Грани - Грани судьбы

      — Э, дорогой, если кто совесть продаёт, у него ничего покупать нельзя. А купишь — в убытке останешься. Верно говорю, врать не стану.
      — Верим, Гиви, верим, — торопливо вмешался Мирон, не желавший, чтобы с обсуждения конкретной проблем разговор свернул в сферы высокой морали. Во-первых, по Сашке было видно, что от общения с богами подросток ещё не отошел, а, во-вторых, вопрос с забытыми вещами требовал именно практического решения. — Но, раз ты в городе живёшь, так посоветуй нам честного торговца.
      — У нас в Эннинге, дорогой, нечестные торговцы не приживаются. А продать вещи лучше всего Мартику, у него магазин как раз напротив гостиницы Трелина. Сейчас Мирона на поезд посадим — и в гостинцу отвезу.
      — Погоди, Гиви, почему меня на поезд, а остальных — в гостиницу?
      — Аой, дорогой, сам подумай, откуда мне знать? Я между мирами ходить не умею, что говорят, то и делаю. Смотри, вот вокзал, вот Кайра стоит, у неё твой билет. Хочешь — её спрашивай.
      — Её? — изумился Нижниченко.
      Сашка и Серёжка дружно зажали рты обеими руками, заменив таким образом обидный смех утробным хрюканьем. И только Гаяускас остался невозмутим. Каждый по-своему с ума сходит. Водитель предпочёл хоть и оригинальный, но довольно безобидный способ: отозвался как о женщине про невысокого крепыша с пышными и густыми чёрными бакенбардами. Серёжке вспомнился надсмотрщик из того города, где они познакомились с Шипучкой, но грустные воспоминания мальчишка сразу прогнал подальше. Тем более, что Гиви, вполне серьёзно обиделся:
      — Аой, дорогой, зачем так сказал? Думаешь, если Кайра женщина, так ей ничего доверить нельзя, да? Зря так думаешь. Не знаю, как в других мирах, а наши гномьи женщины не только красивы, но и умны!
      — У каждого народа своё понятие о женской красоте, — дипломатично заметил Наромарт.
      Серёжка в изнеможении сполз на пол пассажирского салона. Сашка старался сдержаться — всё-таки считал себя взрослым, но получалось это у него из рук вон плохо. Мирон смеялся профессионально — без малейшего звука, но неудержимо. И только Гаяускас хранил непроницаемую серьезность. Впрочем, на то, чтобы что-то сказать не хватало и его. Выручил Наромарт:
      — Что ж, Мирон, счастливо добраться. Рад был знакомству, очень надеюсь, что ещё увидимся.
      — Я тоже надеюсь, — кивнул Нижниченко. — А уж если не увидимся, то, поверь, никогда тебя не забуду.
      Человек протянул чёрному эльфу руку. Тот мгновение удивлённо смотрел, потом изувеченное лицо осветила улыбка.
      — Совсем забыл. Это человеческий обычай.
      Мирон мысленно выругался. Лучше бы целитель не понял жеста. Правая рука Наромарта по-прежнему была безжизненной, какое уж тут рукопожатие.
      Но эльф без заминки вышел из положение, пожав левой рукой запястье правой руки Мирона. Нижниченко повернулся к Серёжке.
      — До свидания, дружище. И смотри, Сашу слушайся. А то узнаю, что безобразничаешь, найду и… накажу.
      Серёжка улыбнулся и протянул свою маленькую ладошку.
      — Саша…
      — Мирон Павлинович, Вы на меня совсем не сердитесь? За самолёт?
      — Я думал, мы это уже решили и забыли.
      — Нет, Вы скажите… — упрямо произнёс казачонок.
      — Не сержусь. Но, если я тебя убедил, что ты был не совсем прав…
      — Убедили. Вы меня во многом убедили… и многому научили.
      — Значит, всё это было не зря, — подвёл итог Нижниченко. — Раз так, то стоило потрепать нервы. Ладно, вещи я тоже оставлю, на развитие здешней торговли.
      Мирон выбрался из троллеконки, следом выпрыгнул Балис.
      — Ну, давай, дружище…
      Мужчины крепко обнялись.
      — Ещё увидимся…
      — Обязательно… Если уж мы один раз проврались через все эти барьеры, то по второму-то даже легче будет.
      — Точно…
      — Счастливо.
      И ещё одно крепкое рукопожатие на дорогу. А оборачиваться назад Мирон Павлинович Нижниченко не стал.
       Поезд, в который его усадила гномья женщина Кайра, напоминал кинофильмы про дореволюционные времена. Деревянные вагоны внешне выглядели унылыми и непрезентабельными, зато внутри впечатляли роскошью отделки и размерами купе: если уж не втрое больше стандартных советских, так вдвое точно. Почти сразу после отправления поезда Мирона сморила усталость. Широкая полка, высокая мягкая подушка и накрахмаленное бельё пришлись как нельзя к стати. Заснул Нижниченко мгновенно.
       А вот пробуждение получилось не из приятных. Поначалу сквозь сон пробился какой-то дискомфорт в горле, который постепенно становился всё сильнее и сильнее. "Простыл я, что ли?" — недовольно подумал Мирон Павлинович, всё ещё пребывая в пелене сновидений. Он попробовал проглотить застрявший в горле ком, но не тут-то было. Это был уже не ком, а цельный кол.
       Да что же это такое!
       Мирон попытался пошевелиться, но получилось у него плохо. Генерал с изумлением осознал, что его руки привязаны к ложу. Ничего себе поворот событий. Он рванулся всем телом и вдруг услышал над собой незнакомый женский голос.
       — Мирон Павлинович, вы меня слышите? Если да, то моргните один раз.
       Нижниченко дисциплинированно моргнул и увидел совсем рядом женское лицо, точнее, его частицу: прядь чёрных волос, загорелый лоб, перечёркнутый почти незаметными линиями неглубоких морщин и огромные чёрные глаза. Остальное скрывали накрахмаленный серый колпак с вышитой эмблемой медиков одной шестой части суши — обвившейся вокруг чаши змеёй, и белая марлевая повязка.
       — Вы находитесь в госпитале, в реанимационном отделении. У Вас во рту трубка, которая помогает Вам дышать, — продолжала врач.
       Про трубку — Мирон и сам понял. Кем надо быть, чтобы не догадаться, если второй конец трубки и подходящий к нему от мерно шипящего аппарата шланг болтаются перед самыми глазами.
       — Я вызвала врача, — сообщила женщина. — Сейчас он подойдёт.
       Значит, он ошибся, приняв женщину за доктора. Медсестра. Логично. Не может врач около каждого больного сидеть.
       Впрочем, доктор появился почти тут же. Пожилой, с выбивавшейся из-под маски седеющей бородкой, и в круглых очках. Тут же забросал сестру непонятными Мирону вопросами, на которые быстро и уверенно следовали ничуть не более понятные ответы. Сам же доктор всё отлично понял и принял решение:
       — Экстубируем.
       После чего нагнулся над больным и ласково, словно общался с капризным ребёнком, проговорил:
       — Мирон Павлинович, сейчас я выну эту трубку. Вы должны по моей команде сделать глубокий вдох. А потом — выдох. Если поняли меня, то моргните один раз.
       Мирон моргнул.
       — Вот и отличненько, — с профессиональной бодростью заключил врач. — Поехали. Вдо-ох. Выдох.
       Нижниченко чуть не вывернуло наизнанку. Обслюнявленная трубка полетела в таз, а больной зашелся в приступе кашля. Прокашлявшись, генерал поинтересовался:
       — Где я?
       — В Медицинской Академии, в отделении реанимации.
       — Киев, бульвар Леси Украинки?
       — Точно, — кивнул доктор. — Вы, конечно, помните, кто Вы и что с Вами произошло?
       Помнил Мирон много чего. По совокупности это тянуло на пожизненное заключение в самой серьёзной психиатрической лечебнице Юго-Западной Федерации. Впрочем, никто из него признаний сейчас не тянул.
       — Мирон Павлинович Нижниченко. Генерал-майор, заместитель Начальника Службы Безопасности ЮЗФ. Зачем меня связали?
       — Господь с Вами, Мирон Павлинович. Не связали, а привязали. Такие правила у нас в реанимации. Так Вы помните, что с Вами случилось?
       — Не очень…
       — А как себя чувствуете? Болит что-нибудь?
       — Горло саднит…
       — Ну, после интубации это нормально. А кроме горла? Голова? Живот? Трудно дышать?
       Мирон честно прислушался к своим ощущениям.
       — Вроде нет.
       — Слабость? Тошнота?
       Чувствовалось, что врач любил свою работу. А как же иначе. В Академии все были трудоголиками, другие там не выживали, уходили в более спокойные места.
       — Да нет…
       — Позвольте.
       Доктор бесцеремонно оттянул генералу веко сначала на одном глазу, потом на другом, удовлетворённо хмыкнул и повернулся к сестре.
       — Хорошие показатели. Продолжайте наблюдение.
       — Руки-то развяжите, — напомнил Мирон.
       — Конечно-конечно, — согласился доктор уже в дверях палаты.
       Через час его перевезли из реанимации в одноместную палату-люкс с холодильником и телевизором. Правда, пульт от телевизора не выдали.
       А ещё через час генерал-лейтенант СБ ЮЗФ Мыкола Хомыч Лыбедь, возбуждённо расхаживая от окна к двери и обратно, посвящал Нижниченко в историю его чудесного спасения.
       — Літак тільки почав заходити на посадку — і раптом буквально розлітається на шматки в повітрі. В Управлінні усі шоковані були. Експертиза нічого зрозуміти не може. Чорні скриньки досліджували — всі бортові системи працювали нормально. А підривники повторюють — не було міни на борті і все тут. Одні папери пишуть, інші пишуть, а користі ніякої.
       — На сусідів, либонь, грішив? — устало поинтересовался Мирон.
       Кое-кто из коллег Мыколы Хомыча общался с ним на втором государственном столь же принципиально, сколь сам генерал Лыбедь всегда и везде говорил только на украинском. Мирону подобное поведение всегда казалось неоправданным расходом энергии, вроде обогревания улицы в зимние холода. Сколько батарею не топи, за окном теплее не станет. Любой государственно мыслящий человек понимает, что два госязыка в Юго-Западной Федерации — единственное разумное решение. Оставить государственным только один (неважно какой) — прежде всего, крупно нагадить своей стране. А уж людей, не способных отличить патриотизм от идиотизма, в Киеве к реальной политике не подпускали на пушечный выстрел. Демократия — хорошая штука только тогда, когда отлажен скрытый от посторонних глаз механизм реального принятия решений. К счастью, в ЮЗФ этот механизм отлаживали настоящие специалисты.
       — Перевіряли таку версію. Так тільки там же не дурні остатні — тебе підривати. Політичною фігурою, вибач вже, ти ніколи не був…
       — За правду не перепрошують.
       — От. Немає їм резону тебе підривати. А неприємностей уникнути.
       — Так вже… Як подумаю, що міг стати приводом для війни…
       — Якої війни? Бережи Боже, приводів і без тебе досить. Он до нас у ПЗФ рветься, Кубань. Усім Москва кісткою в горлянці. Та тільки руки в нас зв'язані. Сам знаєш, стабільність насамперед.
       — Знаю… Гай, пропустимо сусідів. Так що із нами було?
       — Так я ж тобі говорю: літак розлетівся на шматки на висоті біля двох кілометрів. Катапультуватись пілоти не встигли. Ясна справа, думали, що ніхто не врятувався. Газети навіть устигли повідомлення дати, що загинули усі. А потім знаходять вас у байраці. Як у казці: всі троє вкупі, внутрішні органи не ушкоджені. Ніхто пояснити не може, як таке може бути. Лікарі щось там бурмочуть латиною, бурмочуть, а притиснеш, тільки і скажуть: "Не розуміємо".
       — Виходить, усі троє… - задумчиво произнёс Мирон.
       Что ж спасибо Адаму, не соврал, спас всех. Хотя игры у этих богов… Хоть бы Геракл, что ли, какой на них нашелся и объяснил, что нельзя так с людьми. Не мышки же подопытные.
       — Троє, - кивнул Мыкола Хомыч. — Усі живі. Ти от сьогодні отямився Тучкін, Кравець — без змін. Я перед тим, як до тебе зайти, лікарів питав.
       – І скільки днів ми так лежали?
       — Сьогодні дванадцятий. Другий тиждень.
       — Ясно.
       — А мені нічого не ясно. Мирон, поясни, що там було?
       Нижниченко вздохнул. С тем, что правду не расскажет никому и никогда, он определился ещё в реанимации. Но и врать тоже не собирался. Хотя бы потому, что был профессионалом и знал, как легко попадаются на вранье.
       — Що ти хочеш, Миколо? Розповіді про те, як нас абордажувала літаюча тарілка, і з неї вирлоокі чужопланетяни? Не було цього. А може й було, тільки я нічого такого не пам'ятаю. Летіли як звичайно. Чаювали з Тучкіним, я його в салон запрошував. Потім він пішов: посадка почалася. І усе.
       — Що — все?
       — Так просто — все. Більш нічого.
       — Мироне, — почти жалобно произнёс генерал Лыбедь. — Так адже не буває. Ну не виживають люди, якщо падають з висоти двох кілометрів.
       — Чуєш, Миколо, а ти в Бога віруєш?
       — Що? — опешил собеседник.
       — У Бога ти віруєш, питаю? — повторил Нижниченко.
       — Так это, — неуверенно забормотал Мыкола Хомыч, — хрещений я… греко-католик… вірю, звичайно.
       — Так чого ж ти тоді в мене запитуєш? Ти Його запитай…
      Когда троллеконка отъехала от вокзала, Гаяускас поинтересовался:
      — Так что, Гиви, ты, выходит, гном?
      — Аой, дорогой, ты что, вчера родился? И я — гном, и папа мой был гном, и мама гном, и все в роду гномы были. Неужели непонятно? А ты меня за кого принял?
      — За человека, конечно.
      — Дорогой, ты думай, прежде чем говорить, да. Какой я тебе человек?
      От возмущения водитель даже выпустил из рук штурвал.
      — Балис просто никогда в жизни гномов не видел, — пояснил Наромарт.
      — Аой, дорогой, ты меня совсем не уважаешь, да? — окончательно озверевший Гиви тормознул так резко, что лёгкий Серёжка словно пёрышко слетел с сидения и чуть не впечатался в сидящего напротив Балиса.
      — Гномов не видел, да? По Дороге путешествует, а гномов не видел?!
      Лицо обернувшегося водителя источало праведный гнев.
      — Так получилось, — спокойно ответил Балис.
      Гиви изумлённо хлопнул глазами.
      — Ты что, серьёзно?
      Гаяускас кивнул.
      — Извини, дорогой, — озадаченно проговорил гном. Весь его запал сразу куда-то улетучился.
      — Ничего, бывает. Только ты, пожалуйста, больше так резко не тормози, ладно. Детей ведь везёшь, не кирпичи.
      — Извини, дорогой, — повторил Гиви, развернувшись обратно к штурвалу. — Думал, смеешься надо мною. Обидно, понимаешь, да?
      — Ладно, считаем, что вопрос закрыт.
      Остаток дороги до отеля молчали, благо ехать было сосем недалеко. Минут через пять троллеконка остановилась возле длинного дома. Первый этаж здания был сложен из светло-розового кирпича, над которым были надстроены ещё два деревянных.
      — Гостиница Трелина, — пояснил Гиви. — Вас здесь ждут. А магазин — напротив.
      Действительно, над одной из дверей дома на противоположной стороне улицы красовалась надпись: "Одежда и обувь из разных миров".
      — Сначала устроимся, а потом уж в магазин, — решил Балис, подхватывая заодно поклажу Мирона и Женьки. Дорожный мешок Анны-Селены взял Серёжка.
      За двустворчатыми деревянными дверями оказался небольшой холл. Из дверей в его правой стене доносился аромат жареного мяса, а возле левой стены за конторкой сидел ещё один бородач в такой же рубахе с коротким рукавом, как и у Гиви, только ярко-красного цвета.
      — Керлин, гости доставлены, — сообщил с порога вошедший последним Гиви. — Размещай.
      — Какие номера господа желают? — бас у Керлина оказался ещё более хриплым, чем у его сородича.
      — А какие есть? — озадаченно поинтересовался Балис, привыкший к немного другому сервису. Дежурным ответом администратора советской гостиницы являлась фраза из двух слов: "Мест нет". Дальше следовало незаметно сунуть рубль, а то и трёшку. После этого места обычно появлялись. Но чтобы можно было выбирать… Не то, чтобы такого совсем не бывало, но, если уж случалось, то проходило по категории "маленькое чудо".
      А на Вейтаре вопросы организации постоя неизменно выпадали на долю Йеми.
      — Одноместные, двухместные. Можно большую комнату на четверых, — совершенно серьёзно ответил длиннобородый портье.
      Путешественники переглянулись.
      — Мы вместе, — сообщил Сашка. Серёжка согласно кивнул.
      — А мы по одноместным, — предположил Гаяускас. Наромарт кивком подтвердил своё согласие на такую диспозицию.
      — Если только карман выдержит, — добавил офицер.
      — Вещи продадим и расплатимся, — оптимистично предположил казачонок.
      — Номера на три ночи за счёт агентства, — прогудел Керлин. — Дальнейшее проживание оплачивается из расчёта одна золотая монета в день за одноместный номер и полторы — за два места в двухместном. При оплате вперёд длительного проживания у нас действует гибкая система скидок. И ещё.
      Портье бросил на конторку кожаный кошелёк.
      — Это ваше. Двадцать золотых монет. По пять на каждого.
      — За какие заслуги? — холодно поинтересовался Балис.
      — Меня это не касается, — тем же тоном ответил Керлин. В отличие от Гиви, он ни коим образом темпераментного грузина не напоминал. Скорее уж, веяло от него чем-то родным, балтийским. Да, совсем разные люди эти гномы. — Деньги переведены — извольте получить.
      — Кем переведены-то? — не унимался Гаяускас.
      Портье слегка наклонил голову, словно собирался боднуть собеседника, строго посмотрел на офицера из-под густых бровей а-ля Леонид Ильич Брежнев, и внушительно изрёк:
      — Наша фирма неукоснительно придерживается соблюдения коммерческой тайны.
      — Мой друг раньше не имел дела с гномами, — поспешил вмешаться Наромарт. И добавил несколько непонятных слов. Услышав их, Керлин просиял, выложил на стойку три фигурных медных ключа, каждый из которых любой краеведческий музей оторвал бы с руками, и напыщенно произнёс:
      — Желаю вам приятного отдыха в нашем прекрасном городе.
      — Спасибо на добром слове, — откликнулся Сашка.
      — Аой, дорогой, граппу пить будем? — от дверей поинтересовался у эльфа шофёр.
      — Непременно, только вечером, — обернулся Наромарт.
      — Конечно, вечером, как иначе, — согласился Гиви. — Сейчас работать надо. Я зайду.
      — Буду ждать.
      Гиви вышел на улицу, а путешественники поднялись по широкой лестнице на второй этаж.
      — Гномы очень щепетильны в денежных вопросах, — в пол голоса объяснил морпеху целитель. — Если не хотят говорить — не заставишь.
      — Это точно, — кивнул Сашка.
      — А ты раньше гномов встречал? — немедленно заинтересовался Серёжка.
      — Сколько раз. Чудные мужики, но правильные.
      — Так, друзья, надо решить, что дальше делать. Гостиница, деньги — это всё прекрасно, но…
      — Не беспокойся, Балис. В городе два места большого стыка: парк и вокзал.
      — А откуда вы узнали про вокзал? — изумился Сашка. — Я же ничего не сказал.
      — Но я прав?
      — Да…
      — Отлично. Похоже, я теперь тоже могу чувствовать места соприкосновения Граней.
      — Великолепно! — искренне восхитился подросток.
      — Про вокзал говорил Гиви, — охладил восторг Гаяускас.
      — Серьёзно? — Наромарт резко погрустнел.
      — Было дело. Но это неважно. Дальше-то что делать? — Балис пока что не понимал хода мыслей более опытных путешественников между мирами.
      Эльф охотно пояснил:
      — Дальше — найдём те миры, куда нам нужно. Сами. А сегодня, я полагаю, мы заслужили отдых. Лично я уже вижу себя в главной городской библиотеке.
      — А вы, что скажете, парни? — офицер хитро посмотрел на мальчишек. Сашка — на Серёжку. Тот лукаво улыбнулся и с надеждой предположил:
      — На море?
      — В яблочко, — кивнул казачонок и ободряюще улыбнулся. — Кто как, а мы пойдём купаться.
      — Библиотека — это здорово, — с невозмутимой серьёзностью рассудил вслух Балис. — Но я, пожалуй, тоже на пляж. Только, сначала надо наведаться в магазин, продать ненужные вещи. А может, и прикупить чего.
      — Тогда — до вечера, — подытожил Наромарт, скрываясь в дверях своего номера.
      Магазинчик оказался ещё более странным, чем предполагал Балис. Помимо средневековой одежды на любой фасон в неё оказалось немало вещей, которые можно было встретить в магазинах «Одежда» крупных городов Советского Союза. Или — похожих на такие вещи. А ещё больше было такой одежды, которую граждане СССР до Перестройки видели только в передаче "Международная панорама" или фильмах про жизнь за рубежом. Кому-то посчастливилось втридорога купить что-то такое с рук, а особо «продвинутые» не покупали, продавали. Это называлось фацевать от слова «фарца», то есть искаженного английского for sale — на продажу. Начинающих фарцовщиков стыдили на комсомольских собраниях, законченных — судили за спекуляцию, но явление, естественно не умирало. А в Перестройку спекуляция стала солидным и даже почётным занятием, и импортная одежда появилась в стране в изобилии. Только почему-то по больше части такого качества, что не заслуживала иного названия, чем «шмотьё». Ну, а качественные вещи стоили столько, что для большинства населения оставались столь же недоступным, как и в во времена предшествовавшего Перестройке "застоя".
      Здесь, в магазинчике вещи тоже было разного качества, что, впрочем, выглядело логичным: раз основным источником товара были приходившие в город путешественники, приходившие из самых разных мест, то и одежда с обувью на них должна быть самая разная во всех отношениях.
      Продавцы — улыбчивая молодая женщина в лёгком светлом платьице и строгий низенький мужчина с крупным носом, быстро рассортировали предложенные к продаже вещи, после чего мужчина, бывший здесь за главного, предложил за всё четыре золотых. Балис торговаться не стал: сумма хорошо делилась на число оставшихся путешественников. И потом, как торговать в месте, про которое не знаешь практически ничего? Может, стареющий проныра и крепко обсчитал чужеземцев, только как это поймёшь? Пусть уж обман, если таковой действительно произошел, остаётся на его совести. К тому же, при виде ассортимента одежды у Гаяускаса окончательно укрепилось желание не только продать, но и закупиться. Уж теперь слупить с них за одежду втридорога здесь не сумеют.
      Услышав просьбу офицера, продавцы с огромным старанием принялись демонстрировать имеющийся товар. Сашку магазин не впечатлил, а вот Серёжка впал в совершенный восторг. За пару минут он подобрал себе фиолетовую футболку, короткие синие шорты и сандалии, почти такие же старые, как и те, что были на нём в тот день, когда мальчишка попал на Дорогу. После чего посмотрел на Балиса такими умоляющими глазами, с какими обычно маленькие дети выпрашивают у родителей "ещё одну игрушку".
      — Серёжка, неужели тебе этого настолько хочется? — изумился Гаяускас.
      — Ага, — простодушно кивнул мальчишка и пояснил: — Жарко же, я уже весь запарился.
      На взгляд офицера, парнишка изрядно преувеличивал свои страдания: рубаха и штаны — это не меховой тулуп. Но, раз уж деньги есть, так надо их тратить, а не солить. И тратить лучше на дело, например, на привычную одежду.
      — Ладно, берём тебе обновку.
      — И Сашке тоже.
      — Ага, ещё не хватало, — скривился казачонок. — Я что, Петрушка, что ли — такое надевать?
      — А я что — Петрушка? — Серёжка настолько удивился, что даже забыл обидеться. — У нас все так ходят.
      — А у нас — не ходят, — отрезал Сашка.
      — Не хочешь — заставлять не станем, — успокоил его Балис. — Хотя, теряешь возможность ощутить себя человеком будущего. В котором мамы среди лета улетают отдыхать на юг. Иногда даже вместе с детьми.
      — Подумаешь, — протянул казачонок. — В моё время мамы тоже с детьми на юг ездили. У меня в Геленджике приятель был, у него отец самый настоящий французский граф. Он вот с мамой на юг отдыхать приехал — а тут война началась.
      — И что же твой приятель? — недовольно спросил Серёжка. Ишь ты, какая птица: граф, да ещё французский. А другие мальчишки на фабриках по десять часов в день вкалывали, за гроши. И, конечно, ни на какие юга отдыхать не ездили, у них вообще отпуска не было. Серёжка это в школе проходил.
      — Деньги на жизнь зарабатывал, чего ещё. Он артистом мечтал быть, в Императорском Александринском театре играть. И в синематографе сниматься.
      — В кино, что ли? — озадачено переспросил Серёжка.
      — В кино, — подтвердил Балис. — Тогда это называлось синематограф. И что, стал он артистом?
      — Не знаю, — вздохнул Сашка. — Я в Геленджике был недолго, а Жорка остался. А только думаю, что артистом он стал. Он так чертей и водяных изображал — просто умора. Полную кепку денег завсегда собирал.
      — Хорошо звучит: граф Жорка собирает в кепку деньги, — ехидно усмехнулся Серёжка.
      — Жорка — это для друзей, — пояснил подросток. — А на самом деле он был граф Георгий де Милляр. Или Жорж де Милляр. Звучит?
      — Звучит, — признался мальчишка.
      — А деньги в кепку собирать — не позорно. Если трудовые, а не ворованные, — закончил Сашка. Серёжка промолчал.
      Гаяускас озадаченно поскрёб макушку.
      — Эх, жаль Мирон уже далеко. Любопытно.
      — Что любопытно?
      — Любопытно, артист Георгий Милляр, который Кащея Бессмертного играл, и твой геленджикский приятель — один человек или разные?
      — Кащея? — заволновался Серёжка. — Страшный такой? Он еще Бабу-Ягу играл? И слугу у Водяного Царя? И придворного в "Королевстве Кривых Зеркал"?
      — Точно, — подтвердил Балис.
      — Он смешной, — в исполнении Серёжки фраза прозвучала как высшая похвала.
      — Не то слово, — серьёзно кивнул морпех. Восторженную оценку артиста он разделял в полной степени. В Серёжкином возрасте фильмы режиссёра Александра Артуровича Роу, в которых обычно играл Милляр Балис с друзьями смотрели в кино по несколько раз.
      — А Мирон Павлинович откуда про это знает? — не отставал Серёжка.
      — Он почти всё на свете знает, — всё так же серьёзно ответил Гаяускас. — Уж две трети всего — совершенно точно.
      — А что не знает, то вычисляет, — добавил Сашка, вспомнив музыкальную проверку на борту самолёта. Из посторонних про брата генерала знали очень немногие.
      Возражать Серёжка не стал, и Балис обернулся к продавцу всё это время слушавшему разговор покупателей с каменным выражением лица:
      — Давайте посмотрим что-то лёгкое на меня.
      — Трудновато будет, — признался продавец. — Рост у вас, господин хороший, слишком для человека велик, не в обиду будет сказано.
      — Какие уж тут обиды. Ладно, возьму и покороче, лишь бы налезло.
      — И Вы тоже такое оденете? — изумился Сашка, кивнув на комок пёстрой одежды в руках у Серёжки.
      — А почему нет? Если уж идти на пляж, так и одежда должна быть соответствующая. Кстати, а для купания у вас чего-нибудь найдётся?
      — Конечно найдётся. Извольте, — продавец выдернул очередной ящик, в котором сверху возлежал английский купальный костюм-трико начала двадцатого века в матрасную бело-красную горизонтальную полоску. Гаяускас содрогнулся. Менее впечатлительный Серёжка приступил к перебору товара и вскоре его настойчивость оказалась вознаграждённой: среди разнообразной экзотики обнаружились и привычные плавки.
      Балис тем временем подобрал себе кремовую рубашку с коротким рукавом и светлые парусиновые брюки. Потянулся за кошельком, чтобы расплатиться, но тут решился Сашка:
      — Ладно уж, я тогда тоже переоденусь. За компанию.
      — Лучше поздно, чем никогда. Сейчас Серёжка тебе подберёт.
      Мальчишка довольно улыбнулся и деловито зарылся в ворох с одеждой.
      — Лучше Вы, — опасливо заметил Сашка. — А то этот подберёт…
      — Слышишь, Серёж: не доверяет. Накажем?
      — Можно, если осторожно, — согласился мальчишка.
      — Вы что, за одно? — почти всерьёз изумился казачонок.
      — Конечно, — кивнул Балис. — Мы же друзья.
      Серёжка благодарно улыбнулся.
      Сашка махнул рукой и пристроился у младшего за плечом: надзирать за процессом. В результате ему досталась чёрная футболка, украшенная яркой, разноцветной, но бессмысленной вышивкой, словно неуклюжий художник опрокинул на ней палитру с красками, и зелёные бермуды с шестью карманами. Долго не могли найти подходящей обуви. Раздраженный подросток проворчал:
      — Да и не нужны мне эти ваши кожаные лапти.
      Серёжка просто согнулся от смеха, а Балис просто заметил:
      — Твои сапожки к этому костюму не слишком подходят. Будешь выглядеть глупо.
      — Я и босиком могу.
      — Босиком — неприлично… Наверное.
      Судя по увиденному на улицах, местное подрастающее поколение имело иную точку зрения, но его представители жили в городе в собственных домах, а не в гостинице.
      — Ха, подумаешь, неприлично, — беспечно махнул рукой Сашка. — Слышал я это.
      — Где? — немедленно заинтересовался Серёжка.
      — В Таганроге. Генерал тогда жил в «Европейской», господа офицеры — в «Бристоле», а меня в хате поселили.
      — Что ж не в гостинице? Не заслужил с господами? — подколол друга Серёжка.
      Казачонок нервно дёрнул плечом.
      — Я сам не захотел. Чего я в этих номерах не видел? И потом, хата к морю ближе.
      Серёжка спорить не стал. Конечно, то, что Сашка воевал за белых, а не за красных, было большим недостатком. Настолько большим, что надо было либо становиться его врагом, либо прощать сразу и безоговорочно. И Серёжка давно уже выбрал второй вариант. И хотя от искушения время от времени поддеть Сашку мальчишка удержаться не мог, но очень старался не увлекаться. Да и не часто казачонок вспоминал про ту войну.
      — А потом меня как-то позвал штабс-капитан Ковин, да срочно. Ну, я и прибежал в чём был: в штанах, рубахе и босиком.
      Гаяускас представил себе такую картину. Получалось довольно забавно. А Сашка продолжал.
      — Вбегаю в «Бристоль», а там сидит такой прилизанный с бабочкой… коридорный.
      — Может, не коридорный, а портье, — засомневался Балис.
      — Не знаю, кубыть и портье… Нехай так, один чёрт. Как заорёт на меня: "Ты куда, босяк, лезешь!" За ухо хотел схватить…
      — Зря это он, — предположил Гаяускас. Сашка хищно улыбнулся.
      — Ещё как зря. Тут как раз по лестнице Его Благородие поручик Малышев спускался.
      Серёжка досадливо сморщился. Ну, неужели нельзя было просто сказать "подпоручик Малышев", зачем ещё про Благородия-то каждый раз упоминать. Неужели самому не противно быть таким… таким… холопом, что ли?