Холмы России

      - С ним что-то стряслось. Подавленное состояние, страх. Я слушала его сердце. Он в ужасе, словно помешанный. Говорил что-то про Внкентия Ловягпна, будто навещает - в окно стучит.
      - Все ложь. Внкептнй сгнил в болоте. А Желавину надо разнести слух, что бандит жив.
      - Зачем?
      - Чтоб опорочить меня. Сбить с пути. Давняя охота, знаешь.
      - Но что-то стряслось. Без причины нс может быть.
      Возможно, какие-то чувства, а выхода нет. Выходит, угарное.
      - Поля, сколько возможностей дать волю чувствам в хорошем. Свою жену забил, теперь подай Митину. Ходит хам в грязных сапогах по чистому полу. Не оставлять же грязь. Вытирай. Вспомни, как следил у нас, и мы ничего. Как-то неудобно делать замечание.
      - Вытерла, и ничего,- сказала Полина Петровна.
      - За ним. Это доставляло ему удовольствие... И всета!-и в чем-то дело?
      Они остановились на набережной. От простора застудеЕшсй реки порывало холодом. Тяжелые волны хлестали в гранит, захлебывались пеной.
      Дементий Федорович надел фуражку, пониже надвинул козырек и опустил голову, окинул взглядом реку, тусклую, как свинец, всюду в красных от заката, быстро исчезавших пятнах.
      "Да, в общем я что-то начинаю вспоминать. Видимо, так, все так: человек проживает три части своей жизни.
      В первой просто живет, во второй расплачивается за ошибки, а в третьей прозревает",- раздумывал Дементий Федорович.
      Полина Петровна стояла спиной к реке. Все смотрела на тот домик на круче. Между вишенок перед обрывом натянута бельевая веревка. Висели две рубахи-мужская и женская, пошевеливались, взмахивали и вдруг начинали плясать и обниматься, опускались обессилешю, трогали рукавами друг друга, отпихивали и снова вскакивали порой, взлетали над обрывом и в испуге шарахались за бурьян.
      Мужская рубаха рукавом стала обнимать женскую и затихла, раздалась грудью и пошла, пошла, вихляя, а женская забегала вперед, вилась, взмахивала подолом.
      "Желавин с Серафимой",-представилась Полине Петровне чета супружеская, бесстыже разгулявшаяся над обрывом.
      Дементий Федорович распрямился. Привычно расправил под ремнем гимнастерку, поводя плечами, какой-то свободный, влекущий верой в сокровенную доброту свою.
      Глаза, ясные, близкие и далекие, задумчиво окинули взором рощу закатную.
      - В Желавкне бился гад. Ты слышала, как он сдыхал, но не сдох еще,-произнес Дементий Федорович.
      ГЛАВА II
      Провалились слои облаков, и поздним утром небо тронулось голубой акварелью с лимонными отсветами солнца.
      Полина Петровна на кухне налила чай в чашки - себе и сыну. Муж третий год из жестяной кружки лагсриьЕЕ!
      чаек пьет. Недавно десять пачек послала "индийского".
      Просил в письмах проверенных: "Чайку, Поля, чайку пришли".
      Чудилась какая-то надежда, да будто и подторапливал время к избавлению: "Чайку, Поля, чайку пришли".
      А то, казалось, хворал и замерзал: "Чайку, Поля, чайку пришли".
      Сергей вышел из комнаты.
      - Доброе утро, мама.
      Он поцеловал мать в припудренную щеку. Скрывала тоску. Нс сохла и не сгорала. Как осина, горьким соком жила на земле ненаглядной.
      Полина Петровна поставила на стол фарфорово-белую сахарницу в цветочках вересковых.
      - Погода, кажется, разгуливается.
      По свету на стене было видно движение облаков - то светло, то сумрачно.
      - Жизнь удивительна, мама. И знаешь чем? Думаешь и хочешь сделать одно, а выходит совсем другое.
      Я стал замечать. Будто что-то уже определено заранее...
      Видел вчера Николая Ильича. Он изменился.
      - Годы, Сережа.
      - Странное что-то.
      - Да и заботы родительские. Когда-нибудь узнаешь.
      Хочется быть счастливым в любом возрасте.
      Сергей выпил чашку чая, сходил в комнату и принес кисет с трубкой.
      - Зачем ты куришь?
      Он долго набивал трубку табаком.
      - Что с отцом, мама?
      - Я тебе говорила.
      - За что же все-таки его?
      - Возможно, нам и не положено знать.
      - Я хочу знать, что думаешь ты. Чего-то боимся, чего-то скрываем. Без откровения нельзя.
      - Откровение - ке всегда правда.
      - Я прожил сравнительно мало. Но чувствую: одно идет по поверхности видимое, другое - глубоко, у дна, в яме. Я не сомневаюсь в честности и доброте отца. Надо разобраться.
      - Я мало что знаю. Как и ты. Что мы можем?
      Глаза Полины Петровны заблестели от слез. Сергей тронул руку матери.
      - Прости. Тебе тяжели. Верю, ты все разобрала по ниточкам. Попробуем вместе. Вдруг что-то да выйдет?
      Случится.
      - Николай Ильич сказал. Он имеет связи, он знает.
      Он мне сказал, что самое разумное ждать, ждать, чтоб не быть виноватым в "изменении к худшему"- "геГогпшю ш ре^иа",- произнесла Полина Петровна незнакомым голосом.- Его слова. Можем напутать. Я прошу, никаких действий без меня.
      - Страх перед какой-то правдой. Я понял.
      - Поклянись, что никогда не проболтаешься, что я скажу тебе.
      - Никогда,- заверил Сергей.
      - Я не говорила даже брату. Было письмо на отца.
      Отец представлен как сподручный бандитов.
      - Это ложь! От кого письмо?
      - От Желавина.
      - Так вот какого подлеца он проглядел. Врага! Вот и дело!
      Полина Петровна открыла 4юрточку.
      - Ты накурил.
      Из форточки потянуло прохладой, влажной с терпкой прелью от багровевших за окном кленов.
      - Желавин терял совесть,- сказала Полина Петровна.- Бывало жалко его.
      Сергей вскочил со стула.
      - Этого подлеца!-с удивлением и негодованием произнес.- Отец пострадал за свою жалость.
      - Ты хотел разговора откровенного.
      - После всего как можно говорить о какой-то жалости?
      - Желавин когда-то спас жизнь отцу.
      - Первый раз слышу,- как внезапным, был поражен Сергей. Он сел на свое место, взялся за кисет и трубку.
      - Отец не любил вспоминать об этом,- ответила Полина Петровна.- Было это давно, на старой Тульской дороге, за Чурой возле пруда. Троих молодых коммунистов с завода встретили какие-то люди. Лица их были закутаны башлыками. Свалили и стали бить сапогами.
      Двоих сволокли в прорубь. Волокли и отца. Раздались выстрелы. Убийцы разбежались. Отца взвалил на себя человек и понес к домам. Это был Желавин.
      - Постой, мама, постой,- Сергей вспомнил, как однажды с отцом они подошли к пруду. Отец долго стоял в задумчивости, глядел в воду с желтыми кубышками кувшинок на уходивших во тьму стеблях.- Это за мостом?- спросил Сергей.
      - Да.
      - Что за люди?
      - Ничего неизвестно. Отец лишь запомнил сапоги.
      Зимой в мороз все были в хромовых сапогах.
      - Я ничего не понимаю. Желавин спас отца. Почему же вражда?
      - Какое-то время были товарищами. А потом наступило отчуждение, переросло в ненависть. Что-то произошло.
      - Отец несет чужое зло!
      Часы пробили десять.
      Сергей бросился в комнату. Схватил планшет. В прихожей надел пилотку, шинель, затянулся солдатским ремнем.
      Спешил он с письмом к военкому: горячо просил помочь с поступлением в училище.
      Полина Петровна видела из окна, как сын перебежал улицу и успел вскочить в автобус.
      Лия захворала: не то грипп, не то ангина.
      Сергей позвонил ей.
      - Я одна. Зайди ко мне,- сказала она грустным голосом.
      Квартира из трех небольших комнат; рабочий кабинет Николая Ильича с книгами на застекленных и укрепленных цепями полках. На столе покоилась мракорная плита чернильного прибора с хрустальным оленем. В углу телескопическая труба на треножнике.
      Иногда тихими дачными вечерами Николай Ильич наводил трубу на Луну в загадочных, похожих на мох пятнах, на звезды, вглядывался в голубой туманец мрака вселенского, где золотилась звездочка, казалась милой Ирочкой.
      В ее комнате-ложе, как в маках, окинутое персидским покрывалом. В углу-трюмо. В зеркальных дверцах его мерцал золотой, червленный гранатовыми каменьями браслет.
      У стены-пианино с бронзовыми в прозелени подсвечниками. В чашечках их две свечи оплывшие, слезами загорались и текли, когда перед огнями садился и играл Николай Ильич.
      Задворье квартиры - кухня. За перегородкой ее уютный уголок для застольных дружеских и семейных бесед, вроде бы избяной уголок: стены околочены сосновым отшлифованным горбылем, лаком покрыты. На подоконнике кадушка, а в ней березка в землице, словно нарисованная эмалью и зеленью на стекле.
      Тихо, пустынно и одиноко в квартире.
      Лия в своей комнате сидела на тахте в углу, поджав ноги, закутавшись в цветастую шаль. На столике порошки и лекарства в пузырьках, стакан с отваром из трав.
      На письменном столе у окна навалом тетрадки и книги. Сдавала Лия в медицинский: проходной балл не добрала.
      Сергей сидел на краю тахты... Все эти дни ждал, как-то решится с училищем. Душой виделась какая-то минута, что вот-вот случится с ним что-то необыкновенное. Кто-то наконец заметит его или он сам сделает такое, что о нем сразу заговорят, удивятся, как это прежде его не замечали. И вот он адъютант, мчится с генералом в машине, ловок, отважен, и его видит Лия.
      "Кто такая?"- спросит генерал.
      "Любовь моя".
      "Лих, лих ты, Елагин..."
      Холодно синилось промытое окно. В комнате зябко, тоскливо.
      Лия была слаба и возбуждена. Сергей слушал ее.
      - Я тепличное растение, Сережа. Зябну, болею.
      Знаменитости прописывают лекарства. Папа платит.
      Готов на все, лишь была бы здоровой.
      Лия взяла стакан и отпила отвар.
      - Я как-то зашла к твоей маме в больницу. Она была в белом халате, красивая, какая-то святая. Вот такой я хочу быть!
      - Отец твой отгонял меня,- спокойно и холодно сказал Сергей.
      - Почему?
      - Сложилось счастье. Зачем же его тревожить и нарушать?
      Лия распрямилась в уголке, туже завилась в шальзеленый цветок на плече, маковые - на груди и на коленях.
      - Как же быть?
      - Вопрос поставлен тростью твоего отца.
      - Значит, мне и решать. Я решу. Вы как два холодных камня, ты и мой отец,-жестко заметила Сергею.- А ты должен быть сильным и радостным. Не просто так, а что-то сделать. Надо сделать, Сережа.
      Взорвать в себе все силы. Хотя бы знать, на что ты способен, что есть в тебе. Ты горишь лишь в фантастических мечтах о подвигах, а жар на ветер.
      - Училище или деревня? Своя изба. Здесь жить не буду,- как о решенном сказал Сергей.
      - Деревня? Что будешь делать там?
      - Сяду на трактор. Пахать.
      - Ты невероятный фантазер. Хлеб на столе, а ты ждешь его от журавля в небе. Завтра у тебя будет уже другая мечта. И так ты ничего-ничего не сделаешь, не достигнешь. Я птица оседлая, как наши московские галки. Но, может быть, прилечу к тебе. Поклевать зерна.
      - Поставлю тебе чашку с медом, горлач с молоком.
      - Откуда мед и молоко? От поэтической любви к земле? Твоя изба зарастет осинником. Чтоб что-то было, надо трудиться,- и вздохнула.- Ничего этого не будет. Будет все не так. Предчувствие.
      Посмотрела в окно и выше, в небо. Заплыла взором в синеву, забылась.
      - Если отрешиться от всего, то мы счастливы, Сергей,- сказала она и подумала, что в воле далекой, под той синевой разливом, где-то на дороге, тихой-тихой в березняке, приляжет у копны, вздохнет, и все забудется, начнется новая жизнь, и что-то держало, поражая скорбью настойчиво: то, что не представлялось Сергею, представлялось ей серым холодным деньком, когда она останется одна.
      - Ты можешь взять свое заявление назад/ .уедем завтра же, куда ты захочешь,-сказала она, выпутываясь и раскрываясь из шали, словно росток весенний, обнажалась, черноглазая, тонкая.
      - Дождусь решения. Да или нет!-сказал Сергеи.
      Она пропустила его слова, думая, что ничего не выйдет у них и с дорогой. Проводит его и вернется в свой угол.
      - Ты сомневаешься? А я ни капельки. Дадут тебе
      шинель, винтовку с окованным прикладом и койку в казарме. С твоей мамой будем приезжать к тебе и гденибудь под кустом угощать пирожками. Расскажешь нам про поле Куликово,- улыбнулась, скрывая грусть. - Помнишь? Степь пряно пахла травами, и в небе вились коршуны...
      Сергей повернулся.
      "Почему я люблю его?"-с задумчивостью оглядывала Сергея. Он смотрел взором прямым и скрытым в душе, от которого исходило в нее легкое и розовое пылание; в жизни ее не было ничего похожего, хотя бы отдаленно напоминавшее это чувство, наплывшее из бесконечно чудесного; отводило в какой-то праздник оттепелью, с золотым крестом в бирюзовом небе и красной с паром чашей в снегу. Что это было, когда? Или ещебудет, явится? Что-то звенит и звенит.
      "Телефон",- услышала она.
      Лия спрыгнула на пол и побежала в кабинет отца.
      Звонил Николай Ильич. Сказал, что идет домой.
      Сергей оделся в прихожей. Стала одеваться и Лия:
      надела сапожки, пальто, закуталась в пуховый платок и улыбнулась внезапно:
      - Вылечилась. Пойдем в парк.
      Они шли по широкой парковой аллее, наряженной по газонам поздними цветами астр, георгинов и багровыми с червонной позолотой кустами жасминов.
      Настоянный на листьях и травах воздух смешивался с гарью шашлычной.
      На веранде играл духовой оркестр. Тяжелы, печальны и пронзительны были прощальные звуки, словно сверкали под холодным солнцем.
      - Меня поразил выпад отца еще и каким-то испугом. Будто раскрылось вдруг чужое лицо,-сказала Лия, продолжая начатый из тревог своих разговор.
      - Арест моего отца. Вот в чем испуг,- ответил Сергей.
      - Он умеет владеть собой. А тут из себя вывернулся. Видим в небе серп, но это лишь часть скрытой в тени луны. Ведь не исчезли злоба и зависть, ревность и жажда иметь, владеть. Это же с планеты никуда не сбросишь,- в общем, поискала ответа Лия и замолчала.
      - В планете перегниет,-сказал Сергей.
      - Человеку даны все страсти, Сережа. Не так-то просто с ними. Да и судьба.
      - Изречения твоего отца. Страж закона и совести, а слезными речами отмоет любого, как страдальца судьбы.
      - Он трудолюбив, копается в бумагах, как крот.
      Много знает и много видел, что нам и не снилось.
      Родился в бурлацкой барже. Детство прошло среди нищеты и страдания. Он никогда не поднимает высоко голову. Когда-то в судьбе его приняла участие его будущая теща, моя бабушка. Он, мальчишка, пришел к ней колоть дрова. Накормила, приютила и выучила.
      А ей выбиться в люди помог барин Викентий Романович Ловягин. Мама рассказывала про него: сильный, хитрый. Он никогда никого не любил, лишь страсть и бриллианты. Отцу ты не нравишься за изнеженность, Сережа. Он не признает этого в мужчине. Но ты мне нравишься. Со мною он должен считаться? В тебе бескрайнее, и мне хорошо, свободно. И я боюсь... ее боюсь,-сказала Лия про Феню.-Красивая. Слышала, муж ее перед ее красотой падал. А она не любила его.
      Нелюбовью погубила.
      - Не разберешься.
      - Не все просто. А у нас должно быть просто и ясно.
      Она повернулась к нему, в пуховом платке, черноглазая, губы смородиной красной.
      - Так и будет.-Он взял ее за руку, не сжимал и не ласкал, а держал робко.
      Они остановились у пролива пруда. За проливом островок. В затишке его покачивался на воде белый лебедь. Голова под крылом.
      - Сережа, это тот самый лебедь. Про него писали в газетах. Подруга его погибла, и он умирает без нее,- сказала Лия.
      Она подошла к краю берега, присела у куста и тихо позвала:
      - Лебедь, лебедь мой прекрасный, ну подплыви ко мне. Милый, ну подплыви.
      - Лия,-сказал Сергей на холодном ветру,-я люблю тебя.
      - Милый... милый... ну, подплыви ко мне,-со слезами в глазах все звала и звала она.
      Николай Ильич зашел в комнату дочери, посмотрел на опустевшую тахту и на стол, где на уголке стояла бронзовая пепельница с табачными огарками.
      "Был тут, сосунок трубки. Значит, с ним. Не могут расстаться. Бездельник, протирает штаны, заработанные матерью,-негодовал Николай Ильич.-Прокоптил дымом всю комнату".
      Он брезгливо выбросил огарки в ведро и вымыл пепельницу.
      Его возмущало, что дом - святой их дом - стал местом свиданий, возмущало и то, что Сергей, которому он высказал свое презрение, продолжал встречаться с его дочерью.
      "Что нашла в нем хорошего? Просто горячка. Как избавиться?"
      Сегодня утром он позвонил Полине Петровне - хотел поговорить с ней по делу мужа, кстати, и о сыне.
      Через четверть часа должна прийти.
      Николай Ильич постоял в комнате жены. Раскрыл гардероб. Поинтересовался: в чем пошла? Висела беличья шубка, пальто с собольим воротником, на полке стояли шапочки: красные, голубые и белоснежные.
      Ушла в простом пальто и в платке.
      "Ее вкус изменился. Почему? Она стала пленительнее",- и вспомнил, какой восторг вызвала она у Сергея.
      В прихожей он задержался у зеркала, посмотрел на СБОИ сильные, крупом, плечи, на низко посаженную голову. Как из пеньки волосы. Распрямился, и глаза его осветились янтарем.
      Он был силен, уверен, и ничто не могло стронуть ею, когда он стоял на своем.
      "Заелись",-успокаиваясь, определил он состояние жены и дочери.
      В своем кабинете он достал из ящика стола пакет с карточками. Его личный сбор по делу Дементия Федоровича. Да в личном, в любовном, в борениях прошлых лет не находил концов.
      Был осторожен. Дело темное, с топором и лесочком, из которого бог знает кто еще выйдет.
      Николай Ильич разобрал пачку. Отложил карточку Дементия Федоровича. Молодой, строгий, в петлицах по "шпале", задумался о своем. Положил рядом карточку Полины Петровны. Она, в сарафане, загорелая, как литая, с крепкой грудью, стояла перед копной, видимо, в жаркий полдень, и улыбалась. По другую сторону придвинул карточку Желавина. В темной косоворотке, высоко держал голову, взгляд из-под козырька проницательный, умный.
      Николай Ильич посмотрел на всех троих, подумал:
      "Одного выбрала, другой привязался. К чему пришло... Болото. Да какое. И наша козявка туда".
      За окном прошла Полина Петровна.
      Николай Ильич встретил ее в дверях.
      - Я ждал, ждал тебя, Поля.
      Помог ей раздеться - снял пальто, из-под которого холодно пахнуло эфиром. Устало, со спокойной задум"
      чивостью глядели ее глаза.
      - Все такая же,- Николай Ильич отметил, что держалась она достойно в своей невзгоде.
      - Скажи, какая-то новость?- с нетерпением и ожиданием радости спросила Полина Петровна.
      - К сожалению, ничего. Пока ждать. Столько ждали. Давно не виделись, Поля. Ты в обиде на меня? Что в моих силах.
      Николай Ильич, поддерживая под локоток Полину Петровну, провел ее в свой кабинет. Показал на высокое кресло.
      - Устраивайся. Мы одни. Надо о многом поговорить.
      Сам сел напротив, пониже, в кресло из красного дерева, углубился в мягкий уют.
      Между ними хрустальный олень в ледяной прозрачности, высоко подняв ветвистую корону рогов, стремился куда-то.
      Здесь Полина Петровна когда-то бывала с мужем в гостях. Шли годы. А олень все так же сверкал в своем стремительном миге.
      Телескоп в чехле все на том же месте.
      Вещи как бы останавливают время в себе, как вечные камни, стоят они среди потока жизни, провожая годы и сохраненной памятью возвращая их для радости или печали.
      Николай Ильич прилег к спинке кресла и подумал, как уютно и спокойно среди этих стен, загороженных книгами с затаенными в них драгоценностями мыслей и слов, из которых брал Николай Ильич многое для блага, согревавшего счастьем его семью.
      "Как сохранить?"- подумал Николай Ильич и погладил бархат на ручках кресла, которое тоже было счастливо, что его гладили и любили.
      - Да, Поля, время идет, и мы познаем судьбу, нечто независимое от нашего ума и наших желании.
      Прежде казалось все проще. С годами начинаю задумываться. Беспокоят и дети.
      - Лия повзрослела. Я любовалась ею на вечере,- сказала Полина Петровна.
      - Только что ушла с твоим сыном, больная, чуть живая. Делают выбор. Нас не спрашивают. Дети огорчают, больше чем кто-либо. Порой безжалостно, стремясь освободиться от родительского надзора. Не признают никакого права над ними. Надо бы, выдавая диплом, представлять и счет затраченных средств семьей и государством. Ставить отдельно бутыль с родительскими слезами. Не понимают, что опыт отцов клад. Нет же, нет. Им он не нужен. Сами умны и все знают. Полная свобода. Неудержимы в порывах слепого эгоизма. Кто-то должен удовлетворять. Дай, я хочу!
      А в результате стоны, крики душевные родителей и дестей. Что делать, что делать?- повздыхал Николаи Ильич. Помолчал, опустив голову.Начитаются пошлых романов, наглядятся в кино на красавцев и красавиц, теряют чувства. Что-то остается на донышке. Да, Поля, да. Как выучить, как уберечь?-раздумывал Николай Ильич с огорчением, но и твердо вел свое.- У мужчины должны быть стремления. Как у этой птицы, допустим...
      На фонарный столб напротив окна села галка. Полюбоваться бы с высоты, поглядеть на людские гнездышки. Вон сидят двое в тепле, хорошо им. А ей голодно. Надо лететь дальше. Галка, слегка повернувшись, приладилась крыльями к попутному ветру, полетела над крышами, все дальше и дальше, скрылась за колокольней в москворецкой низине.
      Николай Ильич улыбнулся.
      - Некогда. Полетела на то место, где когда-то нашла кусочек сыра. Прекрасно и свободно летает... Но ее полет - ее труд. Добывает корм себе и своим птенцам.
      Просто удивительно! Тяжело. Но постоянное напряжение сохраняет силу крыльев. Такая же птица - без полета, на всем готовом скоро дряхлеет. А выпущенная на волю и лишенная готового корма гибнет. Уже не способна к напряжению, меньше летает и меньше возможностей что-то добыть, и еще больше слабеет. А осенью дальний перелет. Она обречена. Не долетит. Останется. Я видел зимующих грачей. Вид их ужасен. Оперение висело какими-то лохмотьями. А сородичи, усталые и радостные, достигли желанного берега... Прекрасно и вечно в жизни стремление к делу, если говорить о человеке в его свободе.
      Не в той свободе - делать что хочу, а в той - с жестокой, тревожной и радостной схваткой в многообразных проявлениях человеческого ума и духа.
      Полина Петровна терпеливо слушала его. Понимала, о чем речь, и в душе брала под защиту сына, но она никогда не позволит себе что-то доказывать и опровергать, как бы выпрашивать снисхождения.
      Николай Ильич поднялся. Прошелся вдоль книжных полок и вдруг спохватился: "Где трость?" Быстро продолжил путь по прямой в прихожую. Трость стояла в углу, за вешалкой.
      Вернулся в кабинет успокоенный.
      - Человек, Поля, после лени с достаточным обеспечением, что, бывает, тянется с детства до лет великотит много бессвязных усилий в обстановке непривычной.
      Другим просто, а ему тяжело. Жизнь кажется каторгой.
      Такие пристрастны к вину. Лень также порождает мысли о способах существования более легких: с их помощью без особого труда можно насытить и чрево, и эгоизм - пользование способами недозволенными. Воровство, ложь, подлость, обман. Крайность, но, сказать, часто со слезами раскаяния встречает меня в суде. Да упаси господи от озлобления неудовлетворенного эгоизма. Зверь, зажпрающий чужие жизни. Когда такой зверь в семье, жизнь окружающих его близких беспросветна.
      Николай Ртльич сел в кресло и помолчал.
      Полина Петровна прислушалась к тишине в доме:
      казалось, что комнаты давно опустели, покинуты, а хозяин все сторожил и ждал.
      - Твоему сыну столь мрачные опознания следов несчастья не грозят. Он и глазом не поведет, если вместо кровати придется спать на земле, вместо хорошего обеда сойдет и кусок черствого хлеба. Он будет мечтать, ждать и будет счастлив. Но ничего не сделает, чтоб в доме вместо железной кружки завелась фарфоровая чашечка.
      - Весь в отца,- вспомнив дорогое, сказала Полипа Петровна.- В дом по капле наносила я.
      - Ты пчелка, Поля,- Николай Ильич растроганно взял ее руку, поцеловал.Милая пчелка.
      Сочуствие Николая Ильича растрогало ее.
      - Сергею надо быть военным,-с прежней твердостью продолжал Николай Ильич.-Дисциплина, неукоснительный порядок, в который он включит свои способности и силы, выдадут ему верное будущее. Вот мои советы и мысли. Желаю добра, только добра. Я с тобой откровенен, знаю тебя. А с ним не могу. Нет чувства, а у него степенного поклона, начала. В таких случаях говорю юнцам: нет! Хотя воспринимает как нечто разное во взглядах и даже враждебное.
      - Сережа может вспылить, но озлобленности у него
      нет.
      - Я не требую приспособления. Но эти же плотины для чего-то воздвигнуты,- вознес руки Николай Ильич к высотам книжным и с огорчением опустил.- Благоговения его нс заметил. Скорее в сад с любимой. Расстроил я тебя, Поля. Ты прости. Надо же учиться и воспитываться. Как-то в трамвае я сделал замечание одной женщине. Сын ее сидел, а рядом стояла старушка. Родительница ответила: "Почему он должен уступать место? Вы ученые, а он из бедных?"
      - И ты произнес речь,-с шуткой сказала Полина Петровна.
      - Я представил Ломоносова на моем месте. А лекция вскоре состоялась в заводском клубе. Мне мало жизни: столько полезного так и умрет со мной. Живем, чтоб оставить свой опыт. Когда им пренебрегают, наступает разрыв между поколениями, как будто бы разорвано живое,- после паузы Николай Ильич выбрался на колею и, поудобнее усевшись в кресле, тронулся: - Твой сын и моя дочь никогда не испытывали чувства голода и жажды, а, чуть устав, отдыхали. Мы трудами своими добыли им блага. На что они способны, я не знаю.
      Мы сняли с них все тревоги. Хотя бы одна вошла в их душу, заставила задуматься. А что делать, когда решать нечего? Цель же неопределенная растрачивает силы на беспутное, которое никак не может быть оправдано скидкой на юность. Так мы лишь готовим несчастье своим детям. Я сказал все не зря. Лучше предупредить, чем потом сожалеть...
      - Они счастливее нас,- уверенно сказала Полина Петровна.
      - Я не упомянул о твоем муже. Твой сын может дополнить дело, сделать картину более мрачной.
      - Но что он сделал? - с недоумением спросила Полина Петровна.
      - Пока ничего. Но ты помни, что я сказал. Я не был безучастным. Твой сын не должен предаваться страданию. Только борением духа побеждаются собственные слабости и невзгоды... Как бы хорошо посидеть в беседке и поговорить о другом, выйти в ржаное поле, послушать перепелов,- помечтал Николай Ильич, как бы отдыхая после пространной речи.- Но время, история. Тысячи, тысячи лет все устраивается мир. Существует честное и бессовестное, холуйское. Один не имеет крова, другой...
      Николай Ильич поднялся и снова заходил у книжных полок, по ковру и, поворачиваясь от угла, глядел на входную дверь с больщим железным засовом в скобах.
      - Я становлюсь лишним в семье. Им что-то надо.
      Новое, и готовы разрушить старое. Скоро я останусь один.
      Что ужаснее: голод или муки душевные? Не изменит лишь эта палка,-вдруг с печалью поглядел 1; а свою трость Николай Ильич.- Пригласил тебя по делу, а не хочется говорить.
      Николаи Ильич еще быстрее заходил, скрывался за дверью и возвращался. Остановился внезапно за спиной Полины Петровны, положил руки на спинку кресла.
      В мочках ее ушей покоились маленькие золотые сережки.
      "В чем смысл ее жизни? В работе, в надеждах, в сыне? Стойкость? явился неожиданно вопрос Николаю Ильичу.- Нет, нет!"
      - Сын спрашивает о деле отца? Настаивает? Требует действий? Не так ли?
      Полина Петровна обернулась. Но Николай Ильич уже отошел, стоял у своего кресла.
      - Да. Был разговор,- ответила Полина Петровна.- Требует правды. Я чувствую себя виноватой: ничего не добилась. Теперь мы вдвоем, и вера наша сильнее.
      - Я пригласил тебя, чтобы предупредить.- "Начнет стучать во все двери этот мальчишка. Без всякого совета",- раздумывал Николай Ильич, решал, как и что сказать Полине Петровне, так сказать, с участием утешающим, но и оградить их от дела - не вмешиваться, пока как-то уладилось временно и остановилось для Дементия Федоровича.
      - Хотите поколебать пламя свечи,- с тревожного начал Николай Ильич.Надо быть осторожнее. Она так робко и слабо горит.
      - Я должна знать, что мне делать. Или ничего не делать? Вот все, что мне надо.
      - Ты так сказала, будто хочешь совсем мало. Но это область государственных деяний. И если иметь в виду провидение, то это и есть то высшее и безграничное, где свершаются судьбы истории. Ее движение не только с гулом сражений, но и с лязгом железных затворов, отсекающих все опасное для нас. Ты хочешь постучать в эти железные затворы?
      - Он не виноват. Я уже говорила,- слабым показался голос Полины Петровны после слов Николая Ильича, которые дыбой ворочались со скрипом и содроганием.
      - И я говорил и говорю, дорогая Поля, что опасно подвергать сомнению. Надо смириться не от бессилия своего найти правду, а принять существующее как правду. Мы любим близких, жалеем их. Очень тяжело, я понимаю. А цели преступников? Перед законом и властью надо снимать шапку. Тогда все будет хорошо. Спокойно общество, и спокоен каждый из нас. Так надо жить.
      Это просто. Вот тут самое малое, которое надо уважать, чтобы потом не спрашивать: что делать? Не надо делать то, что не надо делать. Хотели по частям распродать Россию за бриллианты, виллы, капиталы в заморских банках. Христопродавцы - вот так говорят о таких и им подобных.
      - Что он имел? Получил квартиру. Надо было нищенствовать, пить, а мне гулять, тогда бы никто не завидовал. Твои слова выслушала, Николай Ильич. Виноваты! А в чем?.. Что натворили мой муж, я и сын? Я буду писать.
      Николай Ильич закрыл лоб рукой, сидел так некоторое время в задумчивости. Он знал, что сказать, но его удручало то, что она не поймет, что муж ее нес какую-то вину при всей своей честности. Что-то было. И как можно, признав его честность, оставить другое-скрытое. В коренных отложениях самых сокровенных мыслей он прятал догадки, что бандиты живы. Кто они? Может, в боевых кожанках расхаживают? Постучат ночкой, отвезут, зарастет травкой дорожка дачная. Ах, Дементий Федорович, что-то и когда-то проглядел.