Белая береза

      - В конюшне он!
      - Чего он там? - спросил Ерофей Кузьмич.
      - Сидит и плачет!
      Не сговариваясь, ольховцы повалили на двор. Из конюшни, тяжко опираясь на палку, вышел Осип Михайлович, следом за ним - бледный, перепуганный Яша Кудрявый. Держа под рукой портфель, он остановился у ворот конюшни, а Осип Михайлович вышел вперед и взглянул на Ерофея Кузьмича, не стыдясь своих слез.
      - Ну что? - спросил он хрипло. - К единоличной жизни потянуло? Не выдержала твоя кишка?
      Ерофей Кузьмич выступил навстречу завхозу.
      - Не в том разговор...
      - А в чем? - Сквозь слезы Осип Михайлович смотрел непримиримо, дерзко.
      - Аль не знаешь? Немцы-то вон что делают! Средь белого дня! Весь хлеб - под метлу, а на дворы - огонь! Этого ждать?
      - Они заберут, они и будут в ответе! - захрипел завхоз. - А нам зачем растаскивать все? Да как у вас руки потянутся к этому добру? - Завхоз показал на конюшни, каретник и машинный сарай. - Где тут твое личное, Ерофей Кузьмич? Чего ты тут наживал, а? Вспомни-ка? Где твое, Чернявкин? Где твое... как тебя?.. Где твое, Фетинья? Тут все общее! Обще-е! - Он разделил это слово, вытягивая шею и округляя глаза. - Как его рвать на куски? Разорвите лучше мне душу. Вот, рвите! - Он шагнул к толпе. - Рвите, а пока я жив, к имуществу не пущу и ключи от амбаров не дам!
      Ольховцы не трогались с места и молчали. Ерофея Кузьмича так и кольнуло в сердце: нехорошее молчание.
      - А-а, вон что! - вдруг побагровел Ерофей Кузьмич и, сделав крупный шаг к завхозу, крикнул сквозь зубы: - Для кого бережешь добро? Для немцев? Как приедут, - вот оно, бери! Так?
      У Осипа Михайловича сильно дрогнула хромая нога. Он слегка качнулся и едва не выронил костыль. Бледный, растерянный, он гневно посмотрел из-под лохматых бровей в острые глаза Ерофея Кузьмича и прохрипел, кривя губы:
      - Вот ты какой, а? Нутро заговорило?
      - Ты меня не трожь! - зашумел Ерофей Кузьмич.
      Вытащив из кармана ключи. Осип Михайлович с остервенением бросил их под ноги Ерофея Кузьмича и, выкидывая вперед костыль, судорожно захромал к конюшне.
      Подняв ключи подрагивающей рукой, Ерофей Кузьмич обернулся к толпе:
      - Ну как, начнем дележ?
      - Начинай, не тяни! - поторопил Чернявкин.
      Из толпы мужским шагом выступила все время молча наблюдавшая за сватом Макариха. Энергичное лицо ее было спокойно и строго, а темные, все еще молодые глаза светились ровно и сильно. Ерофей Кузьмич знал, что сватья последнее время верховодит среди баб, и сердце его дрогнуло.
      - Зря ты, сват, обидел Михайлыча! - сказала Макариха негромко, но твердо. - Никто не поверит, что он для немцев бережет наше добро. Что ни возьми на дворе - во всем есть его кровь. Как он отдаст? А ну, дай сюда ключи!
      Ерофей Кузьмич растерянно подал ключи.
      - Михайлыч! - крикнула Макариха завхозу. - А ну, вернись сюда! Возьми ключи!
      Вонзая костыль в грязь, завхоз покорно пошел обратно, а Макариха, звякнув связкой ключей, резко заговорила:
      - А дележа, сват, не будет! Ты забудь это слово! - Глаза ее засверкали совсем молодо. - Забудь! У нас у всех руки отсохнут, если начнем делить. Что на общем поту выросло, того не разорвешь на куски! Так говорю, бабы?
      Ей ответили дружно:
      - Так, Макаровна, так!
      - Не желаем, и все!
      - Чего вздумал, а? Дележ! Ишь ты!
      Подошел Осип Михайлович.
      - Держи ключи, - шагнула к нему Макариха.
      Ерофей Кузьмич вскинул бороду на ветер.
      - Выходит, сватья, погибать добру?
      - Зачем погибать?
      - А ты думаешь - уцелеет?
      - Тут не уцелеет, - согласилась Макариха. - Останется на дворе, - все пропало! Особо семена.
      - Вот я и толкую!
      - Толкуешь, да не то! - твердо возразила Макариха. - На дворе ничего оставлять нельзя. Надо сегодня же разобрать по домам на хранение. Вот как надо! Сохраним, спрячем, кто что может, а придут наши, опять снесем сюда. Только на хранение! И под расписки! Так говорю, бабы?
      Толпа заколыхалась, и над двором пронеслись одобрительные голоса, а дед Силантий, расправив плечи над толпой, прогудел:
      - Вот это резон!
      - Какие вам расписки? - ощерился Чернявкин. - Кому их давать, Осипу? Разобрать - и все тут!
      - Ты, дезертир поганый, не ори! - надвинулась на него Макариха. - Ишь ты, чирий, выскочил? Добро прибежал зорить? А много ли ты нажил тут?
      - Что нажил, заберу! Дай мою долю - и вся недолга!
      - Дулю вот тебе, а не долю!
      - Ты мне что ее показываешь? - пьяно заорал Чернявкин.
      - Погоди, Ефим, - схватил его за рукав Ерофей Кузьмич. - Выпил, может, на копейку, а задору - на целый рубль. Чего ты шумишь?
      Загородив плечом Чернявкина, Ерофей Кузьмич повернулся к женщинам. Он понял, что с дележом ничего не выйдет, и уже каялся, что погорячился. Раз ничего не вышло, надо было запутать свои следы.
      - Я к чему, бабы, толковал о разделе? - заговорил он мирно, хотя едва сдерживал злобу против Макарихи. - А к тому, что на дворе все пойдет прахом. А раз на хранение, то оно даже лучше. Разберем, а там видно будет. Как возвернутся наши, долго ли стащить обратно? А я вот, видишь, не дошел до этого своей мозгой. - И польстил сватье: - Ума у тебя, сватья, палата! Давай, время не ждет, действуй сама. Пошумели - и за дело! Пошли, бабы!
      И все, вслед за Ерофеем Кузьмичом, облегченно шумя, повалили обратно к сторожке. Осип Михайлович, хромая позади всех, звякал ключами и, думая о Макарихе, про себя шептал:
      - Велика у нее сила! Ой, велика!
      XI
      По-разному меняются деревья осенью. У иных листва налита крепкой зеленью. Слабеет солнце, бушуют ветры, прихватывают землю заморозки, а листва на них живет и держится стойко, не меняя могучего летнего цвета. С другими деревьями бывает иначе. Только осень обрушит ненастье, они вдруг и заметить не успеешь - пожелтеют, облетят.
      Так случилось и с Марийкой.
      Услышав о гибели Андрея, она быстро изменилась и внешне и внутренне. До самого последнего времени она всём казалась девушкой. Она хлопотала по дому шумно, работала всегда ловко, весело, с озорством. Теперь всего этого как не бывало. Она стала женщиной, еще очень молодой, но, как все женщины, - особенно в горе - тихой и сдержанной. Двигалась она неторопливо, говорила негромко. На побледневшем лице ее особенно выделялись припухлые теплые губы да черные глаза.
      Она уже крепко сжилась с домом Андрея. Все здесь стало для нее своим и дорогим: и дом с голубыми ставнями, и обширный двор, над которым порхали голуби, и сверкающие белизной березы, и бледные астры в палисаднике...
      Но теперь ко всему этому у Марийки быстро росло отчуждение, и не потому, что без Андрея она становилась как бы лишней в лопуховской семье. Все началось с поездки на поле боя с Ерофеем Кузьмичом. С той поры она не могла разговаривать со свекром и с каждым днем чувствовала себя все более и более чужой в его доме. Поэтому Марийку тянуло теперь к тем, кто были в нем тоже чужими, - к Лозневому и Косте. Она частенько засиживалась с ними в горнице, разговаривая, как многие люди в горе, о каких-нибудь мелочах жизни.
      Но Лозневой по-своему расценивал это. "А жизнь идет, - думал он. Погорюет еще немного, и молодость возьмет свое..." Мысль эта обжигала его. Он с каждым днем становился разговорчивее с Марийкой и настойчиво искал случая побыть с ней наедине.
      XII
      В полдень Ерофей Кузьмич привез несколько мешков семенного зерна. На дворе его встретила Алевтина Васильевна. Кутаясь в шаль, поджимая под грудью полы старого, заношенного сака, она тихонько доплелась до телеги, спросила:
      - Много ли, Кузьмич?
      - Видишь, все тут, - грубовато ответил Ерофей Кузьмич, привязывая к столбу коня. - И то через силу вырвал. Эта сватья, черта ей в печенку, полную волю берет над бабами, а те за ней, как дуры. Тьфу, чертово семя! Так и не дала делить. А бабы эти... Бывало, кричат, что уши затыкай! А теперь словно белены объелись: вцепились в этот колхоз, как клещи, и не оторвешь! Вот она какая, ваша порода!
      Алевтина Васильевна тихонько вздохнула.
      - Ну, ладно! - Ерофей Кузьмич подошел к телеге, ощупал мешки. Теперь с семенами. Душа хоть на место встала. Надо только запрятать получше. Того и гляди, нагрянуть могут. Манька-то где?
      - Дома, где ж ей быть?
      - Опять небось там... с ними?
      - С ними...
      - Не выходит из горницы! - с ехидством воскликнул Ерофей Кузьмич. - И чего она, скажи на милость, прилипает к этим-то... лоботрясам, а?
      - Опять зашумел! - Алевтина Васильевна слабо махнула на мужа рукой. И так, бедняга, совсем зачахла. На себя не похожа. Все разгонит тоску немного.
      - Тут не тоску разгонять, а дело надо делать! Совсем отбилась от работы, а ты ей потакаешь!
      - Чего ж ей делать-то особого?
      - Ха, и тебе толкуй! Яму вот рыть надо!
      Услышав, что Ерофей Кузьмич появился в доме, Марийка встала от стола, отошла к окну. Свекор распахнул двери горницы и, не переступая порога, сказал:
      - Вышла бы, помогла! Или не видишь, что приехал? Тут работы - дыхнуть некогда. Яму вон надо рыть для семян, а мне еще на двор ехать. С ног сбился!
      Не сказав свекру ни слова, Марийка взяла полушалок и вышла из горницы. В ту же минуту из-за стола поднялся и Лозневой. С хозяином он был особенно почтителен и во всем старался ему угождать.
      - Послушай, Ерофей Кузьмич, - сказал он, приближаясь к дверям горницы. - Тебе в чем помочь-то надо? Яму вырыть?
      - Яму, - буркнул хозяин.
      - Еще что?
      - Ну, досок там нарезать для нее...
      - Сделаем, Ерофей Кузьмич, - пообещал Лозневой. - Собирайся, Костя! Теперь я чувствую себя хорошо, пора и размяться немного на воздухе. Ты только покажи, Ерофей Кузьмич, где рыть да какие доски брать.
      - Значит, полегчало?
      - Теперь хорошо.
      - Ну, дай бог!
      - Я готов, - сообщил Костя. - Нам это п-привычно, рыть-то землю. Порыли ее нынче! Да и отвыкать не стоит, может, еще придется...
      Они вышли на двор и быстро снесли в амбар мешки с зерном. Потом Ерофей Кузьмич показал под сараем место, где копать, и горбыли, которые нужно было нарезать для обшивки ямы. И вновь, захватив с собой Васятку, отправился на колхозный двор получать на хранение инвентарь.
      - Ну, хозяин! - и Костя покачал головой. - Все, что п-попадет, все хватает - и под себя! Такому дай волю - он в один момент распухнет, как п-паук!
      - Брось ты трясти хозяина! - раздраженно сказал Лозневой.
      - Я его не трясу, а надо бы.
      - Оставь, надоело!
      Помолчав, Костя обратился к Марийке:
      - Иди-ка ты домой. Лопата одна, да тут одному только и рыть - места мало.
      - Тогда вот что: ты копай, а мы пойдем с ней доски резать, распорядился Лозневой. - Где пила?
      С утра подул ветер и разогнал хмарь, висевшую пологом над грязной неприглядной землей. Показалось неяркое солнце. Вновь, после нескольких дней непогоды, начали открываться дали - вершины холмов, гребни еловых урочищ, круговины чернолесья в полях, в пятнах тусклой позолоты. Край точно поднимался из небытия, измученный непогодью, с едва заметными отблесками былой красоты, без всяких примет обновления, - поднимался, чтобы немного погреться на солнце.
      Лозневой очень обрадовался, что впервые мог подольше побыть наедине с Марийкой. Он натаскал горбылей в угол двора, где стояли козлы, и с большой охотой взялся за дело. Но пилил он плохо: водил пилу рывками, косо. Работая, дышал порывисто, раздувая тонкие ноздри, и суховатое лицо его, обраставшее узенькой татарской бородкой, быстро потело.
      - Отдохните! - вскоре предложила ему Марийка.
      Опираясь о козлы, Лозневой посмотрел Марийке в лицо.
      - Знаешь, Марийка, - вдруг заговорил он многозначительно, - в коране есть прекрасное изречение: "Все, что должно случиться с тобой, записано в Книге Жизни, и ветер вечности наугад перелистывает ее страницы". И вот ветер перелистывает страницы моей жизни... Быстро листает! - Он опустил голову. - Помнишь, ты пожелала мне счастливого пути и всяких удач?
      - Пожелала, а их вам и нет, - ответила Марийка.
      - Как сказать! - возразил Лозневой. - Ведь не погиб же я, а мог и погибнуть! Притом, что иногда кажется неудачей, то через некоторое время может оказаться большой удачей. - И продолжал свою мысль: - Когда мы разговаривали вон там, у речки... Помнишь? Я думаю, что это тоже было записано на какой-то странице моей Книги Жизни. Перелистнул ветер несколько страниц - и я оказался в Ольховке, и ты меня спасла...
      Звякнув пилой, Марийка прервала его:
      - Давайте пилить!
      Но Лозневой все же продолжал:
      - Если бы знать, что там еще - в этой книге - дальше? - Он усмехнулся левой щекой. - Ты не знаешь, Марийка?
      - Пилите! Я о себе-то ничего не знаю!
      Марийка еще не понимала, к чему Лозневой ведет речь, но что-то насторожило ее. Не глядя на Лозневого, она начала дергать пилу резко, с нажимом, забрызгивая подол юбки опилками. Лозневой видел, как под ее приспущенными ресницами при каждом повороте головы сухой чернотой сверкали зрачки.
      Пришибленная горем. Марийка плохо наблюдала за Лозневым и не догадывалась о его чувствах к ней. Теперь эта догадка вызвала в Марийке и неприязнь к Лозневому, и смутное беспокойство.
      Пару горбылей распилили молча. Уложив на козлы третий горбыль, Лозневой подумал, что скоро может вернуться хозяин, и опять заговорил почти шепотом:
      - Послушай, Марийка... Зачем ты спасла меня?
      - Сгинь! - вдруг крикнула Марийка.
      Отбросив пилу, она скрылась на огороде.
      Очень долго Марийка стояла у рябины и все пыталась понять, отчего разговор с Лозневым вызвал в ней это беспокойство, и все пыталась поймать какие-то тревожные мысли, но они пролетали неуловимо, как паутины на солнце...
      XIII
      Вечером Марийка пошла к матери. На этот раз Макариха, присмотревшись к ней, втайне ахнула: как она изменилась за последние дни! Она подсела к дочери, прижалась щекой к ее плечу.
      - Доченька, милая, что ж ты как тень?
      - А знаешь, мама... - заговорила Марийка, поправляя на плечах полушалок, - теперь она почему-то часто куталась в него, хотя и не боялась холода. - Знаешь, и этот Лозневой сказал, что видел Андрюшу, как он умирал под елкой, и сама я видела, сколько их там легло... - Она грустно устремила взгляд в сумрак избы. - А почему сердце не говорит, что он неживой, а? Как посижу спокойно да послушаю его, - нет, не говорит! Он сказывал, будто совсем отходил Андрюша... А умер ли? Ведь Андрюша - вон какой, сама знаешь, мог и пересилить смерть и уползти куда...
      Макариха встала.
      - Погадать надо, доченька!
      - Верно ли будет?
      - Ох, доченька, да все в точности! Фая, достань бобы!
      Фая кинулась к шкафчику.
      - Вот погоди, Марийка, сама увидишь!
      - Я уж, по правде сказать, затем и пришла, - созналась Марийка. Раньше-то не верила, а теперь все думаю: может, и правду говорят?
      Тяжело было жить в те дни. У многих война угнала мужей, братьев, сыновей. Все знали - каждый день они ходят под смертью, никто не получал от них весточек. Вот почему той осенью многие потянулись к гадалкам, о которых совсем позабыли в последние годы.
      В Ольховке еще с лета начала гадать угрюмая старуха Зубачиха. Она гадала необычайно мрачно и предсказывала обычно плохое. Все уходили от нее в слезах. Но в последнее время, совершенно неожиданно для всех, начала гадать на бобах Макариха. У нее, наоборот, всегда выходило только хорошее. Бабы быстро перекинулись от Зубачихи к ней и еще охотнее стали сбиваться вокруг нее. Макариха предсказывала скорое окончание войны, возвращение родных в полном здравии, хороший перемены в жизни - то, о чем мечтали женщины, и поэтому они беспредельно верили ее ворожбе.
      Макариха уселась за стол, высыпала на скатерть горсть разноцветных бобов. Оправив темные волосы, поджав губы, сделалась сразу строгой и сосредоточенной. Дочери тихо сидели по сторонам. В маленькой лампешке без стекла подрагивал огонек. В избе стоял сумрак. Слышны были порывы ветра, скрип ставни.
      - Загадывай! - Макариха подвинула дочери один боб.
      Марийка зажала его в ладонь, вздохнула.
      - Оно уж давно загадано.
      - Клади сюда.
      В дверь застучали. В избу вошла Лукерья Бояркина. Еще с порога, увидев, что Макариха гадает, заговорила:
      - Ой, ко времю пришла! Уложила ребят - и айда к тебе! Скажи, Марковна, все сердце изныло нынче. Так вот и щемит и щемит, шагу не сделаю - все о Степане думаю. Вроде случиться что-то-должно.
      - Я же тебе позавчера гадала, - сказала Макариха, перемешивая на столе бобы.
      - Ну и что ж? Два дня прошло!
      - Тогда садись, посиди малость.
      Лукерья присела рядом с Марийкой, зашептала ей на ухо:
      - Все говорит! Чистую правду!
      - Тихо, гадаю! - сказала Макариха.
      Она разделила бобы сначала на три кучки, а потом каждую из них - еще на три: в каждой оказалось по два, по три или по четыре боба. Макариха смотрела на бобы строго, чуть сдвигая брови, словно с трудом соображая, что предсказывали они. И не успела она вымолвить слово, ее верная помощница в ворожбе - черноглазая Фая, вскочив, закричала:
      - Жив он, Марийка, жив!
      Марийка обвела всех горящим взглядом.
      - Жив?
      - Да жив, жив! - не унималась Фая.
      - Или не видишь? - строго сказала мать. - Вот, гляди: вот он! - Она ткнула пальцем в одну кучку бобов. - Жив. И находится в дороге. Вот она, его дорога... - Она показала на другую кучку. - Ну, греха нечего таить не сладко ему. В беспокойстве он, а беспокойство - о доме. Вот, гляди!
      - Что там! - чуть слышно сказала Марийка. - Только бы живой был!
      Прикрыв рукою лицо от света, она слушала, как сверчок под печью тоже твердил: "Жив, жив". "Андрюша! - думала она. - Родной мой! Свет ты мой!"
      - Марковна, начинай и мне, - попросила Лукерья. - Нет моего терпения. Только узнай: жив ли? Вернется ли?
      С печи вдруг раздался мужской голос:
      - Чего там гадать! Вернется скоро!
      Марийка и Лукерья так и замерли за столом от страха, а Макариха, обернувшись к печи, крикнула:
      - Не утерпел, кочерыжка мерзлая? Отогрелся и ожил? Ну, слезай, все свои тут... - И пояснила Лукерье и Марийке: - Это же Серьга Хахай! Или не слышите?
      Держа в руках синий шелковый кисет, с печи спустился Серьга Хахай, в помятых брюках, измазанных кирпичной пылью, в грязной нижней рубахе. Макариха подала ему валенки. Надевая их, он сказал:
      - Я бы, может, и не подал голос, да курить захотелось. Давно уж кисет нюхаю.
      - Серьга! Сережка! - кое-как опамятовалась Лукерья. - Да откуда ты? Сереженька, мой-то где?
      - Погоди, дай закурить.
      - Да ты скажи, скажи!
      - Гадала ведь? - сверкнув бельмом, усмехнулся Серьга.
      - Ну, гадала! Ну, что там?
      - Что ж они тебе сказали, бобы-то?
      - Сказали, что живой, а где - они же не говорят!
      - Сознательные бобы, - заметил Серьга Хахай, подходя к столу. Понимают военную тайну. Вот и я тебе скажу: жив! И поклон тебе низкий послал. А где он - не скажу, хоть ты и жена его.
      Он озорно подмигнул женщинам и, свесив над столом ковыльный чуб, ткнул конец цигарки в огонек лампешки.
      XIV
      Положив на стол доску, Лозневой крошил на ней сухие стебли табака-самосада. Костя просеивал его на решете. Табак у Ерофея Кузьмича был отменный - славился по всей деревне. Невидимая едкая пыльца щекотала ноздри.
      - Вот зол! - Костя помял нос. - В хозяина уродился, ей-бо! - Теперь он заикался реже. - Может, отведаем свеженького?
      - Давай отпробуем.
      Закурили. Было раннее утро. Хозяева хлопотали на дворе. В доме стояла тишина.
      - Ой, мамушка родная! - Костя закашлял, хватаясь за грудь. - Скажи, как с-скребницей рвет душеньку! Ей-бо, в хозяина!
      - И что ты. Костя, все трясешь и трясешь хозяина? - спросил Лозневой. - Все они такие, мужики!
      - Вот я мужик. Из самой глухой д-деревни. Я такой?
      - Не такой, так будешь таким.
      - Ну, нет, не из той я породы!
      Лозневой неторопливо дымил цигаркой.
      - Чем же не нравится тебе хозяин? Кормит, поит... Ну, чем?
      - А всем, товарищ старший лейтенант!
      - Отбрось ты эти чины! Сколько раз говорил тебе? - озлобленно сказал Лозневой.
      - Забываю, - смутился Костя, - п-привык же!
      У Кости все время крепко держались военные привычки. Он рано вставал, аккуратно прибирал свою постель, следил за обмундированием, туго подпоясывал ремень, чистил ботинки и часто брился, хотя на его ребячьем лице появлялся только реденький пушок. Он будто считал, что все еще состоит на военной службе и должен точно выполнять ее законы. Отеки на его лице опали, и правый глаз открылся, хотя вся глазница была залита желтизной. С каждым днем, казалось, он взрослел, и все реже и реже его лицо освещалось простенькой Юношеской улыбкой.
      - Чем же он тебе не нравится? - повторил Лозневой.
      - Всем! - неожиданно резковато ответил Костя. - Есть такая на полях трава - осот. Видали? Когда хорошо пашешь да боронишь, ее не видать. А только ты оставь п-поле без присмотра - и полезла! И откуда у нее сила берется! Лезет, разрастается, все душит!
      - Хозяин такой?
      - Точно! Как этот осот.
      Лозневой поднялся, одернул рубаху, взялся за нож. Начал было вновь крошить табак, но остановился, бросил косой взгляд на Костю.
      - А ты видел других мужиков в последние дни? В тех местах, где советской власти не стало? Вот если бы видел, не стал бы говорить так о хозяине. Все они такие, мужики, все!
      Костя усмехнулся почти дерзко.
      - А вы их видели в последние дни? Откуда вам известно, что они такие? - Костя начинал возражать бывшему комбату все смелее и смелее. Откуда?
      - Знаю я их! - Лозневой взмахнул ножом и невесело улыбнулся левой щекой. - Видел! Жили они в колхозах, а все, как волки, в лес глядели. И вот, видишь, что получается? Как не стало советской власти, так они и полезли! Все они, дорогой, как твой осот. Как ни возделывай землю, не выкорчуешь его корней. Нет! - Он шагнул к Косте. - И заметь, дорогой, заметь! - Он помахал ножом у лица Кости. - Заметь: таких, как наш Ерофей Кузьмич, очень много! Вот что страшно! Они не только здесь, где немцы, пошли в рост, они и там теперь, в тылу, на Волге и в Сибири, поднимаются. Вот что страшно!
      Помаргивая реденькими светлыми ресницами, Костя с трудом вдумывался в то, что говорил Лозневой. Несколько раз он порывался заговорить, хотя и сам не знал, что скажет, но Лозневой перебивал его.
      - Ну, что ты скажешь? - махал он ножом. - Что скажешь?
      Не успел Костя ответить, в кухне послышались шаги. Отворилась дверь горницы, и вошла Марийка.
      - А-а, Марийка! - Лозневой обрадовался и смутился, не зная, как разговаривать с Марийкой после вчерашней ссоры. - У матери была?
      - У нее.
      От ветра или еще от чего, но лицо Марийки в это утро было оживленнее, чем во все последние дни. На ее щеках горел живой румянец.
      - Проходи, - ласково позвал ее Лозневой.
      Марийка села на лавку, Лозневой и Костя - по обе стороны от нее. Усмехаясь, Марийка оглядела их и спросила с тем озорством в голосе, какое красило ее девичество:
      - Или соскучились?
      - Ну, ясно! - обрадованно подхватил Лозневой и сразу заметил: - А ты сегодня, Марийка, веселее!
      - Не все же мне горевать!
      - Конечно! Так страдать - засохнуть можно.
      - Это вы не трогайте, - сказала Марийка.
      - А тебе ли засыхать? - продолжал свое Лозневой.
      - Бросьте! - строже сказала Марийка.
      С кухни донесся недовольный, ворчливый голос Ерофея Кузьмича. Все сразу притихли, прислушиваясь. В кухне скрипнула половица.
      - Сюда, - шепнула Марийка.
      Ерофей Кузьмич вошел в горницу, растирая натруженные и только что обмытые руки. Подойдя к зеркалу, не взглянув на Марийку, но обращаясь к ней, спросил:
      - Гребень-то где?
      - За зеркалом.
      Ерофей Кузьмич долго, старательно расчесывал бороду, то откидывая ее в сторону, то круто задирая вверх. Марийка сразу догадалась: свекор хочет о чем-то говорить. Пряча гребень за зеркало, Ерофей Кузьмич, словно между прочим, промолвил:
      - Да, старею, старею!
      - Садись, Ерофей Кузьмич, - угодливо предложил Лозневой. - Закури. Хорош табачок у тебя.
      - Мне некогда сидеть! - не глядя ни на кого, ответил Ерофей Кузьмич. - И лясы точить тоже некогда!
      У Ерофея Кузьмича все росла и росла озлобленность против Марийки. В последние дни старика до удушья раздражало ее сближение с Лозневым и Костей. Он молчал, сдерживал себя: слишком мало времени прошло после известия о гибели Андрея, и - он понимал - нехорошо было ругаться со снохой. Но теперь он не мог больше сдерживать свой гнев.
      - Мы всю жизнь хребет гнем! - ворчал он, бросая по сторонам злой взгляд. - Нам не до гулянок!
      Марийка поднялась у стола:
      - Что же делать-то?
      - Мало ли работы в доме!
      - Да какой?
      - Тебе все укажи! Сама видеть должна! - Он понизил голос. - Рано своевольничать стала. Рано.
      Марийка порывисто двинулась в сторону свекра.
      - Это я-то?
      - На! На! - Ерофей Кузьмич тоже подался к снохе. - Выдирай глаза! Вот она, ваша логовская породка. Вам только...
      - Хозяин, будет тебе... - просяще перебил его Лозневой.
      - Что будет? Я здесь кто?
      - Нельзя же, нехорошо...
      Марийка отошла к окну и, поправив полушалок на плечах, глянула поверх цветов на улицу. Подмораживало. Небо прояснилось, начинало светиться ровной морозной синевой. Над деревней кружились голуби.
      Ерофей Кузьмич присел у стола.
      - Ну, а вы как? Значит, полегчало?
      - Живем! - уклончиво ответил Лозневой.
      - А вот как вы, товарищи военные, думаете: мне, скажем, жить тоже хочется? - Ерофей Кузьмич оперся ладонями о колени. - Так, правильно. А с меня вскорости голову снимут! Оно и жизнь теперь такая, что ломаного гроша не стоит, а вот привык к ней и не хочется еще в могилу. Старею, а неохота. Все хотелось дожить до хороших времен, да не придется, видно...
      - А что случилось? - спросил Лозневой.
      - Вон подмораживает, - Ерофей Кузьмич кивнул на окно, у которого стояла Марийка. - Теперь жди немца! Особо после этого пожара. А придет мне первому голову снимет. Первому! Всей деревне известно, что вы у меня живете, а народ у нас такой... Я вам слова, сами знаете, не говорил: держал, кормил, всем снабжал, пока можно. Свои ведь люди: крови не родной, а души одной. Ну, а теперь и не знаю, что делать. По совести скажу: боюсь! Если бы вы тайно заявились ко мне, пошел бы на риск, стал бы прятать. А тут - явное дело! Я уже хожу по деревне да все поглядываю, на какой березе висеть буду. Вот подумайте, как быть.
      - Мы уйдем, хозяин, - неожиданно и решительно заявил Костя. - Живи себе спокойно.
      - Не гоню, а подумать надо, - сказал Ерофей Кузьмич. - Меня вздернут на березе - ладно! А вас-то, думаете, помилуют? Об вас же думаю. Вам теперь один расчет - жить тайно. Как хотите, а выдадут вас тут, в деревне. Найдутся такие. Вот, подумайте!
      Хозяин поднялся и, не дожидаясь окончательного решения неугодных ему квартирантов, вышел из горницы.
      Марийка тут же оторвалась от окна. Она быстро подошла к Лозневому и Косте, встала перед ними совсем близко и, оглянувшись на дверь, сказала горячим шепотом:
      - Уходите! Уходите в партизаны!
      - В п-партизаны? - Костя схватил Марийку за руку. - А где они? Где?
      - Я не знаю где, - зашептала Марийка, боясь, что вновь откроется дверь горницы. - Этого я не знаю. Но я вас сведу к одному человеку, а он туда, к ним... - Она махнула рукой на окно. - Он оттуда.
      XV
      Повсюду вокруг Ольховки были испорчены мельницы. Пришлось делать ручные, шорох их небольших жерновов с утра до вечера слышался почти в каждом доме. У Лопуховых мельница находилась в кладовке. Здесь всегда держались легкие сумерки. У одной стены стоял ларь для муки, у другой разные кадки и решета с калиной, под потолком висели пучки мочала и льна, связки степной полынки и богородицыной травы. В углах кладовки, в спокойной темени, вольготно промышляли мыши, и, даже когда шумела мельница, часто раздавался их писк.
      Увидев, что в желобке опять иссякает струйка муки, Костя с раздражением, чего не замечалось за ним раньше, сказал Лозневому:
      - Досыпьте еще!
      - Погоди, Костя. Отдохни.
      - Чертова работка! Подавился бы он этой мукой! - Костя сплюнул. Жила, сукин сын!
      - А я тебе говорю: все они такие.
      - С тридцатого года не видел таких. - Костя склонился на ларь. - Нет, не могу!
      - Устал? Скоро ты. Ладно, я покручу.
      - Жить я так не могу! - пояснил Костя.
      - Слушай, дорогой, - Лозневой тоже склонился на ларь. - Ты никогда не был таким. Почему ты не можешь так жить?
      - А какая тут жизнь?
      За ларем послышалась возня и писк мышей. Когда они утихли. Костя досказал:
      - Как у этих вот мышей. Чем лучше?
      Лозневой схватил Костю за руку.
      - Будет! Давай молоть!
      Костя засыпал в мельницу зерно, Лозневой начал крутить, - зашумел жернов, из желобка потекла теплая струйка муки.
      - Стойте! Не могу! - сказал Костя и, облокотясь о мельницу, спросил тихо: - Как вы надумали, а? Идти?
      - В партизаны?
      - Да.
      - Слушай, Костя. - И Лозневой взял Костю за плечи, поставил прямо перед собой. - Ты мне скажи, дорогой: что мы вчера мололи?
      - Пшеницу.
      - А сегодня?
      - Ну, рожь...
      - А все получается мука! - Лозневой тряхнул Костю за плечи, заставляя улыбнуться. - Понял, дружище?
      - Все п-перемелется? А скоро ли?
      - Может, и не скоро. Кто знает. Надо пережить это время, пусть даже как мыши. Сейчас одно известно: немцы под самой Москвой. Вон где!
      - Значит, не скоро, - определил Костя. - Пока наши соберутся с силой да дойдут сюда... Это долго будет молоться, как вот на нашей мельнице.
      - А может, и недолго! Вряд ли, Костя, наши соберутся с силой. Где она?
      В небольшое окошечко, до половины завешенное пучками сухих трав, врывалась полоса неяркого осеннего света. Он освещал лицо Кости. Лозневой заметил, как на его светлом ребячьем лице вдруг обозначились твердые мужские черты.