старший Токушев, преграждая путь. - Ты куда полетел?
      - Козловать.
      - Я охотник старый. Ты меня такими петлями не собьешь.
      Борлай взял лошадь под уздцы и строго приказал:
      - Слазь!
      Потом он взглянул на торока, где чернели кожаные мешки, и передразнил парня:
      - Козловать! На целый год, что ли? С таким запасом. - Не сдержавшись, пригрозил кулаком: - Дурь из башки выбрось. У тебя есть жена, с ней и живи.
      - Она не жена. Братово наследство. Старики придумали худой обычай, а ты повторяешь их слова.
      Борлай удивленно посмотрел на младшего брата - такой прыти от него не ожидал - и тихо молвил:
      - У нее ребята. Их надо подымать.
      - Вместе, все трое, будем ребятам помогать.
      - Мы уезжаем. Ты останешься за всех. Не позорь память брата.
      Ярманка вздохнул тяжело, спешился, и они молча направились домой. Шли рядом. Коней вели за поводья. На лошади Ярманки слегка поблескивала гладкая, будто лакированная, кожа женского седла. Глянув на седло и узнав его, Борлай не удержался от усмешки:
      - Впопыхах заворовался! На бабьем седле поехал!
      Ярманка смутился. Как могло ему попасть под руку седло Чаных - он и сам не знал. Хорошо, что брат вернул его. Если бы Яманай увидела его на женском седле, сочла бы это за обиду.
      Он сорвал кедровую веточку, сунул в рот и стал пережевывать горькую хвою. Не мог забыть о своей оплошности, - знал, что если соседи увидят, то засмеют его за это седло.
      Борлай взглянул на младшего брата, на его шапку, нахлобученную на глаза, сдвинул ее на затылок и заговорил мягко:
      - Ничего. Не вешай головы. Останешься здесь - за скотом смотри, бабам нашим вози дрова. Мы вернемся - ты поедешь учиться.
      Парень молча кивнул головой.
      - За новеньким... за Таланкеленгом поглядывай повнимательнее.
      На западе пылали зубчатые вершины гор. Ночь осталась в прошлом как воспоминание.
      Началось утро.
      4
      Пегуха, заседланная и завьюченная, давно стояла у коновязи. Борлай, поджидая товарищей, прислушивался к каждому шороху за тонкими стенками аила, выкурил две трубки. На жердях у дымового отверстия заиграл солнечный луч.
      - Неужели придется ехать только вдвоем с братом? - задумчиво сказал он.
      - Подожди еще немного, - советовала Карамчи.
      - Путь далекий, - проговорил Борлай, но не двинулся в места. Ему не хотелось оставлять Сенюша Курбаева, который накануне целый день говорил о поездке в устье Верхней Каракольской долины, где их будут учить читать мысли других, положенные на бумагу.
      "Не случилось ли с ним несчастья?"
      Вспомнилась жизненная тропа друга юности. Тяжелая и безрадостная топи да болота. С малых лет Сенюш пас овец у Сапога. Но два года назад, получив за потерю барана звонкую пощечину, плюнул в лицо хозяину и ушел. Комитет взаимопомощи дал ему заморенную пригульную клячу, он привел ее на опояске. У соседей выпросил ременные обрывки и из них сплел узду. Ни один день не проходил, чтобы он не делился с сородичами радостью: "Конь начал поправляться, скоро выгуляется и будет крепким, точно камень!" По ночам ходил на пастбище проведать свою лошадь, челку в косу заплетал. Но однажды утром увидел, что конь лежал необычно: шея была вытянута, голова положена на колодину, словно на подушку, а ноги - на гору. Не завалился ли? Кликнул своего любимца, бросился к нему. На ногах лошади чернели обрывки арканов, растрепанная грива повисла на кустике волчьих ягод, на шее слиплась шерсть, облитая кровью, а на мутных глазах ползали зеленые мухи. Через неделю ему дали хромого мерина, тоже из числа пригульных. Сенюш несколько ночей караулил его. А к концу месяца нашел с разорванным горлом. И на том же самом месте...
      Послышались шаги. Борлай выбежал из аила; увидев друга пешим, спросил:
      - Неужели - третью?
      Сенюш провел ладонью по плоскому лицу, утер глаза, спрятавшиеся за широкими скулами. Ответил чуть слышно:
      - Ие.
      - Где?
      - Там, в лесу.
      - В сельсовет поедем.
      Курбаев горько усмехнулся. Не раз он был в сельсовете - а толк какой? Кто режет лошадей - неизвестно. Баба говорит, что злой дух. Но почему же он так немилостив, если Сенюш недавно пообещал ему принести в жертву последнего барана? В одном он был уверен: через несколько дней встретит Сапога и услышит ехидное: "В пастухи ни к кому не поступил? Иди ко мне. Я не обижу. Будешь сыт, из пешего превратишься в конного. Позорно алтайцу ходить пешком". Но на этот раз Курбаев не вытерпит. Прямо в хитрые, лисьи глаза бросит: "А не позор у бедняков последний кусок из горла вырывать? Волк проклятый!"
      Борлай взглянул на позеленевшее, будто старая бронза, лицо друга. Он первый раз услышал, как его сородич обругал старшего в сеоке. Значит, окончательно выкинул из сердца былое уважение к этому человеку. Токушев почувствовал, что Сенюш близок ему, как родной брат.
      - Да, волки среди нас ходят - вот в чем беда, - многозначительно сказал он.
      В аиле, угощая соседа чашкой чеченя, настойчиво посоветовал:
      - Ты поедешь с нами. Обязательно. По дороге будем меняться местами: двое верхом, один пешком.
      Сенюш повеселел, друга поблагодарил кивком головы.
      5
      Проводив мужа, Карамчи целый день не могла найти себе места. Починяла ли обувь, рубила ли дрова - тоска неизменно лежала на сердце. И она чуть слышно пела:
      Куда ты улетел, дымок,
      Унося счастье моего очага?
      Куда ты убежал, ветерок,
      Трепавший косу моего хозяина?
      Не однажды говорила себе, что поет эту песню последний раз, хотела освободиться от нее, но вскоре незаметно для себя снова начинала петь.
      С юности беды табунами ходили по пятам. Несчастье не покидало ее. Отец часто колотил за непочтительность к старшим. И она грезила тем днем, когда освободится от тяжелой отцовской руки. Поселившись в маленьком аиле мужа, где бедность неотступно окружала очаг, она вздохнула вольготно. Но вскоре Борлая оторвали от нее и увезли куда-то далеко-далеко. Ей пришлось идти с поклоном к Тыдыкову. За маленький кусок мяса и чашку молока она стригла овец, носила воду, готовила талкан на хозяйскую семью. Так прошло два долгих года, пока не вернулся муж...
      В аил вошла Муйна.
      - Дьакши-ба? - молвила она, опускаясь рядом со сношеницей.
      Муйна сказала, что у нее полдня сидела в гостях Чаных и, как всегда, надоедливо хвалилась, что она родит Ярманке сына, сильного, как богатырь.
      Карамчи слушала и молчала. Задумчивость не покидала ее. Она раньше вот так же ждала сына и всем соседям говорила, что родит мальчика. Ее радости не было конца, когда родился первенец. Но со второй луной ребенок умер. По той же дорожке пошел второй, третий, четвертый... Из семерых задержалась одна Чечек. Дети умирали, видимо, потому, что даже летний ветер пошатывал Карамчи. Весной она питалась корнями кандыка и сараны, летом - стеблями борщевника и ягодами, а зимой - корнями пионов, заготовленными впрок. Дети рождались хилые, тонкокостные... В последние годы дышалось свободнее, жизнь пошла сытнее. Карамчи почувствовала силу в руках. На ее лице появился румянец, в глазах - здоровый блеск. Теперь бы ей родить сына! Он рос бы крепким, веселым...
      В долину спустился незнакомый всадник на рыжем коне. Он подъезжал к каждому аилу, останавливался и коротко сообщал какую-то новость. Жены Токушевых вскочили на ноги и надели шапки. Всадник остановился возле них и объявил:
      - Большой Человек устраивает пир для своего народа. Он женит пастуха Анытпаса Чичагова из сеока Модор и всех Мундусов и Модоров зовет к себе в гости.
      Погрозил плеткой, сдвинув брови, забормотал брезгливо:
      - Всех, кроме ваших мужей. Они потеряли ум и совесть. А может, памяти лишились и теперь не знают, как нужно кланяться старейшине сеока.
      Жены братьев Токушевых стояли неподвижно, с опущенными руками, будто мерный стук лошадиных копыт болью отдавался в их сердцах. Наконец взгляды их недоуменно открытых глаз встретились. По щекам потекли слезы.
      Они слышали, как всадник говорил соседям:
      - ...всех, кроме Токушевых... Араки с собой не берите. У Большого Человека араки - озера, вина - реки, мяса - горы.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      1
      Ярманка спешил в Каракольскую долину, чтобы повидать Яманай и договориться обо всем. Выехав на большую тропу, он оказался в веренице всадников, направлявшихся к усадьбе Сапога.
      Конь Ярманки часто останавливался, осматривал изгибы убегавшей вниз тропинки и только тогда ставил передние ноги на каменную ступеньку. Он спускался как по лестнице. Туго затянутые подпруги не помогали, седло скатывалось, закрывая потником часть косматой гривы. Ярманка крепче опирался на стремена и, покачиваясь, откидывался назад. В его глазах колыхалась распростертая далеко внизу долина. Посредине чернела усадьба Тыдыкова. Дом был обнесен высокими заплотами и окружен темными бугорками аилов. Рядом с усадьбой виднелась облупившаяся колокольня кособокой церковки. Ее построил Тыдыков лет двадцать назад.
      Над рекой легким туманом стлался дым бесчисленных костров.
      Верховые тропы издали напоминали шумные муравьиные дороги. Веселые группы всадников спешили со всех сторон к усадьбе.
      Позади Ярманки фыркали кони. Скрипели копыта, скользя по камням. Оттуда доносился шумный говор:
      - Сказывают, будет той* веселей огня, шумней весенних вод.
      [Той - свадьба, пиршество.]
      - Двадцать лошадей и сорок баранов отдал Большой Человек за Анытпасову невесту.
      - Что за корысть Большому Человеку женить пастуха?
      Собеседники, ехавшие позади, напомнили Ярманке давно известную историю. Отец Анытпаса - Чичан - жил в пастухах у здешнего зайсана, а подать должен был возить своему зайсану, который жил в низовьях Катуни. Каждая поездка отнимала полторы недели. Неподалеку от этого зайсана были становья Мундусов, возивших свою подать в Каракольскую долину. Однажды зайсаны встретились и после трех тажууров араки решили поменяться этими людьми. Тогда тридцатилетний зайсан Сапог сказал пятидесятилетнему старику Чичану: "Ты теперь как бы Мундусом стал, сыном моим..."
      С горы по-прежнему лился тот же громкий разговор.
      - У Большого Человека день и ночь в голове одно: как бы сделать, чтобы весь сеок Мундус жил счастливо?
      - На каждого гостя - по лошадиной ноге...
      - Говорят, молоденьких да жирных выбрали под закол.
      - Араки - по ведру на человека.
      В предчувствии пиршества всадники, разговаривая, прищелкивали языками.
      Невольно прислушиваясь к разговору, Ярманка подумал: "Такой бы той сделать нам с Яманай... чтобы не только люди - леса захмелели от веселья".
      Но минуту спустя он сказал себе, грустно качая головой:
      - Нет, у нас не будет тоя... Люди не понимают наших сердец, грозят нам старыми пугалами.
      Вдруг Ярманка порывисто выпрямился, резко покачнулся и еле удержался в седле: ему показалось, что из леса долетел до него звонкий, как лебединый крик, голос Яманай. Наверно, она издали заметила парня на тропе и, обрадованная встречей, зовет его в тихую падь.
      Он со всей силой дернул ослабленный повод. Испуганный конь метнулся через буреломины. Скорей туда, где она!.. Потом с головокружительной быстротой скакать вниз по долине. И Яманай - рядом. Она не отстанет. Где-нибудь в укромном месте, среди молчаливого леса, на берегу чистого, как небо, родника, поставить крошечный аил. В тихий вечер пойти на гору; молодая жена будет волноваться и ждать мужа с теплой козлятиной...
      Вот и распадок, а за ним - глубокая падь, откуда послышался голос. Ярманка остановил коня и долго всматривался в ветвистые деревья, в лохматые выворотни. В лесу было тихо. Ни одна хвоинка не шелохнулась. И это испугало парня. Не раз говорили старики, что, бывает, подают голос мертвые и уводят живых в такие ущелья, из которых нельзя выйти.
      Он резко повернул коня и, покачиваясь в седле, сказал нарочито громко:
      - У нее крепкое здоровье. Она сто лет проживет.
      Над аилом Тюлюнгура не вился дымок, дверь - в такой теплый день - была плотно прикрыта, словно вся семья покинула жилье...
      Бросив повод, парень спешился, дрожащими руками дернул деревянную скобу. Тишина, казавшаяся зловещей, остановила его у порога и заставила вспомнить о недавних похоронах матери. Тогда вот также уснуло все... И угли были засыпаны золой, чтобы не погас очаг до возвращения хозяев.
      Ярманка обошел вокруг безлюдного аила.
      - Поезжай к Большому Человеку: с горя выпьешь за Яманай чашку араки, пробурчала старуха, тащившаяся на хромой кляче.
      Парень посмотрел на старуху остановившимися, непонимающими глазами, и она, вздохнув, добавила:
      - Старый глупец продал девку за двадцать лошадей.
      Проводив ее растерянным взглядом, Ярманка уронил голову и побрел в лес.
      - Продал... Все-таки продал дочь жадный человек... - Шепотом спросил самого себя: - Но почему же Яманай не убежала из дому? Ведь она говорила, что любит меня. Или сердце девушки - тонкая былинка, которая клонится во все стороны? Она могла бы расспросить о тропе в долину Голубых Ветров.
      Ярманка тяжело опустился на фиолетовый камень, отшлифованный острыми струями реки. У ног злобно ворчали седые буруны.
      Долго сидел, спрятав голову в лохматый воротник...
      2
      Едкий дым костра и бесчисленных трубок, клубясь, заполнял аил, щекотал горло, резал глаза. Яманай часто заливалась удушливым кашлем. По ее осунувшемуся и побледневшему лицу текли слезы. Ей хотелось разметать все, схватить первую попавшуюся лошадь и скакать, скакать дни и ночи. В степь ли, в лес ли - все равно. Но вокруг нее так много людей, что ей даже повернуться нельзя, чтобы не потеснить кого-либо.
      Кто-то осторожно снимал с нее шапку. Казалось - с хрустом ломались волосы. Не муж ли это? Но она вспомнила, что увидит его только через три дня. А пока он, затерявшийся в толпе, неизвестный ей, страшен и непонятен. Может быть, ему сорок лет, хотя ей говорили, что он "молод, красив и прям, как ель в густом лесу".
      Чьи-то ледяные пальцы касались поникшей головы, расплетали тугие черные косы.
      Что бы придумать? Как бы вырваться отсюда?.. Хорошо бы струйкой дыма улететь в лазоревое поднебесье, где солнце, наверно, по-прежнему такое же веселое и ласковое!..
      Под костлявыми пальцами стариков, восседавших у костра, стонали двухструнные самодельные топшуры. Голоса наемных певцов были хриплыми и противными:
      На веселом лугу ставь аил свой.
      Крепко утвердится стойбище твое.
      Пусть жилье твое будет красиво,
      Железный таган твой
      Пусть будет крепок
      И огонь твой неугасим.
      "С Ярманкой стойбище было бы крепким и веселым, - думала Яманай, покачивая головой. - А теперь все пеплом рассыплется... Счастью не бывать".
      Где-то хрипел конь под ножом скотобоя. Голоса стариков, восхвалявших несбыточное семейное счастье, звучали все громче и громче:
      Подобно тальнику, разветвляясь, разрастайся,
      Умножайся быстрее овцы многоягнячной...
      Быстро-быстро бежали горькие думы:
      "Что ждет меня впереди? Непогодливые дни. Жуткий буран. Отрежет он меня от всего мира. Сомнет, забросает снежными сугробами".
      Яманай подхватили под руки и повели в новое жилье. Усилился, закипел шум восторженной толпы. Откуда-то вынырнули парни с березками, за которые была привязана белоснежная занавеска, и пошли впереди невесты. Она закрыла глаза руками: лучше не видеть этих раскрасневшихся людей, облизывающих губы в предвкушении пира.
      Если бы Яманай в этот миг вскинула голову и посмотрела поверх занавески, то увидела бы невысокого парня, который, надвинув шапку на глаза, упрямо пробивался к ней навстречу. Она узнала бы его по шелковой кисти, разметнувшейся по щеке. Но она шла пошатываясь, и тяжелая голова ее опускалась все ниже и ниже. И только тогда она отняла руку от лица, когда гости по-медвежьи зарычали, бросились куда-то в сторону и чуть было не смяли ее.
      Одни засучивали рукава, другие выхватывали плети из-за опоясок. Все орали дико и разъяренно. Ругательства сливались в невообразимый пьяный рев. И над неистовой толпой взлетали клочья изорванной шубы. Но Яманай не знала, что пьяные гости били Ярманку.
      "Ни один той не обходится без драк... - подумала она и опять опустила голову. - Но... рановато начали: худо будет".
      Крики стали пронзительней:
      - Догоняйте!.. Держите его!..
      Послышался удаляющийся лошадиный топот.
      Одна дальняя родственница, заметив, что по лицу невесты текли слезы, жалостливо вздохнула:
      - Видно, не любо девке замужество.
      Ее соседка сочувственно отозвалась:
      - Сердце не обманешь - оно чуткое.
      Перешагнув порог нового аила, невеста кинула в очаг ветку пахучего можжевельника, на которую она загадала. Ветка упала на горячую золу, но не загорелась, как было загадано.
      Это не смутило Яманай. Успокаивая себя светлой надеждой, она подумала: "Все равно он приедет... Этой ночью увезет меня".
      На ее голову неожиданно опрокинули полную чашку парного молока. Она вскрикнула от испуга, хотела вырваться, но женщины усадили ее на кровать, и, отгораживая занавеской, запели:
      Пусть лицо твое
      До последних дней
      Умывается молоком.
      Пусть аил твой
      Всегда цветет довольством.
      Яманай прижала ладони к ушам, чтобы не слышать свадебных песен.
      3
      В ночь перед тоем жених не сомкнул глаз. Он копал ямы для костров, укреплял огромные казаны и рубил дрова. Сам с собой разговаривал вполголоса:
      - Скоро у тебя, Анытпас, будет свой очаг, свои табуны. Большой Человек намекнул, что он посадит тебя на твою собственную лошадь.
      Неделю назад, когда Анытпас кочевал с табунами по ту сторону хребта, за ним прискакал посланец:
      - Хозяин зовет.
      Сердце парня больно сжалось: "Опять разобьет губу, как прошлый раз, когда волки задрали жеребенка".
      Но Сапог великодушно встретил его чашкой араки, после короткого разговора о табунах многозначительно кивнул на Шатыя и сообщил:
      - Вчера кам быстрокрылой ласточкой летал на седьмое небо, к доброму богу Ульгеню. Там он услышал: "Самый покорный человек на земле - Анытпас Чичанов. Жените парня на первой красавице - и устройте веселый пир. Дайте ему - за послушание его - удалых коней, пусть он сам будет богатым хозяином!" Я выполняю волю доброго бога. Пусть он укрепит в тебе, сын мой, железную силу и великую покорность.
      Безусое и безбородое лицо пастуха посветлело, а в косых глазах запылали огоньки благодарности и преданности.
      На рассвете он наполнил казаны водой и запалил костры. Дым разостлался над росистой поляной. Вскоре по всей долине разлился запах мяса и жирного супа.
      Каждый вечер этот запах будет наполнять его, Анытпаса Чичанова, аил. Свой очаг, теплая постель, веселая жена, встречающая мужа полным тажууром араки, уважение соседей. Еще недавно все это казалось заманчивым и неосуществимым - и все это придет завтра. С лица не сходила радостная улыбка.
      Пиршество началось, когда невесту облили молоком.
      Мясо лежало грудами, над ним клубился пар. Гости сели на землю и, сверкая ножами, отрезали каждый для себя кусок за куском.
      Работники Сапога, распахнув тесовые ворота, вытащили кожаные бурдюки с аракой. За ними степенно вышагивали гости в шубах, крытых шелком. Богатые соседи - Копшолай Ойтогов и Якши Жиргалаев - вели Сапога под руки. Щеки его слегка порозовели, глаза то смиренно потухали, то вспыхивали. Он остановился перед народом, высоко подняв голову. Так он выходил к своему племени, когда был зайсаном, в этой же розовой шубе и старомодной барашковой шапке. Теперь недоставало ему только той увесистой бляхи родового старшины, которую в свое время даровал ему царь.
      - Сердце мое - кусок масла: заботливый пастух своей покорностью, как огнем, растопил его, - заговорил Сапог. - Если бедный человек бережет хозяйские табуны, то хозяин сделает жизнь этого человека беспечной.
      Он заверял, что готов помочь бедняку встать на ноги, обтабуниться, сказал, что завтра раздаст дойных коров самым беднейшим сородичам в безвозмездное пользование на все лето. Ну, позовет за это к себе сено косить, дрова рубить, потом взрослого теленка возьмет - и только.
      - Даже в советских книгах печатают, как я забочусь о своем народе.
      Он выдернул из-за пазухи свежий номер журнала. На плотной обложке стояли золотистый сноп и ярко-зеленый плуг, а вверху были оттиснуты крупные буквы "Спутник земледельца. Май 1925 г.". Раскрыл журнал как раз на той странице, где начиналась статья агронома Н.В. Говорухина "Передовой культурник Горного Алтая", и пальцем ткнул в свой портрет.
      Кочевники вырывали журнал друг у друга и всматривались в портрет человека, устроившего этот пир.
      Сапог, покашливая, снова заговорил:
      - Только один человек в родных горах тявкает на меня. Имя его - Борлай Токушев. Всем вам должно быть стыдно за него. Пора укоротить ему руки и приглушить голос. Пусть помолчит, - у нас силы будет больше.
      Толпа зашумела. Многие торопились подчеркнуть свою неприязнь к братьям Токушевым. Но Тыдыков, продолжая говорить, повел бровями, - и вскоре стало так тихо, что были слышны вздохи.
      - Я весь народ позвал на той. Женю любимого пастуха. Беру самую красивую девушку. И пир этот достоин ее. Я не позвал сюда только Борлая. Он объявил себя моим врагом. Пир хорош, когда нет собак.
      Сапог хотел крикнуть, чтобы гости брали чашки и открывали бурдюки, но чей-то грубый голос словно бичом хлестнул:
      - Сам ты хитрая собака!
      Многим показалось, что крикнули из ближнего аила. Несколько человек бросились туда, но там по-прежнему сидели слепые старики и, закинув головы, тянули свадебные песни.
      - В песне эти слова встретились, - молвил Копшолай, чтобы успокоить хозяина.
      Сапог не выносил напрасных утешений; позеленев от злости, покосился на Копшолая и, не удостоив его ни единым словом, пошел от одного кружка гостей к другому. Всюду люди вставали и молча кланялись ему.
      Обойдя всех, он распорядился, чтобы работники открыли бурдюки. Те поспешно выполнили его желание, и гости начали разливать араку в большие деревянные чашки.
      Взглянув на дорогу, Сапог заметил высокого всадника в черном костюме и серой фетровой шляпе с полями.
      - Хороший гость всегда вовремя! - громко воскликнул он и медленно, с сознанием своего достоинства, двинулся навстречу верховому.
      Копшолай Ойтогов поспешил к Тыдыкову, почтительно и бережно взял под руку.
      Гость на стройном вороном коне подъезжал к воротам усадьбы.
      Кочевники были довольны появлением всадника. Они ждали, что после радостной встречи Сапог пришлет им еще не один десяток тажууров араки. Начинался самый веселый час пиршества.
      Пахло аракой, дымными кострами и человеческим потом. Женщины, расположившиеся поодаль от шумной мужской толпы, тихо пели:
      Может ли быть что
      Кудрявее зеленой березы?
      Может ли быть что
      Веселее сегодняшнего тоя?
      Солнце клонилось к зубчатым вершинам высокого хребта.
      4
      - Пожалуйте, большой гость, пожалуйте. Почему долго не приезжали? Я давно ждал, - говорил Сапог, пожимая руку голубоглазого человека с седенькой подстриженной бородкой и золотыми зубами.
      Николай Валентинович Говорухин, участковый агроном, бросил повод подвернувшемуся парню и отвязал маленький чемоданчик, укутанный в старый мешок.
      Хозяин пробежал прищуренными глазами по гладкому боку лошади, которую он послал за гостем, посмотрел, прямо ли поставлены ноги, не дрожат ли мышцы после долгого и нелегкого пути, не опустились ли уши, и заботливо осведомился:
      - По душе конь? Рысь хорошая? Может, тебе арабской крови коня надо?
      - Прекрасная лошадь! Резвость приличная, выносливость действительно алтайская.
      - Отец его прямо из-за границы привезен, из английского государства, мать - простой алтайской породы. Если этот не хорош, бери любого, для тебя не пожалею.
      Они вошли во двор, окруженный высокими заплотами, заставленный амбарами, сараями, конюшнями, и направились к белой войлочной юрте, расположенной в глубине, рядом с погребом.
      Гость спешил обрадовать новостью:
      - Аймачную выставку, друг, затеваем. Готовь лошадок.
      - Это нетрудно, - отозвался хозяин. - Может быть, и Советская власть мне в конце концов похвальный лист даст, как первому культурнику.
      - Мы сделаем так, что ты получишь не только похвальный лист. Будь уверен.
      Говорухин нагнулся, чтобы не стукнуться о деревянную решетку над входом. За порогом остановился, взглянул сначала налево - на мужскую половину, а потом направо - на женскую. Он всегда восхищался уютом и порядком в этой юрте. Земля до самого очага была устлана коврами. Варшавская кровать закрыта шелковой занавеской с серебристыми звездами. Возле стенок лежали мужские и женские седла, украшенные серебром.
      Против входа висели стенные часы с массивным медным маятником.
      - Не хотят ходить. Устали, наверно, - пожаловался хозяин, заметив, что гость интересуется часами.