Белая береза

      Тяжело опираясь о землю, Андрей приподнялся и повел вокруг опухшими от прилившей крови глазами. Он лежал в помятом, обтрепанном кустарнике. Вокруг истекали свежей ржавью ободранные ольхи. На обломанных кустах крушины светились литые картечины ягод. Старая ворона качалась на согнутой вершине березки, и клюв ее железом сверкал на солнце. Она не собиралась отлетать далеко. У нее был настороженный, выжидательный взгляд. Андрей начал судорожно хвататься за сухие, пахнущие гарью травы.
      - Отошло? - послышался из кустов голос Юргина.
      - В голове шумно... - не сразу ответил Андрей.
      - Лежи еще! - приказал Юргин.
      И опять они затихли. Каждый с усилием напрягал слух, то слегка приподнимая голову, то прикладывая ухо к земле. Далеко на флангах, у большаков, все еще гремели пушки, а поблизости вокруг - на рубеже батальона - все более и более крепла тишина, особая тишина, которой славятся глухие ржевские места. Изредка, не нарушая ее, пролетали, похлопывая крыльями, вороны.
      Прорвав оборону в центре рубежа, немецкие танки пошли через лес прямо к Вазузе. Вслед за ними пошли автоматчики. В последние минуты, когда немецкие автоматчики были совсем близко, Андрей выбрался при помощи Юргина из своего полузаваленного танком окопа, и они, прячась в бурьяне, ползком пробрались в лощину, заросшую кустарником. Немцы не заметили их и прошли мимо. Андрей и Юргин долго лежали в кустарнике, не шевелясь, придерживая дыхание. Около часа по всему полю раздавался топот ног, резкие свистки, автоматные очереди, истошные выкрики. Потом на ближнем проселке долго стучали мотоциклы и грохотали грузовые машины, проходящие к Вазузе. Наконец на рубеже батальона установилась тишина. Ветерок разогнал запахи горелого железа, масел и пороха, и на поле боя вновь начали торжествовать внятные запахи осени.
      Несколько часов они пролежали в кустарнике. Давно можно было пробираться дальше, в лес, но с Андреем творилось что-то неладное: бывали минуты, когда он, казалось, впадал в забытье.
      Пролежав еще с полчаса, Матвей Юргин приподнял от земли занывшую грудь, спросил:
      - Ну, отдохнул?
      - Погодим еще, - шепотом попросил Андрей.
      - Что же это - лежать тут до ночи? Кругом вон тихо совсем, ни души. Проскочим сейчас до леса, а там...
      - А в лесу нет их?
      - Немцев? Да прошли давно, чего ты!
      - Товарищ сержант, погодим еще!
      - Слушай, Андрюха, - сказал Юргин, - пересиль ты себя, уйми! Ведь я же видел, как ты встречал танк! Что ж ты теперь-то?
      Хотя на поле боя и установилась тишина, у Андрея все еще сжималось и немело от страха все тело. Он боялся не того, что ожидает его теперь. Об этом он не успел еще подумать. Ему было страшно от мысли, что он пережил на поле боя, и ему еще не верилось, что все это кончено. В голове гудело, в ушах не стихал свист и грохот, и он не верил, что вокруг установилась тишина.
      Пролежав еще немного, Матвей Юргин опять зашуршал травой и ветками шиповника, стал подниматься на колени.
      - Нет, Андрей, - сказал он решительно, - надо идти!
      - Куда же подадимся? - глуховато спросил Андрей.
      - В лес. Куда же больше?
      - Может, ползком?
      - Пропади оно пропадом! - сердито ответил Юргин. - Вставай!
      Матвей Юргин встал на ноги и, не оглядываясь, начал отряхивать гимнастерку и брюки. Сказал негромко:
      - Да, дела!..
      Выждав еще несколько секунд, поднялся и Андрей. Лицо у него было серое, щеки опали, а из-под козырька каски неподвижно глядели расширенные глаза, - не было в них привычного родникового блеска и тишины... Но расправив плечи, он глянул по сторонам, совсем глуховатым голосом спросил:
      - С оружием пойдем?
      - А как же? С чем воевать будешь? - ответил Юр гин. - Ты что, думаешь, на этом и кончилась война? Нет, она, брат, только начинается! Мы с тобой еще повоюем! Битый двух небитых стоит.
      Они пошли лощинкой к лесу. Все поле было исполосовано гусеницами танков, избито снарядами и минами, словно его изрыло стадо свиней. Во многих местах поле было обожжено и запорошено черной гарью. Реденький лес, куда они вскоре вошли, тоже заметно пострадал от боя: комли многих деревьев были ободраны пулями, вершинки и сучья обломаны осколками, а кусты помяты, растоптаны машинами и людьми. На всем пути - и в поле и в лесу - Андрей там и сям видел убитых. Он боялся смотреть на них, но не мог не смотреть; впервые он видел, как могуча и беспощадна смерть. Шагая за Юргиным, он бросал взгляды на убитых, и все откладывалось в его памяти: и как они лежали, распластав руки и скорчившись в предсмертных муках, и какие у них были лица, и как их осыпало опавшим листом...
      В лесу было уже сумеречно. Нога легко ступала по рыхловатой почве, по кочкам, заросшим мхом и брусникой. В низинках, где густо голубел осинник, еще крепко, по-летнему, держалась свежая щетина осоки. Среди сыроватых кочек круговинами стоял темный хвощ, а прыщинец еще пытался освещать лесные сумерки желтыми цветами.
      Пройдя метров двести в глубину леса, Андрей увидел еще одного убитого. Он лежал под елкой, спрятав лицо в густой брусничник.
      - Товарищ сержант, стой, - заговорил Андрей. - Гляди, это же...
      - Кто?
      - Комбат наш! - Андрей сбросил с плеча винтовку. - Эх, товарищ старший лейтенант! Да куда же его? Господи, теплый еще! Куда же его ударило?
      Андрей взял Лозневого за плечо, намереваясь повернуть вверх грудью, но в лесу прогремел винтовочный выстрел. Срываясь с места, Юргин крикнул:
      - Давай за мной!
      ...Когда Юргин и Андрей скрылись в лесной глуши, Лозневой приподнял голову и осторожно, одним правым глазом, поглядел из-за комля сосенки. "Тьфу, дьявол! - сказал про себя. - И нанесло же их!" Он вскочил и, пригибаясь, пошел к опушке. Увидев убитого бойца, лежавшего навзничь меж мшистых кочек, он остановился и, встав на колени, начал стаскивать с него ботинки. Один снялся легко, но второй - на правой ноге - почему-то держался туго. Торопясь окончить дело, Лозневой так дернул ботинок, подхватив его за задник, что сорвал бойца с места. И вдруг боец приоткрыл глаза и сказал слабым голосом:
      - Пи-ить!
      Лозневой выронил его ногу, а в следующее мгновение уже бежал в сторону, виляя между деревьями. Через сотню метров он остановился у другого бойца, лежавшего так неловко, как может лежать только мертвый. На голове его виднелись сгустки крови. Лозневой осторожно ощупал бойца: да, этот был, несомненно, мертв, у него уже остыло тело. Лозневой с необычайной поспешностью стащил с него ремень, гимнастерку, брюки и ботинки. Подхватив все это солдатское обмундирование, выгоревшее на солнце, грязное, пахнущее потом и кровью, он бросился в низинку - в темный чащобник.
      Здесь Лозневой торопливо переоделся в солдатское обмундирование. Оно было мало для его роста; он стал казаться в нем долговязым и длинноруким. "Ах ты дьявол! - выругался он. - Попался же такой недоросль!" Вытащив из кармана гимнастерки красноармейскую книжку, Лозневой посмотрел на первый ее листок и про себя повторил фамилию, которую предстояло теперь ему носить: "Зарубин... Зарубин". Спрятав книжку, он оттащил свою одежду подальше в чащобник, где было сыро, и почему-то старательно затоптал ее в грязь.
      XXIII
      В то время, когда немецкие танки, смяв батальон Лозневого, подошли к Вазузе, все наши части были уже за переправой. Через мост валом валили одни беженцы. Саперы до последней минуты выжидали, когда прекратится их неудержимый поток, и по этой причине не успели взорвать мост. Разогнав толпы беженцев, немецкие танки перешли на восточный берег Вазузы.
      Батальоны Журавского и Болотина держались у большаков стойко. Даже поняв, что оборона полка прорвана в центре и немецкие танки вышли к Вазузе, эти батальоны продолжали бой. И только перед вечером, когда наконец из штаба полка поступил приказ об отходе, они оставили свои рубежи и отошли в леса. Большаки оказались свободными, и по ним немедленно двинулись вражеские колонны.
      С наступлением вечера движение немцев на большаках прекратилось, и тогда по лесам начали собираться люди со всего полка. В одиночку и группами, минуя переправу, они потянулись вверх по Вазузе, где были сплошные темные урочища.
      ...Пробираясь лесной глухоманью, Матвей Юргин и Андрей повстречали еще нескольких бойцов, а ночью они прибились к довольно большой группе однополчан во главе со штабом полка.
      Растянувшись цепочкой, все время пополняясь в пути, эта группа бесшумно двигалась извилистой дорожкой сквозь непроглядную темень урочища. Позади нее, поскрипывая, тарахтя на оголенных корнях деревьев, тащилось несколько повозок.
      Впереди шел капитан Озеров.
      Он был в солдатском ватнике, но без фуражки. Бинт на голове почернел от пыли и гари. Он шел слабой, разбитой походкой. Иногда, хватаясь за поясницу, он стоял несколько секунд, морщась и мертво стискивая зубы. Он сильно ушибся, когда, спасаясь от немецкого танка, опрокинулся навзничь...
      Петя Уралец предлагал:
      - Да сядьте вы, товарищ капитан, на повозку!
      - Молчи, Петя! - Озеров крепко сжимал его плечо. - Мне надо идти. Разомну тело - и все пройдет.
      Он шел и слушал, как шли за ним люди. Он чувствовал, что они подчиняются его воле, и понимал, что, Для того чтобы сплотить вокруг себя этих людей, напуганных разгромом, неизвестностью, заставить их идти дальше за ним, преодолевая все преграды, он должен сейчас, вот этой ночью, идти впереди всех. Иногда он останавливался, и безмолвно останавливалась вся группа, прислушиваясь к шорохам ночи. Стоило от него по цепочке пролететь какой-нибудь команде, и все, торопясь, выполняли ее. Большинство людей не знало, кто шел впереди, но все чувствовали над собой его власть и охотно и молчаливо подчинялись ей. Он шел и шел, незаметно и прочно завоевывая то великое право, какое имеет человек, идущий впереди...
      В урочище, где они шли, и днем-то всегда было сумеречно - хоть свечи зажигай. Теперь же, пасмурной ночью, здесь стояла такая темь, как в подземелье. Под ногой люди редко слышали прочную земную твердь: нога ступала во что-то мягкое и влажное, скользила по слякоти, и многим казалось, что они пробираются по какой-то мертвой трущобе, толкаясь о корявые стены, задевая головой за разный хлам, свисающий с потолка.
      Это тяжкое впечатление вновь и вновь возвращало Андрея к непривычным, сегодня впервые появившимся у него думам о смерти. Вчера вечером и сегодня утром у него была необычайно большая надежда, что враг будет задержан на последнем рубеже. Но этого не произошло. Сознание Андрея содрогалось теперь от страшной картины боя и торжества смерти, и он, ошеломленный, в эту ночь с душевной болью думал лишь о том, что теперь все пропало, все, все!..
      Он шепотом спросил Юргина:
      - Кто ж там ведет?
      - Иди, не задерживай, - угрюмо поторопил его Юргин. - Раз ведет человек, куда надо, - чего тебе? Ведет - и хорошо!
      - А куда? Вокруг же нас немцы!
      - Кто сказал? Это вокруг немцев - наши. Чем дальше они заходят в нашу землю, тем хуже для них. А нам что? Мы на своей земле! Иди, иди знай!
      После полуночи группа вышла из лесной трущобы на проредь. Все вздохнули облегченно. Здесь все увидели деревья и над ними - небо. Оно было пасмурное, на нем светились редкие мелкие звездочки, но все же это было небо, и под ним просторнее было душе, и легче вздымалась грудь, и лучше чувствовалась земная твердь. Где-то далеко впереди, куда двигалась группа, немецкие самолеты развесили над дорогами фонари, - ночь бежала от их страшного, мертвого света.
      За проредью был обрыв к Вазузе. Вода в реке поблескивала, как смола. Восточный берег ее терялся во тьме, от этого река казалась широкой и могучей.
      Капитан Озеров сел на землю, оперся о большой шершавый камень и неторопливо, почти шепотом начал отдавать приказания. Только здесь многие узнали, что майор Волошин застрелился во время танковой атаки, а их ведет капитан Озеров. Его приказы исполнялись быстро и точно. Теперь он пользовался не столько властью, данной ему законом, сколько той властью, более сильной, какую получил над людьми в эту ночь, пока шел впереди.
      XXIV
      Добровольцы-разведчики пошли искать на Вазузе брод. Остальные люди, сбиваясь в кучки, расположились на отдых вдоль берега.
      Недалеко от обрыва лежала вывороченная бурей толстая ель, припахивающая гнильцой и плесенью. Падая, она вырвала вместе с корнями и поставила торчмя большой пласт дерна. Андрей сел у комля ели, откинув голову на засохший дерн, перевитый жгутами корней, и почему-то, прикрыв глаза, попытался вообразить бурю, что прошла над здешним лесом. "Какое ведь дерево вырвало из земли!" - подумал он, и ему еще больше, чем в пути, стало жутко от своих дум о смерти.
      - Ты посиди здесь, - наклоняясь над ним, сказал Юргин. - Я пройдусь по берегу, поищу наших ребят.
      - Я посижу, - безучастно согласился Андрей.
      Сколько он просидел у поверженной ели, Андрей не помнил: вновь он был в том странном состоянии полузабытья, в каком находился, когда прятался с Юргиным в кустарнике. Перед ним мелькали, точно при вспышках молнии, то немецкие танки, то убитые, то белые голуби над родной Ольховкой, ярко озаренной неугасимым светом белых берез... И один раз он даже отчетливо услышал вопрос отца: "Обратно? А скоро ли?"
      Рядом раздались голоса, хруст веток и сухой травы.
      - Сидишь? - спросил Юргин. - А я вот наших ребят встретил. Дружков закадычных! Следом за нами плелись, только сейчас подошли.
      - Да какая с ним, дылдой, ходьба? - возмущенно заговорил Семен Дегтярев, ощупывая в темноте ель, чтобы присесть на нее. - Одна маята! Под каждым кустом, дьявол, садится! А ты жди его!
      - С такого страху небось и любого прохватить может! - без обиды возразил Умрихин. - Не дай и не приведи господи видать больше такое!
      Умрихин устроился рядом с Андреем у комля ели. Присел и Юргин. Все закурили. В эту минуту Андрею показалось, что в их жизни не произошло никаких перемен, что они сейчас - на обычном привале. Но тут же он вспомнил о Мартьянове, Вольных, Глухане и спросил тихонько и задумчиво:
      - Что же, это и все наше отделение теперь?
      - Выходит, так, - вздохнул Умрихин. - Всех, кажись, побило. Ладно, что мы еще вырвались оттуда...
      - Как выбрались-то? - спросил Юргин.
      - А лучше и не спрашивайте, товарищ сержант! - ответил Умрихин. - Как выбрались из этого пекла - и теперь не вспомню. Нечего сказать, приняли страстей! И как только уберег меня господь от смерти, а? Кругом ведь так и косило! Просто чудо, что унес ноги!
      - А в бою ты ничего действовал, подходяще, - сказал Юргин. - Вроде бы не боялся. Вот когда, скажем, танк бил...
      - Танк? Это какой?
      - Ну, что с Семеном мы подшибли.
      - А я... что же... был там?
      - Да ты что? А танкиста кто сшиб?
      - Я? Хм!.. - Умрихин заворочался в темноте. - Ты гляди, как я действовал, а? - подивился он искренне, а затем добавил: - Понятно, я действовал! Ну, не упомнишь же все! Такая буча!
      Внизу, на реке, закричали негромко:
      - Пошел, не бойсь!
      Началась переправа.
      - Пошли и мы, - поднимаясь, сказал Юргин.
      У берега трещали кусты ветельника, хрустела галька, - двигались повозки, наугад спускались с обрыва солдаты. На перекате слышался сдержанный говор, плескалась черная, как смоль, вода.
      Перейдя на восточный берег Вазузы, Озеров сам начал руководить переправой. Он все время торопил людей. Изредка на мгновение вспыхивал его фонарь, и свет его, падая на речку, мелкими блестками растекался по встревоженной, беспокойной стремнине.
      Когда речку перешла последняя группа солдат, капитан Озеров справился:
      - Теперь все?
      Бойцы начали оглядываться.
      - Все!
      - Пошли!
      Но тут выступил вперед Матвей Юргин:
      - Погодите, один отстал!
      - Кто это?
      - Боец один. Где же он? Куда он делся? Он же шел за нами! - Юргин присел, чтобы лучше присмотреться к реке, волнуясь позвал: - Андрей, где ты? Андрей!
      XXV
      На всю жизнь Андрей запомнил эту ночь.
      Когда товарищи начали переходить реку, он приотстал и задержался у берега. Снимая сапоги, он присмотрелся к реке, и тут будто скребницей шаркнули по его спине. Быстрая стремнина проходила мимо в кромешной мгле, разделяя мир надвое: один - на этой, другой - на той стороне. Мир на этой стороне теперь был страшен для Андрея, но все же давно знаком и пройден насквозь; мир на той стороне загадочен, наполнен таинственной тьмой, какую редко встретишь на земле, и в ней дрожат совсем неземные огни. Река Вазуза была теперь рубежом, разделявшим надвое не только мир, но вместе с ним и его жизнь. Что ждет его за этой рекой? Андрею показалось, что позади опять очень внятно раздался голос отца: "Обратно? А скоро ли?"
      Андрей не думал отставать здесь от своих однополчан - в душе своей он был уже солдат. Он лишь боялся того, что случится с ним впереди, и потому невольно задержался на берегу. Услышав голос Матвея Юргина, он встрепенулся, схватил сапоги, разом вскочил и бросился в смолевые воды Вазузы. Он торопился, шумно дышал, двигая ногами, а у самого стержня запнулся о камень на дне и упал, оглушив себя плеском воды. Поднявшись на ноги, он еще более заторопился и второпях забрал сильно влево, где был большой омут...
      Услышав сильные всплески на реке, Матвей Юргин вновь крикнул:
      - Андрей, это ты?
      Андрей кое-как выбрался на берег. Не отвечая, он полез на обрыв, раздирая кусты ивняка. Он вылез, с хрипом двигая широкой грудью. С его одежды стекала вода. Только передохнув, он сказал устало и сумрачно:
      - Чего ж ты... кричишь тут?
      - Как - чего? А что ты отстал?
      Андрей отряхнул руки и, сдерживая дрожь, ответил:
      - Мало ли отчего... Сапог вот потерял!
      Солдаты подступили к нему ближе.
      - Сапог? Тьфу, вот угораздило!
      - Это как же помогло тебе?
      - В омут попал, - все так же сумрачно пояснил Андрей. - Глыбь - во! Едва вылез.
      Подошел Озеров. Осветив лицо Андрея фонариком, он сразу узнал его, переспросил:
      - Ты что, сапог потерял?
      - Я так пойду, - сказал Андрей смущенно.
      - Зря все же потерял, - пожалел Озеров. - Теперь у нас ничего нет, беречь все надо. Как же быть? Застудишь ведь ногу, а?
      - Застудит, - сказал Юргин. - Да он еще весь мокрый... Вон какой!
      - Тогда стой, брат, раздевайся! - приказал Озеров и обратился к солдатам: - У кого, товарищи, есть что-нибудь лишнее?
      Солдаты быстро надавали Андрею необходимой одежды. Но свободной обуви, конечно, не оказалось, пришлось обвязать левую ногу портянками да куском плащ-палатки. Надев все сухое, Андрей быстро согрелся, и ему стало так хорошо, так приятно среди однополчан, как еще не было никогда. "Свои все, - подумал он растроганно. - Как семья одна..." И он пошел от Вазузы, все больше и больше радуясь теплу в себе и тому ощущению, что вокруг него близкие, почти родные люди.
      И тут Андрей подумал, что их полк, хотя и понес большие потери, все же продолжает жить. Андрей был так обрадован этой мыслью, что в его душе быстро стало гаснуть чувство обездоленности, какое мучило его до реки. Шагая в толпе однополчан, он теперь уже не вспоминал картины разгрома и смерти и не думал о том, что ждет его впереди, за бескрайней ночью, кое-где освещаемой мертвыми огнями.
      Он шел на восток, думая о жизни.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      I
      Птицы покидали родные места гнездовий. Проходя по лесам, полям и болотам, осень безжалостно гнала их на чужбину, не давая отдыха в пути. В просторной вышине слышались печальные клики журавлей. Утки табунились на озерах. Черные тучки скворцов, подхваченные ветром, высоко мельтешили над осенней землей.
      В Ольховке хорошо было слышно, как шла бомбежка близ Вазузы, а затем временами стало доносить приглушенный гул орудийной пальбы. Ерофей Кузьмич знал, что немцы миновали деревню стороной, по большакам, и сразу понял: у реки начался бой. Много раз выходил Ерофей Кузьмич на крыльцо и напряженным темным взглядом всматривался в даль востока. Лицо его каменело от тяжелых раздумий.
      В доме установилась кладбищенская тишина. У всех валилась из рук работа. Все сидели по углам или бродили молча. Украдкой друг от друга, с тоской смотрели на восток.
      Марийка крепилась больше всех в доме и больше всех страдала. Весь этот день, наполненный шумом листопада, она жила, со страхом прислушиваясь к тому, что говорило ей сердце.
      Под вечер Ерофей Кузьмич спохватился: надо было надежно прикрыть от чужого глаза яму под рябиной, где утром еще спрятали зерно и лишнее добро.
      - Горе-то горюй, а дело делай, - заговорил он с семьей. - Того и гляди, немцы нагрянут. Надо яму получше прикрыть.
      Алевтина Васильевна, ослабевшая всем телом после проводов Андрея, сидела на лавке, привалившись к косяку окна. Не отрывая усталого, тоскующего взгляда от неясной лесной дали, прошептала:
      - Чего же, сходили бы...
      - Пошли-ка! - сказал Ерофей Кузьмич, оборачиваясь к Марийке и Васятке. - Прикроем - и душе покойнее.
      Вышли на огород. За сараем недавно наспех были свалены три воза ржаной соломы, полученной на трудодни с колхозного гумна. Этой соломой и решено было прикрыть яму. Ерофей Кузьмич и Марийка носили солому, поддевая ее большими охапками на вилы, а Васятка, на лету подхватывая граблями навильники, ловко укладывал их в омет и утаптывал ногами. Через полчаса работы, поднимаясь все выше и выше, он начал доставать багряные гроздья ягод с верхних ветвей рябины.
      Сметливый Васятка видел, как мучилась Марийка, и все время старался, чем мог, утешить ее. Нарвав пучок веток с большими гроздьями ягод, он сказал ей:
      - Гляди, какие ягоды! Тебе дать?
      - Кинь, Васятка!
      - Я тебе самых лучших! - обрадованно закричал мальчуган. - Вот, гляди!
      - Эй, ты, там! - прикрикнул на Васятку от сарая Ерофей Кузьмич. Чего там кричишь? Чтобы народ видел? Да и рябину зачем портишь зря? Куда рвешь?
      - Скрипи, скрипун! - прошептал Васятка, косясь на отца. - Держи, Марийка! Эх, и ягодки!
      Марийка поймала большую, тяжелую ветку, густо обвешанную гроздьями ягод, взглянула на нее - и сразу вспомнила один лучистый день последней весны. Вскоре после свадьбы, придя поработать на огород, они вместе с Андреем стояли под этой рябиной, - вся она была осыпана нежным белым цветом. Кажется, это было совсем, совсем недавно... Но рябина не только отцвела, - на ней успели вырасти эти богатые и нарядные гроздья.
      Подошел Ерофей Кузьмич.
      - Манька, ты чего же стоишь? Надо бы после эти забавы!
      Не отвечая, Марийка воткнула вилы в охапку соломы, попыталась поднять - и не смогла. Ее мягкие, теплые губы раскрылись и запылали. Она тряхнула головой, сбрасывая на плечи полушалок. Изгибая тонкий девичий стан, еще раз попыталась поднять солому, и опять не хватило сил. Сказала чуть слышно:
      - Не могу! - Бросив вилы, отошла к рябине. - Погодите, сейчас пройдет...
      - Вешует? - хмуро спросил Ерофей Кузьмич.
      - Кто? - оглянулась Марийка.
      - Сердце, кто же?
      - Не тревожьте меня сейчас, папаша, - держась за ствол рябины, ответила Марийка.
      Васятка вдруг тряхнул суком рябины.
      - Тятя, глянь-ка, едут!
      У Ерофея Кузьмича дрогнули в руках вилы.
      - Немцы?
      - Да нет, бабы! Никак нашенски? Да вон, вон!
      - Тьфу, поганое дите! - закипел Ерофей Кузьмич. - Ты чего, вихрастый дьявол, пугаешь? Нет, чтобы сказать как следует! Вот как возьму да раза два достану вилами - будешь знать! Фу, даже в груди захолонуло!
      С востока по склону взгорья в деревню поднимался небольшой обозик. За возами, нагруженными разным скарбом, шагали измученные, унылые женщины, брели похудевшие и повзрослевшие за двое суток ребятишки. Поглядывая на родную деревню, затихшую под березами, колхозницы глуховато перекидывались словами:
      - Хлебнешь теперь тут горького!
      - Ой, кума, не приведи господи!
      - Загодя готовь петельку!
      Когда обозик поравнялся с лопуховским огородом, одна женщина в поношенном мужском пиджаке, туго затянутом на талии цветной опояской, в сапогах, с кнутом в руке, завернула к изгороди, крикнула:
      - Эй, сват, немцев нет еще у нас?
      - Мама! - Марийка бросилась к изгороди. - Мама!
      Немного подождав, Ерофей Кузьмич тоже подошел к изгороди. Марийка все еще обнималась у телеги с младшей сестренкой Фаей - смугленькой и тоже черноглазой, только вступавшей в девичество.
      Сватья Анфиса Марковна, прозванная по имени покойного мужа Макарихой, высокая, статная женщина лет пятидесяти, с живым лицом и темными, все еще молодыми глазами, прикрикнув на шумевших дочерей, подала команду бабам:
      - Погоняй, бабы, чего встали?
      Объезжая телегу Макарихи, бабы двинулись в деревню. Макариха обернулась к изгороди, поздоровалась со сватом, переспросила:
      - Значит, не бывали еще, сват?
      - Слава богу, нет еще...
      - А то мы едем да только и думаем: сунемся в деревню, а там уже немцы. Только клочья, думаем, полетят от нас.
      - Не должно бы, сватья. С баб какой спрос?
      - Ой, сват! Они спросят!
      Закуривая, Ерофей Кузьмич поинтересовался:
      - Возвернулись-то откудова?
      - От Черного Ключа.
      - Значит, дальше ходу нет?
      - Не пришлось, сват, дальше.
      - Да, пробегли наши быстро! - Ерофей Кузьмич пустил дым из ноздрей. Без всякой войны покинули деревню.
      - Это, сват, разве бегут? - смотря мимо свата, сказала Макариха. Вот погоди, как немцы побегут, - вот те побегут! Куда прытче наших! Диву дашься, сват. Знаешь, придешь незваным, уйдешь драным!
      - Конешно, если наши соберут силу...
      - Соберут! - Макариха так ударила черенком кнута по верхней жерди изгороди, что Ерофей Кузьмич вздрогнул. - В своем гнезде, сват, и ворона любому глаз выклюет. Слыхал? - От гнева Макариха даже помолодела в лице. Нет, не приглянется им наш хлебушко!
      О бое у Вазузы Макариха ничего не знала. Потолковав об Андрее, она засобиралась ехать домой. Прощаясь со сватьей, Ерофей Кузьмич сказал:
      - Заглядывай, сватья, когда будет время!
      - Захаживайте и вы, сват, - в свою очередь, пригласила Макариха.
      Не отходя от прясла, Ерофей Кузьмич еще с минуту наблюдал за Макарихой. По-мужски взяв в руки вожжи, она стегнула отощавшего коня кнутом поперек спины и, когда он тронул воз на взгорье, крупно зашагала рядом с телегой. Ерофей Кузьмич легонько качнул головой и сказал о сватье с завистью:
      - Крепка! Такую как ни кинет жизнь, она все вроде кошки, опять на ногах. И видит, пожалуй, как кошка: днем хорошо, а ночью - того лучше.
      - Плохо? - спросила Марийка, влезая на изгородь.
      - Такая порода! - уклончиво ответил свекор.
      Марийка, увидев мать, сначала испугалась, что ей не удалось бежать от немцев, но теперь была рада, что она не уехала. Теперь Марийка знала, что в деревне есть человек, который всегда поможет ей в любой беде. Ей стало легче, и она, опять взявшись за вилы, даже на время забылась от своих дум. Ерофей Кузьмич, наоборот, почему-то заметно помрачнел после встречи со сватьей и работал все время молча. Только когда омет был готов и обставлен вокруг жердями, угрюмо сказал:
      - Добро-то спрятано надежно. А вот душу на это время куда бы спрятать?
      Беженцы возвращались в деревню весь вечер. В деревне становилось многолюднее, но она все так же казалась опустевшей: затаясь, ольховцы со страхом ждали чужеземцев.
      Когда спустилась ночь, Ерофей Кузьмич три раза, не отдыхая, обошел вокруг своего двора. Придерживаясь за изгородь, оступаясь в темноте в ямки, пробираясь сквозь повядшие, но еще крепкие лопухи, он то про себя, то вслух шептал, горячо дыша:
      - ...от ворога, конного и пешого... а також от мора и глада... от огня и порухи... и черного глаза...
      Отчитав заговор, он с лампешкой отыскал в кладовке припасенный с лета бледный, мясистый, выросший в земле стебель с редкой чешуйкой недоразвитых листочков - петров крест. Завязав его в тряпицу, повесил над наружной входной дверью: на счастье всего дома.
      II
      Из густого березняка дорога вышла к маленькой речушке. Телега загрохотала на дощатом мостике. Отсюда до Ольховки оставалось три километра: будь дневное время, она так и встала бы перед глазами на просторном и веселом взгорье. Но землю окутывала непроглядная ночная тьма. Ни одного огонька не виднелось в Ольховке. Когда телега, съезжая с мостика, мягко стукнулась в выбоине, Степан Бояркин тронул за плечо Серьгу Хахая, продавца Ольховской лавки, который правил лошадью, и сказал со вздохом:
      - Стой. Довольно.
      На мостике загрохотала еще одна телега. И тоже остановилась. Четыре человека, почти враз спрыгнув с нее, с обеих сторон подошли к Степану Бояркину. Согнувшись у заднего колеса, он хватался за ногу. Его спросили:
      - Больно?
      - Да нет, - прошептал Бояркин. - Отсидел. Онемела.
      - Врешь ведь, Степан!
      Бояркин выпрямился, сказал:
      - Так вот, в Ольховку ехать незачем. Кто знает, может, там уже немцы. А нам нечего зря терять головы. Поезжайте отсюда вот этой дорожкой, - он махнул рукой вправо, - а там кромкой урочища. Знаешь, Серьга?
      - Знаю, - отозвался из темноты Хахай.
      - И дождетесь у Лосиного. Я прибуду к свету.
      - Домой забежишь?
      - Меня дома не ждут. Степан Бояркин уехал к Москве. Дела, какие надо, сделаю.
      Бояркин пошарил рукой в телеге.
      - Винтовку? - спросил Серьга.
      - На что она мне сейчас? Палка где?
      - Вот, держи.
      - Гляди, мой сапог не потеряй! Не жди тогда добра.
      - Ха-ха! - невесело хохотнул Серьга. - Ты ноги только приноси. О сапогах какая забота?
      Кто-то из спутников посоветовал:
      - И верно, ты осторожнее там, Степан.
      Собираясь в путь, Бояркин огляделся по сторонам.
      - Экая ночь! - вздохнул он. - Над всей жизнью нашей теперь опустилась она...
      Было холодно, но Бояркин раскинул полы пиджака. Щупал палкой в темноте дорогу, прихрамывая на левую ногу, обутую в ботинок, пошел к Ольховке.