Великое кочевье

      Жена Содонова на первом же прокосе порезала руку и ушла под лиственницу, плача и проклиная товарищество. Она нашла горький тысячелистник, разжевала и привязала к ране.
      Борлай пробовал подсекать траву носком косы, но тогда прокос получался очень узкий и коса часто втыкалась в землю. Он нажимал на пятку - пустая коса взлетала высоко, блестя на солнце.
      Первый прокос он едва докосил без отдыха. Река, журчавшая за кустами тальника, обрадовала его. Он спустился в воду, умылся и посмотрел на свои руки, покрывшиеся мозолями. Долго вертел перед собой косу и никак не мог понять, что он сделал неправильно, прикрепляя сталь к древку.
      Чумар оставил свой прокос недокошенным и подошел к Борлаю, потрясая косой:
      - Ручки привязал высоко. Против пупа ручку надо укреплять. Я помню, так русские делали.
      Он поставил косу впереди себя пяткой на землю и стал щупать живот. Все косцы начали мерить и переставлять ручки, но и после этого косы по-прежнему плохо подсекали траву.
      Шеренга косцов сломалась на первом же прокосе. Не получилось той картины воодушевленной и дружной работы, о которой много раз думал Борлай. Женщины, прокосив по нескольку сажен, отдыхали на валках. Проходя мимо них, Токушев упрекал:
      - Косить надо... А вы сидите, как в аилах.
      - А ты что на нас ворчишь? - огрызнулась жена Айдаша. - У нас свои мужья есть.
      Айдаш, поднимаясь от реки, прикрикнул на жену, она молча встала и взмахнула косой. За ней поднялись остальные. Они, провожая мужчин колючими взглядами, долго ворчали. Пока они косили первый прокос, у верхней изгороди сбитая ими трава успела завянуть и подсохнуть. От реки они пошли прямо к лиственнице и там развели костры. Запахло дымом и чаем. Мужчины, закончив по второму прокосу, поспешили туда же.
      Борлай подошел к костру с мрачным лицом. Еще вчера он думал о сенокосе как о веселой и приятной работе, а сегодня понял, что это тяжелый труд, требующий навыков.
      Женщины шумели, показывая одна другой мозоли на руках. Лучше по-старому рвать траву да делать из нее толгоки. Та работа всем знакома. Пусть председатель разрешит, и они сейчас начнут. Но Борлай настаивал:
      - Нет, будем работать по-новому. Нам надо много сена.
      Чумар с Байрымом подбадривали косцов:
      - Наше товариществе накосит больше всех!
      3
      Высоко над горами плыло беспощадное солнце, готовое выпить воду из рек и расплавить гранитные валуны.
      Самая хорошая пора для сенокоса: подкошенная трава в два дня превратится в душистое сено. Но на берегах Каракола не было слышно ни звона кос, ни людских голосов.
      Утром Борлай долго бил обухом топора по старому медному чайнику, подвешенному к коновязи, но никто, кроме коммунистов, не выходил седлать лошадей.
      Братья Токушевы и Чумар снова пошли по аилам.
      - Сапог будет смеяться над нами: "Землю отобрали, а трава пропадает!" Разве можно допустить такое?.. - говорил Борлай. - Надо отправляться на работу всем сразу, как стая птиц в полет. Тогда бессильный бай застонет от злости.
      Второй раз проходя по поселку, торопил мужчин и женщин:
      - Собирайтесь скорее!
      - Свою бабу на покос гони, - огрызнулась на него жена Бабинаса. - А мной муж распорядится.
      Содонов вступился за нее:
      - Худыми косами нельзя косить. Я мужчина и то руки наломал. У бабы плечи болят.
      - Косы хорошие, но мы косить еще не научились.
      Чумар подтвердил, что в Агаше для них отобрали лучшие косы. А сегодня на заре они с Борлаем сами отклепали лезвия остроносыми молотками.
      Только к полудню им удалось поднять народ на работу. Но все женщины, кроме Урмат, жены Утишки Бакчибаева, остались дома.
      Шеренга косцов была в два раза короче, чем в первый день сенокоса. Они изо всех сил били косами по траве, но, чтобы сделать прокосы чистыми, им по-прежнему приходилось руками рвать уцелевшую траву. Так продолжалось бы и в дальнейшем, если бы у Борлая не выпал клин из древка. Забивая новый клин, он нажал на обух косы, и прямой угол между нею и древком превратился в острый. Окончив ремонт, Борлай плюнул на ладони и так же широко размахнулся. Коса, легкая, как перо птицы, опустилась в зеленый шелк, с визгом срезала его и высоко подбросила целую охапку. Борлай остановился и удивленно посмотрел на косу, будто ее незаметно подменили. Восторженно улыбаясь, он начал часто взмахивать косой; трава под ней дрожала, подпрыгивала и то и дело ложилась в валок, - прокос стал в два раза шире.
      Косцы бежали за ним, любовались чистым прокосом.
      Борлай остановился.
      - Вот так же перемените клинья... Мало думали мы, не догадались вчера.
      Алтайцы побежали за косами. На берегу реки они пересаживали их, вбивали клинья. Косы сразу становились неузнаваемыми: с одного взмаха срезали широкую полоску самой густой травы.
      Потные лица косцов повеселели. Они раз в пять быстрее, чем раньше, проходили прокос и не чувствовали такой усталости, как накануне. За их спинами теперь лежали прямые и широкие прокосы - три всадника в ряд проедут.
      Косы приятно звенели.
      Борлаю нравилось веселое многолюдье. Догоняя косца, идущего впереди, или уходя от настигающего, он не замечал, как отмахивал прокос за прокосом. На берегу реки втыкал древко в землю, ложился на гранитные валуны, передававшие телу освежающую прохладу, и жадно, большими глотками пил чистую горную воду. Стремительные струйки налетали на него, бились о щеку, заливали нос. Борлай приподымался, громко отфыркивался и снова ложился грудью на мокрый камень. Усталость вмиг исчезала, будто ее уносила быстрая вода. Он вскакивал с детской легкостью, клал косу на плечо и, поднимаясь к верхней изгороди, шагал широко и твердо. Луг выглядел теперь огромным озером: ветерок шевелил свежие валки, и они, вздымаясь, напоминали гребни волн. На мнимых берегах озера, по ту сторону изгороди, паслись бараны Сапога Тыдыкова. Сколько их? Говорят, что сам хозяин точно не знает. И говорят это не зря: по уверению стариков, если считать скот, то он будет падать от болезней и зверя. Вспомнив это, Борлай усмехнулся одними уголками губ и подумал: "Мы сосчитаем... Придет такой день, когда вся долина со всеми табунами и стадами будет нашей".
      Борлай дошел до изгороди, встал на свое место, за Утишкой, и опять начал косить.
      Прокос его по-прежнему был широк, но трава ложилась неровно. Коса угрожающе высовывала носок на соседний прокос. Утишка ворчал, часто взмахивал косой, но не мог уйти от Борлая, который был занят своими думами и не замечал его.
      Когда коса опускалась в арык, Борлай вздрагивал, как бы просыпаясь от раздумия, и то носком, то пяткой обкашивал крутые склоны. Но вот он выходил на ровное место - думы снова завладевали им: "В товариществе взрастет дружба, все будут об общем заботиться, как о своем".
      Он споткнулся о кочку и занес косу с опозданием, когда сосед поворачивался, чтобы сделать новый взмах, - острие воткнулось в древко Утишкиной косы. Тот выронил косу и крикнул:
      - Осторожнее! Ты подрубишь меня.
      Борлай от неожиданности вздрогнул, обтер свою косу травой и стал точить бруском.
      - Косишь, как сонный, - ворчал Утишка.
      - Кто сонный? Я? Да я тебя сейчас обгоню.
      Сунул брусок за голенище, широко расставил ноги, чуть нагнулся вперед и начал косить так быстро, что все удивились. Утишка тоже нажимал, уменьшая ширину прокоса.
      Косцы, подымавшиеся от реки, хохотали.
      - Вот новая байга! А ну, кто кого обгонит?
      - Не поддавайся, Утишка!
      - Обгоняй, Борлай! Оставь ему травяной язык.
      Все перестали косить и смотрели на них. За арыком Токушев начал обгонять Бакчибаева, но ему попал темно-зеленый куст густой травы в человеческий рост. Пока он косил этот куст, Утишка ушел вперед на сажень. Борлай наклонился еще ниже, коса мелькала перед ним. Вскоре он снова настиг бы Утишку, но на его пути оказался камень: лезвие неприятно звякнуло, и носок воткнулся в землю, обломок взлетел над травой, блеснув на солнце.
      - Сломал! - злорадствовал Утишка. - Вот так председатель!
      Борлай бросил на прокос древко с обломком и побежал к коню. Бакчибаев крикнул ему вслед:
      - Меня тебе никогда не обогнать! - И, обращаясь к окружавшим его косцам, сказал: - Председатель должен беречь косы, а он их ломает.
      "Этих упреков хватит на все лето. Начнут говорить: "Председатель ломает, так нам простительно", - подумал Борлай. - Черт меня дернул связаться с ним".
      Он вернулся с новой косой, когда последние лучи солнца ушли из долины. Косцы уже заседлали коней, чтобы ехать домой.
      - Покосимте еще, - предложил Борлай, - сейчас хорошо: не жарко.
      - Плечи ноют, устал, - пожаловался Бабинас.
      Его поддержали:
      - Короткая летняя ночь - для сна, а не для работы.
      - Отдохнуть надо, араки выпить.
      Один Тохна Содонов привязал коня за изгородь и пошел за председателем. Борлай мысленно ругал косцов и стыдил самого себя: "Не сумел собрать народ. Не сумел. Ты должен добиться, чтобы все члены товарищества шли за тобой. В хорошей семье отца слушаются".
      Догоняя его, Тохна кричал звонким голосом:
      - Сегодня выкосили в четыре раза больше, чем вчера! А завтра еще больше выкосим! Правда?
      - Правда, Тохна, правда.
      Над Караколом вставал легкий туман, и долина погружалась в сон. А Борлай с Тохной все еще косили.
      4
      Из-за гор подсматривала за косцами взрослая луна. Борлай любил тихие вечера, когда цветущие луга встречают луну особенно тонким ароматом. Он хотел пройти еще несколько прокосов, а потом натаскать травы под старую лиственницу и заснуть на мягкой постели, но мысль неожиданно перекинулась в аил:
      "Может, сегодня парнишка родится... Бабу надо чаем поить..."
      Он крикнул Тохне, что пора кончать работу, и пошел к коню.
      Над дымоходом взлетали крупные искры. В жилье веселый час - разожжен большой костер. Борлай поехал рысью.
      В аиле было светло, как днем. По правую сторону от очага старухи натирали маслом тельце ребенка и тихо бормотали:
      - Плечистый тебя не схватит, долгорукий тебя не словит, щекастый не оговорит...
      Одна из них повернулась к кровати, на которой лежала роженица:
      - Сын! Волосы длинные, хоть сейчас косу заплетай: по жизни пройдет как по маслу прокатится.
      - Как сизокрылый гусь по голубому поднебесью пролетит, - сказала вторая старуха.
      - Не давай глядеть на него тому, у кого глаза холодны; не давай тому касаться, у кого руки холодны, - посоветовала третья.
      В это время Борлай отворил дверь и, увидев новорожденного, радостно воскликнул:
      - Сын!.. Сын родился!
      Он осторожно приподнял занавеску над кроватью. Жена лежала на спине. Осунувшееся лицо ее было покрыто испариной, веки устало сомкнуты, а дыхание - ровное и спокойное. Борлай метался по аилу, не зная, чем ему заняться. Налил старухам по чашке араки, но они сказали, что он сделал это преждевременно.
      Вспомнив, что для ребенка нет зыбки, он схватил топор и убежал из аила; отвязал коня от коновязи и поскакал прямо к лесу. Много раз до этого дня он порывался сделать зыбку, но всегда вспоминал поговорку, вошедшую в обычай: "Нерожденному ребенку зыбки не делай".
      Одна из старух принесла шелковистой сухой травы, чтобы обложить тельце младенца. Вторая остановила ее:
      - Мать говорила - надо рубашку надеть: так хочет отец.
      Они нашли рубашку, сшитую из старой ситцевой рубахи Борлая, одели ребенка, завернули в овчину и в ожидании зыбки положили недалеко от костра на мужской половине. Ребенок кричал, ему сунули в рот кусок бараньего сала на ниточке.
      - Пососи, пососи, - бормотала самая старая, жена Тюхтеня. - Скоро мать своим молочком кормить начнет.
      Борлай вернулся с берестой и молодой березкой. Из бересты он сделал зыбку и повесил на крюк рядом с кроватью.
      Береза была его любимым деревом. Березку, первый подарок сыну, он укрепил над зыбкой.
      Старухи уложили ребенка в пахнущую лесом колыбель, сели к костру и закурили трубки. Борлай подал им чашки с аракой.
      Он думал о сыне и сожалел, что нет такого обычая, чтобы родители сами давали имена своим детям. Он стал бы звать сына простым словом - Город, воплощающим мощь и волю. Но соседи сочтут это неучтивым. И он стал ждать первого гостя.
      Борлай посетовал, что у него мало баранов. Заколоть бы теперь самого жирного и позвать всех соседей, выставить им пять тажууров араки, - пусть радуются рождению его сына. Разве может быть что-нибудь более приятное? Растет сын! Через пять лет мальчик будет держаться за гриву лошади, через следующие пять будет из малопульки белку в глаз бить, а еще через шесть-семь лет срубит свою избушку. Люди при встрече с ним станут говорить: "Вон едет лучший охотник, Борлаев сын".
      Он подошел к зыбке и взглянул на крошечное лицо ребенка, окутанное овчинами. На мягких щеках сына светились капли масла. Отметив крутые брови, выдающиеся скулы и крепкие челюсти, Токушев подумал, что сын похож на него, как луна, отраженная в спокойном озере, - на настоящую. Улыбка не сходила с губ отца. Он приподнял зыбку и сказал:
      - Расти скорее. Пионером будешь!
      Ребенок, потеряв сало, проснулся и заплакал. Отец взял сына и положил к груди Карамчи. Веки матери тихо приоткрылись. Борлай заметил, что вокруг глаз жены легли тени, лицо пожелтело, но выражало глубокое удовлетворение, а в легком взгляде - благодарность за теплое отношение мужа. "Мне теперь надо отдохнуть", - говорили ее глаза.
      Утренние лучи солнца осветили лиственничную кору у дымового отверстия. Борлай добавил дров в костер. Потом достал с полки чайник и стал кипятить чай. Когда чай вскипел, он налил жене в новую чашку и поставил на кровать, разыскал сметану и курут. Карамчи осторожно приподнялась. Борлаю хотелось говорить, но он не находил слов и только улыбался. Карамчи видела его радость и отвечала ему слабой, но полной душевной теплоты улыбкой.
      Первым гостем оказался Тюхтень. С порога он спросил:
      - Почему сегодня долго не звонишь? Разве не собираешься на покос?
      Борлай попросил старика:
      - Ты сегодня позвони... Собери всех.
      Тюхтень посмотрел на зыбку и прошел вперед, на почетное место. Он понял, что ребенку еще не дано имя, и в ожидании угощения облизал губы.
      Борлай, подавая гостю полную чашку араки, сказал:
      - Зверь должен быть с шерстью, человек должен быть с именем.
      Мать новорожденного следила за всеми движениями мужчин. Она едва сдержала сильное желание попросить старика дать ребенку скверное имя*. Теперь все идет иначе. Может, старухи зря говорили, что дети с плохими именами обладают большим счастьем и долголетием? Может, теперь счастье породнилось с хорошими именами? Пусть называют как хотят.
      [Если первенец умирал, то, по алтайским обычаям, следующим новорожденным нередко давали такие имена, как Кучук - щенок, Ит-Кулак собачьи уши, Ит-Коден - собачий зад и т.д.]
      Приняв чашку из рук Токушева, Тюхтень поднял ее над костром и торжественно объявил:
      - Анчи!*
      [Анчи - охотник.]
      Борлай повернулся к кровати и повторил:
      - Анчи!
      Старик выпил араку, облизал губы и, по старому алтайскому обычаю, обращаясь к ребенку, произнес:
      Стойбище твое
      Пусть утвердится на берегу быстрой реки,
      Жизнь твоя
      Пусть течет у огней, богатых углями.
      Будь сильным, как горная река.
      Пятерым не давайся, шестерых побеждай!
      Хозяин поднес Тюхтеню вторую чашку араки. Старик выпил с прежней жадностью и, глядя на отца новорожденного, спел:
      Пусть шубу его оближет скот!
      Пусть подол одежды его обтопчут дети!
      Пусть живет он, подобно лиственнице, столетья!
      Пусть белоснежные зубы его никогда
      Не почернеют!
      Тюхтень ждал, что ему подадут еще, но хозяин взял седло и пошел из аила. Старик вышел вслед за ним и направился к коновязи, где висел старый чайник.
      Борлай поехал в Агаш. Он спешил записать сына в книгу, спешил купить самого лучшего сатина мальчику на рубашку и шелковых ниток на кисть к новой шапке Карамчи.
      5
      Тюхтень долго бил палкой по старому чайнику. Мужчины приподымали двери аилов, чтобы посмотреть, кто звонит, и снова садились к очагам курить трубки, пить араку. Пришлось старику обойти селение. Везде его встречали вопросами:
      - А где Борлай? Уехал? Хорошо. И мы отдохнем сегодня!
      - Сказал, чтоб мы собрали всех на покос. Поедем, - настаивал Тюхтень.
      В одном аиле ему ответили:
      - Он будет ездить подарки бабе покупать, а мы - косить? Не согласны.
      Бабинас, собираясь в соседнее урочище араковать, отмахнулся:
      - Успеем накосить. Лето еще все впереди.
      Байрым в этот день был занят в сельсовете. Чумар - в потребобществе. Из коммунистов на сенокос поехали только Сенюш и Айдаш.
      Они косили до полудня, а потом Утишка принялся ворчать, перечисляя всех отсутствующих:
      - Работать их нет, а сено делить все придут.
      - Добром не разделить, - вздыхал Тюхтень.
      - Будем записывать, кто сколько дней косил, - предложил Сенюш.
      - Записывай, коли охота. Но не забудь, что человек человеку рознь; я в полдня выкошу больше, чем Тюхтень в пять дней.
      - Какое же это будет товарищество, если считать, кто сколько сделал? скрипел Тюхтень. - В товариществе все друг другу помогают: каждый работает столько, сколько у него силы, а делить - поровну.
      - Нет, считать нужно, - поддержал Сенюша Айдаш.
      - Ты считай, а нам пора отдохнуть, - заявил Утишка и направился домой.
      Возвращаясь из Агаша, Борлай заехал на покос, но косцов не застал. Он прошел по всему лугу. Сено под ногами шумело. Перевернул валок. Снизу такое же сухое, как и сверху.
      - Пора стога делать.
      Бросив лошадь нерасседланной у своего аила, он пошел к Сенюшу, разбудил его:
      - Почему не на покосе?
      - Отдыхают люди, - объяснил Сенюш. - Говорят, что сено косить можно осенью, а сейчас пора араковать.
      Борлай и сам был не прочь поараковать дней пяток. Освободился бы от заботы. Ездил бы от аила к аилу да распевал песни. И везде его угощали бы теплой аракой. Но сенокос нельзя бросить. Государство землю отдало товариществу, доверило, и это доверие надо оправдать, иначе опять жизнь повернет на старую тропу, опять зависимость от Сапога, бедность, полуголодное прозябание. А что скажут в аймачном комитете партии, если покос останется неубранным? И Борлай позвал Сенюша:
      - Пойдем собирать народ!
      6
      Борлаю хотелось в этом же году видеть луг изменившимся: вместо толгоков - копны, вместо лиственниц с сеном - стройные стога, как на покосах агашских крестьян. Он решил, что надо срубить на лугу лиственницы: пни красноречиво скажут, что нет возврата к старому. Ему казалось, что это еще ярче подчеркнет разницу между прежним владельцем луга и товариществом.
      Утишка втыкал березовые вилы-троерожки в сухое сено и, прижимая правой ногой заостренный черенок к земле, поднимал огромный пласт. Рога вил не были погнуты, и потому часто пласты вываливались. Сухое сено падало на потные плечи, щекотало голую спину и проникало за кожаные штаны. Утишка ругался, утирал ладонью пот и еще глубже запускал вилы в копны сена.
      Борлай принимал сено голыми руками и разбрасывал по стогу, натаптывая середину, выкладывая края. Сверху был виден весь луг. Вблизи от стога две женщины гребли сено одними граблями, сделанными из сырой березы. Навстречу им другие женщины такими же тяжелыми и большими граблями катили клубок сена. Дальше работало еще несколько пар. Помня наказ Борлая грести чище, женщины нажимали на грабли, - сырые зубья не выдерживали и часто ломались. Когда оставалось два-три зуба, женщины кричали Айдашу: "Чини!" Ремонт граблей стал его постоянным занятием в первый же день сеноуборки. К светло-зеленым валам подъезжал мальчик на коне; к седлу были прикреплены арканы, за арканами волочились во всем своем летнем наряде березки, на которые мужчины вилами накладывали сено. Когда на волокушах вырастала большая копна, они арканами привязывали ее к комлям березок, и мальчик ехал к стогу.
      В конце луга сено складывали в копны. Еще дальше лежали зеленые валки, а возле самого леса густая трава кланялась косцам. Люди ли все это сделали?!
      "Похоже, что вихрь налетел на луг, сырую траву повалил, а сухую собрал в копны. Вот как быстро идет работа! А если бы поделили луг на участки, простояла бы трава до снега и ни у кого не было бы ни одного стога сена".
      Задумавшись, Токушев не успел подхватить пласт.
      - Не роняй! - крикнул Утишка. - Не спи на стогу!
      - Ты сам не спи. Подавай быстрее.
      Начав вершить стог, Борлай натоптал сено в середину и вскоре почувствовал себя как бы на высокой болотной кочке: повернешься неосторожно - свалишься. Он попросил палку и, опираясь на нее, продолжал одной рукой принимать клочки сена, чтобы сделать стог острым, неуязвимым для осенних дождей.
      Когда он крикнул: "Довольно!", Утишка, обходя вокруг стога, подал ему одну за другой четыре березки.
      Борлай связал их вершинками.
      - Один стог сметали! К вечеру второй сделаем.
      Он ощущал в себе такую же безграничную радость, как в детстве, когда в первый раз поднялся на вершину голой сопки и с высоты ее увидел всю долину.
      Но мало стог сметать - надо с него спуститься. Оказалось, что это не так-то просто. На какую бы сторону Борлай ни пытался опустить ногу, верхушка стога гнулась, как тонкая березка под ветром. Опереться было не на что. Борлай лег на спину и покатился, утопая в сене. Огромные пласты упали на землю раньше, чем он. Свалившаяся верхушка придавила его, как большая копна.
      Айдаш бежал к стогу и кричал:
      - Надо было спустить его на аркане! Я видел, русские так делают.
      Борлай выполз из-под сена и обошел вокруг стога, недовольно тряся головой. Стог не удался: всюду виднелись бугры и впадины, верхушка походила на разрытый курган.
      Утишка шел за Борлаем.
      - Я говорил, что надо зарод метать. Начали бы от лиственницы - никогда бы не упал.
      - А бока зарода были бы такими же. Дождь пойдет - промочит.
      Токушев подумал о Копосове. Скоро Федор Семенович приедет посмотреть на их работу, порадоваться достижениям. А где они? Разве можно показывать такой стог? Стыдно.
      Однажды у Борлая уже была мысль - пригласить русского мужика, который мог бы научить всему, но тогда он сам себя заверил: "Дело нехитрое научимся".
      Теперь он увидел, что много сил и времени у них теряется напрасно.
      "А весна придет - надо землю пахать. Это еще сложнее, - подумал Борлай. - Надо обязательно позвать русского человека".
      Утишка подошел с тажууром и тронул за плечо:
      - Выпьем по одному чочою. Мы заработали.
      - Нет, мы еще не заработали. Нам еще надо многому учиться.
      Морщины озабоченности на лбу Борлая сделались глубже, и он повернулся к Айдашу:
      - Давай аркан! - Размахнувшись, перекинул аркан через стог. - Держи с той стороны. Полезу снова стог вершить.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      1
      Спустившись с гор в село, где пахло свежим хлебом и вареным мясом, Яманай впервые остро почувствовала, что она голодна. Повернула к реке и долго пила, зачерпывая воду пригоршнями. На короткое время она погасила приступ голода. Верила, что скоро отыщет Ярманку; сдерживая слезы, расскажет обо всех своих мучениях, и он простит ее. Все старое, нехорошее забудется навсегда. Он покормит ее русскими калачами и укроет от недобрых людей. А утром он поведет ее туда, куда ходит сам, и скажет, что Яманай его жена и хочет учиться вместе с ним. Ей дадут книгу. Не успеет умереть луна, а она уже научится читать...
      Яманай несколько раз прошла по улицам села, заглядывала в окна домов, заходила в учреждения, но нигде не видела знакомого лица. На улице остановила молодого алтайца с газетами.
      - Где Ярманка живет? - Увидев изумленный взгляд, добавила: - Токушев.
      - Не знаю. Он кто такой?
      - Он учится.
      - Теперь многие учатся. Чему Токушев учится?
      - Книги читать. - Яманай удивленно посмотрела на парня и пояснила: Советской власти учится... Где они живут?
      - Кто? Курсанты? Школьники? Все домой уехали. Вернутся только осенью.
      У каждого встречного алтайца она спрашивала про Ярманку, но - странное дело - никто не знал его. Неужели он в другом селе? А может быть, в городе?
      Она присматривалась к домам: где бы ей попросить хлеба?
      "У этих дом большой: не дадут. Эти тоже богатые".
      Постучала в дверь пятистенной избы. На крыльцо выскочила старуха в кержацком кокошнике, с ухватом в руках.
      - Ты что тут, язва, прости господи, торкаешься?
      - Калаш бар? - робко спросила алтайка.
      - Калач, калач... Напекли тут про вас, некрестей, калачей!
      Старуха стукнула ухватом о пол и, возвысив визгливый голос, закричала:
      - Проваливай отсюда!
      Яманай пятилась к воротам. Старуха наступала на нее.
      - Ономедни банный ковшик потерялся... Вот ека же косоглаза приходила... Кому же боле? Она украла. Не будет же крещеный человек банный ковшик воровать.
      Алтайка пошла разыскивать "самых больших начальников". Они все знают и скажут ей, где Ярманка. Может быть, хлеба дадут. Опасливо поднималась на второй этаж, задерживаясь на каждой ступеньке. Если бы до нее донесся чей-либо грубый голос, она опрометью бросилась бы вниз. В первой комнате спросила парня, который складывал пакеты в сумку, не знает ли он Ярманку. Парень удивленно посмотрел на нее и указал на дверь:
      - Вон иди туда.
      Яманай осторожно приоткрыла скрипучую дверь, просунула голову в маленькую комнату. Наверно, здесь сидит Ярманка. Сейчас она увидит его! Он обрадуется и бросится ей навстречу... Но Яманай услышала женский голос:
      - Заходи, заходи... Не бойся.
      За столом сидела алтайка с приветливым полным лицом и непокрытой головой, курила не из трубки, а из бумажной палочки, как тот русский с золотыми зубами, что приезжал к Сапогу. Это, как Яманай узнала позднее, была работница аймачного комитета партии Анна Тордокова, выросшая в русском селе.
      Яманай остановилась на пороге - никогда она не видела, чтобы алтайские женщины стригли волосы и носили такие платья, с открытой грудью, подумала: "Как ей не холодно! Да и неловко... Сюда, наверно, мужчины заходят?"
      Тордокова, окинув посетительницу озабоченным взглядом, указала на стул по другую сторону стола:
      - Садись.
      Видя нерешительность посетительницы, она подошла к ней, подхватила под руку и, заботливо усадив на стул, открыла перед ней яркую коробочку с бумажными палочками:
      - Бери.
      Яманай подняла руки, будто для того, чтобы оттолкнуть что-то непонятное и опасное.
      - Не куришь? - удивилась Тордокова. - Хорошо... Ну, рассказывай про жизнь.
      Яманай растроганно и удивленно смотрела на ласковую алтайку.
      - О своем несчастье рассказывай. Муж побил? Отец с матерью обидели?
      - А ты как знаешь?
      Слезы хлынули ручьями, и Яманай, захлебываясь, рассказала обо всем, умолчала лишь о непогодливой ночи в доме Сапога Тыдыкова.
      - Ну ладно... - задумчиво заключила Тордокова, побарабанила пальцами по столу. - Учиться хочешь?
      Глаза Яманай вспыхнули радостью, на щеках высохли слезы.
      ...Она шла за приветливой женщиной к бывшему поповскому дому. Это был самый нарядный дом в Агаше. Стены обшиты тесом, выкрашенным в полоску голубое с белым, большие окна обрамлены резными наличниками, широкое крыльцо походило на паперть. Поп в гражданскую войну отступил с белогвардейцами, и его дом перешел в общественное пользование. Теперь над высоким крыльцом висела маленькая вывеска: "Дом алтайки".
      На пороге их встретила дородная русская женщина в белом платочке; подол ее в нескольких местах был подоткнут под пояс, и широкая юбка лежала на бедрах пузырями, рука сжимала тряпку - она вышла мыть крыльцо.
      - Как дела идут, Макрида Ивановна? Ничего? Все в порядке? А заведующая здесь? - осведомилась Тордокова.
      - Обедать ушла. А вы новенькую привели?
      Умные и доверчивые глаза молодой алтайки понравились Макриде Ивановне.
      - У меня как раз банька поспела, - сказала она, - сейчас я с новенькой большую-то грязь собью.
      - Ты сначала покорми ее.
      - Сейчас, Анна Тордоковна, сейчас. Пшенная каша осталась от обеда, молоко найдется.
      Макрида Ивановна бросила тряпку в ведро с водой, вытерла руки и похлопала Яманай по спине:
      - Пойдем, милочка моя. - И оглянулась на ее провожатую: - Да она понимает ли по-русски хоть что-нибудь?
      - Не беспокойся, быстро научится.
      - Мы начнем как-нибудь одна от другой слова перенимать: она от меня русские, а я от нее алтайские. Пойдет дело!
      Они вошли в кухню. Макрида Ивановна покрыла стол зеленой клеенкой, нарезала белого мягкого хлеба, наложила полную тарелку каши, налила кружку молока и сама села против Яманай.
      - Что-то плохо ест, сердешная! Видно, каша не глянется, - беспокоилась Макрида Ивановна.
      - У нее было большое несчастье, - сказала Тордокова.
      - Да что ты говоришь? Какое же? Поди, мужик изгалялся?
      Когда Тордокова коротко рассказала про Яманай, Макрида Ивановна почувствовала к молодой алтайке глубокую жалость.
      Она достала чистое белье, новое платье и душистое мыло. Тордокова по-алтайски сказала Яманай, чтобы она шла за этой заботливой женщиной и выполняла все требования и советы.
      В предбаннике Макрида Ивановна потрясла перед алтайкой ковшом и сказала:
      - Ковш. Ну, говори смелее: ко-овш. Вот, хорошо вымолвила. Дьакши. Ковш. Алтай кижи как будет?
      - Суску, - ответила Яманай и улыбнулась, радуясь тому, что поняла русскую женщину, потом показала на воду: - Алтай - су. Русска?..
      Продолжая разговор, Макрида Ивановна хотела помочь алтайке раздеться, но та стыдливо запахнулась: с малых лет говорили ей, что тело честной женщины никто не должен видеть, кроме мужа.
      - Что ты, милочка моя, надо раздеться! - приговаривала Макрида Ивановна, тихонько разнимая ее руки. - Помоемся. Будешь ты у меня беленькая да свеженькая, как огурчик.