Белая береза

      Вначале разговор у танков шел вразнобой, но вскоре Иван Умрихин занял в нем ведущую роль. Присев на порожнюю бочку из-под бензина, он в удобный момент пустил в дело свой хрипловатый голос, всегда чем-то покорявший людей.
      - Ну, хорошо, товарищи танкисты, - сказал он, - вот вам дали гвардейское звание. Это, скажу я вам, не шутка! Прямо скажу: большой почет! Выходит, сегодняшний день у вас настоящий праздник. А почему же вы не гуляете, водку не пьете, а возитесь здесь в разном мазуте, как черти?
      - Гулять, возможно, завтра будем, - ответил Борисов.
      - Завтра? А нас позовете?
      - Обязательно. Без вас нельзя.
      - Вот это разговор! А где же устроите застолье?
      - В чистом поле, на раздолье, - ответил, улыбаясь, Борисов. - Там веселее, чем в этой деревне.
      - О-о, нашли место! - с неудовольствием протянул Умрихин, подняв и отводя в сторону от Борисова посиневший утиный нос. - Дрожь берет на таком раздолье!
      - Зато там с музыкой!
      - От той музыки икать охота.
      Танк "КВ" загудел и внезапно дернулся на месте. Все невольно дрогнули и отшатнулись от него; в кронах старых черных ветел у соседнего двора заметались, загалдели галки, собравшиеся на ночлег. Когда танк замолк, Умрихин продолжал:
      - Нет, как ни говори, а невеселый вы народ, танкисты! У вас такой праздник, а все вы - серьезные, хмурые, даже виду не хотите показать, что рады. А ведь рады так, что в пляс бы только. Я же вижу, у меня глаз верный. Скажем, вон тот, который малярит. Да у него все печенки поют от радости!
      Маленький танкист, красивший башню "КВ", яростно покрутил кистью в заляпанном белилами ведерке и огрызнулся:
      - Ну и что же? Что ты прилип? Зависть тебя берет, вот что, любезный ты мой папаша! Если хочешь, я тебе прямо скажу: да, рад; да, все печенки поют от радости!
      - Вот видите, я же угадал, - мирно заметил Умрихин, раскидывая в стороны руки и этим жестом как бы приглашая всех присутствующих в свидетели его правоты.
      - Да, рад, рад, вот и все тут! - разгорячился маленький танкист, бросил работу и замахал в воздухе белой кистью. - А ты мне, папаша-умница, скажи: какой же дурак не будет радоваться такому званию, а? Я как узнал про это, во мне, и верно, все запело!
      - Ну, будет, будет, Кривцов! - сказал Борисов, смущенный бахвальством маленького танкиста. - Малярь знай, торопиться надо.
      - Конечно, я замолчу, - сразу стихая, ответил Кривцов. - Только напоследок я скажу одно: вредный же он, этот папаша, или не видите? Все молчат, а он все с подковыркой да подковыркой!
      - Хватит, Кривцов! Не обижай гостей!
      - Он сам обижает!
      - Вот и видать тебя сразу насквозь, как стеклышко! - сказал Умрихин. - Не успел, стало быть, получить гвардейское звание, а уже зазнался. А что из тебя будет, если орден дадут или медаль из чистого серебра?
      - Дадут разве? - спросил кто-то из солдат.
      - Понятно, дадут, в приказе так и сказано, - со свойственной ему мирной манерой ответил Умрихин и похлопал подзастывшими валенками нога об ногу. - Не обязательно, понятно, ему вот, товарищу маляру, дадут, а вообще многим из их бригады.
      Всех развеселило, что Умрихин удачно уколол обидчивого танкиста, и все весело, беззлобным смехом поддержали шутника. Умрихин затем обратился к Борисову, который, по молчаливому сговору занятых работой танкистов, принимал гостей:
      - А насчет других разных отличий, товарищ гвардии старший сержант, не слыхать еще?
      - Каких еще отличий?
      - Ордена и медали у всех одинаковые, а для вас должны быть особые отличия, - знающе заявил Умрихин. - Какую-нибудь особую форму надо или, допустим, особые знаки на груди.
      - Можно и без отличий.
      - Нет, нельзя, - возразил Умрихин. - Раз вы гвардия - у вас все особое должно быть: и форма, и знаки, и даже, я думаю, харч особый...
      Замечание Умрихина об отличиях понравилось всем: и танкистам и пехотинцам, и все разом заговорили о том, установят ли в самом деле отличия для гвардейцев и если установят, то какие именно...
      - В царское время разные были, - сказал Умрихин.
      - То в царское! - крикнул Кривцов с танка, надеясь, видимо, этим замечанием как-то отплатить Умрихину за его обидные шутки.
      - А почему сейчас не сделать? - сразу прицепился Умрихин и даже спустился с бочки. - Ну, скажи, почему? Раз гвардия, стало быть, лучшее войско, а лучшее войско издали должно быть видно. Взглянул и видишь: гвардия! У меня, сказать откровенно, дед раньше служил в гвардии. Раньше ведь как брали в гвардию? По росту. Как взглянула комиссия на деда, так в один голос: в гвардию! Он даже повыше меня был, вот как! А служил он у генерала Скобелева... Вот был, братцы, генерал так генерал: осанка - во какая, взгляд - орлиный, борода - надвое, а под ней вся грудь в орденах! Дед с этим Скобелевым ходил турок бить, а потом и привез домой его портрет. Настоящая картина, вся в красках! И вот, бывало, как взглянет дед на тот портрет, так в нем будто пружина ударит! Головой до потолка, руки по швам. Ох, и выправка была! Не только в гвардии служил, а и правофланговым в роте ходил.
      - Подумаешь, трясется со своим дедом! - крикнул Кривцов, искренне страдая от того, что ему никак не удается отплатить Умрихину за обиды.
      - Насчет деда, товарищ танкист-маляр, я совсем не зря затеял разговор, - сказал Умрихин и обратился к Борисову: - Я вот что хотел узнать: как насчет росту будет, а? Определен рост для гвардии или нет еще?
      - Я думаю, что дело не в росте, - ответил Борисов. - Гвардейское звание должно даваться за геройство, а рост тут ни при чем...
      - Как ни при чем? - удивился Умрихин. - Гвардия во всем должна быть отличной от остального войска, я так понимаю. Скажем, ваш рост можно еще считать подходящим для гвардии. Ну, а вот тот ваш товарищ, который малярит, он же совсем мал! Нет, пусть он не обижается на меня, я это к слову, а все же, по правде сказать, какой у него рост?
      В толпе раздался дружный хохот.
      - Нет, я не в обиду сказал, - продолжал Умрихин, когда хохот подзатих. - Я только диву даюсь: мелковат же он для гвардии! Я так думаю: тех, которые не вышли ростом, должны бы из вашей гвардейской бригады отсеять, а набрать рослых.
      Кривцов не мог больше сносить обиды.
      - Вроде тебя? - крикнул он и пролил белила. - Не ты ли хочешь на мое место?
      - А что ты думаешь? - спокойно, как ни в чем не бывало ответил Умрихин. - Если будут подбирать в гвардию по росту, то как раз я первый и попаду на твое место!
      Солдатская толпа, охочая до шуток, грохнула что есть мочи; на ближних ветлах опять встревожились галки, но уже завечерело, и они, погалдев, похлопав крыльями в ветвях, быстро затихли.
      - Генералы приехали! - крикнул кто-то.
      Толпа у танков сразу приумолкла.
      Голоса стали сдержанны и строги:
      - Какие генералы?
      - И ваш и наш...
      - У вас тоже теперь генерал?
      - А как же? С сегодняшнего дня!
      - Еще кто? Видал?
      - Там полно наехало!
      Помолчали. Потом Умрихин заключил:
      - Так и есть, завтра нагуляемся вволю!
      В эту минуту Андрей, увлеченный разговором с Леной, вдруг услышал голос Юргина. Лейтенант стоял рядом. Он внимательно поглядел на Лену и сказал, сдерживая раздражение:
      - Собирай ребят!
      Батальон Шаракшанэ получил приказ перед рассветом выдвинуться на передовую. Начались сборы.
      Подойдя к дому, где размещался взвод, Матвей Юргин остановился и, будто между прочим, спросил:
      - С кем это разговаривал-то? Знакомая?
      - Познакомились... - смутился Андрей. - А что?
      - Как тетерев на току. Звал, звал, а он и ухом не ведет! Не знал я, что ты такой дотошный.
      На соседнем дворе послышались отрывистые девичьи голоса; всполошились, залаяли собаки.
      - Да-а... - задумчиво сказал Юргин и вздохнул. - Да, девчонки... Закурить есть?
      - Познакомить с ней, а? - вдруг спросил Лопухов. - Хорошая девушка! Хочешь, а?
      VI
      За полчаса до восхода солнца батальон Шаракшанэ сосредоточился в густом еловом лесу южнее деревни Ново-Рождествено. До нашего переднего края отсюда оставалось не более километра, - повсюду, извиваясь, тянулись туда солдатские стежки.
      Весь батальон уже знал о боевом приказе. Перед выходом на передовую не только командиры и политруки, но и многие коммунисты провели с солдатами беседы о предстоящем бое. Солдаты хорошо понимали его значение в огромном сражении на подступах к Москве. Это подняло у всех чувство воинского долга.
      Но минуты перед боем - особые минуты... Все солдаты разговаривали только при крайней необходимости, а больше молчали, вслушивались в себя и были очень недовольны, если что-либо мешало этой важной и нужной человеческой потребности. Многие с трудом сдерживали и скрывали от товарищей озноб, боясь, что его сочтут за выражение страха, но делали это напрасно: это был не страх, а то особое солдатское волнение перед боем, когда из-за недостатка времени враз обдумывается и решается многое из того, что должно бы обдумываться и решаться в течение всей жизни. Особенно волновало всех то обстоятельство, что батальону впервые приходилось вести большой наступательный бой.
      Вместе с пехотинцами в лесу стояли и танки из батюковской бригады. Из открытого люка "КВ" выглянул танкист и крикнул в сторону озеровцев:
      - Эй, пехота, гляди не подводи!
      - Мы-то не подведем! - ответили ему из ближней группы.
      - А гвардия никогда не подведет!
      - Занозистый парень! - сказал Умрихин о танкисте. - Вот тебе и мал золотник! Видите, как идет в бой? Это же вчерашний маляр Кривцов, или по голосу не узнали?
      Этот разговор немного оживил солдат. Среди озеровцев, отдыхавших после марша кто как мог, в лесной тишине послышались более звучные, чем прежде, голоса.
      - И гвардия, братцы, в бой идет!
      - Эти на радостях дадут им жизни!
      - Да, многонько народу подвалило.
      - Скажи на милость: нас бьют, а нас все больше!
      - И откуда столько берется?
      - Известно, солдат солдата рожает...
      - Мы их даванем сегодня так, что взвоют!
      - Сегодня многие из них последний раз завтракают!
      - Вот насчет завтрака - это верные слова... - сказал Умрихин, выходя из-за кустов, и все поняли, что он ослышался. - Позавтракать перед боем надо бы, да только где же кухня? Не попахивает дымком?
      Некоторые солдаты неохотно захохотали.
      - А чего тут смешного? - сказал Умрихин. - Пора бы ей и подойти. Еще в той деревне, откуда ушли, я видел, как повар разжигал огонь. Сегодня гороховый суп с мясными консервами, это я точно знаю: сам старшина говорил. Стой, братцы, а это не она? Вон, у деревни! Она! Спорю! Кто желает? На пайку хлеба, а?
      В самом деле, показалась кухня.
      Она остановилась на опушке леса.
      ...Когда помкомвзвода Дубровка выстраивал взвод, лейтенант Юргин окликнул подбегавшего к строю Андрея:
      - Сержант Лопухов, ко мне!
      Проводив взвод, Юргин сказал:
      - Слушай, Андрей, так и быть: познакомь!
      - А далеко они?
      - Да сейчас тоже будут у кухни. - Юргин посмотрел в сторону деревушки, откуда вдруг долетел собачий лай. - Вон они, уже идут! Только смотри, как-нибудь... осторожнее... - Он даже вздохнул от смущения и досады. - И до этого ли сейчас, подумай-ка, а что сделаешь? Один раз взглянул - и вот, видишь, какая напасть! Ты только, смотри, как-нибудь незаметно... Тьфу, начисто одурел, честное слово!
      - Ничего, все обойдется как надо!
      Получив от Дубровки котелок горохового супа на себя и на командира взвода, Андрей привел Юргина к тропе, по которой только что прошли девушки к кухне. Поставив на пень котелок, Андрей стал ломать еловые ветки. Смеясь, сказал:
      - Здесь будет засада.
      В ответ Юргин только махнул рукой: дескать, делай что хочешь, я в твоей власти...
      Незаметно, но быстро посветлело. Тихий фронтовой лес, как оказалось, был полон жизни. Повсюду, прячась под черными, в снежных узорах, шатрами елей, на кучах свежих веток завтракали и отдыхали солдаты; повсюду на нижних сучьях деревьев висело снаряжение и оружие. Из деревушки в лес, к передовой линии, и обратно быстро пробегали связные. Кое-где над сугробами едва заметно тянулись, не поднимаясь выше подлеска, слабенькие дымки: с наступлением утра во фронтовых землянках угасали очаги. Как всегда перед боем, на передней линии с каждой минутой крепла особая, чуткая и тревожная тишина. За шоссе быстро и густо розовело высокое, заснеженное чернолесье: всходило солнце.
      - Восемь ноль две минуты, - сказал Юргин, взглянув на часы с тем особым чувством, с каким посматривали на них десятки командиров в это утро.
      - Еще полтора часа, - отозвался Андрей.
      На тропе показались девушки.
      Заметив Андрея, Лена Малышева задержалась и радостно воскликнула:
      - А-а, и вы здесь?
      Андрей поднялся с ветвей.
      - Доброе утро! Как Найда?
      Чтобы не задерживать подруг, Лена сошла с тропы.
      - Ничего, спасибо, только мои неприветливы.
      - Обижают Найду?
      - Обижают.
      - А вы знаете, что надо сделать?
      - Нет, не знаю, а что?
      Увидев, что проходит последняя подруга с котелком, Лена сказала ей:
      - Вера, передай Машеньке, что я сейчас!
      - Ты недолго, а то суп остынет, - строго сказала высокая, худощавая Вера, бросив на Лену осуждающий взгляд: ей не нравилось, что Лена, не успев прибыть на фронт, уже завела знакомых; ей казалось невероятно странным такое легкомыслие девушки, носящей звание бойца.
      - Скажи, что я сейчас же! - заверила Лена.
      Навстречу Лене поднялся Юргик.
      - Знакомьтесь, - сказал Андрей, немного припрятывая глаза, - это командир нашего взвода.
      - Очень приятно, - сказала Лена гораздо тише, чем только что говорила, и у нее густо зарделось лицо; она второпях не могла решить, как должна держаться при этом неожиданном знакомстве.
      Юргин подал ей руку и назвал свое имя.
      - Лена Малышева... - почти прошептала в ответ Лена, не в силах побороть свое смущение. - Право, как здесь все странно. - Она взглянула на восток. - Я еще никогда не знакомилась на восходе солнца.
      - Только при заходе? - пошутил Юргин.
      - Ой, ну что вы говорите, товарищ лейтенант! Какие вы все здесь шутники, честное слово!
      Юргин указал на пень.
      - А вы поставьте-ка сюда котелок.
      Лена молча выполнила совет.
      - Садитесь, посидите с нами.
      Лена молча села на ветки.
      - Ложка есть?
      - Есть.
      - А хлеб?
      - И хлеб есть.
      - Так начинайте, кушайте!
      Лена сказала на все это одно слово:
      - Удивительно!
      Юргин и Андрей поставили свой котелок против Лены и взялись за ложки. Лена подумала и тоже вытащила ложку из кармана полушубка.
      - И никогда, - сказала она таким тоном, словно боялась, что ей не поверят, - честное слово, никогда я не завтракала в лесу, зимой, при восходе солнца! И суп очень вкусный, честное слово!
      Матвей Юргин сразу понравился Лене, и она поняла: понравился совсем не так, как вчера Андрей, но в чем здесь была разница, невозможно было разобраться в первые минуты знакомства. Лейтенант Юргин, смуглый, с худощавым лицом, на вид казался угрюмым человеком, выросшим в одиночестве, и жестоким в жизни; но в его глазах стоял мягкий, очень приятный зеленоватый лесной свет, какой наполняет густые заросли в знойный полдень. Лена смутилась перед Юргиным, но не растерялась, что случалось с ней при встречах с командирами: она всегда боялась каких-либо замечаний по службе. Но Лена чувствовала, что и смущение у нее быстро проходит, - с угрюмым лейтенантом ей хотелось говорить откровенно, много, обо всем, что волнует. И она, отвечая на какой-то вопрос Юргина, вдруг стала рассказывать о своей жизни в Москве; об учебе в строительном техникуме, о вступлении отца в народное ополчение, о больной матери, которая, наверное, часто плачет, вспоминая о ней, о том, как в день начала войны она гуляла с подругами за городом...
      Так Матвей Юргин и Лена Малышева, встретясь на восходе солнца, увлеченные узнаванием друг друга, совсем не чувствовали тяжелой власти тех минут перед боем, каких никто не любит на войне.
      Старая ель внезапно уронила на них комок снега; не менее доброй горсти его попало в котелок девушки.
      - Ой, да что я делаю? - с ужасом воскликнула Лена, заглядывая в котелок.
      - А что? - спросил Юргин. - Не оставили подруге?
      - Господи, что вы говорите, да я почти не ела! - Лена выгребла ложкой снег из котелка. - Машенька, милая, убей меня! Суп-то ледком подернуло! Вот болтушка, вот болтушка! Бегу, бегу, бегу! Может, успею разогреть, а?
      - Успеете, успеете, время еще есть, - успокоил девушку Юргин и, взяв ветку, предложил: - Разрешите, я отряхну с вас снег?
      Лена посмотрела на Юргина с удивлением.
      - Я сама, сама!
      - А вот здесь, со спины?
      - Со спины отряхните.
      Собираясь уходить, Лена вдруг спохватилась:
      - Да, о собаках-то! Товарищ сержант, что же с ними надо делать? Говорите скорее, и я бегу! Они же обижают Найду!
      - А с ними один разговор, раз они не понимают военной дисциплины... зачищая котелок, ответил Андрей. - Дать им выговор перед всем собачьим строем, и вся недолга!
      - Ну, погодите, товарищ сержант, погодите! - пригрозила Лена и, не прощаясь, быстро пошла тропой к деревне...
      VII
      Через весь еловый лес, где сосредоточились наши танки и пехота, с севера на юг идет извилистый овраг; дойдя до южной опушки леса, он разбивается на два рукава: левый, идущий к шоссе, короткий, а правый тянется далеко, постепенно обнимая с запада высоту 264,3. По этому оврагу, похожему на противотанковый ров, глубиной до трех метров, густо заросшему по бровкам серой ольхой, и проходил наш передний край.
      Оттуда, где овраг разбивается на два рукава, строго на юг - триста восемьдесят метров до вершины высоты 264,3, прозванной в народе Барсушней. Из оврага высота кажется небольшой; на вершине ее - несколько старых берез, под ними - одинокие кресты, по склонам - молодой в свежем инее липняк...
      Наши наблюдатели редко видели вражеских солдат на Барсушне. Считалось, что на ее вершине - только наблюдательный артиллерийский пункт и боевое охранение. Но это была грубая ошибка нашей разведки. Высоту Барсушни гитлеровцы сделали своим опорным пунктом на Скирмановском рубеже. Долгие осенние ночи укреплялись гитлеровцы на Барсушне. Они перерыли все кладбище: всюду устроили дзоты и блиндажи, установили противотанковые орудия, зарыли в землю танки, оставив снаружи только замаскированные башни...
      Гитлеровцы осквернили и потревожили на Барсушне большинство могил. Они выбросили с кладбища десятки гробов, крестов и груды костей. И все же им пришлось жить среди останков тех, кто когда-то дал название этому взгорью, пахал вокруг него землю, убирал хлеба, собирал в ближних лесах ягоды и пел песни: всюду из стен дзотов, блиндажей и ходов сообщения торчали углы гробов и гнилые доски, показывались желтые кости и черепа. Гитлеровцы жили там, где каждая горсть песка была пропитана смертным ядом, где было душно от тяжкого запаха векового тлена.
      Но гитлеровцы не зря облюбовали вершину Барсушни. С северной стороны подъем на нее спокойный, незаметный, прикрытый лесами; только с нашего переднего края, из оврага, и заметишь, что перед тобой высота. Но когда поднимешься на вершину Барсушни - не веришь своим глазам. На восток, юг и запад с нее открываются необозримые, чудесные просторы подмосковной земли; десятки сел и деревень, купола четырнадцати церквей, огромное Тростенское озеро, лесное половодье до горизонта...
      На 9.30 была назначена получасовая артподготовка. Затем наши войска должны были атаковать немецкие позиции в районе Марьино - Скирманово Горки и, разгромив здесь врага, занять Козлово, выйти на рубеж речушки Гряда. Основной удар намечался непосредственно на Скирманово. Нанести этот удар Батюков поручил танковому батальону Руденко в сопровождении мотострелкового батальона своей бригады, а Бородин - двум батальонам Озерова и двум батальонам Уварова, которые занимали в эти дни оборону в районе предполагаемых боевых действий.
      Штаб бригады Батюкова утвердил следующий план танковой атаки Скирманово. После артподготовки первым на Скирманово должен выйти взвод Лаврушенко (три "Т-34") с целью выявить расположение действующих огневых точек врага, вслед за ними - два "КВ" с задачей подавить эти точки, затем - первый эшелон из шести "тридцатьчетверок" в сопровождении пехоты для полного овладения деревней Скирманово и, наконец, второй эшелон, тоже из шести "тридцатьчетверок" с пехотой, для дальнейшего развития успеха.
      ...Десятки командиров поминутно глядели на часы.
      ...Сотни людей с напряжением ожидали начала боя.
      За несколько минут до артподготовки Батюков неожиданно появился на НП Бородина в деревне Рождествено; с высокой рождественской церкви наблюдатели Бородина хорошо видели за лесом просторное скирмановское поле с высотой 264,3 в центре. В теплом блиндаже комдива находились только его адъютант и связисты: старый генерал не любил держать около себя во время боя лишних людей. Генерал Бородин, указав глазами на свободное место рядом с собой, продолжал говорить в телефонную трубку непривычно высоким, напряженным голосом:
      - Нет, ты мне прямо скажи: почему это получается? Да. Так. Так. Хорошо! Делай!
      Положив трубку, он взглянул на часы, покосился на связистов, сидевших в закоулке, по левую сторону от входа в блиндаж, и тихонько спросил:
      - Волнуетесь?
      - Волнуюсь... Да и можно ли не волноваться, Николай Семенович? ответил Батюков и вздохнул. - Есть ли такие командиры, которые не волнуются, когда посылают людей в бой? Может быть, в некоторых романах? А я не скрою: волнуюсь всегда, а сегодня - особенно. В оборонительных боях наши танкисты действовали умело: и разведку вели, и устраивали засады, и контратаковали противника, когда надо было... Но ведь теперь - большой наступательный бой. Это совсем другое дело. Меня очень тревожит одно обстоятельство: хорошо ли мы знаем, что представляет собой эта скирмановская высота? Ведь мы пришли сюда только позавчера. Что мы могли узнать о противнике за один день? Но хорошо ли разведала его оборону на высоте ваша разведка?
      - Возможно, и не совсем хорошо, - тихонько, кося глаза на связистов, ответил Бородин. - Разведка - наше слабое место, как и взаимодействие... Да, но теперь... я вас не понимаю, Михаил Ефимович!
      - Нет, это не колебания! - твердо сказал Батюков. - Но что это - я сам не понимаю... Вот берешь трубку, кричишь одно слово "огонь" - и сотни, тысячи людей идут в бой, и многие из них... Да-да, на войне это совершенно неизбежно! Но разве это сознание может в какой-либо степени уменьшить ответственность командира за судьбы людей, которые безоговорочно выполняют его приказ?
      У Бородина дрогнули брови.
      - Это очень хорошо, Михаил Ефимович, - сказал комдив в большом волнении, - очень хорошо, что вы с такими мыслями первый раз начинаете бой в звании генерала. Хорошо, что вы так любите людей. Только с такими мыслями и можно побеждать. Да, что же это мы?
      Генералы враз взглянули на часы и одновременно встали. А через минуту прозвенело самое звонкое и властное на войне слово:
      - Огонь!
      Десятки людей на наших артиллерийских и минометных батареях повторили:
      - Огонь!
      Яростный шквал металла с воем и грохотом обрушился над полосой передовых вражеских позиций. На линии Марьино - Скирманово - Горки поднялась расцвеченная огнями завеса темного дыма.
      Под гул артподготовки танки гвардейской бригады двинулись на рубеж атаки - к южной опушке леса. За ними, в белых маскхалатах, с автоматами у груди, быстро пошли бойцы мотострелкового батальона, - пошли, невольно сгибаясь от свиста снарядов над головой, иные по следам гусениц, иные целиной, топча в сугробах крохотные заснеженные елочки.
      Гвардейцы были радостно изумлены, когда, выйдя на рубеж атаки, увидели, что вся вражеская сторона в дыму и огне. Нисколько не сомневаясь в уничтожающей силе нашей артиллерии, гвардейцы втайне даже с некоторой досадой подумали, что напрасно так излишне много тратится снарядов и мин: враг давно повержен в прах...
      Но это было горькой ошибкой.
      Артподготовка велась горячо, сильно, но давала, к сожалению, ничтожные результаты. Весь северный склон Барсушни стал черным от пороховой гари, но на ее вершине, где как раз и были немецкие огневые точки, не упал ни один снаряд. В глубоком лесистом овраге на южном склоне Барсушни, где особенно много было вражеских блиндажей, гитлеровцы отсиживались совершенно спокойно. Огонь сильно захлестывал только северную окраину Скирманова. Но и здесь он был бессилен разметать хорошо укрытые в земле вражеские танки и пушки...
      ...В 10.00 наша артиллерия перенесла огонь в глубину обороны противника. Над опушкой леса взлетела красная ракета.
      - Вперед!
      Первым бросился в атаку взвод Лаврушенко. Три могучие "тридцатьчетверки", с треском ломая кустарник, высоко вскидывая, комья снега, на третьей скорости вырвались из леса и бросились вдоль шоссе на Скирманово.
      Но только они выскочили на открытое поле, противник открыл огонь. Один танк, сразу же получив тяжелые раны, остановился, задергался на одном месте, а остальные заметались по полю, вступив в неравную схватку с немецкой противотанковой артиллерией. Особенно ожесточенно били гитлеровцы с высоты 264,3, и всем наблюдавшим за атакой стало ясно: Барсушня - это и есть главный опорный пункт врага на скирмановском рубеже.
      Надо было немедленно ввести в бой "КВ".
      Получив по радио приказ, огромные машины Солянского и Загрядько, взревев моторами на весь лес, разбрасывая с бортов березки и елки, рванулись из своих засад. Танк Солянского пошел левее шоссе на Скирманово, намереваясь срочно оказать помощь взводу Лаврушенко, а танк Загрядько прямо на Барсушню.
      Немецкая артиллерия встретила гигантский танк Загрядько мощной лавиной свирепого бронебойного металла. Не успел танк пройти от леса и сотни метров, несколько вражеских снарядов, один за другим, врезались в его броню. Танк наполнился шумом, треском, визгом - это была его страшная смертная кончина...
      Несколько секунд металл рвал металл, как рвут друг друга разъяренные звери. Танк Загрядько, весь избитый и почерневший, потерявший способность сопротивляться, вдруг задымил густо, как лесная смолокурня...
      ...Через несколько минут в овраге, над которым проносились в глубину леса вражеские снаряды и пощелкивали, как стаи птиц, разрывные пули, сидел на снегу стрелок-радист Кривцов. Из всего экипажа сгоревшего "КВ" удалось спастись только ему; остальные погибли в танке и около него - от огня и вражеских пуль. Бойцы торопливо стаскивали с Кривцова тлеющую одежду и валенки, а он все время порывался встать перед командиром батальона и, может быть, даже не понимая, как обожгло ему лицо, настойчиво просил:
      - Товарищ капитан!.. Товарищ капитан, разрешите мне пойти в бой на другом танке! Я прошу вас!.. Разрешите, я отомщу за них... Отомщу за всех! Товарищ капитан, вы разрешите, а?
      Третий час шел бой за Барсушню.
      Вскоре после гибели "КВ" Загрядько в атаку бросились шесть "тридцатьчетверок" в сопровождении мотострелкового батальона. Но высота оставалась неприступной. Еще три танка бригады вышли из строя, остальные, израсходовав боезапас, постепенно возвращались в лес. Мотострелковый батальон тоже понес немалые потери и под огнем вражеских пулеметов отходил на исходные позиции.
      Гибель танков у Барсушни была таким неожиданным ударом для гвардии майора Руденко, что он растерялся: батальон никогда прежде не имел подобных потерь в одном бою. Когда Руденко доложили о гибели "КВ" и экипажа Загрядько, у него на глазах выступили слезы.
      В эти минуты Озеров встретил гвардии майора Руденко, с которым он познакомился позавчера, когда тот привел свой батальон на участок дивизии Бородина. Командир танкового батальона был молод, высок, подборист, с русым чубом, - он больше походил на кавалериста, чем на танкиста.
      - Пять танков! - горестно воскликнул он. - Знаешь? Слыхал?
      За лесом, у Барсушни, били орудия и пулеметы; грохот боя доносился также и справа - от деревни Горки и слева - от Марьино. По всему лесу тянуло горьким дымом. Точно с грустью наблюдая за боем, невеселое солнце низко стояло над самой Барсушней. Поблизости вокруг кипела штабная работа: шумно разговаривали офицеры в блиндажах и около них, носились связные, кричали радисты у раций...
      - А все дело в разведке! - почти закричал Руденко. - Чья пехота сидела здесь в обороне? Майора Уварова? Чьи артиллеристы? Муравьева? Они сидели здесь, черт их побери, как слепые котята, а мы теперь отвечай танками, кровью!
      - А что же смотрела ваша разведка? - спросил Озеров.
      - Мы здесь стоим всего один день!
      - Ну, а Муравьева и Уварова перебросили сюда тоже только три дня назад, - сказал Озеров. - Конечно, и за это время можно было многое узнать о противнике, но для этого нужно иметь большой опыт вести разведку, а у нас его, к сожалению, еще мало. Да и положение такое, что без конца приходится заниматься перегруппировкой, прикрытием дыр на фронте. Не успеешь оглядеться - надо переходить на другое место.
      Подскочил молоденький адъютант в полушубке.
      - Товарищ гвардии майор, разрешите доложить? - обратился он к Руденко. - Вернулся танк Пояркова.
      - Что с танком?
      - Сбиты все приборы наблюдения.
      - Экипаж?
      - Ранен сам Поярков.
      Отпустив адъютанта, Руденко крикнул:
      - Видишь? Мы отвечаем кровью!
      Лицо Руденко пылало.
      - Учеба всегда нелегка, всегда дорого стоит, - грустно сказал Озеров. - Ведь для всех нас это первый наступательный бой. Почти невероятно, чтобы он мог пройти без ошибок, неудач, лишних потерь... Но при известных условиях он мог бы, конечно, стоить нам дешевле. Да, разведка подвела, это верно. Не сомневаюсь, что, если бы штаб армии располагал точными данными о состоянии обороны противника в этом районе, он дал бы авиацию. Без нее взять высоту нелегко! Даже умеючи! Но дело не только в разведке... Как бы хорошо ни велась разведка до боя, все равно наступающий не будет знать о противнике всего того, что хотел бы знать. Во время боя атакующего всегда ждут разные неожиданности. Дело, повторяю, не только в разведке...