Холмы России

      Никанор побрился. Бритва австрийская, с германского фронта привез. Берег ее, нежил на ремне звонкую остринку поблескивающей стали.
      Вымылся у родника над Угрой, от которого и отпил с жадностью, и окунул лицо в наполненную водой прорубь сруба. Благодать-то какая: и напоил родник, и освежил, и смыл притаенным дыханием холодка хмельную одурь.
      Сегодня у Никанора много работы и по лесу: надо было расчистить старую гарь под осенние посадки.
      Никанор положил в кожаную сумку на боку хлеба, тройку огурцов и сала: на весь день отправлялся. Повесил топор в топорню - кольцо сзади на ремне, в которое пропускается топорище,- и взял лопату.
      - Домой когда ждать? - спросила его на крыльце Гордеевна. Она собиралась топить печь и щипала косарпком лучнцу от сухого березового полена.
      - К вечеру возвернусь. В Киреевом лесу буду,- назвал он то место, где должен сегодня работать.
      Из леса, с полян тянуло грибной сыростью и шелестом осин с красно затлевшими кое-где листьями: уже разжигала своп холодные костры осень.
      В сумрачной синеве - хвоя с зацепившимися сепинкамп над дорогой. Дорога выбирала места посветлее, уходила от Угры с теснившими ее зарослями ольхи.
      Туда сворачивала другая, сенокосная дорога с ровными следами колес в траве. За ольхами-луга, и в самом углу их - дальняя пуня чернеет над береговой кручей.
      На эту дорогу Никанор и свернул. Он пришел раньше Стройкова. Сел неподалеку от пуни на впревшую в землю березу, скрытую грядой вереска с кистями лиловых и розовых цветов. Пчелы, прилетевшие с хуторских ульев, уже вились тут.
      "Приедет зря",- подумал Никанор о Стройкове. не жалея, что нечего ему сказать. Кто знает что про Желавина? А кто знает, тот не скажет.
      Трудно было поверить, что Федор Григорьевич убил.
      А если и Митю подозревают, то эта тень ближе к нему, чем к отцу. Это главное Никанор уловил в разговорах.
      Но об этом он не хотел говорить Стройкову, потому что и Митю не мог представить убийцей.
      Покуривал и думал так Никанор. Поглядывал и на пуню: что-то тянуло к пей взор. И вдруг заметил, что в траве к пуне протоптан след и лозовые прутья над воротами, где проем для воздуха, расплетены с края, видно, кто-то ходил сюда. Кому бы это ходить тут?
      Никапор подошел ближе. У бревенчатых ворот с засовом земля со следом. Поднявшись, Никанор встал на засов и заглянул через проем в пуню. Прямо напротив в сене разрыта яма. Что-то краснеется с края... Косынка!
      Очень зчакомая. Одна такая рябиновая косынка на хуторе.
      "Вот она, Фенька, где логово себе устроила",- подумал Никанор. И не так было важно, с кем устроила, а что она еще вчера сидела за нх столом так тихо, и уважительна была со всеми, и вот, оказывается, какой стыд тут творила.
      Все и жизни бывает, и люди творят этот стыд, срываясь в измену, но как-то идет это стороной, когда и ждать от человека нечего. А в ней было н красивое, и гордое, и честное. Вера, что она такая, оказалась обманом, который нс возмущал, а угнетал потерей. Не найдешь теперь в встречном ее поклоне, с улыбкой той веры.
      Покажется и улыбка опасной, особенно когда сын в доме. И его, чего доброго, заведет в свою яму, где и Федор Григорьевич мертвяком лежит, и Митя с тюремной судьбою, и сама Фсня с ними в этой яме, и Желавин...
      Желавин там.
      Так все представилось вдруг Никаиору в тревоге за сына и за свой дом. И эта тревога усилилась сейчас вспомнившимся криком Анфисы на гульбище:
      "Как сокол с соколицей... Как сокол с соколицей"!
      И только теперь Никанор подумал:
      "С кем?.. Только бы нс Кирька".
      Из-за кустов со стороны берега верхом показался Стройков.
      Поставил коня в тень пуни. Поздоровался с Никанором.
      - Голова с праздников не болит? - весело спросил Стройков.
      - Уж и забыл про эти праздники.
      - Что так?
      - А чего без дела про них вспоминать?
      - Тоже верно. Ждать нх хорошо.
      - А вам по праздникам самая работа...
      - У вас тихо всегда. Правда, сейчас громко... Какие новости, Никанор Матвеевич? - спросил Стройков. Угостил Никанора папироской и себе достал из помявшейся красно-желтой пачки. Папиросы дорогие, с золотыми буквами на мундштуке.
      - "Пушки",- прочитал Никанор и, заложив папироску за ухо, достал кисет с махоркой.- Ваши, Алексей Иванович, "Пушки", а у меня - вырки глаз,засмеялся Никанор.-Чего люди не придумают!.. А новостей особенно никаких.
      - Про не особенные скажи.
      - Как сказать? Кто что знает? А кто знает, тот не скажет.
      - Кто же помалкивает?
      - Так ведь это каждого не просортируешь... Да говорят, Митя сам признался, что Федор Григорьевич убил.
      - А что по этому поводу народ говорит? Это очень важно. Какое-нибудь одно словцо, бывает, одно словцо, а чашу-то весом и склонит окончательно.
      - Есть такие, что просто вовсе не верят, что Федор Григорьевич убил.
      - Кто же это? Мне важно - кто. Что за человек?
      - Только вы уж не путайте его, Алексей Иванович.
      - Как боимся за правду покой потерять. А ведь правда. Зовем ее, когда себе нужно. А это и не мне нужно, а всем вывести убийцу. Так кто же не верит, что Федор Григорьевич убил?
      - Себряков Родион Петрович. Очень горячо возражал.
      - Кому?
      - Никите Мазлюгину.
      - А что Мазлюгин говорил?
      - Сказал, что сын родной, Митя, признался: отец, мол, убил. А Родион Петрович сказал, что красота души Федора Григорьевича свидетельница его, что он не убивал.
      - Так и сказал?
      - Да.
      - Интересно. Да красоту-то не вызовешь. И от умиления это все. Человек уважаемый, безусловно, Родион Петрович. Но как бы тебе сказать? Он жизнь с уютного бочка видит, А она вон какая, и с убийствами бывает.
      Череп трупа, а из черепа мох пророс. Тут не до умиления.
      - Добр Родион Петрович и образован...- Хотел еще сказать Никанор, что доброта ближе к человеку, а значит, и видит лучше человека-то, но Стройков перебил его:
      - А что ты, Никанор Матвеевич, думаешь?
      - Коли вы сами не уверены, так и бросьте все это.
      - Убийцу оставить?
      - А если вы пз-за этого убийцы невинного погубите и сами, как убийца, станете?
      - Я не тороплюсь. Только пока собираю. Чую, чтото должно быть, и рядом где-то. Глядит на меня, а не вижу.
      - Вот, вот,- подхватил Никанор.- Может, кто другой глядит. Он-то видит вас, а вы нет. А приблизишься - он из тени и выйдет, как к Желавину вышел.
      Стройков постучал по кобуре.
      - И встряхнуться не успеет.
      - А как вы не успеете?
      Но Стройков уже не слушал его.
      "А приблизишься - он из тени и выйдет, как к Желавину вышел",повторились ему вдруг слова Никанора. "Вот как выманить можно,- сразу сообразил Стройков и задумался.- Федор Григорьевич не выйдет уже.
      А Митя? Митя закрыт. Или кто еще?"
      Стройков поднялся, и в этот момент показалось ему, как за кустом мелькнуло что-то белое.
      - Идет кто-то,- сказал Стройков и живо махнул на другую сторону от березы, залег за грядой вереска. Лег рядом и Никанор.
      Конь похрупывал траву по ту сторону пупи, в росистой тени, которая обдавала прохладой уже согретый солнцем вереск с дурманно-терпким и лиловым дымком цветов.
      Показалась Феня.
      Конечно, как и догадался Никанор, за своей потерей пришла.
      Феня быстро забралась в пуню и вскоре вылезла оттуда с косынкой, которой не спеша повязала голову и пошла в сторону хутора лугом.
      - С кем это она тут ошибку жизни исправляет? - поинтересовался Стройков.
      - Не знаю. Хуже ошибка бы не вышла.
      - Хуже не будет. Ученая теперь. Вот жена твоему Кирьке... А что? Мигом сосватаю и в крестные пойду.
      - У нее муж есть.
      - Какой это, к черту, муж!
      Примолкли Никанор и Стройков, заглядевшись в сторону Фени.
      Она шла через луг. В скошенном просторе его цвела одиноким цветком ее косынка.
      В этот день Кирьян был в лесничестве. Перед вечером возвращался на хутор и на повороте к мосту встретил Анфису.
      - Здравствуй, Кирюша. Давно не виделись-то как!
      - С самих праздников, день тому назад.
      - Прости. Забылась, забылась. Знать, время мое шибко идет. У кого стрелочка на одном часе стоит, а моя крутит.
      Кирьян слез с велосипеда, который недавно купил у начальника почты. Денег, правда, только половину отдал, а на остальные расписку оставил с обещанием погасить долгов два месяца из своих получек.
      - Садись, прокачу,- сказал Кирьян Анфисе.
      - Меня пока свои ноги катают,- сказала она и крепко переступила ногами.-И ждать не устают. Час уж стою. Видела, как ты с Родионом Петровичем остановился. А мне очень тебя видеть надо.
      Она поманила его в сторону от дороги. Тут справа и слева по рву сплелись лозинники, уже уставшие за лето от зноя и от бремени плетучих вьюнков, взворошпиались под ветром серой изнанкой.
      - Ты сядь, сядь, милый, посиди. Людей обгоняем, а жизнь нет.
      Кирьян сел на край рва. Анфиса - напротив, лицом к займищу, над простором которого проплывали в свою даль белые дымы облаков.
      - Спросить я хочу, Киря. Слух идет. Любовь, говорят, у вас с Феней, такая любовь, что и косой не порвать. Правда или нет?
      - Насчет косы не знаю, нс пробовал, а придумывать не хочу.
      - Как есть, ты скажи, признайся.
      - А зачем это? - насторожила Кирьяна настойчивость Анфисы.
      - Так как же? Кто у нее? Одна я. Беспокоюсь. Да и чужому-то не сказала бы, что знаю.
      - Веришь, что не чужой?
      - Верю, что не обманешь.
      - Так говори, не бойся.
      - Правда, значит?.. Сокол ты ясный,- с растроганностью сказала Анфиса.Все я тебе сейчас скажу.
      Только сядь ты на мое место, а я на твое. Глядеть я в эту даль не могу.
      Они пересели. Теперь перед Кирьяиом простор займища в зеленой отаве с хрустальным, как на грани, отливом вдали.
      - Как гляну я в эту даль, так и чудится - Феня там,- заговорила Анфиса.- Идет куда-то она, не оглянется: с обидами на все или задумалась, что и забыла оглянуться, проститься да сказать: "Тетя, милая, спасибо тебе. Выходила ты меня, вынянчила",
      "Не надо мне твоего спасибо. Будь ты счастлива".
      А не оглянулась, заспешила. Туча с неба нашла и грозою сверкнула.
      "Стой! Спрячься!"
      А спрятаться и некуда; поле вокруг чистое.
      "Не эта гроза страшна мне, тетя".
      "А какая гроза еще есть?"
      "Митькина..."
      "Так иадсмейся над ним... Надсмеися! Знаешь ведь про него что-то. Сама говорила, что знаешь что-то про него".
      Кирьян перебил ее.
      - Что знает?
      - Если любит, скажет тебе...
      Кирьян не дослушал Анфису: и так вес понял. Прорвался с велосипедом через кусты.
      Анфиса видела, как ветки, рассыпая листву, сомкнулись за ним.
      Она рукой закрыла глаза, как бы опомнившись. Что будет теперь? Поднялась и медленно пошла по краю луга к селу, все больше задумываясь, что она наморочила, и вдруг, остановилась.
      "Что я наделала!"-с испугом спохватилась Анфиса, когда подумала, что Феня, может, потому и молчала, боялась путать еще чью-то совесть, сама молчанием отводила от себя судьбу Митину, что так и надо было ей молчать.
      Анфиса побежала по дороге: хотела остановить Кирьяпа... Поздно, не остановишь уже... Но вот глаза ее с дурманипкой улыбнулись.
      Она поглядела в далекую сторону, где за проволокой ждал свою свободу Митя.
      "Запутаю я тебя не такой проволочкой, погоди".
      * * *
      Кирьян поставил велосипед за своей пуней и сразу заспешил к Фене.
      Подошел к ней не с улицы, где гомонил народ, а со двора - в калитку.
      Двор в сухой, черной, занавоженной земле, с проросшей крапивой и малиной у дощатой огорожи, как и все хуторские дворы, похож на сторожевую крепость, и даже бойницы есть - окошки в стенах хлевов.
      Феня доила корову под навесом. Сидела на скамеечке, согнувшись перед крутым животом коровы.
      - Что ты?-завидев Кирьяна, удивилась и обрадовалась Феня, когда он подошел к ней и сел на старую колоду у стены.
      - Додаивай. Потом скажу.
      Руки Фени, открытые до локтей, легко и плавно скользили по соскам, которые она слегка тянула, сжимая их, и казалось, из кулаков ее вырывались упругие струи, шипевшие и взбурлявшне пену в ведре с молоком.
      - Часа не дождался?-поглядывая на Кирьяна, с улыбкой укорила она его.
      Он никогда не видел, как она доит. Это тяжелая работа - отдоить корову: ломит в спине, устают пальцы. И не всегда спокойна корова, особенно когда саднит мошка.
      Может ударить ногой и по ведру с молоком, и в лицо хозяйке, которая вся там, у сосков, гнется. И нельзя спешить, злиться: животное за свое дневное трудное хождение па пастбище ждет ласку. Только за ласку отдает все, наполняя ведро и облегчаясь от своей ноши, и спокойно уходит в прохладный сумрак хлева к сену.
      Хозяйка, которая зла и криклива в семье, перед коровой уважительно стихает. Иначе наплачешься потом: корова не даст всего молока, будет дика и недоверчива, даже злобна за боль и обиды. Про такую корову говорят:
      сдурслая. Такой ее делают сами люди, забывая, что корова труженица, кормит и поит людей, наполняя кувшины и чаши их молоком.
      Корова пила воду из корыта, сыто и довольно посапывая, прислушивалась к голосу хозяйки. И чувствовала ласку рук, отпускавших соски так вовремя, что молоко свободно и обильно струилось, с нежным щекотанием избавляя вымя от ноющей тяжести.
      Отдоив корову, Феня побаловала ее: дала ей кусок хлеба с солью, который она взяла влажными губами из рук хозяйки, обдав ее теплом дыхания с запахом парного молока и свежего сока травы.
      Феня проводила корову в хлев и, вернувшись к ведру с молоком,спросила Кирьяна:
      - Ты что-то хотел сказать?
      Кирьян очнулся, как от наваждения, которое нашло на пего, и от тишины двора, и от ровно прерывающегося шипенья молока, и от хозяйки, руки которой будто что-то перебирали неторопливо, а плечи и все тело плывуче покачивалось, неподвижны были лишь бедра в литой посадке.
      - Делай свое дело,- сказал Кирьян: не хотелось прерывать это для обоих счастливое чувство. Так бы и могло быть, если бы они жили вместе в своем дворе со звоном вечерних забот и были бы, как сейчас, одни.
      В сенях Феня стала процеживать молоко: лила его из подойника через ситечко над ведром, и от льющегося молока по лицу снегово волнился свет.
      Кирьян подошел и обнял ее, поправил косынку и вдруг зарылся под нее губами в жниво волос.
      - Что ты хотел сказать? - спросила она в эту минуту: тяготило ее недосказанное. Хотела скорее, хоть раз дома, окунуться в вечерок счастья, которое постерегут до зари крепко закрытые ворота и двери.
      - Честное слово, не хочу и говорить про это. Тетку твою встретил. Вот уж фантазерка! Всякой чертовщины наговорила. И между прочим понял я, будто ты что-то про Митю знаешь.- И Кирьян добавил хмуровато:- Очень такое для него неприятное.
      - Наоборот. Для меня неприятное может быть. А для него это уже и не надо. Вроде бы отошло от него... И не хочу говорить. Не хочу!- вдруг загорячилась Феня.- Хоть вечерок покоя. Покоя, чуть покоя, Киря. Я начинаю понимать, что такое счастье: это покой вокруг души. Печь сберегает огонь. А покой - жар души и свет, ее солнце, без него жизнь - кострище остывшее, ненастье. У нас нег покоя. Мы тратим свое солнце, потому что боимся людей. Разметем его страхом, солнце-то наше в душе неприкрытое.
      Кирьян схватил ее за руки.
      - Так выйдем сейчас вместе. Пошли!.. Пошли!
      - Не горячись. Обожди. Эю пока лучше: не беда ведь.
      - И не будет беды!
      - Так слушан, что я знаю про Мчтю.^. Молчала, потому что не хотела мутить тебя всей этой грязью. Да и не решила. Сама хотела решить... Когда уходил Федор Григорьевич в тот последний свой день, зпмой, сказал он мне: "Как /Келавина убитым найдут, спасение Мнти под березой смотри..." Испугалась я. Спрашиваю его: "Что говорите вы, Федор Григорьевич? Какая береза?"- "Узнаешь скоро".
      И ушел. Не знала я, что больше не придет он, замерзнет.
      Зима была. А весной я пошла поглядеть к этой березе.
      Трава уже зазеленелась. А в одном месте земля голая, в шаге от ствола проваленная, как что схороненное там...
      Жутко стало. Побежала я. Думала сразу и сказать все Мите. Но так и не сказала. Боялась чего-то. Да и мне он, Федор Григорьевич, слова-то свои сказал, а не ему. Значит, не хотел, чтоб он знал.
      А когда Желавина нашли. Стройкой ко мне приезжал.
      Про Митю и Федора Григорьевича спрашивал. Я и тут не сказала, что Федор Григорьевич мне завещал. Обождать решила.
      - Дальше что?- шепотом спросил Кнрьян.
      - Обождать решила.
      - Твое дело сказать, раз просил.
      - Боюсь я.
      - Чего?
      - Затаскают меня, Киря.
      - Пустое ты говоришь. Сейчас же надо сказать Стройкову.
      - Постой, Киря.
      Но он уже не слушал ее.
      Она выбежала за ним на крыльцо.
      - Не ходи пока. Постой. Не надо.
      - Почему? Чего ты боишься? Это надо сейчас же сказать. Чем дальше, тем хуже для тебя, если узнают.
      - Боюсь я.
      - Чего, говори?
      - А что там? Если глянуть, что там?
      - Нельзя.
      - Ненавижу его! За одно слово его - "убью" - ненавижу. Ненавижу, а не решилась. Вырыть бы да в омут!
      Потом пожалею, что не решилась. Да так мне и надо. Так и надо. Нет покоя, и не будет теперь до конца. Иди. А я свое решу.
      - Что ты, Феня!
      - Знать, надо не сгореть тому месту... Иди! Иди,- сказала она со слезами, в которых и отчаяние было и какая-то угроза сверкнула.
      * * *
      Строчков в этот вечер задержался на хуторе.
      По пути домой заехал к Стремновым. Квасу попил. Хозяева поужинать уговорили. Не отказался.
      Пока поужинали, стемнело, хоть и не поздний был час.
      На небе стали собираться тучи, а от леса, с вершин сосен, заугрюмило тяжелым шумом.
      - Переночевали бы у нас. А то куда по такой глухоте поедете?- сказал Никанор.
      - Да и правда, Алексеи Иванович, переночевали бы,- поддержала мужа Гордеевна.
      - С удовольствием. Люблю ваш дом. Но жена тревожиться будет. Не предупредил. Поеду.
      Никанор подвел коня к крыльцу, где Стройков прощался с Гордеевной и Катей.
      - Ты когда на свадьбу позовешь?- сказал Стройков Кате, будто и с упреком, что не звала его.
      - Пусть еще погуляет,- ответила за дочь Гордеевна.
      - На все свой звонок, Гордеевна. А это звонок особый. Прозвенит - и прощай.
      Стройков вскочил на коня, который как-то боком, криво пошел к дороге.
      - Счастливо доехать!
      - До свидания!- крикнул Стройков и хотел было пустить коня, но в проулке показался Кирьян.
      - На минутку вас, Алексей Иванович. Дело очень важное,- сказал он.
      Стройков пригнулся с коня и выслушал Кирьяна.
      - А мне не сказала!- раздувая ноздри, с яростью проговорил Стройков.
      - Боялась она.
      - Разговоры потом... Никанор Матвеевич, собирайтесь, и ты, Кирьян. Да Никиту Мазлюгина позовите. Пусть сюда живо! Да с тележкой пусть,-распорядился Стройкой.
      Катя побежала за Никитой.
      Кирьян отсел Стройкова в сторону.
      - Не прошу и не грожу, а отвяжите аы Фсио ог этой истории. Она могла бы ничего не сказать. Но сказала, как просили ее. Это исполнила-и чиста. Надо пооеречь чистоту, а нс грязнить ее.
      - Ты что это так за нее беспокоишься?
      - За человека беспокоюсь. Что же ей всю жязпь маягься?
      - Ты кому-нибудь говорил, что знала оиа.-
      - Нет.
      - Вот и не поднимай панику. Неизвестно, ч-ю.
      Перед проулком на дороге остановилась тележка, спрыгнул Никита. Зашел па другую сторону. Подправлял упряжь и глядел в проулок.
      - Лопату не забудь и фонарь . Л ружье не обязательно,- слышался голос Стройкова.
      - Ружье в лесу, да еще в темном, не помешает,- ответил Никанор.
      На дорогу выехал Стройков.
      - Что так долго?-спросил он Никиту.
      - Да ведь конь-то не в своем дворе, Алексей Иванович!- Оглядевшись, шепотом спросил:- Или на охоту собрались?
      - На охоту.
      - Хорошо, я и ружье прихватил.
      Никита достал из-под сепа ружье и положил его на более видное место.
      Никанор и Кирьян сели в тележку. Никита устроился впереди и, когда Стройков тронулся, хлестнул коня.
      Девчата и парни, гулявшие за хутором на дороге, разбежались от крика Стройкова:
      - Сторонись!.. Сторонись!
      Он проскакал, а за ним прогрохотала тележка.
      Что-то случилось?
      Тележка тряслась и подпрыгивала.
      - Потише, а то все внутренности оборке:-,- сказал Никите Никанор, крепко державшийся за гребенку тележки.
      - Ничего. Смягчай на собственных пружинах.
      - Хорошо у кого они есть, свои пружины, а то один мослы остались!
      - На мослах еще лучше, Никапор Матвеевич: крепче сидеть будешь, пе сползешь... Куда 7:е едем?- спросил Никита.
      - Кто ее знает? По делу куда-то.
      Помолчав, Никита сказал:
      - Сколько переполохов всяких на свете, и все от человека.
      - Какой же примерно от нас с тобой переполох?
      - Мы с тобой травка мелкая. Подняли - и едем. Спали бы сейчас.
      Стройкоз поехал тише, остановился. Остановилась и тележка.
      Впереди - береза. Бледнелась какая-то тень. Закачалась и метнулась куда-то. Но вот снова прокралась из темноты и притаилась.
      Так в видениях ночных метались тени ветией на отсвечивающейся от звезд березе.
      - Слезай!-дал команду Стройков.
      Зажгли фонарь.
      Трава, как кровь в темноте, чернела под березой.
      Стройков сказал, что все вокруг березы раскопать надо: что-то должно быть тут.
      - Или клад какой?- спросил Никита.
      - Может, н клад, не знаю.
      - А вдруг как Митя деньги тут свои припрятал?
      - Какие еще деньги?- со злостью проговорил Стройков.
      - Разговоры идут всякие, будто он деньги вовсе и не пропрш, а схоронил их для будущей жизни,- пояснил Никита.- Вот бы заранее знать, что здесь. Хитры и умны все, а на простенькое ни у кого догадки нет.
      - Взял бы?- спросил Стройков с презрением в голосе.
      - Разве не соблазн, Алексей Иванович?
      - Этот соблазн знаешь как называется?
      - Так ведь я же предполагаю, мечта вроде бы, и то не моя, а от слухов разных играет. А насчет соблазна - это уж всякий дрогнет перед деньгами-то. Всякий! А другого осудит - совесть свою показать. А попадись чужая рублевка под каблук-на следу не оставит. Тем более тысяча - с землей ее выскребет, с грязью.
      - Помолчи!- остановил Никиту Стройков.
      - Молчу, но дух замирает, ей-богу, Алексей Иванович.
      Никанор с осторожностью стал вскапывать землю от ствола. А Никита разламывал пласты и растирал их в руках до корешков и мелких комочков.
      - Вот жадность!- удивился Стройков.
      - А как он все деньги в драгоценный камень - в бриллиантик обратил? Бумага-то преет. А камень сто лет пролежит, и все цена ему. Стараюсь, как бы между пальцев не капнул.
      Лопата со скрежетом ткнулась во что-то.
      Кирьян ближе к земле поднес фонарь. Стройков оттолкнул Никиту, который руками полез под лопату.
      Никанор осторожно подрезал дернину и слегка отвернул ее.
      Стройков ощупал в глубине теплую парную землю - стронул что-то тяжелое... Выдрал заплетенный корнями топор... Колун!.. Быстро пучком травы смел землю и ржавчину.
      На лопасти топора клеймо, три буквы: "Ж. Ф. Г."- Жигарев Федор Григорьевич.
      Так вот какая тут тайна хранилась!
      Стройков тяжело поднялся, даже как-то качнулся, держа на ладонях перед собой колун.
      - Значит, тут, сволочь, зарыл и сам сдох,- выругался Стройков.- Вырыто при свидетелях. Все видели? Все видели? Подпишетесь потом. Вот и все... Вот и все,- повторил он уже для себя, что дело окончено: убийца Федор Григорьевич Жигарев. В ожидании кары не выдержал и покончил с собой - так теперь можно было объяснить гибель его, смертную его обнимку с березой, которой и избавился от всех мук своих и от позора суда, оставил тут и улику на себя в предвидении этой спасительной для сына ночи.
      Вот и пришел конец всем толкам, догадкам и слухам.
      "Фене спасибо надо сказать",- подумал Стройков. Он еще раз оглядел страшный топор, клеймо на котором долго, с пристальностью словно бы озирал фонарь,- приблизился к лезвию, увидел зарубку и отшатнулся.
      ГЛАВА III
      В сентябре полили дожди. Хлестало и моросило с беспросветно хмурого неба. Залило огороды, где на грядах набухшие влагой кренились сахарно-белые кочаны капусты. Из леса, как из бочки, пахло квасным духом преющей листвы.
      Неистова была глухая горечь осин в дождливую эту пору.
      Угра замутилась, поднялась - вышла из берегов, затопила кусты и клади, которые тряслись в мятущейся воде.
      Лодки оттащили на косогор, ближе к дворам, чтоб не унесло.
      В один из этих дней Гордеевна зашла в баньку на своем задворье.
      В сенях баньки с раскрытой дверью и маленьким оконцем Никанор подплетал старый норот: хотел сразу же, как сойдет разлив, поставить норот на сеже; может, и напрет рыба по мутной воде.
      Гордеевна прикрыла дверь, и в баньке сразу потемнело, лишь смутно слезилось в дожде оконце, перед которым махал дочерна выспевший репейник.
      - Слышал, отец, что бабы-то говорят?
      Никанор ножом срезал сучок с лозового прута.
      - По такой погоде бабам только и говорить. Делать нечего, да и сырость языки смазывает для п\ щего вращения.
      Гордеевна терпеливо выждала, пока отшутится муж, и сказала со строгостью и тревогой:
      - Говорят вот что: будто Кирька наш с Фенькой стреваются.
      - Языки длинные, да болтовня короткая. Было бы что, не так сказали бы. А то - стреваются...
      - Видели. В дальней пуне и ночуют,- с покорностью перед такой правдой сказала Гордеевна.
      "Так вот оно что!"-вспомнил Никанор про забытую в дальней пуне косынку и отложил нож и прутья.
      - А еще говорят: Митя скоро придет,- продолжала Гордеевна.- Будто бы за хорошую работу раньше отпустят его, вроде как он безвредный совсем. Что ж будет-то, как придет?
      Никанор поднялся с поленьев, па которых сидел.
      - Дома наш?
      - Нет, нет его. Да погоди ты кипеть. Тихо все надо уладить.
      - Митя живо уладит где-нибудь темной ночью. Век будет помнить наш, как чужих жен сбивать. Так и надо!
      И ей, чтоб хвостом не вертела. Одна беда - другую завела. Непутевая! И наш непутевый. Где себе радость нашел! Не смола, что и отлепить можно, счешется. Позор и стыд!
      - Поговори ты с ней, отец,- это было самое важное, что хотела сказать Гордеевна в надежде, что через Феню все как-то можно остановить и уладить.
      Дома Никанор набил кисет покрепче. Не забыл усы перед зеркалом подкрутить. Надел с аккуратностью фуражку.
      - Как к невесте собираешься,- заметила Гордеевна.
      - Невеста или кто, а дело серьезное. Что и сказать ей, не знаю. Может, наш голову ей замутил. А у нее и от прежнего еще не отмутилось. Вот и выходит ей сейчас такой туман, что хоть провалиться.
      - Жалеешь, так сватай.
      - Митя между нами и перед совестью стоит.
      - Ступай, отец. Замети беду эту.
      Никанор, чтоб никто не видел, пошел задворьями, оскальзываясь на тропке, и, как ни старался пройти ровно, рухнул в мокрые малинники, что и фуражка отлетела.
      Поднялся, плюнул.
      "Люди по ровной дороге ходят. А ты вот по малинникам ныряй,- подумал Никанор и погрозил сыну.- А с тобой я еще поговорю... Погово..."- и чуть снова не рухнул.
      За спиной раздался смех.
      Феня шла от тока с ворохом соломы для хлева.
      - Что это вы, дядя Никанор, малинники ломаете.
      - Крапиву вот ищу.
      - Это зачем же?
      - Сказал бы, да не для ветра наш разговор.
      Она пошла впереди него, босая, с налипшей на икрах мокрой травой. Пролезла в узкую калитку своего двора, протаскивая шуршистый ворох соломы.
      Зашел во двор и Никанор.
      Феня бросила солому под навес.
      - Сама таскаешь. Кирьку бы позвала.
      Как жаром обдало лицо Фени.
      Покашлял в кулак Никанор: не то и не так сказал.
      - Идите в избу. Я сейчас,-сказала Феня: хотела хоть на минутку отдалить разговор, опомниться. Взяла ворох соломы - прикрыть прохудившуюся с угла крышу хлевка.
      "Без хозяина-то как",- подосадовал Никанор, что разваливался хороший и крепкий когда-то двор. Раскрыл
      дверь хлевка. Из дыры в крыше росил дождь на корову.
      Никанор приставил к стене хлевка лесенку. Поднялся по ней. Солому в сноп связал и подсунул под старую кровлю - на слегу положил.
      - Как же ты жить собираешься?
      -Не мой двор, а то давно собралась бы. И хозяин был бы.- ответила Феня.
      - Кто же?
      - Киря ваш.
      - А Митя как же?
      - Я для него отрезанная, как трава на серпе. А с Кирои я как с родной землей. Только вот боюсь за него, как и вы Митю боитесь, да и меня с позором... Дядя Никанор, дайте уж от сердца скажу вам. Позор какои, что жизнь я свою не хочу губить, а хочу идти с человеком? Хоть на страдание, когда знаешь за что.
      Не боюсь!
      - Бунтуешь ты. Погодила бы бунтовать. А то и на волю хочется, и прежняя присяга держит.
      Никанор зашил крышу, и этот свежий пласт соломы светло золотился на старой пропревшей кровле.
      - Кирю вы не ругайте, дядя Никанор. Не ссорьтесь.
      Не надо. Не виноват он. Это я из своей беды к нему потянулась.
      - Ты его не защищай. Пусть он тебя защищает. На то он и мужик за бабью награду на рожон лезть.
      Так и ушел Никанор. Как отоывать, когда всюду боль?
      О чем говорить? Запуталось жквое, и жаль всех.
      Феня стояла на крыльце. Тоава ппиупыла под дождями, будто задумалась: "Зачем я цвела? Злчем? И зачем цветут люди и эти депевья? Зачем н д."я чего все цветет?"
      Хмурые тучп несли над травой свой с\т.;рак.
      Холодно. Сыро.
      В дом Стремновых кралась еще одна история, пока незаметная, но неотвратимая, как эхо.
      Катя не думала, что так случится с ней, что она может стать матерью.
      Она скроет все, так и решила сразу, как в горячке сразу решает юность.