- Нет, здесь холодно. Да и зачем? Мне скоро надо идти...
      - Разденься, - попросил Юргин.
      - Ой, ну зачем?
      - Сейчас мы будем ужинать.
      - Ужинать? Нет, мы в Талице...
      - Поужинаешь здесь, а потом там.
      - Подряд два раза?
      - Это совсем не плохо на войне!
      - А знаешь что, Матвей? - спросила Лена. - Пожалуй, и верно. Я так сегодня проголодалась! - она засмеялась и сбросила полушубок. - Ох, и дуреха я, а? И все у меня вот так!
      Молоденький боец, вестовой Юргина, принес котелок подогретого на плите мясного супа с вермишелью, выложил из вещевого мешка на тумбочку кусок ржаного хлеба. Сообразив, что ему лучше уйти на время, спросил:
      - Не забудете, товарищ гвардий лейтенант?
      - О собрании? Нет, я помню.
      - Какое у вас собрание? - поинтересовалась Лена.
      - Партийное. В семь ноль-ноль.
      - А у нас комсомольского еще не было после того, как ушли из Козлова. Да и когда ему быть? Хоть бы денек отдыха... Ой, с вермишелью, да?
      - Любишь?
      - Самый любимый суп. Бывало, мама... - Лена запнулась, вздохнула и села на табурет. - Мама, мама! - прошептала она и сокрушенно покачала головой. - Она и не знает, что я так близко от нее, и значит - очень далеко до нашей встречи! Ты знаешь, Матвей, она почему-то часто плачет. Отчего это, а?
      - Значит, твоя мать умная и душевная женщина, - ответил Юргин. - У каждого солдата ложка с собой, конечно? Доставай и действуй. Бери хлеб.
      Несколько минут, обжигаясь, Лена ела любимый суп, казавшийся необыкновенно вкусным, и все ее внимание было сосредоточено лишь на котелке. Воспользовавшись этим, Матвей Юргин несколько раз задерживал на ней свой взгляд. Да, война заставила ее сменить легкое платье и туфли на солдатское обмундирование - гимнастерку, ватные брюки и валенки; война заставила жить тяжелой фронтовой жизнью - недосыпать, недоедать, с утра до ночи слушать стоны раненых, видеть кровь дорогих сердцу людей, часто встречаться со смертью... Но даже и теперь, несмотря ни на что, Лена оставалась на удивление непосредственной, - именно это, вероятно, и делало ее необыкновенно красивой среди тех людей, которых Юргин видел вокруг себя за дни войны.
      Вдруг Лена спохватилась и замерла с ложкой над котелком; ее темно-карие с золотинкой глаза настороженно округлились, как у испуганного молодого совенка.
      - Ты что не ешь? - спросила она Матвея.
      - Смотрю на тебя...
      - Но ведь суп остынет!
      - А помнишь, как мы завтракали с тобой в лесу, на утренней заре? Счастливо прищуриваясь, Юргин отчетливо увидел памятную картину зари у Барсушни. - Не забыла? Мы сидели тоже друг перед другом, только на еловых ветках, а вокруг - розовый лес, розовый снег. Помнишь? Только тогда мы ели каждый из своего котелка.
      Лена озорно усмехнулась.
      - Из одного лучше, вкуснее.
      - Да? Серьезно? И я так думаю.
      - Тогда и ты ешь, - сказала на это Лена.
      - Нет, мне так сейчас хорошо, что не до еды, - серьезно сказал Юргин. - Хотя хорошо-то мне, конечно, как раз оттого, что мы едим из одного котелка... Хорошо бы всегда так, а?
      Но Лена не согласилась:
      - Нет, Матвей, тогда бы ты всегда оставался голодным...
      - Нет, Лена, я бы привык, конечно. Ведь сейчас я не ем потому, что это случилось в первый раз...
      - А если привыкнешь, если это будет случаться часто, то и не будет так хорошо...
      - Перестань, Лена, не говори глупости! - воскликнул Юргин с некоторой обидой. - Мне с тобой всегда будет хорошо. Всегда и везде. Ты вот кусаешь хлеб, а я смотрю и смотрю...
      - Смотришь? А как я кусаю?
      - Очень смешно, по-ребячьи...
      - Не сочиняй, Матвей! Ешь!
      - Да, а я смотрю и смотрю на твое лицо, на твои губы и зубы. - Юргин вздохнул и сказал с улыбкой: - Хочешь, я еще принесу полный котелок твоего любимого супа? Ты ешь всю ночь, а я всю ночь буду смотреть на тебя. Смеешься? У-у, озорные твои глаза!
      Заглядывая в глаза Лены, Юргин вдруг тихонько, но вдохновенно заговорил о том, что ждет их после войны. Прежде Юргин видел свое будущее почему-то неясно, в отдельных деталях, как если бы смотрел на картину, написанную маслом, при сумеречном свете; теперь, освещенное любовью к Лене, будущее сверкало всеми красками, и он мог говорить о нем без конца, как это могут делать знатоки живописи о любимой картине. Да, после войны они, конечно, вместе приедут в Москву и начнут учиться: Лена станет строительным техником, а он получит военное образование, чтобы навсегда остаться в армии; они побывают на Енисее и вместе постоят на той горе, откуда перед ним открылся в детстве большой, неизведанный мир... Присмирев, не скрывая восхищения и счастья, Лена слушала Юргина и втайне поражалась тому, как он хорошо видит будущее, как смело, красиво мечтает о своей и ее жизни.
      В комнату, приоткрыв дверь, заглянул в осыпанной снегом шапке политрук Гончаров.
      - Ты еще здесь? - спросил он. - Не забыл?
      - Я помню, помню! - воскликнул Юргин и, поднимаясь, взглянул на часы. - В моем распоряжении еще одна минута. А ведь тебе известно, товарищ политрук, что значит даже одна минута на войне!
      Когда дверь закрылась, Матвей Юргин прижал руки Лены к своей груди и сказал тихонько:
      - Я хочу, чтобы ты всю эту минуту смотрела на меня, а я буду смотреть на тебя... И больше - ни одного слова!
      Они действительно целую минуту, не отрываясь, молча смотрели друг другу в глаза, но когда пришла пора расстаться, Лена вдруг порывисто, подавшись вперед, прижалась головой к груди Юргина...
      XV
      Со всего рубежа батальона, из всех подразделений коммунисты дружно сходились к большому каменному дому в парке. Собрание было назначено в одной из восточных комнат на нижнем этаже. Одни задерживались на некоторое время в коридоре - отряхнуть с себя снег, покурить, обменяться с товарищами новостями. Другие, особенно командиры, сразу же проходили в комнату, отведенную для собрания, и направлялись к столу, за которым сильно похудевший в последнее время секретарь партбюро полка Возняков перебирал содержимое своей полевой сумки. Он проводил собрание вместо секретаря партбюро батальона, который два дня назад выбыл из строя. Отодвигая бумаги, Возняков встречал входивших настороженным взглядом, а когда те молча, с угрюмым видом открывали планшеты, он поднимался на ноги и спрашивал глуховатым от горечи голосом:
      - Кто?
      Получив партийные документы погибших коммунистов, Возняков внимательно разглядывал их и складывал в одну стопку перед собой. Потом он подробно расспрашивал, при каких обстоятельствах вышли из строя те, кто еще сегодня утром согревал эти документы теплом своего сердца. Все рассказы о погибших коммунистах полка Возняков записывал в особую тетрадь в черной коленкоровой обложке.
      За два месяца в этой тетради собралось немало простых и точных описаний воинской доблести коммунистов, до последнего дыхания сражавшихся с врагом за счастье родной земли. Из коротких записей Вознякова день за днем слагалась летопись партийной организации полка за самый тяжелый период войны. Это была печальная тетрадь. На каждой ее странице рассказывалось о смерти. И все же любой человек, прочитав ее, подумал бы не о торжестве смерти, а о торжестве и всемогущей силе жизни, - в любой скупой записи о гибели коммуниста всегда было нечто такое, что заставляло думать о величии и бессмертии партии. Поэтому Возняков не боялся перечитывать свою тетрадь даже в самые тяжелые минуты.
      Сделав очередную запись в своей тетради, Возняков обычно спрашивал:
      - Заявления есть?
      - Есть, вот они...
      Около стопки партийных документов Возняков аккуратно складывал заявления тех, кто вступал в ряды партии на место погибших в бою...
      Точно в 7.00 Возняков поднялся за столом. Комната освещалась плохо двумя обыкновенными фронтовыми коптилками, и секретарь партбюро, может быть, именно поэтому очень медленно обвел ее взглядом. В отблеске красноватых огней коптилок он показался многим совершенно рыжим, хотя был только слегка рыжеват, и до крайности худым, усталым и печальным. Объявив наконец собрание открытым, Возняков протянул и задержал руку на стопке партийных документов.
      - Товарищи, сегодня в батальоне погибло девять коммунистов, - сказал он тихим голосом. Он назвал имена погибших и продолжал, безуспешно стараясь сдержать дрожь в голосе: - Все эти товарищи погибли сегодня на поле боя смертью храбрых, погибли за знамя нашей великой большевистской партии, за наше правое дело. Вечная память верным и храбрым сынам нашего народа! Не пропадет даром их кровь, пролитая на подмосковной земле!.. Товарищи, почтим их память...
      Все разом поднялись, застучав скамьями, табуретами, ящиками, досками... Встали, загородив окна и двери.
      Секретарю партбюро Вознякову вдруг показалось, что в комнате гораздо больше коммунистов, чем он думал минуту назад, когда они сидели. Это странное впечатление не оставляло его все то время, пока он стоял, опустив голову, и он решил обязательно проверить его, когда станет возможным. Но такое впечатление создалось не только у одного Вознякова. Всем присутствующим коммунистам казалось, что когда они сидели, их было не так уж много, а когда поднялись на ноги - в комнате стало очень и очень тесно...
      Кончилась минута скорби. Секретарь партбюро Возняков быстро поднял взгляд - и удивился еще больше: склоненные головы коммунистов, казалось, виднелись далеко-далеко в полутьме, словно собрание шло не в комнате, а на открытом, широком просторе...
      XVI
      На партийном собрании, как нигде, коммунисты познают многое, что в одиночку познать иногда не легко. Слушая товарищей, Матвей Юргин с особенной остротой, как никогда еще до этого, всем существом своим ощутил, что настал самый грозный час войны. Кажется, ничего нового не прибавили речи товарищей к тому, что он знал о положении на фронте, о последнем боевом приказе. Но сама атмосфера собрания, содержащая в себе нечто властное, заставила гораздо сильнее, чем в обычной обстановке, почувствовать опасность, грозящую Москве. И личное счастье, которое час назад казалось всесильным, захватившим всю душу Юргина, немедленно отступило перед сознанием этой опасности.
      Сразу же после собрания, с чувством необычайной тревоги за судьбу Москвы, Матвей Юргин побывал во всех взводах своей роты, проверил их готовность к бою, проверил, как несет службу боевое охранение, поговорил со многими солдатами, стараясь, чтобы и они всей душой почувствовали приближение часа, какого еще не приходилось им пережить на войне.
      Только далеко за полночь, твердо убедившись, что рота отлично подготовлена к бою и завтра будет сражаться беззаветно, Матвей Юргин немного успокоился и вновь ощутил тепло того счастья, какое он познал совсем недавно. Он уснул, думая уже только о Лене, и долго-долго улыбался во сне...
      Выскочив из гудящего дома (в нем гулко хлопали все двери, по всем комнатам и коридорам раздавались крики), Матвей Юргин услышал, что ружейно-пулеметная стрельба идет на разных участках оборонительного рубежа батальона, но особенно сильная - на участке его роты. Как и вчера на партийном собрании, Юргина мгновенно охватило необычайное чувство тревоги за судьбу Москвы - и он тут же услышал в себе толчки той знакомой силы, которая всегда заставляла его быть злым, бесстрашным и дерзким в бою. Кое-как попав правой рукой в рукав полушубка, не застегиваясь, Юргин бросился к западной границе парка. Только на бегу, сначала ударившись о толстый, запорошенный снегом ствол вяза, а потом наскочив на куст акации, Матвей Юргин сообразил, что гитлеровцы начали бой раньше обычного, - над землей чуть брезжил рассвет. В парке тянуло сквознячком и порошило; чувствовалось, что в полях, на просторе, все еще трудится метель. И Юргин понял, что произошло: гитлеровцы решили захватить Садки внезапно, без артподготовки, одной пехотой. Пользуясь метелью, они незаметно сосредоточились по обе стороны шоссе, в низине, по руслу ручья, поросшего низкорослым кустарничком, и теперь атакуют, стремясь прорваться на правом фланге в лес, где стояли дома пионерского лагеря, а на левом - вдоль железной дороги в парк, чтобы с двух сторон обойти Садки и соединиться на шоссе. "Не-ет, гады, не выйдет!" - мысленно закричал Юргин, видя, что и вправо и влево от него, по всему парку, навстречу звукам стрельбы, перекликаясь, увязая в снегу, несутся солдаты его роты.
      Выбежав к сторожке в углу парка, где находилось боевое охранение, Юргин прежде всего увидел, что в поле действительно все еще метет и кружит метель. В сумраке рассвета, сквозь мглу снежного буса, поднятого метелью, не видно было ни полотна железной дороги, ни лесистого взгорья за ним, ни деревни Ленино... Всюду вправо и влево от сторожки, по неглубокой, полузасыпанной снегом канаве, являвшейся западной границей парка, виднелись солдаты. "В кого же они стреляют?" - подумал Юргин и только после этого разглядел, что сквозь метель из низины к парку движутся немецкие цепи. Юргин бросился мимо сторожки, понимая, что теперь никого в ней нет, свалился в канаву и здесь услышал крики солдат:
      - "Психической" хотят взять, сволочи!
      - А-а, гады, психуете?
      - Готовь гранаты!
      - Дай диски!
      Вскочив на ноги, Юргин увидел, что в разных местах в канаву с разбегу бросаются бойцы, и закричал высоким, обычным в бою голосом:
      - Товарищи, стоять! Ни шагу назад!
      Но кричал он это, вероятно, только для того, чтобы солдаты узнали: командир роты вместе с ними в первой цепи...
      Матвею Юргину хотелось многое сделать в эти секунды; узнать, где политрук Гончаров, ночевавший в овощехранилище, во взводе Дубровки, узнать, почему молчит станковый пулемет, стоявший против центра парка, послушать, не выходят ли на помощь танки... Но делать можно и нужно было сейчас только одно: хватать любое оружие и стрелять, стрелять, стрелять огромная толпа гитлеровцев двигалась по полю уже с диким ревом и пальбой из автоматов, двигалась навстречу нашему огню, затаптывая в снег убитых и раненых... Рядом смолк ручной пулемет. Оборачиваясь к Юргину, пулеметчик крикнул:
      - Пьяные, сволочи! Берите пулемет, товарищ командир, я ранен, в глазах темнеет...
      Юргин лег за пулемет и начал менять диск.
      Огромная, быстро редеющая толпа гитлеровцев уже выбилась из сил на снежной целине, но шла и шла, стараясь кричать и стрелять, шла, как безумная и обреченная, навстречу неизбежной гибели. Она и была обреченной, эта толпа. Ей нельзя было ни остановиться, ни повернуть обратно: позади, на рубеже атаки, стояли немецкие пулеметы, готовые расстрелять ее за это без всякой пощады.
      Пулемет хорошо, удобно лежал на бруствере. Крепко опираясь на локти, Юргин взял его в руки, быстро прицелился и собрался было нажать на спуск, но в этот миг немецкая пуля перебила ему левую ключицу и пронзила легкое. Юргин дернулся, но в ту же секунду потерял сознание и уронил голову между рук, в которых крепко сжимал пулемет. Через секунду палец умирающего Юргина, застывший на спуске, сильно свело судорогой; и пулемет вдруг задрожал, сверкая огнем...
      - Лейтенанта убило!
      - Убило лейтенанта!
      Эти выкрики, несмотря на звуки шумной ружейно-пулеметной стрельбы, с необычайной быстротой понеслись над рубежом роты. Затрачивая все свое внимание и напряжение на стрельбу по отдельным фигурам немецких солдат, метавшихся по полю в вихрях метели, Андрей тоже крикнул, поворачиваясь вправо, в сторону ближайшего бойца:
      - Лейтенанта убило!
      И, только выкрикнув эти слова, Андрей с содроганием подумал: "Какого лейтенанта?" Быстро встав на колени, он взглянул по канаве влево, откуда долетели безотчетно повторенные им слова, думая у кого-нибудь спросить, кто же именно погиб в бою, но тут же с ужасом понял, что спрашивать не надо: в роте только один лейтенант - Матвей Юргин, а взводами командовали два младших лейтенанта и старший сержант Дубровка. Андрею вдруг показалось, что в руках у него не автомат, а раскаленный многопудовый камень.
      Несколько секунд Андрей стоял на коленях в канаве, ничего не слыша, точно окаменев, стоял, расширив глаза, хотя в лицо и порошило снегом... Он не слышал даже, как дал залп дивизион "катюш", и только когда перед Ленино что-то рухнуло с треском и грохотом, будто обвалился в низину тяжелый небесный свод, Андрей опомнился и увидел, что впереди - не мутная снежная метель, а огненно-дымная, высокая, заслонившая весь запад.
      Увидев бушующее в низине пламя, Андрей вскочил на ноги, не зная, что делать, но чувствуя, что горе властно толкает его вперед и велит ему что-то делать, делать до последнего вздоха, до тех пор, пока видят глаза...
      Позади послышался гул мощного мотора. Подминая кустарник, взвихривая снежные сугробы, танк "Т-34" вышел к канаве и распластал над ней широкие гусеницы. Танкист в ватнике и шлеме, поднявшись над люком, крикнул:
      - Эй, пехота, садись!
      Это был гвардии старший сержант Борисов. Андрей понял, что начинается наша контратака. Быстро и ловко взобравшись на правый борт танка, он схватился за скобу у люка и закричал солдатам, вскидывая автомат:
      - За мной! Разом! Быстро!
      - Это ты, Лопухов? - Борисов пригляделся к Андрею. - Не узнал! Голос не тот. Ты не ранен? Тогда держись крепче! Указывай цели! Слышишь?
      - Есть, буду смотреть!
      - А то метет, наблюдать плохо...
      - Есть, двигай!
      Дивизион "катюш" дал еще один залп, и тогда наши танки, облепленные пехотинцами, рванулись в низину, над которой бушевала черная, дымная метель...
      ...За два месяца отступления ненависть Андрея к фашистским захватчикам выросла в огромное и властное чувство. Но никогда еще, кажется, это чувство не давало так себя знать, как теперь, когда Андрей услышал о гибели друга-командира. Раньше ненависть к гитлеровцам не заглушала в Андрее другие чувства, тоже властные, такие, как любовь к Марийке, но теперь осталась одним-единственным властелином в его душе. Андрей не понимал, конечно, что произошло с ним несколько минут назад. Он лишь чувствовал: теперь, как никогда прежде, у него так много горячих сил и так хочется идти с ними в бой, что он, ради такого случая, мог бы поступиться всем дорогим в жизни. К тому же Андрей чувствовал: теперь ему почему-то особенно легко быть в бою, он может, не задумываясь, броситься в любой огонь, наверное зная, что не погибнет...
      Большая часть гитлеровцев, атаковавших Садки, к моменту начала нашей контратаки уже полегла на ровном, слегка покатом поле; те, что еще каким-то чудом были живы, безумно метались по низине, не зная, куда деваться, с воплями ползали и прятались среди трупов, быстро заметаемых метелью...
      Наши танки на третьей скорости, вздымая снег, понеслись низиной к Ленино, расстреливая еще метавшихся здесь, обезумевших гитлеровцев из пулеметов. Танкистам помогали пехотинцы: они били из винтовок и автоматов в разные стороны, по каждой фигуре в немецкой шинели. Прошло не больше пятнадцати минут после начала боя, а поле было завалено сотнями трупов и залито кровью...
      Светало медленно. Метель не стихала. На восточной окраине Ленино, где особенно много разорвалось снарядов, выпущенных дивизионом "катюш", жарко горели дом и сарай: дым крутило, завивало, поднимало и разносило по всей деревне. Наши танки, быстро проскочив до окраины Ленино, задержались здесь, и с них враз посыпались на землю в запорошенных снегом шинелях пехотинцы. Только Андрей остался на танке.
      - Командуй! - крикнул ему Борисов.
      Андрей подозвал Кудеярова, приказал ему вести отделение за танком, затем повернулся к люку, крикнул:
      - Есть, давай вперед!
      Когда влетели в улицу и проскочили полосу, где крутило и завивало дым, Андрей увидел, как из ближайшего слева переулка выползает немецкий танк. Был такой удачный момент уничтожить его, ударив по борту, что у Андрея даже дыхание стеснило от предчувствия близкой боевой удачи и боязни упустить ее.
      - Влево! Бей!
      В открытом люке вражеского танка внезапно показалась фигура немца. Борисов еще не увидел противника, но остановил танк, готовый к бою, и Андрей, моментально воспользовавшись этим, вскинул автомат и дал очередь по гитлеровцу, который, хотя и заметил опасность, но не успел скрыться в люке. Он рухнул в люк с пробитой головой. Это и решило дело. Увидев теперь немецкий танк, Борисов выпустил в него, один за другим, три бронебойных снаряда...
      ...Около часа продолжалась эта контратака. Наши танки изутюжили всю восточную половину деревни, нанесли противнику большой урон и обратили его в паническое бегство. Только на восходе солнца, израсходовав весь боезапас, они возвратились в Садки.
      Все это время Андрей находился на танке.
      XVII
      Рассвет 2 декабря полк Озерова встретил, как привык встречать все рассветы за две недели последнего немецкого наступления. Быстро опорожнив котелки, солдаты осмотрели оружие, запаслись патронами и гранатами, поправили бинты на ранах: скоро должны были загрохотать немецкие батареи. Но прошло положенное время - гитлеровцы молчали. Прошел еще час - не ударило ни одно орудие. Далеко на север артиллерия уже вела огонь, а вокруг, поблизости, - на всем участке дивизии - утро поднималось в полной тишине.
      Это очень удивило солдат. Из домов, подвалов, погребов, из всех мест, облюбованных для жилья, они стали выбираться на волю. Что за чудо? Солдаты хорошо знали ту тишину, какая устанавливается перед боем: тревожная она, темная и душная; она гнетет, прижимает к земле... Нет, над всем участком дивизии стояла совсем другая тишина - светлая, легкая, окрыляющая сердце... Утро было ясное и морозное. За ночь выпала густая пороша. Она обновила снега, прикрыла следы вчерашнего боя. И все солдаты, необычайно чуткие на ухо, сразу поняли: наконец-то наступила тишина, какой они не слышали давно. Взглянув на куст белой ивы, где мирно, наслаждаясь тишиной, сидели снегири, Андрей почему-то сорвал шапку, точно внезапно оказался в сверкающем дворце, и его темное, задубелое от морозов лицо засияло от восторга.
      - Конец, ребята! - сказал он, сдерживая голос, словно боясь помешать веселой тишине окончательно утвердиться над полем битвы. - Отгремели, гады!
      ...В это утро гвардии майор Озеров спал дольше обычного. Он понял это сразу, даже не успев открыть глаза, по одному ощущению той легкости в себе, какая - он помнил - дается только после долгого и спокойного сна. Озерова так удивило это ощущение, что он в один прием перевернулся с левого бока на правый, и, отбросив шинель, приподнялся на кровати.
      В окно пробивалось зимнее солнце. У стола сидел Петя Уралец и сосредоточенно чистил пистолет.
      - Петя, я что... проспал, а? - встревожась, спросил Озеров.
      - Да нет, что вы, товарищ гвардии майор!
      - Не учись обманывать! Что ты меня не будил?
      - Не было приказа, товарищ гвардии майор, - лукаво улыбнулся Петя.
      - Ишь ты, не было! - торопясь, Озеров начал натягивать поданные Петей валенки. - Знаю, ты только и рад, когда я просплю! Погоди, ты от меня еще получишь за это! Я доберусь до тебя!
      - Товарищ гвардии майор, да и зачем вас будить-то было? - сказал на это Петя. - Если бы, скажем, бой начался - тут другое дело, я сам понимаю, а то ведь тихо кругом.
      - Как тихо? - Озеров даже опешил от изумления. - Совсем тихо?
      Только теперь Озеров услышал, что над рубежом обороны в самом деле не раздается привычного грохота боя, и всерьез разозлился на своего вестового.
      - Да какого же ты черта меня не будил? Да ты знаешь, несчастный, что это значит?
      Он бросился к телефону. Все командиры батальонов доложили, что гитлеровцы будто вымерли за ночь на ближних участках; на вражеских рубежах - никаких признаков жизни. Озеров знал, что в тех случаях, когда враг уходит из поля зрения наблюдателей, когда становятся неизвестными его замыслы, все командиры и бойцы обычно ведут себя беспокойно: людей тревожит всякая тайна. В такие моменты от врага ожидают любого коварства. Но на этот раз все комбаты докладывали весело, и никто из них не высказывал никаких тревожных предположений. На вопрос о том, что же все-таки означает молчание противника, гвардии капитан Шаракшанэ ответил просто:
      - А вы, товарищ "пятый", выйдите из дома да послушайте!
      - Что слушать-то?
      - А вы услышите.
      Гвардии майор Озеров выскочил из дома без полушубка и шапки. В соседних домах, занятых штабистами, комендантским взводом, саперами и воздушной охраной, слышались голоса и смех, около кухни солдаты выгружали из саней тяжелые ящики и мешки, в березнячке кто-то тюкал топором... Но все эти звуки легко и быстро поглощались той властной тишиной, какая торжествовала вокруг. И Озеров тоже понял, что произошло.
      - Петя! - позвал он, не оглядываясь назад.
      - Я здесь, товарищ гвардии майор!
      - Запомни это утро, Петя! - воскликнул Озеров.
      - А что, товарищ гвардии майор?
      - Это утро нашей победы!
      Вместе со всеми Озеров бурно радовался победе, - он только и жил мечтою о дне, когда враг, истекая кровью, прекратит атаки. Но у Озерова была одна строгая привычка, от которой он, без всякого насилия над собой, не отступал никогда в жизни. Радуясь достигнутому успеху в каком-нибудь деле, он тут же начинал думать о новых делах, которые могут принести новые успехи. Это была привычка деловой неугомонности, неудовлетворенности одной только радостью, пусть даже большой, и постоянное желание дополнить ее думами о завтрашнем дне. Поэтому, как только на фронте дивизии установилась тишина, Озеров немедленно, не ожидая приказа, начал готовить свой полк к наступательным боям.
      В полдень Озерова вызвали на КП дивизии.
      Генерал Бородин встретил его вопросом:
      - Уверен, что выдохлись? - Генерал был серьезно болен и лежал с грелкой, подтянув угол шубы до подбородка. - Ручаешься? А если пойдут?
      - Ручаюсь, не пойдут, - твердо ответил Озеров, присаживаясь на стул у кровати генерала.
      - Все уверены, - проговорил Бородин, смотря в потолок, словно в даль. - Впрочем, кому же и знать, что немцы выдохлись? - Генерал долго кашлял, весь вздрагивая под шубой. - Какой великий день наступил, а? Встать бы мне...
      - Нельзя, товарищ генерал!
      - Все можно, - возразил Бородин. - Ах, солдаты наши! - добавил он тихо и восхищенно. - Святые люди! Всем им, и мертвым и живым, надо ставить памятники. Всем!
      Помолчав, генерал спросил:
      - А ты, Сергей Михайлович, как мне доложили, уже готовишься наступать?
      - Так точно, товарищ генерал!
      - Одобряю, что не ждешь приказов, - сказал Бородин. - Да, как мы ни отступали, а мысль о наступлении всегда жила в наших сердцах. Всегда! А если так, то морально мы давно готовы к контрнаступлению. Материальная же подготовка не займет у нас много времени. О новых частях и говорить нечего: они могут вступить в бой с марша. А вот немецкие стратеги всего этого и не знают. Они заучили одно: переход от обороны к контрнаступлению - трудное, сложное дело. Но они скоро узнают, что нам под силу любые трудные дела. И они еще будут проклинать свое чванство!
      Бородин замолчал скорее всего от слабости, но нетерпение Озерова было так велико, что он все же не удержался и вскоре напомнил:
      - Вы упомянули о новых частях, товарищ генерал...
      - Да, да, именно об этом я и хотел говорить, - ответил Бородин и, притянув к себе Озерова за рукав, прошептал: - Знаешь, сколько войск подошло? Как в сказке: видимо-невидимо!
      - Да где же они, товарищ генерал?
      - По всем тыловым деревням и лесам.
      - Когда же подошли?
      - Сосредоточиваются уже больше недели.
      Озеров разгорячился, вскочил с места.
      - Сейчас пойдешь в штаб, - сказал Бородин. - Там тебя ждут представители одной свежей дивизии, которой ты должен уступить часть своих позиций. Говорят, солдаты у них - залюбуешься, как от одной матери! Твои земляки.
      - Товарищ генерал, это правда? Разрешите идти?
      - Погоди, - остановил его Бородин и вдруг приподнялся на локте. - Вот что, у них в дивизии вдвое больше, чем у нас, людей, и это может вызвать у некоторых наших командиров неверные выводы для нашей дивизии... Чепуха! Сущая чепуха! Их не били, а нас били! А, как известно, за битого двух небитых дают. Простая арифметика. Выходит, количество личного состава в наших дивизиях можно считать абсолютно равным. Но у них нет боевого опыта, у нас он довольно большой. Мы гвардия! Так-то!
      Но тут же Бородин опять лег, попросил Озерова на минутку присесть у кровати и некоторое время смотрел мимо командира полка с неожиданной грустной сосредоточенностью. Озеров понял: комдив думает о чем-то таком, что никогда прежде не занимало его думы.
      - Хвораю я, - сказал Бородин вдруг таким тоном, каким мог бы сказать жене, и даже не постеснялся жалобно поморщиться. - Креплюсь, а толку мало. Тяжеловато мне стало в строю. Очень хочется хотя бы немного пройти на запад, да видно не смогу...
      В тягостном смущении Озеров опустил голову.
      - Еще поправитесь, товарищ генерал...
      - Теперь иди, - сказал Бородин. - И знай, скоро тебя вызовут в штаб армии. Я хочу передать дивизию в твои руки.
      XVIII
      Под вечер в полк неожиданно вернулся сержант Олейник. Двадцать дней провалялся он в полевом госпитале, лечась от разных недугов. За это время он многое передумал о превратностях человеческой судьбы.
      В госпитале раненые солдаты рассказывали множество случаев из боевой жизни. Почти все они утверждали, что в бою не думают о смерти. Один даже сказал совсем серьезно:
      - Хочешь жить - воюй без страха!
      - А как же ранило? - спрашивал Олейник каждого рассказчика.
      - А это случайно вышло, - отвечал почти каждый.
      И действительно, из рассказов солдат выходило, что все они получили ранения случайно. Но тут Олейник задавал каверзный вопрос:
      - А убитые были?
      - Были и убитые...
      Из дальнейших рассказов выходило, что и погибали люди случайно, а не потому, что нельзя было не погибнуть: то из-за своей неосторожности, то из-за боязни, то из-за ребяческого бахвальства удалью...
      Такие рассказы Олейник считал глупыми.
      Из всех разговоров с ранеными, после долгих размышлений, он сделал только один грустный вывод: все зависит от судьбы, что положено ею - то и будет... "Э-э, да дьявол-то с ним! - как-то вдруг подумал он в госпитале. - Не буду я больше спасаться! Будь что будет!"