Мертвая лосиха лежала в густом еловом лесу, лежала на левом боку, откинув голову так, словно подставляя горло под нож, а весь правый бок ее был в крови. Осмотрев лосиху, Шошин весело похлопал ее по ляжке.
      - Хороша!
      Присев на зад лосихи, предложил:
      - Закурим, а? Жаль, некогда, а то бы горячую освежевать!.. Ничего! Сделаем перекур, забросаем ее снежком - и живо к избушке. А потом разрубим на части и унесем. Дело привычное, случалось!
      Курили молча.
      За неделю, прожитую в лесной партизанской избушке, Афанасий Шошин не смог выполнить задания Лозневого: никаких важных сведений о партизанском отряде достать не удавалось. Сначала Шошин думал, что лесная избушка - это и есть основная база отряда, но вскоре понял, что ошибся. Никто из новичков тоже не знал, где основная база, а со старыми партизанами Шошин побаивался пока разговаривать, чтобы не вызвать у них подозрений. На основную базу новичков почему-то не отправляли. Приходилось спокойно выжидать.
      Чтобы не терять зря времени, Шошин решил снискать доверие у начальника передового поста Пятышева, человека, по всем приметам, снисходительно относившегося к лести. Афанасий Шошин пустил в ход все свои недюжинные способности в этой области и быстро достиг успеха: вчера вечером он получил от Пятышева первое задание - побывать в ближайшей деревеньке Горбушка и распространить там среди колхозников свежие листовки подпольного райкома партии. Задание было выполнено за ночь отлично. Теперь же, убив лосиху, Шошин считал, что своей заботой о благополучии партизан он окончательно покорит податливое сердце начальника поста.
      Так и вышло.
      Узнав о том, что Шошин убил лосиху, Пятышев даже не расспросил его, как он выполнил боевое задание, а полностью отдался власти долголетней профессиональной привычки снабженца.
      - Что ты говоришь? Пятнадцать пудов? - закричал он. - Не может быть!
      - Совершенно верно, товарищ командир! У меня глаз наметан, - ответил Шошин.
      - Вот это здорово! Вот это да! - Восторгу Пятышева не было предела. Ну, братец, молодчина! Вот это выручил! Вот это сделал одолжение! Да ты знаешь, что значит для нас пятнадцать пудов мяса? Общественное питание великое дело! Что скрывать, сидим иногда на сухой корке да на пустой пшенной похлебке! Разве такое питание соответствует нашим задачам? А пятнадцать пудов... Стоп, сейчас подсчитаю. Итак, это будет двести сорок килограммов... Если мы будем расходовать по десять кило в день, а этого вполне достаточно, нам хватит мяса на двадцать четыре дня. Почти на месяц! Вот что это значит, дружище Шошин! Стоп, слушай: а нельзя ли еще одну такую подшибить, а?
      - Это можно, - с достоинством и благосклонно согласился Шошин, внутренне сгорая от радостного ощущения большого успеха в своей трудной миссии. - Лосей здесь найдем. Недаром этот лес зовется Лосиное урочище. Когда надо, я завсегда ухлопаю, только прикажите!
      - Хорошо! Значит, будешь у нас заготовителем. Проблема мяса, так сказать, полностью разрешена! - Видимо, от избытка благодарного чувства за помощь в решении этой проблемы Пятышев ласково потряс Шошина за плечи. - А теперь, дружище, организуй доставку! Бери людей, сколько надо, и живо туда! Чтобы на обед было мясо. Жду начальство. Ты как думаешь ее доставить?
      - Очень просто. Разрубим на части - и в мешки.
      - Верно! Давай, брат, двигай!
      Выйдя от Пятышева из боковушки в просторную кухню, полную партизан, Шошин скосил правый глаз в сторону Васи Сойкина.
      - Видал, как рад? А ты... За мясом-то пойдешь?
      - Народу много, набирай!
      - Как хочешь, дело твое.
      Охотников идти за мясом нашлось много. Раздавая своим помощникам мешки и топоры, Шошин вдруг увидел у печи молодого парня в черном бобриковом пиджаке - полицая Усачева, прибывшего из-под Смоленска и в один день вместе с ним поступившего на службу в полицию. "Зачем же он здесь?" встревожился Шошин и вдруг закричал на обступивших его партизан:
      - Что вы лезете? Что вы на горло наступаете? Кого надо, того и возьму!
      Партизаны расступились, и тогда перед Шошиным в покорной позе предстал полицай Усачев; его правая бровь легонько дрогнула.
      - А ты куда? - крикнул на него Шошин.
      - Возьмите и меня, - скромно попросил Усачев.
      - Обожди-ка... - Шошин оторвался от мешков. - Что-то я тебя, брат, впервой вижу. Ты, что же, новичок? Когда же прибыл?
      - Вчера вечером.
      - Ага, вечером... - Словно убедившись, что стаж прибывшего новичка в избушке вполне достаточен, Шошин охотно принял его под свое начало. Хорошо, получай мешок!
      Разрубали лосиху в два топора.
      Набивая мешки кусками мяса, Шошин отправлял с ними партизан одного за другим. При этом кричал:
      - Что тут стоять? Нагрузился и шагай!
      Как бы случайно оставив при себе последним Усачева, Шошин прокричал партизанам, уходившим цепочкой через гарь:
      - Шагайте, шагайте! Мы все остальное заберем!
      Покуривая, Шошин терпеливо ждал, пока партизаны, разбрасывая подлесок, пересекали гарь. Усачев подбирал и складывал в мешок вывалянные в снегу куски мяса.
      Солнце проходило низко над лесом, - наступали самые короткие дни зимы. В лесной тишине мороз был полным и жестоким властелином: коченели руки, ноги, остро покалывало в ноздрях, вздымало жгучим воздухом грудь.
      - Жжет, а? - похлопав рукавицами, спросил Шошин.
      - Говори! - негромко приказал Усачев, не отрываясь от работы. Быстро! И надо догонять.
      - От него? - спросил Шошин, намекая на Лозневого.
      - Не теряй времени! Я ненадолго. Я завтра должен уйти обратно, сказал Усачев. - Ты поглядываешь по сторонам? Смотри и говори. Лозневой этот злой сейчас, как дьявол! Мне приказал взять у тебя все сведения и скрыться отсюда. Я должен быть у него завтра.
      - А что говорить-то?
      - Как что? Все сведения, какие нужно. Где у них главная база? Кто командир? Какие налеты задумали?
      - Эх вы, чудаки-люди! - вздохнул Шошин. - Думаешь, легко все это узнать? Нет, сердешный мой, они не развешивают зря губы. Ты собирай, собирай, знай свое дело. Я вот неделю прожил здесь, а что узнал? Ничего! Где база, и то не знаю. Вот они какие!
      - Они умные, а ты дурак, - сказал Усачев. - Вернешься в Болотное тебе надают по шее, так и знай! Может, ты продался им? Очень уж ты лебезишь перед ними!
      - Вот теперь и ты дурак, - без злобы заметил Шошин. - Давай сюда мешок. А ну, помоги вскинуть. Не забудь топор. Пошли!
      Кряхтя, Усачев потащился следом.
      - Смотри, Шошин, за невыполнение приказа...
      - Ты меня не пугай! Я лучше вас знаю свое дело. - Изредка оборачиваясь, Шошин бросал назад по одной фразе. - Так и скажи ему: знаю свое дело! Задумали учить ученого! Об избушке передай все, что сам видел. Остальное все разузнаю на днях. Как разузнаю - немедленно прибуду.
      - Сообщишь, а не прибудешь...
      Шошин остановился.
      - Как так? Мне приказ был вернуться.
      - А теперь есть другой приказ! - Усачев оглянулся, поудобнее устроил мешок на плече. - Приказ такой: собрать все сведения, передать через полицая в Горбушке, а самому оставаться в отряде. До особых указаний.
      Шошин шумно и обидчиво вздохнул.
      - Выходит, на смерть обрекли?
      Не слушая Усачева, он тяжело побрел дальше, покачиваясь под мешком, часто сбиваясь с проложенной партизанами тропы.
      Пока Шошин и его помощники ходили за мясом, с главной базы в лесную избушку Прибыла большая группа партизан во главе с Бояркиным. Все в избушке догадались: ночью будут проводиться широкие боевые операции.
      Подходя к избушке, Шошин увидел на крыльце Пятышева, а около него знакомых и незнакомых партизан. "Меня ждут, - подумалось Шошину. - Теперь мои дела пойдут!" У крыльца Шошин с облегчением и в самом приятном настроении бросил наземь мешок; отдуваясь, устало сказал:
      - Фу, едва донес! Думал, немного осталось, а как стал сгребать - о батюшки! - Обернулся к Усачеву: - Бросай здесь. Сейчас уберем.
      Незнакомый худощавый человек в белом мерлушковом треухе и в беленом военном полушубке с пистолетом на поясе - это был Степан Бояркин, - кивнув на Шошина, спросил кратко:
      - Этот?
      - Он... - уныло ответил Пятышев.
      Шошину показалось, что кто-то холодной ладонью коснулся его горячей спины.
      Бояркин спустился с крыльца.
      - А ну, охотничек, отвечай: кто же это тебе разрешил стрелять лосей? Кто тебе разрешил нарушать государственные законы?
      Шошин мгновенно догадался, что с ним разговаривает сам командир партизанского отряда. В эти секунды он испытал такие ощущения, какие испытывал только во сне, когда, бывало, падал в пропасти.
      - Какие законы? - в замешательстве переспросил Шошин, хотя и отчетливо понял вопрос Бояркина. - Это насчет лосей? - И он оторопело развел руками. - Господи, да какие же теперь законы? Тут война, а тут законы...
      - А по-твоему, раз война, раз наши места временно захватили немцы, то и кончились советские государственные законы? - Худощавое, серое от недуга лицо Бояркина стало суровым. - Нет, охотничек, наше государство как стояло, так и стоит, и никто не отменял и не будет отменять его законы! Так рассуждать, как ты, может только тот, кто не верит в нашу победу, не заботится о нашем будущем. Мы как были, так и будем хозяевами всех наших богатств - и на земле и в воде. И мы должны по-хозяйски беречь их для нашей будущей жизни. Понял? Ничего, подумаешь на досуге - поймешь!
      Бояркин взглянул на унылого Пятышева.
      - Этого охотничка - на десять суток под арест. Под строгий! Мяса не давать. Пусть на досуге подумает о законах Советского государства!
      У Шошина упали руки...
      II
      Это был первый случай, когда Марийка пошла на боевое дело.
      Всю неделю после прибытия десанта она с упоением изучала оружие. Она без конца разбирала и собирала винтовку, автомат и пистолет и вместе с другими, не знавшими стрелкового дела, ежедневно училась стрелять по мишеням. (Гранат она почему-то боялась, и, как ни пыталась побороть свой страх к "карманной артиллерии", ничего не вышло.) Учиться пришлось немного, но все же Марийка могла уже обращаться с оружием и вести из него огонь. Ей выдали автомат.
      Илья Крылатов отговаривал Марийку от участия в боевых делах отряда только потому, что боялся за нее: война есть война. Но когда понял, что она непреклонна в своем решении, немедленно постарался стать самым полезным для нее человеком. Он надеялся, что своим вниманием к ее учебе сможет завоевать немалое расположение к себе Марийки - расположение, которого только и не хватало ему в теперешней жизни. Каждую свободную минуту он старался побыть около Марийки. Он сторожил каждое ее желание.
      Увлекшись учебой. Марийка не замечала, что Крылатов пользуется случаем и старается примелькаться с ее глазах. Марийке приятно было, что сам начальник штаба помогает ей в занятиях, и она быстро привыкла к тому, что он очень часто бывает около нее. Илья Крылатов всегда был добрым, внимательным, заботливым, любезным, как никто в отряде. Марийка не могла быть неблагодарной и поэтому относилась к Илье Крылатову с той сердечностью, какой немало было в ее натуре.
      - Ой, товарищ Крылатов! - часто восклицала она. - Без вас мне ничего бы не заучить! И как мне только благодарить вас?
      - Мне не благодарность нужна...
      - А что же?
      Крылатов делал вид, что отвечает шуткой:
      - Ласковый взгляд.
      - Ну, что вы говорите!..
      Но такие разговоры Илья Крылатов допускал очень редко: он был осторожен, он боялся нарушить те добрые чувства, какие питала в эти дни к нему Марийка. Он рассуждал: добрые чувства - соседи любви.
      Теперь Илья Крылатов был даже рад, что Марийка решила стать настоящей партизанкой. Если сейчас она постоянно нуждается в его помощи, то в будущем, когда примет участие в боевых делах, и подавно будет нуждаться. Во многих операциях им придется, конечно, участвовать вместе, а ничто не сближает так, как бой. Он станет ее другом и помощником в боевых делах, он блеснет перед ней своим мужеством и воинской доблестью.
      ...Первый выход на боевое задание очень взволновал Марийку. В ту минуту, когда партизанская цепочка двинулась с Красной Горки к лесной избушке, Марийка поняла, что в ее жизни началось новое. В пути она старалась быть сдержанной, чтобы партизаны не заметили ее душевного восторга, вызванного новизной ее положения в отряде, и не зубоскалили над ней; она всячески старалась принять тот обычный вид, какой был у всех партизан. Но все же любой внимательный взгляд мог видеть ее волнение и восторг.
      Марийке все нравилось сегодня. Нравилось, что она в непривычной одежде. Она была в черном полушубке, шапке-ушанке, в лыжных брюках. И главное - за плечом был настоящий автомат, из которого она уже стреляла довольно метко. Нравилось Марийке, что она, как и все, идет на лыжах и, если требуется, покрикивает, как это делают все: "Ты что - заснул? Шагай, не задерживай!" Все это помогало Марийке светло и радостно думать о своей новой боевой жизни.
      Понравился Марийке и первый привал в лесной избушке. Очень приятно было сидеть на полу, прислонясь ноющей от ходьбы спиной к стене, слушать разговоры партизан, их безудержный хохот, а потом вместе обедать, наслаждаясь свежей лосятиной... Все здесь было ново, необычно, интересно, значительно, и Марийке даже казалось, что только одна она понимает высокое значение мельчайших событий партизанского привала. Все, что было обычным для большинства, трогало и волновало Марийку, как музыка...
      После обеда Степан Бояркин отправил половину новичков на Красную Горку. (Афанасий Шошин, сидевший под арестом в бане, увидел уходивших в глубь урочища новичков и застонал так, что в дверь испуганно заглянул часовой.) Потом партизаны, группа за группой, стали отправляться в разные стороны от избушки. Никто из партизан еще не знал о замыслах начальника районного отряда Воронина, кроме Бояркина, но все чувствовали: с каждым днем боевые операции проводятся все шире, смелее и решительнее, и все они - только начало одной большой, хорошо продуманной операции. Это чувствовалось и по характеру боевых заданий, и по тому, что для их выполнения давалось ограниченное время.
      Марийка оказалась в группе Крылатова.
      Близился вечер. И днем-то стоял крепкий мороз, а к вечеру так ударил люто, что даже затуманило от него в лесу. Все живое пряталось на ночь в укромные места: белки покрепче забивали мхом выходы из гнезд, тетерева глубоко зарывались в снег, малые птицы прятались в непролазном ельнике...
      Партизаны шли сутулясь, пряча носы и уши, проклиная мороз... Но ни мороз, ни тяжелая ходьба не могли понизить необычайной приподнятости Марийки. Ей все труднее и труднее было казаться сдержанной, обычной, какими были все партизаны.
      У небольшой речушки Марийка остановилась и, пропустив несколько партизан, дождалась Крылатова. Он шел последним. Крылатов едва не задохнулся, увидев Марийку, - так она была красива в этот миг! На шапке, на полушубке - снег, на бровях и ресницах - иней, а в черных-пречерных глазах такое одухотворение, такой блеск, с какими идут люди только на святое дело.
      - Товарищ лейтенант! - сказала Марийка, уже не скрывая своего волнения и восторга новым, что началось для нее сегодня. - Нет, вам этого не понять! Для вас это обычно, а для меня ново. Как хорошо чувствовать и знать, что ты вместе со всеми! Нет, мне трудно рассказать об этом... Понимаете, как приятно держать в руках боевое оружие, когда это нужно! Я непонятно говорю?
      Марийка была такой красивой, говоря все это, какой Илья Крылатов не видел ее прежде. Крылатову хотелось броситься к ней, обнять ее и целовать, целовать без конца, - какой-то бес так и толкал его к Марийке! Но он вовремя сдержался. Он понимал, что нельзя сделать это сейчас, когда вся душа Марийки захвачена новым счастьем...
      III
      Перед рассветом группа Крылатова пришла в Ольховку. Для большей безопасности Ерофей Кузьмич устроил партизан на дневку у деда Силантия. Сухонькая, согбенная, но очень хлопотливая хозяйка Фаддеевна, та, что предсказала в доме Макарихи суровую зиму, сварила партизанам огромный чугун картошки в "мундире" и щедро выставила на стол свои соленья. Партизаны позавтракали, хорошо обогрелись с дороги и, застелив пол горницы сухой соломой, на восходе солнца завалились спать. Вечером им предстояло идти на боевую операцию.
      Одна Марийка осталась у Лопуховых.
      Это было ее возвращение в дом мужа.
      Она покинула этот дом совершенно внезапно не только для лопуховской семьи, но и для себя. В горячке раздражения против свекра и Лозневого Марийка тогда даже и не обдумала хорошенько, насколько правильно и необходимо ее решение покинуть дом, где все дышало жизнью Андрея. Только позднее она убедилась, что это решение, несмотря на свою горячность, все же приняла правильно: она не могла оставаться в доме, над которым витала народная ненависть... Но Марийка и не подозревала, что это совершенно правильное решение окажется для нее таким тяжелым и угнетающим. Думы о разрыве с домом Лопуховых никогда не давали ей покоя. Неприятна и тягостна была мысль, что Андрей, вспоминая ее, видит ее всегда в родном доме, тогда как она давно покинула его. Получалось так, будто она жестоко обманывала Андрея, а обманывать его Марийка не могла, и ей было стыдно до слез...
      Марийка была необычайно рада примирению со свекром. После той ночи, когда Ерофей Кузьмич вызволил ее из беды, она постоянно думала о возвращении в лопуховский дом и с трудом дождалась, когда выдался случай переступить его порог.
      Вся лопуховская семья тоже была безмерно рада возвращению Марийки. На русской печи, куда вместе с Марийкой забрались Алевтина Васильевна и Васятка, начался шумливый, сбивчивый семейный разговор сразу обо всем, что занимало и волновало всех во время разлуки. Пока Ерофей Кузьмич был занят с партизанами, этот разговор не стихал ни на одну секунду: оказалось, что за месяц разлуки в жизни только одной семьи произошло немало событий...
      Проводив партизан к деду Силантию, Ерофей Кузьмич вернулся домой оживленным и счастливым: отныне все в его жизни стало на свое место. Подойдя к печи, слабо освещенной маленькой лампешкой, он ласково спросил сноху:
      - Ну как, обогрелась?
      - Согреваюсь, - отозвалась Марийка.
      - Самовар бы надо... - сказала Алевтина Васильевна.
      - А что ж, сейчас будет самовар!
      Он сам поставил самовар и, вновь подойдя к печи, спросил:
      - О чем же толкуете?
      - Все об Андрюше, - ответила Алевтина Васильевна.
      - И о медали, - добавил Васятка.
      - Этой газеты случайно не прихватила с собой? - спросил Ерофей Кузьмич. - Зря! Да, награжден, значит... Признаться, не приходилось еще видать этой медали. Тоже не видала?
      - Только на снимке, - ответила Марийка.
      - Да, медаль хороша, - гордясь за сына, рассудил Ерофей Кузьмич. Главное, с надписью. Взглянешь - и видишь, за что дана! Самое милое дело. Только у меня вот какой вопрос: как думаешь, на фронте получит он ее или в Кремле? Как пить дать, могут вызвать и в Кремль. Кхм, кхм!.. Да, большой почет! Теперь дело за орденом. Лиха беда - начало.
      И старик неожиданно размечтался:
      - Погодите, он еще наполучает этих наград! Раз есть в нем отвага, она еще покажет себя! Солдат не может скрывать свою отвагу за пазухой! Вот вернется домой, переступит порог - и мы ахнем: вся грудь в золоте и серебре!
      Всхлипывая, Алевтина Васильевна прошептала:
      - Живой бы только пришел...
      - Придет, ничего с нам не случится! Не всех убивают на войне. Его уж раз похоронили, значит долго будет жить!
      - Придет, мама, не волнуйтесь, придет живой-здоровый, - Марийка прижалась щекой к плечу свекрови. - Сердце меня не обманет.
      - Нет, он не придет, а прилетит, - авторитетно заявил Васятка. Прилетит и спрыгнет на парашюте, как эти... десантники... Раз у него будет много наград, почему он не может прилететь?
      - Да, Василий вот напомнил... - спохватился Ерофей Кузьмич. Добрался до вас этот десантник, который сбежал?
      - Нет, не добрался, - ответила Марийка.
      - Куда же он делся? Где-нибудь замерз?
      - Нет, оказалось, что его той же ночью опять поймали полицаи и увезли в Болотное. Теперь точно известно: сидит в немецкой комендатуре.
      - Жаль парня! Погиб!
      Закипел самовар.
      Марийка соскочила с печи и сказала свекрови:
      - Мама, я сама!
      Она поставила самовар на стол, нашла в шкафчике и заварила чай, подала всем любимые чашки... Ей очень приятно было хозяйничать, как прежде, у стола, создавать за ним свой порядок чаепития, держать в руках знакомую посуду, резать мягкий ржаной хлеб, испеченный в лопуховском доме... Самое обычное занятие казалось теперь Марийке радостным, праздничным и значительным. Она видела, что семья взволнована ее хлопотами у стола, и оттого в ее душе точно струился горячий родничок...
      - Значит, сватья-то теперь за главную хозяйку в отряде? - спросил Ерофей Кузьмич, когда и Марийка села на свое привычное место за столом.
      - Да, все время на кухне...
      - С питаньем-то небось плохо у вас?
      - Нет, ничего, жить можно...
      - А что же ваши ребята жалуются?
      - Какие ребята? Где?
      Ерофей Кузьмич рассказал, как позавчера ночью четверо партизан приехали на двух санях в деревню Заболотье, жаловались на голодное житье в лесу, каялись, что начали партизанить, и, наконец, ограбили три дома... Слух об этом бесчинстве партизан, по словам Ерофея Кузьмича, вызвал у народа недоумение и возмущение.
      - Не может этого быть! - воскликнула Марийка, пораженная рассказом свекра. - Партизаны будут голодными, а этого не сделают! За такие дела никому не сносить головы. У Степана Егорыча не дрогнет рука. Нет, это не партизаны!
      - Все говорят, что они...
      - Неправда! Не верю!
      - А кто ж тогда, по-твоему?
      Не допив чашку чаю, Марийка встала из-за стола и, думая, прошлась туда-сюда по кухне... Вдруг она остановилась, круто обернулась, посмотрела на свекра расширенными, испуганными глазами и сказала негромко:
      - Это он!.. Это Лозневой!..
      - Лозневой? Да неужто он?
      - Ох, подлец! Ох, какой подлец!
      Внезапно осененный какой-то мыслью, Ерофей Кузьмич поднялся и воскликнул:
      - Если он, то его песня спета! Так и знай! Он сегодня же ночью будет в ваших руках! Погоди, я вас научу, что делать... Что ты дрожишь вся? Не дрожи! Садись и слушай мое слово...
      IV
      С первого дня службы на посту волостного коменданта полиции Лозневой энергично занялся подготовкой к разгрому партизан. От этого теперь зависела его судьба. Но, чтобы серьезно думать о разгроме партизан, надо было отыскать их лесные убежища. Эти поиски, к огорчению Лозневого, продвигались очень медленно.
      В комендатуру между тем ежедневно поступали донесения о партизанских налетах в разных концах волости. Партизаны не давали житья старостам и полицаям в деревнях, очень часто обстреливали из засад машины на большаке, сожгли на станции Журавлиха армейский продовольственный склад и спустили с рельсов воинский поезд, направлявшийся в Ржев...
      Военный комендант Гобельман метал громы и молнии. Карательный отряд немецкой комендатуры носился по волости безрезультатно: партизаны были неуловимы. Вместо них немцы-каратели хватали и везли в Болотное, в концлагерь, ни в чем не повинных мирных жителей. Гобельман понимал, что толку от этого мало. Надо было узнать, где скрываются партизаны, обложить их стан и покончить с ними за один раз и навсегда. Поэтому Гобельман ежедневно требовал от Лозневого ускорить розыски партизанского убежища. Лозневой клялся, что еще несколько дней, и он выполнит трудное задание...
      Но однажды Лозневой внезапно пришел к мысли, что, если даже уничтожить поголовно всех партизан, какие действуют сейчас в волости, с партизанским движением все же не будет покончено. Лозневой видел: идея партизанской борьбы с немецкими оккупантами, вопреки его ожиданиям и предсказаниям, пустила глубокие корни в народе. Отовсюду поступали сведения, что мирные жители всячески поддерживают народных мстителей, что из деревень все время бегут в леса те, кто может носить оружие... Лозневой понял, что теперь уже мало истребить партизан, надо убить самую идею партизанской борьбы. Но сделать это - нелегкая задача. Для этого надо добиться, чтобы народ резко изменил свое отношение к партизанам, отшатнулся от них...
      У Лозневого созрел план провокации.
      Этой провокацией, горячо одобренной Гобельманом, Лозневой занялся лично и в строжайшей тайне от всей комендатуры. В соучастники Лозневой подобрал трех полицаев, на которых можно было вполне положиться. Темными ночами Лозневой и его помощники стали появляться в деревнях вокруг Болотного под видом партизан. После двух таких ночей по деревням заговорили о том, что партизаны оголодали в лесах, забыли о своих высоких целях, потеряли веру в победу над врагом и начинают не хуже гитлеровцев заниматься грабежами...
      ...Вчера вечером в Болотное вернулся Усачев, побывавший в лесной партизанской избушке. Он сообщил об аресте Шошина и о том, что пробраться в партизанский лагерь пока невозможно. Приходилось оставить мысль об облаве, и Лозневой решил в ожидании донесений Шошина более энергично заняться своей провокацией.
      ...В этот вечер Лозневой вновь, в четвертый раз, молча собирался в путь. Анна Чернявкина, подавая ему варежки, спросила недовольным голосом:
      - Опять едешь?
      - А в чем дело?
      - Интересно знать, - заговорила Анна, встряхнув кудряшками, - куда это стал носить тебя дьявол по ночам? Что косишь глаза? Нельзя сказать?
      - Это - секретное дело, Анна...
      - Может, другую где-нибудь завел?
      - Слушай, Анна, - заговорил Лозневой, начиная сердиться, - прекрати эти разговоры! Надоело! Ложись и спи, я вернусь на рассвете...
      В комендатуре Лозневого уже поджидал полицай Трифон Сысоев, переведенный недавно из Семенкина в Болотное. Он сидел в кабинете коменданта полиции как свой человек, пил самогон и трудился над жаровней с бараниной.
      - Как дела? - спросил его Лозневой.
      Сысоев обтер жирные пальцы о кудлатые рыжие волосы и, подмигивая, ответил:
      - Дела на мази!
      - Ярыгин и Чикин готовы?
      - А как же? Ждут свистка...
      - Лошадей хорошо накормили?
      - Хорошо. Садись, выпей на дорогу...
      Лозневой охотно выпил стакан самогона-первача. Закусывая, спросил:
      - Никто не звонил?
      - Звонили из деревни Сохнино.
      - Еремин? Что он сказал?
      - Сказал, что тебя надо...
      Лозневой вызвал Сохнино. Полицай Еремин оказался у телефона. Он доложил, что в полдень побывал в соседней деревне Иваньково и узнал, что прошлой ночью там появились партизаны. Они ограбили два дома: забрали у крестьян все зерно, муку, несколько овец, валенки и шубы...
      - Эти бандиты, - ответил Лозневой, - теперь повсюду начали заниматься грабежами. За прошлую ночь они, оказывается, побывали в трех деревнях. У вас в деревне об этом всем известно?
      - Да, об этом все знают, - ответил Еремин.
      - Ну, а что говорит народ по этому поводу?
      - Народ говорит разное...
      - А все же?
      - Сами знаете, господин комендант, какой у нас народ... - Еремин замялся, вздохнул с досадой. - Многие, сказать откровенно, даже не верят этим слухам. Не может, говорят, быть, чтобы партизаны занялись грабежом. Видите, какой народ?
      - Слушай, Еремин, обожди одну минуту... - Лозневой прикрыл ладонью микрофон и обернулся к Сысоеву. - Далеко до Сохнино, а? Съездим? - Сысоев согласно кивнул, и Лозневой открыл микрофон. - Еремин, ты слушаешь? Значит, не верят, что партизаны занимаются грабежом? Ничего, сегодня не верят, так завтра поверят!
      ...В комнате вокруг полицая Еремина сидели Ерофей Кузьмич, Хахай, Крылатов, Марийка и еще несколько партизан. Все они напряженно прислушивались к дребезжанию мембраны. С особенным волнением следила за разговором Еремина с Лозневым Марийка. Она несколько раз даже подставляла ухо к трубке. Она была уверена, что партизанам удастся заманить Лозневого в Сохнино, и едва сдерживала лихорадочную дрожь от предчувствия близкой расплаты...
      Положив трубку на рычаг, Еремин обтер рукавом пиджака взомлевшее щекастое лицо и точно передал то, что говорил ему волостной комендант полиции.
      - Есть! - крикнула Марийка. - Едут!
      V
      Снег косо бил в землю. Лошади с трудом волокли сани по слабо накатанной дороге. По расчетам Лозневого, давно пора бы появиться деревне Сохнино, но впереди никаких признаков близкого жилья...
      С напряжением вглядываясь в белесую темь над холмистым полем, Лозневой спросил:
      - Может, заблудились, а?
      - Нет, здесь дорога одна, - ответил Сысоев. - Вон они, телеграфные столбы-то...
      - Где столбы?
      - А вон, гляди правее!..
      - Да, скверная ночь! - проворчал Лозневой, прячась от снега за спину Сысоева. - Гляди-ка, валит все гуще и гуще... Метели не будет?
      - Дьявол ее знает!
      - Может, вернемся?
      - Нет, надо доехать, раз поехали...
      - Может, в другую деревню завернем?
      - А куда? Теперь скоро Сохнино.
      - Да, сегодня зря поехали...
      - Не вздыхай, скоро доедем!
      Впереди показались силуэты высоких деревьев и строений.
      - Вот и Сохнино. Видишь?
      Лозневой вскочил на колени.
      - Далеко не поедем?
      - Нет, надо опять с краю.
      - Да, надо с краю - больше веры...
      Деревня спала в сугробах. Въехав в улицу, полицаи остановились у нового дома с хорошими дворовыми постройками и молодыми липами в палисаднике, - по всему чувствовалось, что до войны в этом доме жили зажиточно. Полицаи в запорошенных снегом полушубках, с винтовками столпились у передних саней.
      Невдалеке звонким голосом, явно радуясь редкому случаю показать свою бдительность, залаяла молодая дворняжка.
      - Ну, медлить нечего, быстро за дело! - скомандовал Лозневой. - Я с Сысоевым в дом, а вы в хлеб...
      Хозяева долго не отзывались, стучать пришлось и в окно, выходящее на двор, и в дверь. Наконец в сенях послышались шаги.
      - Хозяева, откройте! - негромко произнес Лозневой.
      Кто-то осторожно подошел к двери.
      - А кто здесь? - спросил женский голос.
      - Свои, из леса...
      - А-а-а!.. - раздумчиво протянула женщина. - Сейчас!