Белая береза

      - Тогда я тебе так скажу: лучше бы тебе все-таки уйти отсюда, сказал Костя вполне серьезно. - Попомни мое слово: наживешь себе беды. Если дрогнуло вот тут - лучше скорее уходи. Пропадешь ты пропадом, даю тебе честное комсомольское!
      - Почему же это?
      - Пропадешь! - Костя с сожалением посмотрел на Крылатова и даже покачал головой. - Она, товарищ лейтенант, замужем, я хорошо знаю ее мужа. Андреем его звать. Хороший парень. Вместе в одном батальоне служили. Сейчас он там, но скоро, конечно, будет здесь. Она его так любит, что тебе лучше и не подходить к ней. Тут, брат, один постарше тебя в звании подбивался к ней, да и получил от ворот поворот.
      Крылатов нахмурился.
      - Ну, а проводить-то можно?
      - Смертник ты, товарищ лейтенант! - сказал на это Костя. - Ну что ж, идем!
      XV
      Вторую ночь Ерофей Кузьмич проводил в беспокойстве и без сна. Это беспокойство овладело стариком сразу, как только Лозневой покинул его дом. Ерофей Кузьмич все время вспоминал последний разговор с Лозневым о немцах и войне. "Э-э, старый дурак! - ругал он себя. - И дернуло же меня вести с ним такой разговор!" Старик думал, что Лозневой разгадал его до конца и только поэтому так неожиданно ушел из дома. А что таится в его темной душе? Ведь совсем недавно он притеснял Лозневого, выгонял из дома, заставлял батрачить... Разве Лозневой забыл все это? Разве ему трудно теперь, когда он у власти, отплатить старому дураку за все обиды? Вот сегодня утром, переночевав у Чернявкиной одну ночь, Лозневой неожиданно выехал в Болотное. А зачем? Может, только затем и поехал, чтобы выдать его волостной комендатуре? Думая об этом, Ерофей Кузьмич поминутно переворачивался с боку на бок, томимый предчувствием близкой беды.
      Алевтина Васильевна спросила тревожно:
      - Кузьмич, что ж ты не спишь?
      - Так, не спится...
      - А все же с чего? Сказать-то можно!
      - Совсем ты меня заела, мать, - устало и горестно ответил Ерофей Кузьмич. - Только ты и знаешь, что пилить меня: "Чего не спишь? Чего вздыхаешь? Чего хвораешь?" Да неужто мне на все это брать у тебя особое разрешение? Ну, не сплю, ну, вздыхаю, ну, хвораю, - так ведь встань на мое место, встань! Ты приглядись, как меня жизнь-то крутит! Облапила, как медведь, и дерет! Что же мне, по-твоему, улыбаться при этом? Ты вон и сама не спишь, так я ведь не спрашиваю, почему?
      - А ты спросил бы...
      - Ну, а с чего же тебе-то не спать?
      Алевтина Васильевна неожиданно всхлипнула:
      - Марийку сегодня видела...
      Ерофей Кузьмич долго молчал.
      - Где же?
      - Мимо шла с Фаей. В Хмелевку, должно быть, к тетке ходила... - Опять всхлипнула. - Вот и не сплю. За все это время первый раз увидела, и то издали! Даже не зайдет, вот до чего ты довел! Своя, родная, а вот видишь, в какой обиде? А мне идти к ним - перед всей деревней стыдно.
      Ерофей Кузьмич тяжело засопел, но не возразил жене. Полежав еще немного, поднялся, зажег лампу, сел у стола; при свете лампы было видно, как резко опечалили его постаревшее лицо тяжелые думы.
      - Молчишь? - спросила жена.
      - Не тронь, - попросил он жалобно.
      - Стыдно?
      - Не тронь, говорю! - почти закричал Ерофей Кузьмич, чего не случалось с ним в последнее время. - Что ты меня изводишь? Ты видишь, какой я? Ну и не доводи до греха! Не пили! Мне, может быть, и жить-то осталось совсем недолго. Вот он ушел вчера, а сегодня в Болотное махнул! Возьмет да и наболтает там по злобе чего угодно - и мне каюк... Понятно тебе это или непонятно?
      В наружную дверь застучали. Ерофей Кузьмич замер, и серые глаза его потускнели, как серые гальки, высохшие на солнце... Опять раздался стук, и отчетливо послышались отдельные немецкие слова. У Ерофея Кузьмича обмерли все члены. Он сказал шепотом:
      - Пришли, мать...
      Алевтина Васильевна заревела, закрывая рот углом одеяла и в страхе прижимаясь к стене.
      - Ну, всё, - прошептал Ерофей Кузьмич и, точно слепой, пошел в сени.
      Пока Ерофей Кузьмич, опираясь рукой о стену, пробирался в темных сенях к двери, на крыльце несколько раз раздавался грубоватый немецкий голос. Да, они торопили. Ерофей Кузьмич вдруг подумал, что надо бы шмыгнуть в кладовку, оттуда - на чердак, а там - в слуховое окно и в сугроб... Глядишь, и спасся бы, если не оцеплен двор. Но было уже поздно. Голос немца, кричавшего за дверью, не был похож на голос коменданта Квейса. "Привез из Болотного", - мельком подумал Ерофей Кузьмич. Стараясь напрячь совсем ослабшие силы, он спросил:
      - Кто там, а?
      Немец опять крикнул сердито.
      Открыв дверь, Ерофей Кузьмич разом отпрянул назад; в глаза ударил резкий свет электрического фонаря. И тут же услышал знакомый голос:
      - Спал уже, Кузьмич?
      Ничто так не могло сейчас поразить Ерофея Кузьмича, как этот спокойный, мягкий голос, знакомый ему много-много лет! Нет, это были не немцы. С карманным фонарем в руке на пороге стоял (можно ли этому верить?) сам Степан Бояркин, рядом с ним - черный, как ворон, молодой человек в шинели и мерлушковой шапке, а за ними - Костя и Серьга Хахай. Ерофей Кузьмич едва удержался на ногах. Собрав все силы, он откинулся спиной к стене, высокий, бородатый, в одном нижнем белье, и с большим трудом овладел своими губами.
      - Только скорее, - сказал он, зачем-то разбрасывая вдоль стены руки. - Раз предателем считаете, бейте, да только не мучьте!
      - Ты что, Кузьмич, со сна такой? - сказал Бояркин, входя в сени. Где полицай? Вот кого надо.
      Ерофей Кузьмич отпрянул от стены.
      - Его здесь нету. Богом клянусь, Степан, нету его в моем доме! Иди смотри сам. Он еще вчера вечером ушел жить к Чернявкиной, а сегодня зачем-то поехал в Болотное...
      Уходя на рассвете в отряд, Марийка и Фая не успели узнать, что Лозневой накануне поздним вечером перешел к Чернявкиной, и поэтому не могли предупредить Бояркина. Поняв, почему все так произошло, Бояркин даже крякнул от досады.
      - Э-э, черт! Может, вернулся он из Болотного?
      - Нет, Степан, не видать было...
      - Вот сволочь! - сказал Костя. - И все ему везет!
      - Что ж, Кузьмич, веди домой, - сказал Бояркин. - А то ты вон как одет, простудишься еще.
      - Мне все одно!
      - Или не собираешься жить?
      - Где мне теперь?
      Вошли в дом. Увидев вместо немцев своих людей, Алевтина Васильевна обрадовалась, понимая, что они не сделают зла, но все же заплакала, прикрывая грудь одеялом:
      - Да ты что, Васильевна, испугалась нас? - спросил Бояркин, останавливаясь у кровати хозяйки. - Или не узнаешь меня?
      - Нет, узнала...
      - А что ж ты плачешь?
      - Я и сама, Степа, не знаю отчего...
      К кровати подошел Костя:
      - И меня узнала, Алевтина Васильевна?
      - А как же! Ой, какой ты, Костя, стал!
      - Какой же, Алевтина Васильевна?
      - Хороший стал, - сказала хозяйка, успокаиваясь - Вроде пополнел, посвежел... В партизанах, что ли?
      - Ясное дело!
      - Ну и славу богу!
      Бояркин отозвал к дверям Костю и Крылатова, о чем-то поговорил с ними тихонько, и они ушли. Ерофей Кузьмич тем временем оделся и зачем-то даже накинул на плечи пиджак.
      - Зайдем в горницу, - сказал Бояркин, обращаясь к хозяину и Серьге Хахаю. - Потолковать надо.
      В горнице они сели вокруг стола и немного помолчали. Взглянув на часы, Бояркин начал первым:
      - Что ж ты, Ерофей Кузьмич, напугался-то так?
      Ерофей Кузьмич вздохнул, торопливо подыскивая нужные для ответа слова:
      - Сам же знаешь, Степан Егорыч, какие нонче времена! Вот он ушел от меня, а я вторую ночь не сплю, все думаю... А ну как выдаст, наговорит? Тут у нас разговор был один... Да и вообще он в обиде на меня. А тут, слышу, немец кричит.
      Серьга Хахай громко захохотал.
      Заулыбался и Бояркин.
      - А мы так решили: заговорить по-русски - не откроешь, да и полицай твой перепугается, сиганет в окно. А по-немецки заговорить - откроете: как ни говори, а ты, Ерофей Кузьмич, их староста, а он полицай.
      В душе Ерофея Кузьмича ныло, болело, левое колено вздрагивало, в голове летали черные, как стая галок, мысли. Как, в самом деле, не бояться ему партизан! Ведь им неизвестно, что он предупредил деревню о предстоящем ограблении, ничего неизвестно и о его тайных думах. Им известно одно: он староста, он служит немцам, а своих людей, бойцов нашей армии, выгоняет из дома. И неспроста, конечно, зашли к нему партизаны...
      - Какой я староста! - со стоном ответил Ерофей Кузьмич. - Так пришлось, Степан Егорыч! Жизнь закружила, вот что!
      - Слаб, значит, что поддался ей?
      - Старость же, сам знаешь!
      Бояркин с удивлением увидел, как у гордого и властного Ерофея Кузьмича появилось на лице жалобное выражение.
      - Да ты спроси у народа: какой я староста, прости господи! продолжал Ерофей Кузьмич. - Я только значусь старостой, вот что! Весь народ знает: я никакого зла деревне не сделал. А теперь я так решаю: пойду и прямо скажу, что не желаю быть в этих самых старостах, будь они трижды прокляты! Пусть как хотят казнят, а против народа я не пойду, вот и все!
      Бледное, худощавое лицо Бояркина опять осветилось мягкой и живой улыбкой.
      - Нам все известно, - ответил он. - Все. А старостой тебе, Ерофей Кузьмич, все-таки придется быть!
      - Это почему же? - Забываясь, Ерофей Кузьмич сразу повысил голос до той привычной ноты, на которой говорил прежде. - Нет, не желаю! И ничего они со мной не сделают! Я человек старый и хворый, а на этой должности надо бегать собакой, высунув язык! Ты, Степан Егорыч, не можешь даже понять, какая это трудная должность, хотя ты всегда и был на должности! Э-э, когда народ со всех сторон подпирает тебя, тогда можно сидеть на должности! Ты вот, Степан Егорыч, сколько сидел? То-то! А попробуй-ка сядь старостой! Нет, это не должность, а одно мученье! Откажусь, вот и все! Что они мне сделают? Я человек старый и хворый. А если что и сделают со мной туда мне, дураку, и дорога! Не оставайся тут с немцами, а уезжай, как народ!
      - Конечно, должность твоя тяжелая, Ерофей Кузьмич, - согласился Бояркин. - Но пока тебе придется быть на ней.
      - Ни за что! - отрезал Ерофей Кузьмич.
      - Нет, будешь, - сказал Бояркин. - Я назначаю тебя, Кузьмич, старостой! Здесь мы хозяева, как и прежде, а не эти немцы... Так вот, я назначаю тебя старостой, и будь добр - выполняй мой приказ!
      Несколько секунд в горнице стояла тишина.
      Послышался шум самовара в кухне.
      - Зачем ты надо мной смеешься, Степан Егорыч? - с горечью спросил Ерофей Кузьмич.
      - Никакого смеха! - еще более серьезно заговорил Степан Бояркин. - С завтрашнего дня назначаю тебя старостой, понимаешь? И вот, Кузьмич, тебе приказ: оставить все болезни! Обязанности свои должен выполнять как следует. За тобой есть вина, знаешь? Качнулся было в сторону от народа, дал поганому червячку завозиться в своем нутре... Теперь, раз понимаешь свою вину, должен искупить ее честной службой народу. А служить народу можно на любом месте, лишь бы служить честно, с открытым сердцем. Я тебе верю и думаю, что ты послужишь народу честно. Точно будешь выполнять все приказы. Конечно, не коменданта, а только мои... Не унывай, с работой справишься, если захочешь!
      - Все понятно, Степан Егорыч, - сказал Ерофей Кузьмич тихо и взволнованно. - Все как есть. Ну что ж, спасибо за почет... Ты думаешь, старому дураку не приятно получить от тебя такое доверие? Верно, есть за мной вина, как перед господом говорю... Замутило в дурной башке! Каюсь, прошу простить, с кем чего не бывает, так ведь? Теперь я прямо скажу: постараюсь, все твои приказы выполню в точности! Сил у меня, слава богу, еще хватит! Я же еще не стар совсем и не хворый. Да я сейчас тридцать верст по морозцу отмахаю - и хоть бы что!
      Серьга Хахай опять громко захохотал.
      - Вот здорово, сразу помолодел!
      - А чего ты смеешься? Раз такое дело, теперь эта должность для меня самая подходящая. Этого коменданта я могу вот так обвести вокруг пальца. Я ему что угодно наговорю - и глазом не сморгну!
      Бояркин еще раз взглянул на часы.
      - А кто теперь вместо Чернявкина?
      - Никого еще нет. Кто же пойдет?
      - Одному Лозневому трудно?
      - Что ты, Степан, тут и двум-то нелегко!
      - Да, вот и еще одна забота... - сказал Бояркин таким тоном, каким сказал бы, вероятно, волостной староста, опечаленный делами в Ольховке; затем он обернулся к Серьге Хахаю и вздохнул. - Придется, Сергей, тебе быть здесь полицаем.
      Хахай даже вскочил со стула:
      - Степан Егорыч!
      - Какой я тебе Степан Егорыч? Забыл?
      - Товарищ командир!
      - Садись и слушай: назначаю тебя полицаем в Ольховке.
      Серьга Хахай продолжал стоять. Длинная русая прядь, выбившаяся из-под серой мерлушковой шапки, спадала вдоль носа, прикрывая правый глаз с маленькой крапинкой бельма; левый глаз стрелой бил мимо командира.
      - Волосы-то подбери, - сказал Бояркин. - Что распустил их? Заставлю вот всех стричь под машинку, как в армии!
      Хахай убрал прядь, сказал мрачно:
      - Товарищ командир, меня тоже...
      - Не отравят, даю слово... Испугался?
      - Да меня Ксютка...
      - Смотри, ей ни слова! У девок язык длинный.
      Степан Бояркин пригласил Серьгу Хахая сесть, и, когда тот, вздохнув со стоном, сел на прежнее место, сказал:
      - Ты эвакуировался, но в дороге заболел и застрял где-то недалеко в деревне, а теперь тайно вернулся домой и живешь здесь уже больше недели.
      - Товарищ командир! - взмолился Серьга. - Но я же комсомолец! Это все знают!
      - Раскаялся, - сказал Бояркин хмуро, словно и в самом деле был убежден, что Серьга Хахай сделал это. - Вступил в комсомол по молодости, по глупости, а больше потому, что пообещали дать хорошую должность в лавке.
      - Это неправда!
      - Это правда. Это может подтвердить староста.
      - Ага, вот ты какой! - вступил в разговор Ерофей Кузьмич. - То все скалил зубы, а как до самого дошло - на попятную?
      - Отвяжись!
      - Значит, подтвердишь, Кузьмич?
      - Обязательно! - пообещал Ерофей Кузьмич и почему-то даже скинул с плеч пиджак. - Я все сам сделаю, Степан Егорыч, даже не сомневайся! И тебе. Серьга, совсем нечего бояться, что ты в комсомоле! Сегодня как раз они по всей деревне расклеили объявления: зовут всех коммунистов и комсомольцев выходить из лесов, из разных тайных мест и являться на регистрацию. Кто придет за эти две недели, тому все прощается. Вот ты и придешь первым. Первого-то уж, понятно, не тронут ради агитации. А я тут как раз и подскажу: хорош, мол, парень, по глупости спутался с коммунистами, вот бы, мол, кого в полицаи! И сам он, дескать, хочет поработать, искупить свою вину. Я все сделаю.
      Серьга Хахай понял, что действительно все можно сделать, и со стоном опустил голову...
      - Ничего, Сергей. - Бояркин положил ему руку на согнутую спину. Ничего, ничего! На эту работу посылаю тебя от имени партии, ради народа... Хорошо понимаю, что нелегко тебе быть перед народом в роли предателя, но знай: это недолго! Да и неглуп наш народ, Сергей! Он сам все поймет! Ну, все! Желаю успеха! И тебе, Кузьмич, и тебе, Сергей!
      Бояркин встал и еще раз взглянул на часы.
      - Самовар, должно быть, готов, - сказал хозяин.
      - Нет, не время, Кузьмич!
      Только теперь Ерофей Кузьмич подумал: как все странно! В центре деревни - немцы, а у него, на краю, - партизаны. И Бояркин был в доме так долго, не выказывая никакого волнения, словно он зашел к нему, как в былое время, потолковать о колхозных делах. Пришел, потолковал, распорядился, как прежде, и вот идет куда-то дальше, конечно, по другим важным делам, исполнять которые обязывает его высокий общественный пост. "Вот сила! подумалось Ерофею Кузьмичу. - Да, вот она где, власть-то, вот где! Как была, так и осталась!"
      - Ну, я пошел, - сказал Бояркин. - Мне пора. Ты, Сергей, побудь пока здесь, а потом уйдешь домой. Только чтобы никто не видел. А к тебе я, Кузьмич, еще наведаюсь, потолкуем еще...
      Над деревней загремели выстрелы.
      Бояркин поднял к глазам часы.
      - Что за черт! Неужели у меня отстали? - и быстро вышел из дома.
      XVI
      Схватка у комендатуры продолжалась недолго.
      Пока Бояркин, а вслед за ним Костя с партизанами, стоявшими в охране вокруг лопуховского двора, задыхаясь, бежали на подъем, к центру деревни, вокруг комендатуры гремел бой. Группа партизан под командованием Крылатова окружила два дома, занятых комендатурой, и пустила в ход все свое оружие. После партизаны даже жалели, что на сонных и обезумевших гитлеровцев истратили так много патронов и гранат.
      На подъем бежать было трудно. Бояркин задыхался, на ходу расстегивая ворот полушубка, в темноте сбивался с узкой тропки в глубокие сугробы и вновь, находя тропку, во всю мочь бежал вперед... Нет, он не боялся, что без него партизаны испортят дело. На него неожиданно возбуждающе подействовали звуки близкого боя; напряглись все нервы, гулко застучало сердце, зазвенело в ушах... У него мелькнула мысль, что, будь он непосредственно в этом первом партизанском бою, он, может быть, испытал бы совсем другие чувства. Но все же он с удовольствием, отметил про себя, что то состояние духа, какое вызвал у него бой, приятно ему тем, что как будто дает ему вместо его маленького - большое сердце...
      Выбежав на площадь, где маячили в темноте старые березы, Бояркин понял, что партизаны уже в комендатуре. В разбитых окнах комендатуры за изорванной маскировкой мелькали огни. В соседнем доме, где жили немецкие солдаты, еще раздавались крики и короткие автоматные очереди. Около домов, перекликаясь, носились темные фигуры. Редкая стрельба шла на соседних дворах и огородах. Звуки выстрелов и человеческие голоса гулко разносились с высоты Ольховского взгорья.
      - Фу, опоздали! - сказал Бояркин, останавливаясь.
      - Шапочный разбор! - подтвердил Костя.
      Они пошли к комендатуре шагом.
      Встретив Бояркина у двери комендатуры, партизаны заговорили наперебой, крикливо, весело; они были точно в радостном, чудесном хмелю. Бояркин с удовольствием отметил, что даже те из партизан, которые в лагере казались скучноватыми людьми, теперь тоже кричали возбужденно и радостно. "Все ожили! Все другими стали! - подумал Бояркин. - Ну, теперь пойдет дело! Важно выиграть первый бой".
      Сопровождаемый партизанами, Бояркин вошел в здание комендатуры хорошо знакомый ему дом правления колхоза. Здесь тоже гремели возбужденные голоса. При слабом свете сальных плошек партизаны обшаривали все углы и закоулки дома. Всюду были видны следы только что произведенного разгрома. Нары и отдельные койки из березовых кругляшей с неободранной берестой были поломаны и раскиданы. На полу среди соломы, одеял, шинелей и разорванных подушек, в пуху и тряпье валялись убитые гитлеровцы. Сильно пахло гарью и кровью.
      Встретив Крылатова, Бояркин, показывая на наручные часы, сердито спросил:
      - Чьи врут? Твои или мои?
      - Выясним.
      - Ну, берегись, если твои! - погрозил Бояркин. - А теперь - быстро к Чернявкиной.
      ...Дом Анны Чернявкиной оказался пустым. Постель хозяйки была измята, подушки раскиданы, посреди кухни опрокинутая лохань и ведро. Партизаны добросовестно обшарили с фонарями весь дом от подполья до чердака, обшарили все закоулки на дворе. Анны Чернявкиной нигде не оказалось. Заметив свежий след, ведущий от сарайчика на огород, партизаны бросились туда. Но след Анны, как говорится, давно простыл; он вел через весь огород, потом вдоль околицы, потом выходил на дорогу, идущую в Болотное.
      Ругаясь, партизаны остановились у дороги, пригляделись к тускло сверкающей под бледной луной бесконечной снежной дали.
      - Ушла, поганка!
      - Да, здорово сиганула!
      Возвращаясь обратно, Костя - это уже по своей инициативе - забежал в дом Чернявкиной, написал небольшую записку Лозневому и оставил ее на столе, прижав тяжелой деревянной солонкой. В записке Костя обещал Лозневому в ближайшее время без всяких задержек отправить его на тот свет, как старого знакомого. Товарищам пояснил:
      - Пусть готовится заранее, сволочь!
      Шумно разговаривая, из комендатуры валил народ. Многие женщины несли валенки и шубы. Подростки носились, поминутно пересекая дорогу женщинам, и хлопали друг друга меховыми рукавицами. Кое-где слышался даже беззаботный девичий смех. За все время немецкой оккупации это была первая такая шумная и веселая ночь; вот так, бывало, весело расходился народ ополночь из колхозного клуба.
      Группа женщин остановила Крылатова и Костю. Должно быть, они знали, что партизаны пошли искать Анну, и догадались, что эти двое - именно те, что искали. Располневшая пожилая женщина, шагавшая впереди, спросила простуженным голосом:
      - Не нашли Анну-то?
      - Сбежала, стерва! - ответил Костя.
      - А-а, значит, в Болотное кинулась! Жаль, ребятушки, жаль! Мы, бабы, сами бы ей косы надрали да настыдили как следует суку поганую! Всех нас, женщин, осрамила!
      - Догнать бы надо, - подсказала одна. - Сесть в сани - и за ней. Куда она денется?
      В толпе заговорили:
      - Ну, теперь жди их из Болотного!
      - Да, теперь нагрянут!
      В разгромленной комендатуре было пусто. Все партизаны, свободные от караула, сбились в соседнем большом и теплом доме. Степана Бояркина здесь не оказалось - пошел повидаться с семьей.
      Крылатов спросил Костю:
      - Знаешь, где живет?
      - Найдем!
      Степан Бояркин, одетый по-домашнему, в кофейной сатиновой рубашке без пояса, сидел в горнице за столом, держал на коленях маленького, около двух лет, белобрысого сынишку и кормил его жидкой пшенной кашей. Ребенок иногда вырывал у отца ложку и бил ею по тарелке или обмазывал кашей и губы, и нос, и щеки. Другой сын, лет пяти, белокурый и вихрастый, сидел рядом с отцом, счастливо поблескивая глазами, тоже ел кашу и иногда, преисполненный счастья, прижимался головой к боку отца. Лукерья стояла на коленях у открытого сундука и выбирала белье для мужа; изредка, оборачиваясь к столу, она улыбалась, ласково ругала Степана за то, что он плохо смотрит за малым, и, начиная рыться в сундуке, роняла в него и счастливые и горестные слезы - и тех и других в равной доле...
      Перед Бояркиным стоял хмурый, дико заросший волосами пожилой человек в распахнутом, заскорузлом полушубке; позади него - двое юношей, которым до призыва оставалось не менее года. Разговаривал с Бояркиным только пожилой; Крылатов и Костя сразу догадались, о чем речь: все трое просились в отряд.
      Партизаны решили обождать на кухне.
      - Чего же брать нам с собой? - спросил кудлатый мужик. - Не на один же день, Степан Егорыч, идем!
      - Побольше злости, - ответил Бояркин.
      - Этого хватит, Степан Егорыч!
      - А страх дома в подполье оставьте.
      - Это тоже сделаем, - охотно пообещал кудлатый. - А все же, Степан Егорыч, надо по-хозяйски, а?
      - Табаку побольше захвати.
      - Я же, знаешь, некурящий.
      - Другие курить будут. У нас плохо с табаком.
      - Так это я найду. - Кудлатый обернулся назад. - У вас небось найдется, ребята?
      Ребята в один голос, с двух сторон:
      - Есть, найдем!
      - Ну что ж, Степан Егорыч, благословясь, в путь?
      - Собирайтесь, к рассвету уйдем.
      Все трое вышли из горницы.
      Надевая шапчонку, кудлатый весело подмигнул партизанам черным глазом под лохматой бровью.
      - Принял!
      Выслушав рапорт Крылатова, Бояркин сказал с чувством полного безразличия:
      - А шут-то с ней! Я всего и хотел-то постыдить ее. Не будешь же руки об нее марать?
      Он хотел побыть наедине с семьей.
      - Идите пока, - сказал он. - Отдыхайте.
      Но тут же остановил партизан:
      - Видите, какие у меня сыновья? Этот уже букварь учит, в профессора пойдет, а этот... видите, как работает ложкой? О-о, этот пойдет еще дальше!
      Худое, бледное лицо Степана Бояркина вдруг посветлело, зарозовело, точно слегка тронутое теплой летней зарей.
      Крылатов и Костя вышли из дома Бояркина с ощущением необычайной теплоты домашнего уюта, красоты и благородства семейной жизни. Они с удивлением видели, как семья и дети возвысили Степана Бояркина...
      XVII
      Около полудня в Ольховку прибыл немецко-фашистский карательный отряд. Вместе с гитлеровцами приехал и Лозневой. Но партизаны скрылись из Ольховки еще на рассвете. Каратели кинулись дальше, в деревню Рябинки, куда, по рассказам ольховцев, будто бы ушли партизаны. В Ольховке остался волостной комендант Гобельман с небольшой группой солдат для производства тщательного расследования дела. Остался здесь и Лозневой.
      ...В разгромленной комендатуре был найден связанный по рукам и ногам староста Ерофей Кузьмич. Связали старика партизаны перед уходом, по его же совету, чтобы ему легче было отвлечь от себя какие-либо подозрения. Но старику пришлось лежать связанным, в неловкой позе, на вонючей соломе несколько часов в томительном ожидании приезда гитлеровцев. В разбитые окна дуло и заносило снег, в комендатуре было холоднее, чем на улице. Партизаны связали на совесть, и Ерофей Кузьмич не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой. Хорошо, что догадался одеться потеплее, но даже и в хорошей шубе да в теплых валенках коченело все тело. Как ни побаивался Ерофей Кузьмич встречи с гитлеровцами, но все же, корчась на соломе, ругался про себя: "Какого же они черта задерживаются? Ехали бы скорее, что ли!.. Мысленное ли дело лежать столько на холоду?" Да и жутко было лежать в комендатуре. Вокруг - вороха соломы, куриное перо и трупы немцев... Думалось обо всем и казалось разное: один раз - будто пошевелился толстый комендант Квейс, в другой раз - будто застонал солдат у порога. Нелегко было и оттого, что в эти часы мук и волнений Ерофей Кузьмич не мог закурить, хотя, как человек предусмотрительный, захватил с собой полный кисет самосада.
      За несколько часов Ерофей Кузьмич так измучился, что ему, когда появились в комендатуре гитлеровцы, не потребовалось изображать себя несчастным: он и в самом деле имел вид совершенно несчастного, измученного человека. Увидев над собой Лозневого, Ерофей Кузьмич страдальчески сморщил посиневшее морщинистое лицо, будто сдерживал рыдания, и сказал с тяжким стоном:
      - Повесить хотели!
      В комендатуре шумели гитлеровцы, рассматривая закоченевшие трупы; немецкие голоса слышались и вокруг - на ближних дворах и огородах. Но несколько гитлеровцев (один из них - Гобельман) столпились около Ерофея Кузьмича.
      - Кто же был-то? Кто? - спросил Лозневой.
      - А кто их знает, кто они, - со слезной нотой в голосе ответил Ерофей Кузьмич. - Известно, бандиты, кто же еще может меня, старого человека, в петлю тянуть? О господи, руки-ноги занемели! Да развяжи ты, чего ты стоишь? Или не видишь, что со мной?
      Связан старик был крепко, Лозневой едва распутал на нем многочисленные узлы. Присев на стул, Ерофей Кузьмич долго кряхтел, растирая руки и ноги, и еще раз, казалось, с трудом сдержал рыдание. Когда же он немного пришел в себя и закурил, Лозневой продолжал расспросы:
      - Местные были?
      - Здешние? Наши? Нет, наших никого не видел. Все больше в шинелях были.
      - А Кости не было?
      Ерофей Кузьмич понял, что здесь лгать нельзя, и ответил серьезно:
      - Костя был, да! Он-то и нашел меня, стервец поганый! - Ерофей Кузьмич почувствовал, что произвел необходимое впечатление, и, смелея, заговорил оживленно: - Как поднялась в деревне стрельба, меня будто по темю кто стукнул: бандиты! На кого же еще подумать? Ведь слышно же, как разбойничают по деревням. Ну, думаю, эти они и есть, пришли из леса... Я той же минутой схватился да в погреб! А он у нас, сам знаешь, в каком закрытом месте, его чужому человеку сразу-то и не найти! Так они, бандиты, два раза приходили, весь дом и двор обыскали, все обнюхали, как псы... Найди они меня сразу, тут бы мне и каюк! А то они нашли-то меня совсем утром. Должно быть, Костя-то, стервец поганый, и вспомнил о погребе. Ну, слышу, опять идут, прямо к погребу, и голос слышу Кости... Фу, даже вспомнить не могу: мороз по коже! Приволокли сюда, связали, бросили вон тут в угол... Фу, опять же не могу! Вот как было! А морды у всех страшные, черные, волосатые - одним словом, зверье! "Врешь, - говорит Костя, - от нас не уйдешь! Вот рассветет, соберем народ, устроим суд и вешать будем, как предателя". А потом, слышу, зашумели, загалдели на всю деревню. Видать, показалось, что немцы едут, и давай уносить ноги! Тем моментом один мордастый, как рванет дверь да из сенец два раза из пистолета. Прямо огонь в глаза! Даже шубу порвал, сволочь! Видишь?
      - Много их было?
      - Какое там! Десятка три, не больше!
      Лозневой взглянул на Гобельмана.
      - Это все они...
      - Да, одна банда.
      Ерофея Кузьмича отпустили домой.
      Лозневой отправился в дом Анны Чернявкиной.
      Сегодня перед рассветом Анна Чернявкина вместе с полицаем из соседней деревни приехала в Болотное ни жива ни мертва. Она ничего не могла рассказать толком о том, что случилось в Ольховке; она только догадывалась, что на комендатуру напали партизаны. Анна категорически заявила, что в Ольховку больше не вернется, и долго уговаривала Лозневого тоже покинуть деревню и перевестись на работу в Болотное. Когда Лозневой признался, что ему предложили служить волостным комендантом полиции и теперь все зависит от его желания, Анна настойчиво потребовала, чтобы он немедленно принял это предложение и навсегда распрощался с ненавистной Ольховкой. Но Лозневой выехал из Болотного, не успев решить, что делать: это повышение в должности ему льстило, но и пугало.
      Лозневой решил собрать и подготовить к отправке в Болотное вещи Анны. На кухонном столе, под солонкой, он нашел письмо Кости. Несколько секунд Лозневой держал в дрожащих руках листок из маленького блокнота, потом сел у стола, схватился за узкий подбородок и долго недвижимо смотрел на застывшую лужу помоев среди кухни.
      Он вспомнил тот день, когда дрался с Костей в кладовке лопуховского дома, когда Костя, уходя к партизанам, дал слово убить его. Раньше Лозневой не придавал большого значения этой, как он считал, мальчишеской угрозе. Одно время, ничего не слыша о Косте, он решил, что тот ушел куда-нибудь из здешних мест. Но теперь Лозневой понял, что ему грозит большая беда. Теперь было ясно: Костя мог осуществить свою угрозу в любое время.