Великое кочевье

      Яманай покорно опустила плечи, готовая на все, но когда Макрида Ивановна предложила ей снять штаны из тонкой косульей кожи, она закричала, схватившись за голову:
      - Худо будет!
      - Ежели ты с таким норовом, то уходи от нас! Вон дверь! - настойчиво крикнула Макрида Ивановна, верившая в свою близкую победу. - Ну, что стоишь? Иди!
      Уронив голову на грудь, Яманай нащупывала завязки. Оставшись голой, она прижала руки к животу и повернулась лицом в угол.
      Макрида Ивановна посмотрела на одежду алтайки и вскрикнула:
      - Ой, батюшки, страсть сколько их! Да как же они тебя, миленькая, не заели? Придется все спалить в печке. Ну, ничего. Наденешь мое - поубавим да подошьем, где надо. А за ночь я сошью тебе все новенькое. - Она подошла к алтайке и стала расплетать косы. - Зубами не раздерешь. Скатала, родименькая, вроде кошмы. Не миновать стричь. - Взяла ножницы и показала, что обстрижет косы. - Согласна?
      Яманай подумала, что будет походить на добрую и заботливую Анну Тордоковну, и качнула головой.
      Отхватив косы, Макрида Ивановна бросила их в угол.
      После бани она привела Яманай в большую комнату, где стояли топчаны с матрацами, подушками и шерстяными одеялами. На полу сидели алтайки. Среди них преобладали девушки. Но были даже старухи, услышавшие, что в Доме алтайки кормят бесплатно. Их приняли, потому что долгое время не могли собрать нужного количества курсанток. Были здесь безлошадные и бесстадные вдовы, приехавшие вместе со своими детьми. Многие из них так и не расстались с истрепанными чегедеками и уступили только одному суровому требованию Макриды Ивановны - в комнате сидели без шапок.
      Увидев одних женщин, Яманай спросила с отчаянием в голосе:
      - А Ярманки нет?
      - О ярмарке спрашиваешь? - Макрида Ивановна опять похлопала ее по спине. - Осенью у нас ярмарка собирается, а базары - каждую неделю, по воскресеньям.
      Яманай ничего не поняла, расспрашивать больше не стала и, не разуваясь, легла на отведенный для нее топчан. Макрида Ивановна сама сдернула с нее сапоги, строго сказала всем:
      - В сапогах не смейте ложиться на топчаны.
      Больше жестами, чем словами, передала им, чтобы они не лезли к Яманай с расспросами.
      - Пусть бабочка отдохнет спокойно.
      2
      На рассвете Макрида Ивановна вместе с переводчицей, щуплой девушкой-алтайкой, выросшей в русской семье, зашла в комнату курсанток.
      Алтайки уже проснулись и одна за другой выходили в сад, где стоял длинный цинковый умывальник: набирали воду в пригоршни и плескали на заспанные лица.
      - С мылом мойтесь, хорошенько. Мыльце серо, да моет бело. Вот так, потирайте руками.
      Потом она вела их на кухню, показывала, как выкатывать пшеничные калачи. Учила орудовать кочергой, сосновым помелом, деревянной лопатой.
      Завтракали в просторной комнате. На столах лежали горячие калачи, еще не утратившие печного запаха, и зарумянившиеся шаньги со сметаной.
      В это время обычно приходила учительница. Алтайки шли в класс и, кряхтя, втискивались в тесные парты. Девушка писала мелом на доске, а старухи, покуривая трубки, смотрели, как подымается дым к потолку; молодые учились охотно. Потом начиналось самое интересное. Макрида Ивановна выдвигала в зал блестящую машину на чугунных ногах с крошечными колесиками, приносила кусок ситца, железный метр, большие ножницы, какими в деревнях стригут баранов, и предлагала снимать чегедеки. Она кроила юбки и кофты, затем усаживала одну из алтаек на стул:
      - Ногой качай. Вот так, так...
      Руки алтаек тянулись к машинке, гладили, шутливо придерживали катушки.
      - Хорошая машина! Шьет лучше человека, - улыбалась молодая женщина; потрогав блестящую пластинку, рассмеялась: - Светлолобая, гладкая!
      Впервые сбросив чегедеки и нарядившись в юбки, молодые алтайки прохаживались по дому, высоко подымая ноги, подергивали облегченными плечами и смущенно краснели.
      Когда мимо окон проезжал алтаец, женщины в платьях отскакивали в глубь комнаты.
      Пожилые долго не соглашались менять старую одежду на новую; вечерами, оставшись без присмотра, снова надевали просмоленные дымом и насквозь пропыленные чегедеки.
      Каждый день мыли некрашеный пол. Макрида Ивановна посыпала его песком, одной ногой вставала на бересту и терла широкие половицы.
      Обычно она вымывала больше, чем все ее ученицы, считавшие мытье полов самым неприятным и ненужным занятием. В сумерки она спрашивала:
      - Кто сегодня в баньку собирается? Какая бабочка хочет чистой ходить?
      В бане плескался девичий хохот. Алтайки мылись из широких корыт, подымая тучи брызг до потолка, баламутили воду, опускали головы в кадку со щелоком и потом хвастались мягкими волосами.
      3
      Вскоре Макрида Ивановна подружилась с "новенькой", научила ее многим домашним работам, сшила ей голубую кофту с "грибами" на плечах и широкую коричневую юбку с оборками. Переводчицу не раз просила перевести:
      - За то я тебя люблю, милая моя, что из тебя выйдет бабочка-чистотка.
      Однажды вечером они сидели на верхней ступеньке крыльца. Яманай задумчиво смотрела на оранжевые груды облаков и на курящиеся вершины гор. Макрида Ивановна обняла ее и в такт своим словам похлопывала по плечу, голос ее был тих и плавен:
      - Жизнь прожить, милочка моя, - не поле перейти. И не одна ты зачерпнула полные пригоршни из горючего ключа. Твое дело молодое, может, и на гладкую дорожку выберешься. Так оно и случится. В твои годы унывать не следует. А вот я все молодые годы промаялась. С малых лет, Яманаюшка, жизнь была безрадостной. Так по кочкарнику и шла. Даже ключевая вода мне казалась горькими слезами. - Она провела широкой и жесткой ладонью по сухим губам, как бы стирая пререгоревшую боль. - Только с новым мужем жизнь наладилась, тут война началась. И пошли мы счастье свое защищать. Муженек мой все годы в отряде воевал, а я при госпитале работала, помогала раненых выхаживать...
      Вспомнив, что алтайка все еще плохо понимает по-русски, она стала пересыпать речь алтайскими словами.
      Неугомонные руки ее, зардевшееся лицо и вспыхивавшие то радостью, то гневом глаза передавали алтайке многое. Макрида Ивановна почувствовала, что Яманай понимает ее, и продолжала с большой задушевностью:
      - Сын был от сизого сокола. Такой пухленький да красивенький - дьакши уул. Не сберегла, проклятая оспа унесла. Другого родить хотелось, да мужа вскорости убили. А теперь уже и думать нечего...
      Долина наполнилась тенями гор. В облачных просветах зажглись задумчивые звезды. От реки несло прохладой, с крутых склонов катился тонкий запах березового листа, нежной хвои лиственниц. Макрида Ивановна, вздохнув всей грудью, быстро встала. Хотя думы о сыне все еще волновали ее, она почувствовала облегчение от того, что высказала наболевшее:
      - Пойдем-ка, милочка моя, пора и нам укладываться на покой.
      Яманай послушно шла за ней. Она хотела сказать, что для нее ребенок, похожий на Ярманку, был бы бесконечным счастьем, но не знала, как это выразить. Макрида Ивановна, будто поняв ее мысли, сказала, с трудом подбирая алтайские слова:
      - Ты молоденькая. У тебя и сын будет, может, еще не один... Найдешь своего соколика... Как его звать? Ярманка?
      Яманай побежала в полутемную комнату и бросилась ничком на топчан. Платок свалился с ее головы и упал на пол. Плечи вздрагивали.
      На топчанах зашевелились шерстяные одеяла. Алтайки вскакивали и, стуча сапогами, бежали к Яманай. Молодые спрашивали, кто ее обидел, пожилые охали и попутно жаловались на злосчастную женскую судьбу.
      Широкая и теплая рука осторожно погладила голову Яманай. Никто никогда не гладил ее так тепло. Она помнила, что к ее волосам ласково прикасались только пальцы Ярманки, теплые, как лучи летнего солнышка. Она приподнялась на постели, провела рукой по мокрому лицу и, смущенно глядя на Макриду Ивановну, поблагодарила ее одними глазами.
      - Ну вот, личико твое и посветлело. Нам ли с тобой горевать! Мы еще успеем хорошо пожить! Верно, верно, милочка моя, - сказала Макрида Ивановна изменившимся голосом и вышла в соседнюю комнату.
      То, что она сказала Яманай, растрогало ее самое. Она подумала о том, что жизнь ее идет на ущерб, начинают блекнуть щеки, вокруг глаз собираются лучами мелкие морщинки, еще семь-восемь лет - и из-под платка покажутся седые волосы, - ей ли ждать счастливых дней! И желанного сына, который босыми ножонками топотал бы по комнате и звенел, как лесной ручеек: "Мама, мамка!" - у нее не будет.
      Макрида Ивановна не могла уснуть в эту ночь: ей было душно в просторной комнате. Она открыла окно, но из-за села, где зажгли сухой навоз, пахнуло едким дымом.
      "В таком дыму моя молодость прошла".
      Она захлопнула окно, подмесила квашню и вышла на крыльцо. Там сидела, обхватив голову руками, пока не запели петухи.
      4
      Отцветали на Алтае летние голубые дни, рассыпаясь золотистым пеплом сумерек. Макрида Ивановна не замечала, как пролетали недели, и удивилась, узнав о последнем дне курсов.
      Горы стояли в пышном наряде: на вершинах - белые папахи снега, на каменных плечах - пестрые халаты из оранжевой хвои лиственниц, золотистых берез, багровых осин и темно-зеленых кедров.
      - Вот и лето прошло. И жизнь вот так же катится: расцветет человек таким осенним цветом, а потом вдруг сломится, и старость запорошит его сединой.
      Жаль было расставаться с алтайками: она чувствовала себя на своем месте. Большую радость доставляло видеть, как вчерашние обитательницы аилов постигали несложную мудрость шитья, привыкали поддерживать жилище в чистоте.
      На закрытие курсов пришли все ответственные аймачные работники. Анна Тордокова долго жала руку Макриде Ивановне.
      - Довольна? Алтайки понравились?
      - Да, хорошие женщины. Жалко уходить, так бы тут и осталась.
      - Нынче будет еще один набор.
      - Вот хорошо-то! - отозвалась Макрида Ивановна и, наклонившись к ней, шепнула: - Я хотела с вами поговорить... Нельзя ли на какое-нибудь место приткнуть эту... Яманай... Некуда ей деваться...
      - Придумаем что-нибудь.
      Яманай оглянулась на них. Лицо ее опять приобрело былое спокойствие: зарумянились щеки, глаза налились здоровым блеском. Теперь она не боялась за свое будущее: много узнала, многому научилась и легко найдет себе работу.
      Последний вечер Яманай вышла в сад. Под ногами тихо шуршали первые опавшие листья. Дул легкий ветерок. Лунные блики прыгали по земле, как зайчата. Вдруг ей показалось, что невысокий человек скрылся за лиственницей. Лес раздвинулся - вот она, лунная поляна. Где-то за деревом журчит ручеек. А может быть, это парень играет на комусе?
      Яманай спокойно думала о времени. Каждому человеку оно несет разные дары: Чаных - седину и дряхлость, желтые пеньки зубов; Ярманке возмужалость и чистый ум, и ей самой - зрелую женственность и тоску по дням юности.
      - Нет, у меня еще будет радость в жизни, - прошептала она. - Будет.
      Она верила, что Ярманка скоро вернется в родные горы. Тогда, в один из вечеров, перед ним вот так же расступится лес, показывая лунную поляну, и каждый ручеек будет звенеть, как голос той, которую он любил.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      1
      Агент Госторга Учур Товаров жил в Чистых Ключах. Эта заимка староверов-кулаков стояла в стороне от тракта, под гранитным гребнем "Пять братьев". Из-под снежных полян вырывались пять потоков, пять веселых речек Громотух: Нижняя, Малая, Средняя, Большая и Верхняя Громотуха. Изумрудная вода падала с камня на камень, мелкими брызгами рассыпалась в воздухе. Внизу, у заимки, Громотухи сбегались на ровную лужайку, и оттуда большая река текла между пшеничных и овсяных полос к Караколу. Заимка - самая древняя во всей округе. Постройки - старомодные. Бурые дома "связь" - кухня да горница, а посредине холодные сени - смотрели на мир старыми разноцветными стеклами маленьких окон; покосившиеся наличники - как нахмуренные брови стариков. Дома были опоясаны березовыми жердями, на которых сушились глиняные кринки из-под молока. Самый большой двор - у Калистрата Мокеевича Бочкарева: кругом стояли добротные сараи, амбары и погреба. В "малухе" - пятистенной избе - жил агент. К нему часто приезжали алтайцы-охотники. Лохматые псы встречали их лаем, а сам хозяин - Калистрат Мокеевич - ворчал:
      - За воротами табак жри. Слышишь? По всей ограде вонь распустили.
      Он особенно невзлюбил алтайцев после того как минувшей весной всю его лучшую пахотную землю отрезали соседнему алтайскому колхозу.
      Однажды в сумерки во двор въехали верховые, поставили лошадей под крыши, где лежала в телегах свежая трава. Их было несколько человек, бородатых, сытых крепышей, жителей дальних заимок, потомков первых засельщиков. Пришлое население прозвало этих кержаков, приверженцев старой веры, колонками*. И не зря: у большинства из них были рыжие бороды.
      [Колонок - рыжевато-желтый зверек из семейства куниц.]
      К Учуру в этот вечер заехал Тыдыков. Сам Калистрат Мокеевич, услышав его голос, вышел во двор. Сапог увидел знакомую фигуру: живот, перевалившийся через ременный поясок, бороду, похожую на развернутый глухариный хвост, заросшие волосами щеки, красный, будто морковка, нос, мышиные глазки, спрятавшиеся под пушистые крылья бровей. Поздоровался.
      - Милости просим, Сапог Тыдыкович, - гостеприимно, с поклоном ответил старик.
      - К тебе приехал, в праву ножку кланяться. Надо бы к осени ячменя добыть. Уважь дружка.
      - Уважь! Я уважил бы, да обидели меня до глубины души. Ты слышь, придумали какую-то сто седьмую статью и весь хлеб, окаянные, - прости меня, господи! - замели в амбарах.
      - А ты не из амбаров - из ямы мне отпусти.
      - Из какой такой ямы?
      - Ну, хоть из пятой, хоть из десятой... Меня тебе таиться нечего свои люди.
      - Горе нам великое, Сапог Тыдыкович. Такая жизнь пойдет - все мыши с голоду подохнут. Ты слышь, послали к нам землемеров, они взяли да и отхватили у нас всю самолучшую землю... Остолбили и алтайскому товариществу отдали. Хлопотать мы ездили - никакого толку. У тебя отрезали такую, на которой ветер гулял, а у меня пахотную отхватили. Да хоть бы они сами-то сеяли, а то - ни себе, ни людям. - Бочкарев посмотрел алтайцу в глаза: Где управу на обидчиков искать, Сапог Тыдыкович? Скажи ты мне, ради бога, где?
      - В себе, - твердо выговорил гость. - Только в себе.
      - Мудрые слова, истинные! - подхватил Калистрат.
      К ним подошел Учур. Бочкарев обрадованно спросил Тыдыкова:
      - У тебя к агенту тоже, поди, дело есть? Иди сегодня к нему, а завтра ко мне в гости забегай!
      2
      - Чай пить никогда не поздно, - говорил Сапог по-алтайски. - Ты лучше покажи мне сейчас, какие у тебя ружья.
      - Зачем тебе вдруг ружья потребовались? - спросил Учур и сразу же пошел зажигать фонарь. - Сказал бы ты мне прямо: что задумал?
      - Мои сородичи-бедняки хотят пушнину добывать, я им помогаю: даю коней, ружья, припасы.
      Учур хитро подмигнул гостю, а потом погрозил пальцем и укоризненно добавил:
      - Зря хоронишься. Ты меня знаешь, кто я, и отца моего знал.
      Они вышли во двор и направились к большому амбару. Учур уговаривал злую собаку. Сапог шептал ему:
      - Один хороший человек из города написал мне, чтобы я ружья приготовил. К охотничьему сезону он приедет.
      В амбаре Сапог сам осмотрел шомпольные винтовки и дробовые берданы.
      - Спрячь. Я к тебе буду посылать за ними алтайцев. Который скажет: "Голубые горы, огненное небо", - тому давай винтовку. Деньги получишь от меня.
      Возвращаясь в "малуху", Сапог заглянул в окно горницы Калистрата Мокеевича. Возле стен, на широких крашеных лавках, сидели пожилые заимочники, одетые в черные кафтаны; волосы их, обильно смазанные топленым маслом, блестели; глаза были задумчиво опущены в пол. Сам хозяин сидел в переднем углу, за столом. Перед ним горела восковая свеча и лежала раскрытая толстая книга в кожаном переплете с массивными медными застежками. Голос его глох в комнате с низким бревенчатым потолком, с бесчисленными занавесками над печью, кроватью и полкой с книгами. Иногда он отрывал глаза от книги, обводил взглядом всех присутствующих и добавлял от себя что-то значительное. Тогда масляные головы кивали ему в знак согласия.
      "Для Советской власти в старых книгах проклятье ищут", - подумал Сапог и спросил Учура:
      - Давно они так собираются?
      - Весной начали. А когда у них землю отрезали, они зашумели, как шмели.
      - Шуметь мало. Надо за дело браться, - многозначительно заметил Сапог. - У красных большая сила. Это мы должны всегда помнить.
      3
      Заимочники просили Калистрата Мокеевича посмотреть, "что в Писании говорится про нынешнее времечко".
      - В Писании про земельный надел прямиком слова нет, - ответил Бочкарев. - Тут своим умом доходить надо. Землицу остолбили, бесовскими печатями припечатали. Угодно это господу богу, царю небесному? Малому ребенку явственно, что угодно только одному нечистому духу.
      С широкой крашеной лавки поднялся Мокей Северьянович. Сивая куделька бороды его тряслась, лысая голова блестела, как опрокинутый медный котел, тусклые, свинцовые глаза слезились.
      Мокей долбил пол деревянным костылем, как лед пешней, от гнева задыхался.
      - Сами, старики, виноваты. Сами. Народу всякого пришлого напустили в горы, бродячим скотоводам поблажку дали. Сколько наши предки на здешней земле бед натерпелись, чтобы алтайцев приструнить, сколько крови пролили, а все прахом пошло... Старое житье поучительно. Годов, поди-ко, сто семьдесят минуло с той поры, как дедушка Гаврило на это место пришел. Первый русский засельщик. А допрежь того он жил под Барнаулом. Там крестьяне в те поры заводскими считалися, руду добывали, уголь жгли. Дедушка Гаврило не стерпел и убежал в неизведанные места. Три года про него слуху не было. Он хорошую долину для тайного поселения христианского искал. После того возвратился в ночное время, взял жену, двух детей малых на руки и пешком отправился в здешнюю сторону. А тетка рядом жила. Утром встала: "Что же это, у племянницы коровы ревут?" Побежала в ихнюю ограду, а на дверях грамотка: "Не ищите меня, рабу божью, я с законным мужем ушла". Тайком дедушка Гаврило ушел сюды - боялся погони.
      - Поселились они на этом месте, - продолжал старик, - стали маралов промышлять. Всю одежу шили из маралины. И детей тоже одевали в маралью кожу. Оленей в ту пору было видимо-невидимо, как тараканов. Я помню: поедешь за сеном - они ходят вот тут, под горой; табун большой, увидят меня - отбегут маленько, стоят, смотрят.
      - А чем питался дедушка Гаврило?
      - Спервоначалу одной маралиной да кореньями. Из камня наладили мельницы ручные и мололи гнилую кору. А после того достали пшеницу и начали сеять. Землю лопатой копали.
      - А коней у них не было? - расспрашивал молодой кержак с едва заметной рыжей бородкой.
      - Спервоначалу у наших не было. А у нехристи скота было - как мурашей. От овец долина белым-белешенька. Наши овечек отобрали. Лошадок сообща отбили, землю эту захватили.
      Старик встал и, повернувшись к длинной полке, на которой стояли медные иконы, изо всей силы ударил двуперстным крестом себя по лбу, животу и плечам. Потом тихо продолжал, вздыхая:
      - Родитель мой, покойна головушка, вон там, у горы, двух алтаишек из винтовки положил насмерть. Посевы они травили, никакой на них управы не было.
      - Не завинили дедушку Северьяна? - спросил молодой.
      - Ну! В те поры власть-то была царская... Начальники наезжали и говорили: "Лупите нехристь хорошенько".
      Старик потеребил бороду.
      - Нелегко нам землица досталась в этой благословенной стороне.
      - Скоро придется нам опять с ними из-за землицы сшибиться - не миновать, - сказал младший брат старика.
      - Ружья поднять доведется. Благословишь, дедушко Мокей?
      - На добрые дела всегда господне благословение снизойдет. Только разуметь надо. Алтайцы тоже бывают разные. Вот, к примеру, Сапог Тыдыкович некрещеный, а вроде нам сродни.
      - Почитай, Калистрат Мокеевич, что в божественном писании про это сказано.
      - Да, мы послушать приехали. Потрудись бога ради, - просили гости старика.
      Плотные, точно сыромятная кожа, листы древней книги были закапаны воском и скрипели под указательным пальцем чтеца. Голос у него был глухой, напевный:
      - "И видех, и се, конь бел, селящий на нем имеяще лук и дан бысть ему венец: и изыде и побеждай, и да победит".
      Калистрат Мокеевич посмотрел на своих единомышленников.
      - Это про белую власть прописано. А ниже говорится про красную...
      Долго читал Калистрат. Лицо его налилось кровью, голова вздрагивала, будто его подергивали за длинные пряди волос на затылке.
      Закончив чтение, он поднял руку и угрожающе потряс:
      - Истинное слово всем надо возвестить!
      На дворе третий раз пели петухи - приближался рассвет.
      4
      Сапог целый день провел у Товарова, а вечером зашел к хозяину усадьбы. Едва успел он перешагнуть порог кухни, как зобастая старуха крикнула ему:
      - Сам где-то на дворе. Там его ищи.
      Когда алтаец ушел, она сказала снохе:
      - Скобу протри песком с молитвой: алтаишка лапами обхватал.
      - А тятенька говорил, что Сапог вроде русского, - возразила краснощекая женщина в широком сарафане с множеством складок на пышной груди.
      - Говорю, надо вымыть с молитвой.
      Сапог нашел Калистрата Мокеевича под сараем, снял шапку и поклонился. Они сели на предамбарье.
      Гость повторил свою просьбу.
      - Выручи старого дружка, - говорил он. - Сам знаешь, я покупаю у тебя ячмень лет тридцать. Деньги я заплачу сейчас.
      - Куда мне теперешние деньги, бумажные, - они же тлен есть. Ты сам разумеешь, что на бумажку надежа, как на верткий ветер.
      - Вчера ты вроде соглашался продать.
      - А сегодня передумал.
      - Яму не хочешь раскапывать? Ну, продай из нового урожая. Я подожду.
      - На новый-то урожай опять какую-нибудь статью придумают. Даже убирать неохота.
      - Я тебе по старой привычке своих работников пришлю, пусть лето поработают.
      - Что ты, паря, что ты! - замахал руками Калистрат Мокеевич. - Меня и так прозвали первым сплататором.
      - Да ведь работники-то за мной будут числиться, - успокаивал Сапог собеседника. - Так всем и говори.
      - А ты не боишься, что тебя завинят?
      - Я по доброй воле с дороги не сойду.
      - Мы тоже не посторонимся.
      Солнце повернуло на запад. Угасающий луч проник в низкий сарай, теперь напоминающий тесную пещеру, зажег глаза собеседников, которые в эту минуту, угрюмо нахохлившись, походили на ночных хищных птиц.
      - Ты пошлешь каких-нибудь лодырей.
      - Дружка не обману, хороших работников дам.
      Бочкарев подвигал косматыми бровями и махнул рукой, словно делал большое снисхождение:
      - Ладно. Куда, паря, тебя деваешь! В Писании сказано: "Просящему у тебя дай". Опять же: "Для дружка - сережку из ушка". Наскребу ячменишка-то маленько.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      1
      День начинался звонками станционных колоколов, кондукторским свистом, гудками паровозов и угасал под те же звуки.
      Поезд мчался в Москву. За окном вместо гор - мягкие склоны, бесчисленные березовые рощи. В вагон врывался запах проснувшихся полей, молодого, еще не потерявшего клейкости березового листа.
      Ученики алтайской совпартшколы с утра до вечера толкались в проходе. Ярманка Токушев не отходил от окна.
      На каждом километре столько нового, интересного!
      Токушев громко хохотал от радости и часто вскрикивал от удивления. Степенные пассажиры, соседи по купе, благосклонно улыбаясь, отвечали на его бесчисленные вопросы.
      Москва встретила экскурсантов солнечным днем, уличным шумом. Ярманка подумал: "Яманай привезти бы сюда... Пусть бы поглядела, какой город Москва!"
      Экскурсантов разбили на группы, дали переводчиков - студентов Коммунистического университета трудящихся Востока. Ярманка попал в группу якутки Кес Одоровой. Она была низкоросла, смуглолица, с узкими веселыми глазами. Жесткие черные волосы острижены чуть пониже ушей.
      В первый же день, по пути на завод, она расспросила алтайцев об их горной стране.
      - Мне домой, в Якутию, на летние каникулы ездить невозможно: все время уходит на дорогу. Я на следующее лето к вам приеду. Работа для меня найдется?
      - О, работы много! - ответил Ярманка. - А какие у нас горы красивые! Озера!
      - Поймут ли алтайцы якутку?
      - Маленько поймут. А мы тебя подучим.
      В механическом цехе он отстал от своей группы. Его заинтересовали токарные станки. Он никогда не поверил бы раньше, что железо можно резать, точно кожу, пилить, как дерево. Он погладил станок, пощупал стружку и щепотку положил себе в карман.
      - Эта машина что делает?
      Молодой токарь с ковыльным пушком на верхней губе, с бритой головой, вглядываясь в разрумянившееся лицо дальнего гостя, ответил:
      - Машины делает.
      Токарь хотел объяснить, что он вытачивает, но Ярманка, заметив в противоположном углу цеха огромный сверлильный станок, стоявший на одной блестящей ноге, бросился туда.
      - Ой, какая машина! С глазами! - воскликнул он, показывая на голубые углубления с надписями.
      Станок легко приподымал вторую ногу, повертывался, наступал на чугунный круг и, в виде следа, оставлял круглое отверстие.
      Тем временем экскурсанты ушли. Ярманка потерял выход и бродил между станками до тех пор, пока не запел гудок - перерыв на обед.
      Кес Одорова вернулась за парнем.
      - Заблудился? - с легкой усмешкой спросила она своим звонким голосом. - Не отставай от меня. Я здесь не впервые.
      Девушка взяла его за руку и придержала, чтобы он не бежал быстро.
      - Я над тобой посмеялась, а сама в ваших горах тоже могу заблудиться.
      - Со мной не заблудишься, - ответил Ярманка, - я горы знаю, как свои пальцы.
      2
      Красная площадь. Много Ярманка слышал и читал о ней, засматривался на снимки в книгах и газетах. Он думал о Красной площади, как о святыне, потому что там - вечный дом Ленина. И вот теперь он, взволнованный и счастливый, стоял на этой площади. Впереди и позади него - сотни людей, мужчин и женщин, старых и молодых. В фуражках и шляпах, в косматых папахах и тюбетейках, в простых платках и шелковых косынках, в полосатых халатах и черных пиджаках, в легких пальто и военных гимнастерках, в широких платьях и вышитых рубашках. Они приехали сюда со всей страны, больше - со всего света. И все шли к Ленину. Все думали о нем, будто мысленно советовались с ним, другом всех, кто живет своим трудом.
      Ярманка осматривал Красную площадь. Раньше он не думал, что она огромна, как поле, и чиста, как дом.
      Лучи солнца отражаются в ее влажной каменной поверхности. Вдали пестрые луковицы Василия Блаженного. Так и кажется, что собрали лепестки всех цветов из долин и гор, чтобы украсить эти купола. Ярманка вслушивался в каждое слово Кес Одоровой... Она рассказывала о том времени, когда строили эту церковь. Ох, и давно это было! Еще до того, как алтайцы присоединились к России, чтобы спастись от кочевников, набегавших с юга и все предававших огню и мечу. И эти зубчатые стены Кремля тоже построены давно. Русские потому и отстояли свою землю, что они были дружны и храбры, умели строить дома и крепости, умели делать оружие, умели воевать. Теперь они учат строительству всех кочевников. Ленин велел делать это. Хорошо! Очень хорошо. Машина - от Ленина. Электрический свет в городах - от Ленина. Книги - от Ленина. Вольная жизнь для бедных людей - от Ленина. Товарищества - от Ленина. Все - от Ленина.
      Вот теперь и идут к нему люди-братья со всех концов советской земли.
      Ярманка вспомнил, как пели в его родных горах, и шепотом повторил:
      Вечно светит народу солнце,
      Вечно звезды сияют в небе,
      Так же вечно, родной наш Ленин,
      Будешь жить ты в сердцах народа.
      Он входил в вечный дом Ленина и без напоминания снял фуражку. По бокам стояли молодые парни в военных гимнастерках, с винтовками в неподвижных руках. Казалось, что они старались не дышать, чтобы не нарушить его покой. И люди шли бесшумно - не было слышно ни шагов, ни дыхания, ни шелеста одежды.
      Ильич лежал с закрытыми глазами, и Ярманке показалось, что он только что прилег отдохнуть после долгой и тяжелой работы. Если подождать, то он встанет, посмотрит обязательно на него, Ярманку Токушева, и заговорит: "Откуда ты приехал, товарищ? Как там у вас жизнь на Алтае?" Про ячейки партии, про комсомол, про школы и больницы, про новые избушки в новых селениях - про все спросит. И Ярманка ответит просто, как родному отцу: "Делаем все, как ты говорил".
      Но Ярманке сказали шепотом:
      - Не задерживайтесь, товарищ.
      Он шел и все оглядывался на Ильича, запоминал черты его лица.
      На площади Ярманка остановился, посмотрел на кремлевскую стену, на красный флаг на высоком доме.
      "Где-то там работал Ленин - для всего народа".
      Через три дня Кес Одорова проводила алтайцев на вокзал.
      В вагоне грусть надолго завладела Ярманкой. Всю ночь он не мог заснуть. Еще пять дней назад, проходя с Кес Одоровой по раскалившимся от солнца улицам, где гудели машины и шумели бесконечные людские потоки, он был уверен, что никогда не согласится провести лето в этом огромном городе, а теперь, в вагоне, почувствовал, как жаль ему оставлять эти шумные и веселые улицы и площади.
      3
      Вернувшись в горы, Ярманка решил съездить домой. Он вез детям подарки - конфеты, пряники и замысловатые игрушки.
      Каракольская долина ошеломила его тишиной. И даже сын, научившийся произносить такие легкие и короткие слова, как "мама" и "солнце", мало радовал молодого отца. А все оттого, что Ярманка не мог без отвращения видеть седую, всегда неумытую старуху. Он с детства любил пить чегень, но в аиле Чаных тучи мух вились над кожаным мешком, а чашки были такие грязные, что даже от чегеня Ярманка отказывался.
      "Зачем я приехал домой? Чтобы посмотреть на ребятишек? - спрашивал он себя. - Ну, мне жаль детей, но я не могу сейчас изменить их жизнь. Когда закончу учение и буду работать - всех возьму к себе".
      Он боялся сознаться самому себе в том, что его влекли сюда воспоминания. Хотя он все еще не мог произнести имени любимой женщины без того, чтобы перед ним не появилась противная рожа Сапога, но уже все чаще и чаще уверял себя, что грязные зайсанские лапы никогда не прикасались к Яманай.