Белая береза

      - Что же будет? - спросил он тихо.
      Лозневого удивила такая резкая перемена в лице Кости. Теперь он совсем не был похож на того паренька-вестового, что выполнял его приказы с ребячьей готовностью и расторопностью.
      - Что же будет? - повторил Костя еще тише.
      - Что? Разобьют нас немцы - вот и все!
      - Нас?
      - Вот возьмут Москву - и дух из нас вон!
      Костя крепко, по-мужски сжал похолодевшие губы. Несколько секунд смотрел на Лозневого не отрываясь, даже ресницы не вздрагивали. Потом спросил:
      - Вы всегда думали, когда отступали... об этом?
      - Да, об этом, - сознался Лозневой.
      Все так же недвижимо смотря на Лозневого, Костя вдруг с непривычной для себя бешеной силой ударил его кулаком под ребра. Не ожидая удара, вскрикнув, Лозневой опрокинулся на решета с калиной. Рыча, как волчонок, Костя бросился на бывшего комбата и вцепился ему в горло. Они долго и остервенело бились в кладовке, гремя кадками, пустыми ведрами, корытами и разной домашней рухлядью.
      XVI
      Взглянешь на иной спутанный моток ниток - и на первый взгляд покажется: распутать его - пустое дело. Но потянешь за одну нитку - моток запутывается еще больше, потянешь за другую - и вдруг становится ясно, что его уже не распутать никогда.
      Вот такой же запутанной была и жизнь Лозневого.
      Отец очень любил и баловал Владимира - единственного сына. Как и всем родителям, землемеру Михаилу Александровичу Лозневому всегда казалось, что его сын, во всех отношениях незаурядный малый, рожден для больших дел. Восторженное и даже поэтическое воображение Михаила Александровича всегда рисовало для него прекрасное будущее. Показывая гостям нелюдимого, худенького и большеносого мальчика с белесым чубиком, он всегда восклицал с гордостью:
      - Видите, каков орел? Смею уверить, что его удел - не мой удел! - И ласково трогал сына за чуб. - Большой будет человек! Верно, Вовик, а?
      - Да, папа, - четко отвечал Вовик.
      А гости, конечно, не скупились на похвалы:
      - Чудесный мальчик! Какой взгляд!
      - Да, сразу видно - умен!
      С детства привыкнув думать высокомерно о своем будущем, Владимир Лозневой боялся только одного - повредить своей карьере неудачным выбором профессии. За первый учебный год в Казанском университете он переменил три факультета и наконец понял, что его не прельщает перспектива жить всегда как бродяга и разведывать недра в нелюдимых местах, всю жизнь рассказывать ребятам сказку о яблоке, которое привело Ньютона к великому открытию, или дни и ночи колдовать над кислотами в химической лаборатории. Все это слишком мелко для него. Занятый поисками своего призвания, Лозневой занимался, конечно, кое-как, и дело кончилось тем, что в конце года его исключили из университета.
      Два года Лозневой колесил по стране в поисках "настоящего дела", занимаясь пока такими делами, которые бы не сильно обременяли и по возможности давали приличный заработок: то служил администратором в бродячей труппе иллюзионистов и акробатов, то вел курсы танцев в небольшом клубе... В стране совершались грандиозные дела, а он оторвался от них; весь народ жил напряженной и сплоченной жизнью, а он незаметно выключил себя из нее...
      Таким его и призвали в армию.
      Лозневой почему-то вдруг решил, что в армии он может с необычайным блеском проявить свои недюжинные способности и очень высоко взлететь на воинском поприще. Он проявил некоторое усердие по службе и довольно быстро, используя все возможности, добился офицерского звания. Его привлекла штабная работа. С тех пор его мечтой стало одно: изо всех сил карабкаться и карабкаться по военной лестнице, чтобы как можно быстрее добиться видной жизни и славы...
      XVII
      Молодой журавль стоял на кочке; правое крыло его свисало до земли. На востоке медленно поднималась слабая осенняя заря. Тоскующим взглядом журавль осматривал незнакомые, неприютные места. Вокруг простиралось кочковатое болото, поросшее одинокими чахлыми березками, камышом и кугой. Летом это место привольное: много воды, травы, разных земных гадов... Но теперь болото застыло, все на нем замерло от стужи. Ветер шумел сухими, мерзлыми травами. Жутко было одинокому журавлю в час рассвета на этом пустынном болоте. Он перепрыгнул на другую кочку, затем на третью, волоча подбитое крыло. Остановившись, он опять бросил по сторонам потерянный, тоскующий взгляд, вспомнил о своей стае, с которой летел в теплые места, и жалобно закричал на все болото.
      - От своих отстал, что ли? - спросил Костя.
      - Видно, подраненный, - сказал Серьга Хахай. - Пропадет здесь! У нас тут большие холода.
      Они шли от Ольховки на запад. Оба были в полушубках, шапках и добрых сапогах. У каждого за плечами тяжелая котомка. Ветер обжигал их лица.
      На восходе солнца они были в Лосином урочище. Пока шли лесом, у Кости росло какое-то новое чувство. Он не мог понять его, но оно было отрадно его душе. Лес был стар и дремуч. По обочинам дорожки, прикрывая ее темным густым лапником, стояли старые, замшелые ели. Их острые вершины, поднятые высоко на просторе, качались от ветра, а внизу, на земле, опушенной мхами и расшитой узорами орляка, было тихо и глухо. В стороне от дороги стоял сплошной частокол еловых стволов, и нигде не виднелось ни одного просвета. Лес был такой же, как на Каме. "Везде земля одна, - почему-то подумал Костя. - Везде наша".
      В глубине урочища их встретил партизанский патруль. Затем они вышли к широкой поляне, и Костя увидел избу лесника с заросшей мхом крышей, с висящими вкривь и вкось ставнями. Серьга Хахай объяснил ему, что эту избу облюбовали партизаны. И здесь вдруг Костя понял, что для него начинается новая жизнь и что то приятное чувство, какое он испытывал в пути, родилось от ощущения близости и новизны этой жизни.
      В избе было людно. Два человека в военной форме разбирали и чистили на столе станковый пулемет. "О, наш брат! - обрадовался Костя. - Видать, кадровики". Рядом с ними высокий сухощавый человек в очках, по виду учитель сельской школы, старательно укладывал свои вещички в охотничий рюкзак. Две девушки в простых городских костюмчиках шептались у окна, осматривая телефонный аппарат. Грузноватый парень в шоферском комбинезоне сидел у стола и громко рассказывал двум подросткам, как надо обращаться с ручной гранатой.
      Из-за стола, в переднем углу, поднялся Степан Бояркин. Вся нижняя часть его сухого, болезненного лица была покрыта густой мыльной пеной.
      - А-а, шатущий, явился? - сказал он строговато, но обрадованно. Шагай сюда! Что долго?
      - Дела!.. - ответил Хахай.
      - Знаю твои дела! Небось Ксютка не отпускала?
      Подойдя к столу, Хахай сообщил:
      - Тут вот со мной один товарищ... - Оглянулся назад. - Иди сюда!
      - Кто такой? - спросил Бояркин.
      Смущаясь, Костя начал рассказывать о себе. Вокруг стола столпились партизаны. Степан Бояркин спросил:
      - Документы имеешь какие?
      - Э-э! - протянул Серьга. - Какие у него могут быть документы?
      - Почему же? - обидчиво покосился Костя. - Документы имею при себе.
      - Какие?
      - Разные. Комсомольский билет имею.
      - Покажи.
      Костя смущенно оглянулся на партизан.
      - Потерял? - усмехнулся Бояркин.
      - А, ладно! - сказал Костя решительно.
      Раскинув полы полушубка, он поднял подол гимнастерки и начал расстегивать брюки. Бояркин улыбнулся.
      - Это в каком же ты месте документы держишь?
      - Видишь где?
      - Разбей тебя громом! - воскликнул Серьга и расхохотался, хватаясь за бока. - Вот упрятал!
      Вокруг тоже захохотали.
      - Чего ржете? - обиделся Костя. - Какой тут смех? У меня, может, никаких надежных мест больше не было! Тьфу, будь она проклята, эта пуговка!
      - Ну ладно, ладно, - все еще улыбаясь, сказал Бояркин. - Иди вот к печке, отогрей руки. После достанешь. Я вот добреюсь, тогда и поговорим. Шагай к печке!
      - Есть! - ответил Костя радостно и четко, как привык отвечать на службе.
      Серьга и Костя примостились у печки. Вскоре подошел Бояркин. Выкинув из печки уголек, он закурил и придирчиво осмотрел документы Кости.
      - Порядок! - сказал в заключение. - Давай обживайся. Скоро за работу. Тут у нас большое дело будет. По всем лесам собирается народ. Оружия нет?
      - Не имею.
      - Найдешь! - ободрил Бояркин и задумчиво добавил: - Да, скоро за дело!
      XVIII
      В пустом сарае Ерофей Кузьмич ставил самогонный аппарат: гремел кадками, трубами, жестью. В доме уже три дня стоял крепкий хмельной запах барды. Алевтину Васильевну мутило от этого запаха, и она несколько раз посылала Марийку узнавать, как у отца подвигается дело. Каждый раз Ерофей Кузьмич молча встречал и провожал сноху, а тут спросил:
      - Этот... лоботряс-то... дома?
      - Где же ему быть?
      - Пошли сюда.
      Лозневой явился к хозяину растерянный, бледный. Оставшись один, он весь день сидел в горнице за подтопкой, как барсук в норе. Сунув в приоткрытые ворота тонкий висячий нос и клинышек татарской бородки, он коротко спросил:
      - Звали, Ерофей Кузьмич?
      - Иди сюда!
      Лозневой осторожно вошел в сарай. Ерофей Кузьмич поднял голову из-за кадки.
      - Не ушел?
      - Куда мне идти, Ерофей Кузьмич?
      - А куда тот?
      - В лес куда-то.
      - И ты бы шел вместе! Чего сидеть?
      - Не могу я, - сдерживая подрагивающие губы, ответил Лозневой. Здоровье у меня плохое. Да и какие тут могут быть партизаны? Вон какая армия была - и ту разбили! Что партизаны могут сделать? Скоро уж зима... А начнется она - и все разбредутся сами. Все одно уж! Или в лесу погибать, или здесь!
      - Ха! Тебе все одно! - Опираясь рукой о кадку, Ерофей Кузьмич поднялся на ноги. - А мне? Ты это соображаешь своей мозгой? Мне какой риск тебя держать, понимаешь? Тебя убьют - ты большевик...
      - Я не большевик, - торопливо перебил Лозневой.
      - Ну, с ними был. Все одно. А меня за какую-такую?
      Ерофей Кузьмич хорошо понимал, что если Лозневой не ушел с Костей, то теперь никуда не уйдет, а значит, он в полной его власти. Теперь с ним можно было делать что угодно и разговаривать как угодно. Ерофей Кузьмич сказал резко, отрывисто:
      - Уходи и ты! Вот и все!
      У Лозневого затряслись плечи. Он упал на колени перед хозяином, начал хватать его за полы шубы.
      - Ерофей Кузьмич! Дорогой! Не губи! Не гони! Куда мне?
      - Стой ты! Чего ты... тут? Пусти!
      - Не гони!.. - шептал Лозневой, весь дрожа.
      - Ну, встань, встань! - Ерофей Кузьмич присел на дрова. - Что же мне делать с тобой? Риск, ведь риск.
      - Может быть...
      - Все может быть! - резко перебил Ерофей Кузьмич. - Немец, он не будет тебе разбираться. Большевик - под пулю, прятал большевика - тоже...
      Лозневой молчал, горбясь перед хозяином.
      - Ну, вот что, - сказал наконец Ерофей Кузьмич более мягко. - Так и быть: похлопочу перед всем обчеством. Так и скажу: сохраню человека военного командира. Может, не выдадут. Может, пронесет господь. А ты с сегодняшнего дня мой племяш. Понял? Будешь глух и нем. Сможешь?
      - Смогу, - шевельнул губами Лозневой.
      - Глух и нем! Сызмальства! Запомни! - твердо сказал Ерофей Кузьмич и поднялся с дров. - Чтобы я больше слова от тебя не слышал! Так, значит, будешь работать и будешь жить. Как племяш. - Он оглядел высокую, сухощавую фигуру Лозневого, точно оценивая, выйдет ли из него хороший работник. - А сейчас иди да барду начинай таскать с Манькой. Гнать пора. Выгоним выпьем малость. Хочешь выпить-то?
      - Хорошо бы...
      - Но-но! - прикрикнул Ерофей Кузьмич. - Забыл? Глух и нем! Ну, выпить-то, выпить хочешь? - закричал он, как кричат глухонемым, и, подняв бороду, два раза щелкнул по горлу.
      Лозневой закивал головой.
      - То-то! Да сапоги-то, сапоги сними! - опять закричал Ерофей Кузьмич. - Сними их! Бардой замажешь! Старые ботинки надень! - Он покрутил руками вокруг ноги, будто завязывая обмотку. - Понял?
      Лозневой растерянно покачал головой.
      - Ладно, пойдет дело, - заключил Ерофей Кузьмич. - Иди!
      ...К вечеру аппарат был пущен на полный ход. Под железной бочкой, положенной на камни, полыхал огонь. Железной трубкой, изогнутой в два колена, эта бочка соединялась с кадкой ведер на двенадцать; весь верх у нее был заляпан тестом и заделан тряпицами. В кадке шумно бурлила барда, из-под теста выбивались струйки хмельного пара. От бардника шла прямая трубка в сухопарник - небольшой пустой бочонок, стоявший на чурбане, а затем в холодильник, сделанный из чана. У самого дна его торчала небольшая трубочка, из которой - по тряпичке - стекало в бутылку белесое, бьющее в ноздри зелье. Все в аппарате гудело, клокотало, вздрагивало. Около него было дымно и душно от запаха барды.
      Лозневой молча сидел у паровика, шевелил палкой огонь. Марийка заделывала свежим тестом отдушины в барднике, где били струйки пара. Она была поражена отказом Лозневого идти с Костей к партизанам и не могла понять, что это означало. Весь день она хотела поговорить с ним об этом, но никак не удавалось. А теперь, у аппарата, она заговаривала не один раз, но Лозневой молчал и молчал, испуганно озираясь на ворота.
      - Что же вы молчите? - спросила Марийка. - Онемели, что ли?
      Лозневой повернул к ней ярко освещенное огнем лицо. Сказал тихонько:
      - А что мне говорить теперь?
      - Почему не пошли-то?
      - Эх, Марийка! - Лозневой швырнул палку в огонь. - Не знаешь ты, как тяжело мне! Кончена моя жизнь. Я знаю, что все кончено. И мне страшно. Сижу вот у этого аппарата, и кажется мне, что я в аду кромешном...
      - Ушли бы лучше, - посоветовала Марийка. - Мне и то не сладко жить в этом доме. А вы совсем чужой. Почему не пошли?
      - Не мог я уйти...
      - Да почему?
      - Не мог. Я бессилен перед собой...
      Скрипнули ворота. Вошел Ерофей Кузьмич в широкой рыжей загрубелой шубе и шапке-ушанке, отделанной серым собачьим мехом. Еще издали он заметил, что из трубочки, где стекал самогон, била сильная струйка пара.
      - Эй, вы! - Ерофей Кузьмич кинулся к аппарату. - Что ж вы делаете? Эй ты, чучело! Выгребай огонь! Выгребай, живо!
      Перепугавшись насмерть, Лозневой начал выхватывать из-под бочки пылающие головни и раскидывать их вокруг, - в сарае стало темно от дыма.
      - Ах ты, только отойди! - метался хозяин. - Наделали было делов!
      - Да что стряслось? - спросила Марийка.
      - Не видишь - что? Куда это нагнали столько паров? Того и гляди, в бутылку могла пойти барда, а то и трубы сорвать к черту! Надо ж понимать!
      Аппарат начал клокотать тише. Успокоившись, Ерофей Кузьмич поставил под трубочку с висячей тряпичкой порожнюю бутылку, а наполненную самогоном поднял на уровень глаз.
      - Хорош ли?
      Усевшись с бутылкой на дрова перед огнем, Ерофей Кузьмич вытащил из кармана шубы чайную чашку, украшенную цветочками, и луковицу. Наполнив чашку самогоном до краев, поднес к ней гребешок огня на конце лучинки. В чашке заиграл, заплескался голубой огонь.
      - Ничего, подходящ!
      Подняв чашку, он взглянул на Лозневого, который стоял рядом, молча обтирая полой истрепанного пиджака обожженные пальцы. На лице хозяина, освещенном огнем, сияло выражение полного довольства собой.
      - Ну, - сказал он, - будем здоровы!
      Не торопясь, он выпил чашку до дна и, крякнув, поставил ее на землю у ног. Укусив разок луковицу, спрятал ее в карман.
      - Вот так-то в жизни, - заговорил он неопределенно. - Живешь и не знаешь: что впереди? Что будет завтра - вот вопрос, а? Ой, трудно человеку на земле! Ну, ты, выпей-ка!
      Лозневой опьянел от одной чашки крепкого первача. Когда Ерофей Кузьмич опять ушел в дом, он сел на дрова, на место хозяина, пьяно осмотрелся и, осмелев от зелья, позвал Марийку:
      - Брось там! Иди сюда.
      Марийка присела рядом.
      - Почему не ушел, говоришь? Скажу! Скажу все! Мне теперь все равно. Все! Все! - Он пьянел и пьянел. - Я не мог уйти из этого дома. Не мог! Я ничего не могу сделать с собой! Ты понимаешь?
      - Да почему не мог?
      Лозневой схватил руки Марийки, потянул их к себе, сказал передыхая:
      - Я не мог... не мог уйти от тебя!
      Марийка вырвала руки.
      - Не мог! - выкрикнул Лозневой. - Я не могу жить без тебя!
      Марийка встала.
      - Вы пьяный.
      Марийка вдруг почувствовала, что у нее горит все лицо. За несколько секунд перед ней промелькнуло много недавних картин. Она вспомнила тот день, когда Лозневой пришел с Андреем, как он наблюдал за ней в доме, разговаривал на дороге за деревней, как он лежал на крыльце и долго не отвечал, где Андрей. "Он обманул меня! - обожгла ее мысль. - Обманул, подлец!" В груди ее все затрепетало от страшного гнева и дикой радости. Она ударила комком теста по кадке.
      - Не уйдешь? - крикнула она. - Не хочешь?
      - Не хочу, - чуть слышно ответил Лозневой.
      - Так я уйду! - всей грудью крикнула Марийка. - Ах, подлец ты какой! Какой ты подлец!
      Под Лозневым рассыпались дрова.
      - За что?
      - Знаешь, за что, тля ты поганая!
      - Марийка, сердце мое, не уходи!
      В ответ Марийка хлопнула воротами сарая.
      Несколько минут она стояла на крыльце. Над Ольховкой, над всем ближним миром текла глухая, без звезд, осенняя ночь. Непомерной тяжестью давила она землю. Нигде поблизости не слышно было признаков живой жизни, но у Марийки радостно, шумно, со всей силой билось сердце.
      В полночь она ушла к матери.
      XIX
      Утром приехали гитлеровцы.
      Ольховцы увидели их, когда они поднимались по склону взгорья к деревне. Крупные куцехвостые кони невеселой глинистой масти ступали тяжко, уныло волоча тяжелые военные повозки. С ночи опять занепогодило. Некоторые гитлеровцы, согнувшись, сидели на повозках, другие шли, скользя по грязи, отворачиваясь от холодного промозглого ветра, изредка поглядывая на едва заметное пятно в темных небесах, совсем не похожее на солнце.
      Все ольховцы попрятались в дома. Заехав в Ольховку, гитлеровцы удивились необычной тишине. Но вдруг над улицей пронесся звонкий собачий лай. К обозу выскочила из подворотни маленькая рыжая собачонка. Высокий немецкий солдат в захлестанной грязью шинели, обернувшись, пинком отбросил ее от своей повозки. Собачонка молча перевернулась в луже, но тут же вскочила и, не отряхиваясь, злобно тявкнув, бросилась на коней. В это время, словно по сговору, и с других дворов начали выскакивать собаки немало их было в Ольховке. Они подняли разноголосый истошный вой. Двигаясь улицей к середине деревни, немцы пинали их сапогами, отшвыривали от повозок и коней, хлестали кнутами, - нет, они, как бешеные, с визгом и лаем носились и носились вокруг обоза. Сдерживая дыхание, ольховцы украдкой поглядывали на улицу, где проезжали немцы, и с тревогой думали: это дурной знак, что так лютуют собаки...
      Гитлеровцы остановились на площади и сразу попали в дом правления колхоза. Сторожиха Агеевна, вскоре убежавшая оттуда, рассказала, что они, продрогнув, сразу натащили бутылок с водкой да разных банок с консервами и, неумолчно лопоча, принялись прежде всего подкрепляться с дороги. Все начали волноваться за судьбу Яши Кудрявого - он один остался с гитлеровцами в доме.
      Что там произошло дальше, навсегда осталось загадкой. Через час, крича, из дому выскочил в одной рубахе Яша Кудрявый. Его лицо и кудри были заляпаны варом. (Как раз перед приездом гиглеровцев Яша растопил вар для какой-то своей надобности.) Качаясь, звучно всхлипывая, Яша быстро пошел прочь от дома правления колхоза и скрылся в ближнем переулке. Бабы нашли его за огородами, в обтрепанных лопухах, и привели к Макарихе.
      Здесь Яша и лишился кудрей.
      Брила его сама Макариха. Брила плохо и долго. Прижимая голову Яши к своей груди, она часто тыкала помазком то в шею, то в ухо, а то излишне долго взбивала пену на затылке. Вокруг, горестно поддерживая подбородки, стояли бабы. Только когда Макариха делала порез, они шумели:
      - Ой, тише ты!
      - Изрежешь всего!
      Бритый, Яша стал неузнаваем. Он сидел у стола и неуверенно, как после долгой и тяжелой болезни, поворачивал маленькой, желтенькой, уродливо помятой головой, - бывают вот такие тыквешки, которым пришлось расти где-нибудь между кольев изгороди. Очертания черепа Яши проступали очень ярко, точно он был покрыт не кожей, а тонким слоем лака. На лице резче обозначились печальные морщины. Все это сделало его старше, обнаружило его уродство.
      - Он турак, немец, - сказал Яша. - Он балует.
      Бабы, пораженные переменами в Яше, молча вздыхали, а Макариха обняла его и попыталась утешить.
      - А ты не горюй, Яшенька, не горюй, - сказала она сквозь слезы. - Не горюй, дорогой. Все пройдет.
      Вспомнив, как Яша раньше, при шутливом содействии сельчан, собирался жениться на учительнице Нине Дмитриевне и всем хвастался ее любовью к себе, она добавила почти серьезно:
      - Гляди, еще и женишься скоро. Вот вернется Нина Дмитриевна, и женись. Не горюй, дорогой...
      Яша вдруг побледнел.
      - Зеркало! - сказал он тревожно. - Тай!
      Подали зеркало. Яша только один раз, очень быстро, заглянул в него, а потом, жалобно морщась, долго смотрел на женщин, будто говоря им: "Зачем вы это сделали? Зачем обрили? Теперь я не кудрявый, и Нина Дмитриевна не будет меня любить". Многие женщины, не выдержав, заплакали, а Яша со стоном упал грудью на стол и начал царапать его ногтями.
      - Господи! - вздохнула Макариха.
      Яша вдруг затих, а немного погодя встал, и тут все увидели, что большие и прежде ласковые его глаза полны темной, злой силы. Он сжал кулаки и крикнул в бешенстве:
      - Я пойту! Пойту! - и выскочил за дверь.
      Немного погодя от площади раздались крики и выстрелы. Поборов страх, женщины вслед за Макарихой бросились туда.
      В доме правления колхоза лязгали металлические голоса. У крыльца, слегка касаясь плечом выточенной стойки, стоял Ерофей Кузьмич в распахнутой дубленой потрепанной шубе и шапке-ушанке, сбитой набекрень. Он то опускал, то вскидывал глаза. Перед ним, скорчившись у крыльца, приложив правое ухо к земле, будто прислушиваясь, лежал маленький и худенький, как подросток. Яша Кудрявый. Левой рукой он царапал землю. С его раскрытых губ, пенясь, стекала кровь. Рядом с Яшей, в грязи, лежал тонкий плотничий топор.
      Когда ольховцы начали сбегаться к крыльцу, еще не поняв, что случилось, из дома вышло несколько гитлеровцев. Один из них, худой и высокий, с маленькой змеиной головкой, поправив на носу пенсне, нагнулся над Яшей, взял его за левую руку, подержал в своей - проверил пульс. Потом зачем-то ощупал длинными пальцами голый череп Яши, забрызганный грязью, и отдал какое-то приказание.
      Немцы подхватили Яшу и унесли в дом.
      Ерофей Кузьмич оторвался от стойки.
      - Ну, дела, бабы! - заговорил он, смущенно вздыхая. - Я как раз направился было к сватье, вон, Анфисе Марковне, а он мне навстречу - тут вот, из переулка... Я как взглянул на него, так и обомлел! Бежит сюда бешеный и бешеный, пена на губах так и кипит, а в руках топор... Ну, думаю, заскочит он к ним, натворит делов, а мы за него, дурака, прости господи, в ответе будем! Всю деревню, думаю, загубит! А это ведь могло выйти!
      - Не тяни, сват, - угрюмо попросила Макариха.
      - Ну, я ему наперерез было... - продолжал Ерофей Кузьмич. - Дай, думаю, задержу дурака, а он - на меня с топором... Фу, и сейчас оторопь берет! Как увернулся - сам не знаю. А только он кинулся к крыльцу - тут они... Да, истинно дурак - сам искал себе погибель... - Он кивнул на топор, валявшийся в грязи: - Чей это? У кого он схватил? Забрали бы.
      Все промолчали, как молчали все время, слушая Ерофея Кузьмича. Топор остался в грязи.
      На крыльце показался еще один гитлеровец: высокий, тучный, в желтых сапогах, гремящих железом. Он был во френче и с непокрытой головой, ветер легонько шевелил над широким лбом петушиный гребень волос. Заложив руки назад и расставив ноги, он высоко поднял одутловатое, красное от ветра и вина лицо. Около минуты он стоял, не трогаясь, и куда смотрел непонятно было: так безжизненны были его серенькие глаза.
      - Я ест комен-дант! - внезапно гулко сказал Квейс, не трогаясь с места. - Вы слушат мой приказ! Не будет слушат мне - расстрел! Мой приказ - приказ германска армия. Понял, да?
      Никто не ответил. Но Квейс, видимо, и не нуждался в ответе. Звякнув подковами, он шагнул вперед, спустился на ступеньку ниже и, ткнув пальцем в Ерофея Кузьмича, обратился к толпе:
      - Это ест ваш человек, да?
      - Здешний... - переждав немного, отозвался дед Силантий.
      - Хорош человек? Знаете, да?
      - Знаем. Был хорош, а каким будет - кому известно? - осмелел дед.
      - Разговор говорит дома! - сказал Квейс сердито, тряхнув гребнем волос. - Сейчас дело! Я предлагаю избрат... - Он опять ткнул пальцем в Ерофея Кузьмича. - Как твой фамилий?
      Ерофей Кузьмич попятился к толпе.
      - Не желаю я! Никуда не желаю!
      - Как фамилий? - резко повторил Квейс.
      - Лопухов.
      - Предлагаю избрат господин Лопухофф ваш старост, - закончил комендант Квейс. - Кто протиф? Нет протиф? Все! Разой-дись! Шнель!
      Толпа медленно разбрелась в стороны.
      Один Ерофей Кузьмич остался у крыльца.
      "Черт меня дернул останавливать этого дурака! - подумал он удрученно. - Выходит, усердие свое показал... Вот теперь и крутись!"
      XX
      Не торопясь, комендант Квейс поставил на край стола стопку из черной пластмассы, какие носят вместе с флягой, наполнил ее светлым вином из высокой бутылки с цветистой этикеткой. Коротко взглянул на Ерофея Кузьмича, приказал:
      - Пей. Это шнапс.
      Ерофей Кузьмич прижал шапку к груди.
      - Благодарствую...
      - Ты ест старост, - мягко пояснил Квейс. - Ты должен слушат немецкий комендант. Что говорю я - приказ немецка армия. Ты должен точно исполнят мой приказ.
      "Занес меня сюда дьявол! - уныло подумал Ерофей Кузьмич. - Такое время в тени бы прожить!" Он осторожно поднял стопку, боясь сплеснуть вино через край, выпил, не спеша обтер усы.
      - Ничего. Только послабее будет нашей.
      - Ты ест старост, - вновь начал разъяснять Квейс. - Ты должен слушат немецкий комендант. Ты должен отвечат все вопросы немецкий комендант. Ты понял, да?
      - Все, как есть, понятно...
      Квейс некоторое время трудился над консервной банкой, и Ерофей Кузьмич, внимательно наблюдая за ним, никак не мог понять, что он ест. "Не то фрукт какой ихний, - недоумевал он, - не то просто репа какая?" Отложив вилку, Квейс разогнулся в тяжелом деревянном кресле, остановил свой взгляд на старосте.
      - Где ест ваш болшевик?
      Ерофей Кузьмич выпрямился перед столом.
      - Большевиков у нас нету, - заявил он убежденно. - Их и было-то немного. Каких в армию забрали, какие уехали... Председатель сельского совета давно уехал, а колхозный - самым последним подался.
      - Что ест - подался?
      - Ну, уехал, стало быть.
      - Куда уехал?
      - А туда, к Москве.
      - О, Москау! - Квейс запрокинул глаза. - Немецка армия будет скоро Москау! О, это ест большой город! - И опять к старосте: - Он уехал Москау? Ты должен говорит точно.
      - Что вы, точно и говорю. Своими глазами видел, как уезжал. Бабы домой вернулись, а он дальше поехал. Без власти пока жили.
      Сообщения старосты, видимо, не удовлетворили Квейса. Он поворочал туловище в кресле, подвигал скулами, начал набивать трубку табаком. Раскурив ее, подержал спичку над столом - над ней медленно угасал огонь.
      - А кто поджигал хлеб?
      - Где же знать! Это ночью было.
      - Ну, ночью! - фыркнул Квейс, окутываясь дымом. - Надо знат! Ты старост! Ты должен сообщат немецкий комендант, кто сжигал хлеб. Понял, да?
      - Оно так... Только где мне знать?
      Квейс пристукнул рукой по столу.
      - Надо знат! Мы будем знат!
      Он поднялся, заговорил другим тоном:
      - Мой первый приказ!
      - Слушаю...
      Выйдя из комендатуры, Ерофей Кузьмич прошел по всей деревне и объявил первый строжайший приказ Квейса: всех собак немедленно повесить на воротах. За невыполнение назначалась одна мера наказания - повешение хозяев, тоже на воротах, рядом с собаками. Все ольховцы были ошарашены этим приказом коменданта. Вскоре всюду поднялись крики, собачий визг и лай.
      Сумрачным возвращался Ерофей Кузьмич на свой двор. Открыв ворота, он увидел, как из-под крыльца выскочил Черня. Верный страж взглянул на хозяина, не трогаясь с места, раза два вильнул хвостом - и вдруг, сгорбясь, оглядываясь, бросился под амбар. "Неужто чует смерть? поразился Ерофей Кузьмич. - Экая тварь, а? - И даже растрогался. - Тоже ведь хочется жить!" И лицо Ерофея Кузьмича точно покрыла тень.
      В воротах сарая показался Лозневой, в армяке, подпоясанном ремешком, в ботинках и старой шапчонке. По приказу хозяина он с утра очищал сарай от навоза.
      - Закончил? - крикнул ему Ерофей Кузьмич.
      - Еще немного, Ерофей Кузьмич...
      - Но-но! Заговорил? - прикрикнул хозяин. - Опять забыл? Ты у меня гляди! Голову за тебя подставляю! Кончай живо!
      Алевтина Васильевна молча загремела посудой, но Ерофей Кузьмич отказался обедать. Не раздеваясь, не снимая шапки, присел у стола.
      - Чего это ты? - спросила жена.
      - Значит, душа не принимает, вот чего. Тебе объясняй все! Липнет всегда, прости господи, как репей.
      - Только заступил в эти старосты, и от еды отбило.
      - Не точи, точило!
      Васятка сидел у окна с книжкой, изредка поглядывая из-за нее на отца.
      - Брось книжки! - сказал Ерофей Кузьмич. - Дело есть.
      - Куда, тять?
      - Черню вешать.
      - Черню? - вскочил Васятка. - За что?
      - Иди, спроси у него...
      - У кого, тять?
      - У коменданта, у кого же!
      Алевтина Васильевна не на шутку перепугалась.
      - Кузьмич, да ты что? Хорошо ли с тобой? В уме ли?
      Ерофей Кузьмич кивнул на окно.
      - Иль не слышишь, как по всей деревне собаки взбесились? Пошли! Торопиться надо.
      Васятка вскочил, заревел, бросился к двери:
      - Не дам я Черню! Не дам!