Холмы России

      - Любовь разная - у каждого своя.
      - Что я понимаю. Ты доктор. Про все жилочки знаешь, какими живем. Корми, пои и ублажай каждую. Все мы из жилочек? Или не так? Я у Николая Ильича книжку видела. При каждой жилочке номерок. Обидь какую - и захвораешь. А захворал - кому нужен? Вот как я.
      - К чему же наговорила столько? - сказала Полина Петровна.
      - А к тому. Где она, совесть-то, светлая, темная или какая? Всю книжку перелистала. Нет ее. Одни жилочки.
      Серафима повернулась на бок. Мглило в глазах ее, будто глядела на летящих по ненастью птиц. Положила руку на спинку кровати, хотела встать, но лишь всползла на груду подушек и поникла. Ноги ее тонули в смятом покрывале, поразили Полину Петровну изморозной белизной.
      - Не встану никак. И летом зябну. Погасла от темна подколодного. Вроде сырость какая. Не просыпалась бы. Напоминание какое-то, чего-то было и не было - потерялось. В августе с холодных ночей туман, бывало.
      И дым печной, н дух конопляный вбирает, туман-то.
      А по зною маревом восходит: мутно и душно. Дуреет человек. Находит с той поры. Словно хворь. Да так не кончусь. Слышала я будто краем, сделай Фенька шажок за письмо, и не пропал бы Демушка. И ты отказалась, тоже от такого-то шажка. Гордостью своей чуть человека не погубила.
      - Это же подло, Серафима. Что ты говоришь? - с отчаяньем, что человек не понимал подлости, произнесла Полина Петровна.
      - А какая такая жилочка захворает, если только чуть шагнуть? Демушка все тебе дал, да и сама в силах, ровно сноп, свою жизнь поставила. Не умерла бы при шажке-то. Я за него на край света поползла бы, а ты на шажок себя пожалела. Демушка милый, он и мне воли дал, и красную косынку, а любовное тебе. Я что же, любовного не хочу, а ты совестью попрекаешь. С совестью ты шажок презрела, а я без совести по грязи бы за него поползла.
      - Ты что же, любила Дементия Федоровича? Про любовное ты говоришь.
      - Какое любовное? Любовное разве в том, как ты думаешь. Он меня девчонкой до моста провожал. Но темной улице, с углом ледяным трактирным, он один, Демушка-то, словом светлым утешил. Не знать тебе его в темноте моей,- приложила Серафима руку к груди.- Ушло. Вздохнуть нечем. Лжи хочется, да такой, что легче кому-то сквозь землю провалиться, чем на суд взойти.
      - Какой суд? О чем ты?
      - А нам всем суд и всему свету.
      -За что же всем?
      Она закрыла глаза и снова раскрыла мраком.
      - Бога убили. Убийцы мы.
      - Ты видела?
      - В тетрадке Астафия. Может, сгорела в огне.
      Полина Петровна поднялась.
      - Вот ты какая гадина!
      - А хочется.
      - Провались ты сама!
      Серафима уползала и уползала под одеяло, скрылась совсем.
      - Убей! Убей! - проговорила она.- Топор на кадке.
      Слева дверь.
      - Такую мразь лечить обязана.
      - Полечи, полечи.
      Заворочалась и стала выползать из-под одеяла, как из кожи старой, отлинявшей белая литая змея.
      Полина Петровна опомнилась возле дома. Заслышала какой-то стук. Оглянулась. Николай Ильич, постукивая тростью, догонял ее.
      - Что случилось, Поля? На тебе лица нет.
      - Ради бога, не называй ее. Не хочу говорить и слышать.
      Вечером Сергей отодвинул доску в заборе и пролез на улицу. Быстро подошла Лия, в пальто и в платке, затенявшем ее лицо.
      - Неужели это ты, какое счастье, Сережа.
      Они перешли улицу и сели на скамейку в садике старого дома. Рядом сарай раскрытый. Там на старом брошенном диване сидели двое - мужчина в пижаме и женщина в белой кофточке.
      - Елагин, будь любезен, закрой хату,- попросил мужчина Сергея.
      Сергей закрыл сарай.
      - Я должен сказать тебе, Лия...
      Она ближе подсела к нему, оглядела его лицо и улыбнулась.
      - Ну, говори.
      - Прости меня. Не для того, чтоб быть с тобой, а что нельзя уже. Там, за фронтом, жена у меня.
      - Зачем ты мне это сказал? - удивилась она.- Ты не стал чище и выше. Ты всегда был чистым и высоким для меня. За то и люблю. Гордись: нравишься двоим.
      - Как я люблю тебя! - пораженный, произнес он.
      - А ее?
      - И ее. Ну, как же. Женою назвал.
      Они со слезами смотрели в глаза друг другу.
      - Как скоро,-сказала она.-Стала соперницей и чуть ли любовницей твоей. Что ж делать? Я жить без тебя не могу.
      - Я люблю тебя, Лия.
      - И я. Но уже не то. Что-то снялось и улетело. Значит, так надо.
      Он взял за плечи ее, прижался к ее груди, проговорил:
      - Я же люблю тебя.
      Она поцеловала его в голову и поднялась.
      - Что-то улетело, Сережа. Найду в полях, что меня ждет. А не найду, что будет. Прощай, милый мой, прощай.
      Она пошла по улице. Сергей глядел ей вслед.
      "Лебедь, лебедь ты мой прекрасный".
      Он, как-то ломаясь на костылях, взмахами словно полетел за ней.
      - Лия!
      Она остановилась на уголке, посмотрела на него.
      "Нет, нет. Надо родиться заново",- и угол отсек ее от Сергея.
      Он снова увидел ее вдали, перед башней Донского монастыря, как бы склонялась и склонялась женщина в платке, опускалась под бойницами.
      Полина Петровна поставила на плиту чайник. Подошла к окну. Радужной влагой парило из гущи вековых лип. Шуршала, плескала и звенела дождевая капель.
      А вдали еще мокли облака над крашеными крышами в садах по луговому угорью.
      "Какой лжи она хочет,-втравились в сердце слова Серафимы. - И откуда такое?"
      Если бы знал лжец, что тут же сам провалится за ложь, не было бы и лжи.. Но потому-то лжец и смел, что знает: чем чудовищнее ложь, тем тяжелее правде размести ее. И страшнее для него лай собаки за закрытой калиткой, чем все проклятия, которыми грозит правда с плевком лжеца на своем лице.
      "Да как же можно!" - подумала Полина Петровна.
      Вот и все, что могла, негодуя, подумать.
      Но так и копится в мире гнев и ненависть, рождающие из бессилия силу карающую, и так выходит, что лжец сеет семя погибели своей.
      В прихожей раздался звонок.
      "Она!-решила Полина Петровна, что Серафима пришла: не отбесилась.-Тряпкой ее",-лишь вздохнула: не позволяла совесть, отличая достойное от дурного.
      Открыла дверь. Лия стояла с чемоданчиком и плащом на руке.
      - Лия! Ну, заходи. Как хорошо, что пришла. Кудато собралась?
      - К Вале Звонцовой. А на самом деле...-не договорила.
      Полина Петровна провела ее на кухню. Лия поставила на стул чемоданчик и положила плащ.
      - Куда же, если не секрет?- спросила Полина Петровна.
      - Возьмите с собой.
      - На фронт? Не имею права.
      Полина Петровна поставила блюдца и чашки для чая.
      Лия сняла косынку и показала подрезанные под затылок волосы.
      - Зачем же? Такие красивые,- пожалела Полина Петровна.
      - Я все равно уеду.
      - Что-то случилось? - подсказало материнское чутье.
      "Неужели из-за Сергея? Какой-нибудь пустяк. А потом не вернешь".
      - Ничего, ничего,- успокоила Лия.- Чуть не уехала.
      Машина остановилась. Солдаты замахали мне.
      - А кто слезки утрет?
      - Я не боюсь.
      - Ты не представляешь. Как тебе объяснить. Война не для тебя, и вообще не для женщин.
      - А как же другие? Вы?
      - Разве хорошо? Объясню тебе как врач. Мужчина в любви передает женщине как бы шифровку об увиденном и пережитом. Женщина разбирает ее и, что необходимое, самое нужное, оставляет в наследство детям. Чем сильнее, шире и прекраснее мужчина душой, тем точнее его шифровка. Ведь цель природы рождение и обновление-жизнь, а не тупик. Не разрушай себя, глупенькая...
      А фронт - вся земля.
      Лия взяла щипчиками кусок сахара из оплетенной серебром вазочки и опустила в чашку с чаем. Посмотрела, как па поверхности заморосили пузырьки воздуха.
      - Та1,! воюют.
      - Да на такой же улице или лугу. Сережа разве не рассказывал?
      - Хочется самой,- стояла на своем Лия.
      - Л что будет дома? Ты подумала? И мое положение. Взять - боюсь и не взять - боюсь. А если что случи гся с тобой? Всю жизнь проклинать себя.
      - Я сама отвечаю. На Окружной эшелоны. Мне сказали уже. Только документы нужны и характеристика.
      - Скажи: у тебя что-то серьезное с Сергеем?
      Лия взяла чемоданчик и плащ. Прижалась вдруг к двери и заплакала.
      - Не надо. Побудь со мной,- с лаской уговаривала ее Полина Петровна.- А утром ты и Сережа проводите меня.
      Лкя проглотила слезы.
      - У него жена.
      "Так вот кого он звал в бреду",- с тоской подумала Полина Петровна, что уже случилось непоправимое.
      - Она укрыла его раненного. Бывает же,-как-то хотела объяснить обычным.
      Глаза Лии мерцали из-за респиц.
      - Я не жалею. Кончилось. Началось другое.
      - Ты еще ничего не знаешь. Не говори так.
      - Я слушалась и не говорила, что думала. Мне казалось, жизнь сильнее нас. Я не ошиблась. И прятаться не пойду, я хочу испытать на себе ее силу. Что есть, то и есть, то и надо в жизни, раз от нее.
      Полина Петровна видела из окна, как Лия перешла улицу и скрылась в воротах.
      "Куда я ее пустила!" - в испуге раскрыла окно, позвала.
      Она, раздувая ноздри, неслась вперед, и ветер подгонял ее в спину.
      "Ты уже ушла. Навсегда!"
      Она свернула в переулок и пошла быстрее, и ветер с лица бил под косынку.
      "Вернись! Что ты надумала?"
      А на улице ветер снова подгонял в спину.
      "Не слушан никого. Он целовал ее".
      "Целовал?" - Лия остановилась.
      "Конечно же, целовал. Жена. Приедет и будет с ним целоваться. А ты?"
      "Я?"
      "Может, и с тобой".
      "Скрывать и обманывать?"
      Лия пошла дальше.
      "А как же еще?"
      "Она красивая?"
      "Для него красивая. Муж ее".
      "Муж?"
      Лия огляделась. Стояла на трамвайной остановке.
      Какой-то военный в задумчивости прохаживался: ждал трамвая. Лия подошла.
      - Будьте добры, скажите, как мне скорее уехать на фронт?
      Он мельком взглянул на нее, ответил:
      - Я расскажу. Сам дрался на трех войнах, в общей сложности пятнадцать минут. На первой - проломили голову, на второй - чуть не оторвали ногу, на третьей, на финской, недавно,- снял перчатку и показал левую беспалую руку.- Это так же просто и страшно, как лечь на чурбак вон в том мясном магазине и попросить, чтоб тебя разделали.
      Перед вечером Николай Ильич зашел к Полине Петровне. Сел на диван, положил руки на набалдашник трости.
      - Ты успокоилась, Поля? В чем дело?
      Она подсела рядом, свежая, пахнущая земляничным мылом после ванной.
      - Ты о Серафиме?
      - Да. О ком же еще?
      - Я хотела сказать тебе про твою дочь. Она собралась на войну.
      Николай Ильич помолчал, подумал и, повернувшись к Полине Петровне, тронув ее руку, сказал:
      - Пока твой сын здесь, никуда не денется. Я спокойн _ ц отнял руку.Так какие тебе чувства выразила Серафима?
      - Плела про какую-то ложь, от которой легче комуто провалиться, чем на суд взойти. Змея белая!
      - В каком смысле? - точен был Николай Ильич.
      - Тело ее. Красивая баба, здоровая, притворяется и лжет.
      - И ты вспылила?
      - Гадина. Просила меня убить ее.
      - Что, убить просила?
      - Да так, болтала. Тошно ей. Тридцать шесть лет бабе. Топор, говорит, на кадке. Слева дверь. Меня что-то удивило.
      - Что? - вздрогнул слегка Николай Ильич, и какаято смутная догадка поразила его и испугала.
      -Я не пойму,-в задумчивости проговорила Полина Петровна, глядя в пол.Я не пойму, Николай Ильич, дорогой,- обратилась она к нему словно бы с мольбою.- Мне кажется, у моего мужа с ней что-то было.
      Она сказала, что готова поползти за ним по грязи на край света.
      - Вон как! Ползти готова. За человеком. Он бы сказал тебе, Поля. Такие люди не живут с ложью. Не могут. У нее кто-то другой. Когда ты едешь?
      - Рано утром,- ответила она, счастливым взглядом поблагодарила его.
      Николай Ильич встал, взял ее руку и поцеловал.
      - Да и ты, разве бы любила его и ждала? Вы такая пара. Все это ползает перед вами. Страдание укрепляет сильных, чтобы повергнуть ничтожество. В этом смысл и высокая вера страдания.
      Будильник разбудил Полину Петровну.
      Рассветом мутнела тоска.
      Она освежила лицо под краном.
      Быстро оделась: кофту теплую и шаровары подниз, сверху юбку и гимнастерку затянула ремнем, завернула ноги в байковые портянки, натянула сапожки.
      Поправила волосы перед зеркалом, слегка попудрилась и помадой едва-едва подкрасила губы.
      "Скорей бы". Хотелось скорее уехать, и знала, что с сыном не простится: тяжело, невмоготу на душе.
      Прошлась по комнатам. Остановилась перед столом, Вытащила из-под стекла карточку мужа. Молодой, будто подмигнул и улыбнулся ей. Не просил чайку. На земле своей сражался.
      "Неужели не увидимся? - прижала к груди карточку.- Вот и все".
      Надела шинель, завязала вещевой мешок и спустилась вниз.
      Подошла дворничиха.
      - Уезжаете?
      Полина Петровна написала, сидя на скамеечке, записку.
      "Сережа!
      Прости. Я не смогла.
      Мама".
      Вырвала из блокнота листок. Написала адрес.
      - Как-нибудь передайте. Сыну - в госпиталь. Тут, недалеко,- попросила Полина Петровна дрогнувшим горем голосом.
      - Нс беспокойтесь. Я знаю.
      К воротам подъехала крытая старым брезентом машина. Шофер помог Полине Петровне забраться в кузов.
      - Прямо,- сказала она.
      - А к сынку?
      - Уже.
      Запахнувшись потеплее в шинель, села в угол, к ящикам.
      Удалялся дом на улице, старые липы, и дворничиха помахала.
      "Как же я так? - подумала о сыне.- Не простилась, может, в последний... Еще не поздно!"
      Затеплило окраиной от запыленных спящих окошек.
      Стая грачей поднялась над жнивами. Все уже сжали, и лишь васильки кое-где синели на стерне, да чертополох во весь рост стоял по обочинам.
      * * *
      В это же утро Сергей получил материнскую записку, Прочитал на согретой солнцем скамейке.
      "Я знаю, мама. Ты осуждаешь. В чем-то права и в чем-то нет. Да, жена. Уже и не представляю, как все случилось. Минута в ночи. Вглядеться, запомнить бы все",- задумался Сергей, помнились глаза, удивительные, как из жаркого света, сеном пахло, и одуряло, и манило сейчас.
      Вот и Лазухин идет, письмо показал.
      - Тебе!
      Сергеи раскрыл конверт.
      "Сережа!
      Как-нибудь. Прошло, что должно пройти, а березы в роще, как дни наши недавние, светлые стоят.
      Прощай. Буду молиться за твою жизнь.
      Лия".
      - Что произошло? - с тревогой спросил Сергей.- Она что... Да говори!
      - На фронт убежала.
      - Как! - И тяжело поднялось с сердца признание:- Ее же убьют!
      - Теперь не догонишь. Что будет? Вот так, Серега.
      А ты говорил. Николай Ильич рухнул. Трость некоторое время постояла и стала падать. Ударила набалдашником по лбу. Тогда он вскочил и воскликнул:
      "А я-то думал, герой!" К тебе относится. Теперь с ним останешься. Я тоже уезжаю. По секрету. Вечером сегодня.
      - Куда?
      - Человек утром приходил, вежливо пригласил. Туда, куда Макар и телят не гонял. Потом будет гонять.
      А сейчас нет. Волки.
      - Куда же? - спросил Сергей.
      Лаэухин развернул платок с семенами чертополоха.
      Черненькие, острые, жальцами вцепились.
      - Вот какие семечки. Чувствовал я поворот. Не бывает без поворота.
      ГЛАВА II
      Стройкой осторожно тронул железный козырек, прикрывавший в двери щель для почты, приподнял. Из щели засквозило запахом валерьянки. Как в луче показалась женщина. Прямо напротив остановилась, платочком вытерла слезы. Подошла к зеркалу. Тронула на затылке черную тяжелую гроздь волос над алым потоком халатика, как струной стянутого в поясе.
      "Ишь ты, по делу приехал, а под чужую жену глазами заводишь. Гляди, а то Глафира живо один глаз осветит, а другой погасит".
      Сройков нажал кнопку звонка.
      Женщина открыла дверь,
      - Николай Ильич Южинский здесь проживает? - спросил Стройков.
      - Да. Но его сейчас нет дома,- ответила она слабым голосом.
      - А когда будет?
      - Право, не знаю. Что передать?
      Стройков учтиво поклонился,
      - Зайду попозже.
      Постоял у подъезда. Потом свернул во двор, тихий, в зарослях сирени, которая нигде не растет так буйно, как в таких вот дворах: всегда влажно от стирки и белья на веревках, и воздух нагрет небом и солнечными стенами. Тепло от них и ночью, манят кусты душистой темнотой на свидания.
      За воротами двора - улица, на которую выходили два крайних окна квартиры Южинских. Железные решетки на окнах. Небольшая ограда и грядка цветов-нежные голубые незабудки и розовато-белые флоксы.
      Стройков прошелся. Повернул назад. Справа мощенная булыжником мостовая, одноэтажные дома. Мгла в окне на той стороне осветилась белым: женщина в лифчике открыла форточку, посмотрела на него и отошла.
      "Что значит тяга. Через улицу учуяла. С ночной, видать, заспалась",подумал Стройков.
      Бросил шинель на ограду и, встав на колено у крана для полива, напился. Оплескал лицо, сапоги с насохшей глиной отмыл. Вытерся носовым платком.
      Женщина в окне, уже одетая, показала ему полотенце.
      "Серафима!"-словно вдруг привиделось ее лицо.
      Он вошел в комнату.
      Серафима из жестяного чайника наливала чай в чашки.
      - Садись,- пригласила Стройкова.
      За окнами-двор, из которого вышел па эту улицу, вон и палисадник Южинских, и окна, казалось, соприкасались. За стеклами промелькнул алый халатик.
      Постепенно словно светлело в комнате. Появлялись предметы. В углу печь чугунной тумбой. Кровать высокая, укрытая лоскутным одеялом. Такие одеяла Стройков видел в деревнях: когда-то, уезжавшие в Москву, привозили родне с морозовских и мещеренских фабрик свежие, пахнущие снегом лоскуты, и бабы сшивали нх-листопадом разнеслось по избам заревое разноцветье.
      В комнате убрано, чисто, коврик на вымытом и еще влажном полу. Пахло гераньками и женским лампадным теплом.
      Стройков сел за стол у окна. Чуть раздвинул батистовую занавеску. В просвете с цветущей геранькой - асфальт, люди идут, а окна Южинских теперь дальше - за мостовой.
      - Как оказалась здесь? - спросил Стройков.
      - Да прежде, давно, уголок снимала. Вон там,- показала она на сундук в углу.-Добрая женщина приютила, царствие ей небесное. Есть люди, Алексей Иванович. К ним и душа добра, радуется и распускается, ровно подсолнушек поутру - и мед и отрада. А к иным бурьяном колючим. А сейчас дочка ее здесь живет, на заводе работает.
      Серафима намаслила хлеб маргарином и положила перед Стройковьм.
      - Сердуешь за то, Алексей Иванович? - напомнила о ссоре с ним в подвальной своей каморке.- Ты уж прости. Готова была тело на себе разорвать. Сердцем я вся растерзалась.
      Стройков откусил от хлеба, запил чаем.
      - Припадочная ты. Всегда со скандалом.
      - А какая у меня жизнь была? На мерзлой соломке сироткою плакала. От изб гнали. Пуще холеры боялись. Слух про меня блукал, будто я змей в лесу ловила и в избы впускала, кто хлеба не подаст. Места змеиные знала, где и зимуют. Совьются в клубок, что мертвые, под пеньком. А в тепле оживают, голодные, лютые.
      Гадючкой меня окрестили. Да и вилами чуть не запороли.
      - Слышал,- сказал Стройков.
      - А за что? Словноть бы я, девчоночка-то еще, Федора Жигарева к жене его взревновала и змею в кофточку ее завернула. С грехов показалось рябое и черное.
      - С каких грехов?
      - Зачем тебе про бабьи дела знать? Наше это. Не поймешь: без лица, без изнанки, как глядеть - оно и аспадное, оно и красное.
      - Тогда нечего и распространяться. Напраслину нести. Языки у вас длинные и без выходных работают.
      Иную и не остановишь, чуть живая, за плетень держится, а языком молотит. Хорошо бы по снопам - и молотилки не нужны, заводам облегчение. А то по посторонней жизни: как прошел, что надел и почему лампочку погасили. Всякие колючки цепляете.
      - Уж и рассерчал.
      - Что рассерчал? Заметил.
      - Так я же к разговору.
      - А я к чему? Язык у тебя змеиный, бесстыжая!
      Как ты меня у своей каморки позорила? А сейчас чайку скорее. Хоть осознала, и то сдвиг.
      - Потрясенная я, Алексей Иванович. Под вилами занесенными, как на плахе, птенцом лежала. И зачем убегла? Из-под вил - сюда, да к трактиру. Вино люди пьют, едят, музыка играет, а я возле лошадок греюсь. "Лошадка, милая, скажешь, унеси меня за моря, за гора..."
      Вздохнет, слижет с лица слезки мои: сама-то до могилы впряженная. В эту комнатку милая женщина привела.
      Эти окошки с теми-вон за дорогой, и стрепулись. Там елочка в огоньках. Опять вино и музыка, яблочки заморские. Все одинаково вдыхаем, и жилочки одинаковые, да сосут разно. И что толку во всем, Алексей Иванович?
      Век не переживешь-деньком снесут, и остальные на очереди. Не заметим, как и наша подойдет.
      - Дела остаются. Хорошие надо дела оставлять.
      Жить честно. Бесчестное грабит жизнь. Пограбили и твою.
      - И среди хрустальных стен вина налакаются, с бабой поспят. А что еще? И сами не знают. Островком жизнь-одинока: кругом пучины безбрежные. Нет берегов и дна нет. Ничего не наносишь, не нароешь.
      - Голову себе заморочила.
      - А не так ли?
      - Так - не так, а печку топи.
      Стройков допил чай. Серафима еще налила.
      - Ко мне-то не заходил?
      - В твою каморку, что ль? - Стройков положил на ладонь кусок сахара-рубанул ножом.-А почему, собственно, я к тебе заходить должен? Родня мне какая или любовно мы соседями жили? Я твоего Астафия и схоронил, и по-людски поминки у себя дома устроил, а ты, разлюбезная, как вела себя?
      - Все серчаешь.
      - Паскудная баба. Вот так!
      - Да забудь, Алексей Иванович.
      - Умоляешь?
      - Глафира как поживает?
      - Ничего. Как все. А из подвала ты напрасно ушла.
      От бомб хорош. Безопаснее.
      - Забота какая о паскудной. Спасибо.
      - Не ной,- строгим взглядом остановил Стройков.
      - Я же безобидно.
      Стройков подул в наполненное чаем блюдечко.
      - Любовник-то на фронте или навещает еще?
      - Какой любовник?
      - Твой.
      Серафима усмехнулась.
      - Вот же привязался. Хоть разорвись, а доложи.
      Вон богу не докладывают - творят. А я, стерва, я должна, вроде как мне позор поласкаться. Уж в самый уголок заползла, хворая, никому не мешаю. Это хорошо, тогда рубашку на себе порвала, а то ножом бы себя полоснула: остервенела. Люди удержали. Так в чужое-то лезть, выволакивать. Когда скотину волокут, страшно смотреть, а человек если сорвется, с него законы не спрашивай. Он же, после той занавески, спокойно по улице шел. А ты по кустам шастал. Видела. И в подворотни заглядывал. Кого-то ловил. Я тогда сама бы тебе сказала. Да чего-то испугалась. Придет, бутылочку принесет. Что же, мне караул кричать?
      - Я его не трогал. Сам метпулся.
      - Любовь-то, она простенькая, как девочка. Ее, милую, жалеть и беречь. А нам что досталось? На ураганах все соломки разнесло.
      - Оно так,- сказал Стройкой.
      - Каждому своя пустошка отмерена. Что посеешь, то и пожнешь. А мою, Алексей Иванович, злые люди засеяли. Слезами-то глаза выжгла. Ничего-то уж и не вижу. Как слепая. Слепой-то и подсеяли. Горькое-то никто не хочет жрать. На -тебе! Вот ждала: на сгорелом травка взойдет, вот зацветет. А колосок какой? Головня.
      Не ты ешь, а она ядом ест. Ко мне тут женушка Елагина заходила. Ей всякая услада доступна, только помани.
      А я поманю - и ничего нет. Пуще хвораю. Кровь моя холодная. Солнышка над моей жизнью не было. Вон Астафий-то, как тетерев с зимы, и затоковал возле Феньки. Бывало, она поздно от тетки идет, а он в олешнику караулит. Раз подкралась я, сзади, за космы схватила - да об ольху лбом. Сама-то верть - и на тропку.
      Домой прихожу, а он сладко так спит. А кого же это я лбом об ольху? На другой день, слышу, мужики у амбара разговаривают: "Никита встать не может. Вчерась, говорит, вечером метеором в лоб его звездануло". Вот кого.
      Стройков засмеялся.
      - Так Никиту?
      - Тоже, тетерев... А Жигариха на фронте, подлая? - спросила Серафима про Феню.
      - Ты полегче выражайся,- сразу охмурился Стройков.
      - Запутала, замутила троих и тебя - четвертого.
      Конь-то, поди, с копыт сбился. Куда занесло!
      - Полотенцем ты, как светлой душой, позвала.
      Ночным льдом отлили ее глаза - на миг просинились.
      - Гляжу, мужик у колодца купается. Обычаем позвала. Или все серчаешь?
      - Вот так. Идет к тебе. Чем грозить-то.
      - Мое это, личное, как чулок на ножке: хочу сниму, хочу нет.
      - Плачешь, а свое жнешь.
      Стройков встал, перекинул через плечо шинель. Серафима неподвижно сидела, освеченная зеленью гераней.
      - Спасибо за чай,., И солнышко тебя не грело, говоришь.
      - Вдумчиво слушал.
      - А как же. Прорубь ты холодная, прости, или очень распалилась с чего-то. Солнце горячо, а своя печка жарче. Тараканы-то не шуршат? Жаркую тьму они любят.
      - Куда же ты?
      - К адвокату напротив. По Митькиному делу просили.
      - Любовью - любят, любовью - губят. Все тут и дело.
      - Говорит, Астафия-то он убил.
      Серафима, пошатнувшись, села на кровать, расцепила ворот кофты.
      - Замучили! Сил моих нет.
      - Что, опять? - подхватился Стройков.- Да я пулей!
      Стуча каблуками сапог по мостовой, перебежал улицу, Скрылся за воротами двора, отдышался.
      "От бомб так не бегал. Сил у нее нету",- он выглянул из калитки и снова скрылся. Сел у теплой стены на скамейку под сиренью.
      Не ждал уж конца в изнурительной ловле: тянуло одно, а другое запутывалось, и самого водило над краем;
      воскресало близкое в ночах и пожарах, куда провалом сдвинулась сторонка его с любимым лозовым кустиком:
      эх, посидеть бы когда-нибудь с удочкой! И рядом тот кустик, да не приляжешь под тминный бочок, пока не заглушишь своими руками сверкучее жало в изгорелой, паркой от дыма дернине, сужденной и ему на сорванных бешенством ада окопных полях.
      "С змеи кожа сползает, а змея остается,- подумал он, встряхнулся от дремоты.- А милка неспроста здесь".
      Стройков снова позвонил в квартиру Южинских.
      Дверь приоткрылась-натянулась поперек тяжелая цепь.
      - Кто? - спросил с той стороны голос.
      - Николай Ильич?
      - Что угодно?
      - Простите. А голову можно просунуть под эту зацепу? Не прищемите?
      - Кто вы такой?
      Строчков вытащил из кармана гимнастерки документы в завертке из клеенки. Сверху полс/лил записку. Подал в щель. Рука взяла и скрылась. Зашелестел:; л;:сткн.
      "Николай Ильич!
      Человек по делу к тебе. Он расскажет.
      Крепко жму твою руку.
      Привет Ире и дочке твое;!.
      Дементии Елагин".
      Николай Ильич прочитал записку и развернул документы.
      Стройков разглядывал цепь, СЛОЕНО из подксз крученную: "С церковных ворот, что ли, отбил?"
      Цепь натянулась. Показалось лгпю. Глпза поглядели внимательно.
      - Участковый?
      - Он самый.
      Николай Ильич впустил его п отошел к вешалке, где на крючке, с края, висела трость с рогатым набалдашником.
      Стройков старательно вытер ноги о джутовый мшистып половичок. Дал время присмотреться хозяину, которого и сам мельком оглядывал. В летах с виду, серединка самая - крепок, плечи крупом конским. Голова повязана влажным полотенцем. Халат длинный, до пят, стянут махровым кушаком. На ногах вроде бы лапти, только крашеные, свекольного цвета.
      - Стройков? - спросил Николай Ильич, словно подтверждепия потребовал.
      - Так точно!
      - Дементия Федоровича видели?
      - Да. На фронте.
      - Командир?
      - Дали полк.
      - Свое докажет.
      Лучи оранжевой пыльцой озаряли комнаты, и казалось, двери раскрыты в пожар.
      Стройков постоял в коридорчике, как раз напротив окна через улицу, уменьшенного расстоянием, затенен"ое, виднелось отсюда. Уловил он движение, как под темной водой что-то бросилось в испуге.
      "Повело",- отметил Стройков.
      Он сел на табуретку в углу прихожей.
      - Христа ради, перепрягусь,- со вздохом снял сайог. Вытер пот со лба.Ох, гулять не пускают,- снял и второй. Посмотрел на ноги. Зашевелились, распрянулись разопревшие пальцы. "А еще топать. Лучше все же, чем по мерке лежать. Сейчас бы Глафира тазик с водицей поднесла. Что это я, не в своей хате расселся".
      - А ну-ка в баньку! - скомандовал Николай Ильич п распахнул дверь ванной, блеснувшей зеркалом и кафелем.
      Пока Стройков парился в горячей воде, Николай Ильич на кухне, за перегородкой, где у стрельчатого окна столик стоял да кресла в белых чехлах, графинчик поставил и ветчины нарезал. Прислушался. В ванной было тихо. Приоткрыв дверь, заглянул. Стройков, опустив голову на грудь, спал в воде. Ошеломила мощь его ног, перевитых жилами, как ремнями, с литыми мускулами нкр; природа создавала пахаря, словно уж и ведала, что пойдет он за плугом хозяином бескрайних равнин. Шелестело его дыхание, и вода поднималась и опускалась на груди.
      "Крестьянин. Поспи перед полем своим",- Николай Ильич тихо отошел. Поднял с пола сапог, повернул вверх подошвой. Под уступом каблука глина затвердевшая. Николай Ильич с силой надавил пальцами сбоку и осторожно на ладонь положил слепок. Поднес к свету.
      Какой-то деревянистый стебелек всох. Подержал слепок под крапом в слабой струе. Показался цветок.
      "Вереск,-определил Николай Ильич.-Из тех краев".
      Он палил в стакан воды и опустил корушку землицы смоленской. Засеребрилась в пузырьках, II вдруг заалела и порозовела еще живая крапинка цветка.
      Стройков в ванной причесался перед зеркалом с флакончиками на полке. На никелированной трубе расплелась вьюнковыми чашечками косынка: "Дочкина".
      В расстегнутой по всей воле гимнастерке, босой, Стройков сел к столу.