Холмы России

      - Кого же?
      - Сама не знала, а ждала.
      - А зачем тебе тогда топор понадобился?
      - Отстань, Стройков. Если бы я или отец топором стукнули топор бы дома был или спрятали куда подальше. Сказал я уже. А то тревожились, может, в чьихто руках, и так его прихитрят, на нас след и наведут в случае чего.
      - Ты говори, что спрашиваю. Зачем тебе тогда топор понадобился?
      Митя усмехнулся с кривью в губах.
      - Убить Желавина хотел.
      - Я что, смеяться сюда приехал? Серьезное дело, а тут, понимаешь, шутить вздумал.
      - Так, может, я тебе правду говорю.
      - Ты что,серьезно?
      - Сам вот не веришь, а ловишь. Разговор-то пустой.
      Воздух топором рубишь... А тогда топор мне понадобился - в лавке ""Р01' подровнять: плохо дверь закрывалась. "Приду и подправлю",- отец сказал. А я говорю:
      "Что тебе ходить, сам все сделаю".- "Поди, говорит, на клади: топор там забыл. Там возьми". Пошел я, а топора нет. Вернулся, Феня мне и говорит: "Отец сказал, что сам в лавку придет".
      - И пришел? - подторопил Митю Стройков.
      - Да.
      - Каким же топором ровнял?
      - У него другой был.
      - Такой же?
      - Да.
      - И клейменый?
      - Да.
      - Плотницкий топор?
      - Да.
      - Л дрова чем рубили?
      - Колуном.
      - А почему для рубки дров новый топор появился?
      - Тот пропал, я же сказал.
      - Так пропал колун, а не плотницкий топор. Разница! А ты сказал: "такой же"... Выходит, колуном отец кладки-то делал. А тебе колун понадобился порог подровнять. Чего-то вы на колуне сошлись?
      Так, почти незаметно, обошел Стройков и неожиданно как ударил:
      - Колуном и убит Желавин!
      Митя не сразу сообразил, что случилось: страхом затмило его. Он снова уперся локтями в колени и сжал голову.
      - Я и сам думал,- произнес он заглохшим голосом.
      - Что думал? - торопливо гнал его Стройков, чтоб не опомнился, не встал Митя: надо было быть жестоким, не упустить бы уже близкое его признание.Живо отвечать!.. Что думал?
      - Что он убил.
      - Отец?
      - Да... Когда уж замерз он, так я подумал, страхом страшнее смерти его к той березе загнало.
      - А за что убил?
      - Не знаю.
      - За часики? Часики на руке были. Часики с убитого снял.
      Митя вскочил с табуретки.
      - Врешь!
      - А ты откуда знаешь?
      - Врешь!
      - Может, вдвоем и убили? - со злостью сказал Стройкой, боясь, что сейчас самый момент упустит.
      - Не за часики, а за меня.
      - Почему за тебя?
      - Блокнот Желавина на бережку нашли. Там на меня кляуза была... И не только на меня...
      - А где блокнот?
      - В печке сожгли. Вот и все... Только часики отец не взял бы. Это ты зря.
      - Жизнь загубил, а то какие-то часики.
      - Подлеца убил.
      - Попридержи язык: разошелся.
      - Я тогда и подумал, про колун-то и спросил у отца.
      Вижу, нет колуна. Вовсе и не нужен он мне был порог подровнять. Заподозрил неладное. Да только не верил, а думал так, отец убил. Самое ты мое затаенное из души вынул.
      - Червяк!
      - А червяку-то поверил! - с какой-то отчаянной дерзостью сказал Митя.
      Глаза его с расширившимися люто зрачками мерцнули по-волчьи: хоть пропасть, а поторжествовать своим презрением к страхам, которые сулили ему его слова.
      * * *
      В утро праздника, казалось, вступило в мир само добро с красным солнцем. Под синим небом, как на зеленом острове, расстилались снега скатертей на столах, выставленных в сады и в тень лип за дворами.
      Тихо на току, ни души в полях.
      Все наряжались и готовились к встрече гостей, спешивших на праздник по близким и дальним дорогам: тещи, зятья, кумовья, свояки, невестки - все, кто хоть чуть роднился с хутором и знался дружбой, шли и мчались сюда,
      Когда-то из села за рекой доносился от церквушки звон колоколов. Давно уж молчит ее колоколенка: нет больше певуче-ясных, с быстрой просеребью в отзвоне колоколов и с буревым гулом в замрачнсвшеи меди большого колокола; лишь зазвончпк остался. Привесили его на ветлу; небольшой, тонкоголосый, прежде начинал благовест, а теперь по зорям будил на работу.
      Но вот зазвонил, зазвонил, сзывая всех на праздник.
      Отдавался звон из лесов, казалось, и там трезвонили колокола.
      Звонила тетка Фсни - Анфиса.
      - А что ему на радостях наших молчать! -кричала она, распаленная этим звоном, и все смеялись. Вот бедовая!
      Одной пз первых она и пришла на хутор. Кумачовая кофта на ней, новые ботинки. Надела их перед хутором:
      берегла московские ботинки, такие тут не найдешь, желтъге, па каблучке с высоткой.
      - С праздником тебя,- войдя в избу племянницы, сказала Анфиса и поцеловала Феню.- С успением, ягодка ты моя горькая.
      - Хоть на праздник-то помолчите, тетя. Тошно от всех этих разговоров.
      - Не с разговорами, а с жалью к тебе.
      - И жаль не нужна мне.
      Анфиса села на лавку, притронулась платком к и; а зам.
      - Загубили жизнь два этих ирода. Праздники у людей, веселье, а наше веселье горем засушено. Ни мужа, ни хозяина, семья, как колосок, осыпалась. Сгореть бы ему, окаянному, соломкой быстрой.
      - Помедленнее бы надо.
      - Хоть как, а чтоб глаза его не видели, мучителя этого и убийцу,
      - Не убийца он.
      - Ты больше людей знаешь.
      - Знаю.
      - А коли знаешь, то и помолчи, надсмейся над ним.
      Надсмейся, золотко ты мое... Что знаешь-то? - притаенным голосом спросила Анфиса.
      - Мне тоже тюрьма будет, как скажу.
      Анфиса к двери подкралась и приоткрыла ее. Никого пет.
      - Ошалела ты, девка, про такое говорить.
      - Все надо испытать в жизни, тетя,- посмеиваясь над испугом тетки, сказала Феня.
      - Радостное надо испытать и попить из хрусталя, как люди есть радуются и испивают лилси жизни на бархатах дорогих... Так что знаешь-то, скажи?
      - Ничего. Пошутила. Праздник!!. Настроение веселое, вот и пошутила.
      - Гляди, не дошутись, а то за такие слова и двери своей не сыщешь, как запишут.
      - Да пошутила же, говорю.
      Феня со смехом дунула в утюг, искры посыпались.
      Стала гладить кофту.
      Праздновать собирались с соседями. Хотел Кирьян куда-либо закатить с ней на Угру, да разве уйдешь из дома от гостей и веселья.
      Съезжались гости к Стремновым, садились с хозяевами по своим застольям. Пока так, а потом все смешаются с соседями.
      Пришел и Родион Петрович с женой Юлией.
      -Милости просим, гостюшки дорогие,-с поклоном встретили их Никанор и Гордеевна и проводили к столам.
      - Хлеб-соль вам,- сказал Родион Петрович хозяевам.
      - Спасибо... Просим вас к застолью нашему. Чем богаты, тем и рады. Не гневайтесь, что бог послал.
      Столы за двором, под липой, где конопляники и крутая тропка к Угре с отраженными глубинами тихой синевы.
      Приехали на тележках лесники с женами-друзья и знакомые Никаиора.
      Пришел Новосельцев. Двадцать пять верст отмахал.
      Все уже и расселись.
      На столах все дары здешней земли: ржаной хлеб, сало на тарелках, жареная рыба на двух больших сковородах, огурцы в свежей зелени, соленики обсыпаны лучком, кандюк вкусно пахнет натомленным мясом с чесноком и перчиком. Вьются пчелы, прилетевшие на пиршество - на мед своих ульев, налитый в берестянку, где, угасая в меду, янтарно тускнеет солнце.
      В высоте купаются ласточки - последние деньки на родимой сторонке: тревожат их холодные ночи. Пора уж лететь, пора.
      "Милые, посидите с нами. Ну, посидите с нами на празднике",-глядела на пролетавших над столом ласточек и звала их Катя.
      Она сидела рядом с Кирьяном, с края, чтоб на случаи чего принести и подать гостям.
      Напротив - Никанор и Гордеевна. Прижалась к Родиону Петровичу Юлия, маленькая иод его плечом.
      Новосельцев сидел, опершись локтями о стол.
      По другую сторону от Ннкаиора - сосед его по обходу, лесник Порфприй Игнатьевич с обвислыми широкими плечами, с крупным, как вырубленным из дуба, лицом. Жена его Марья, высокая, плоскогрудая, в белом венчике косынки, только что раздала гостям хлеб, с особой женской уважительностью положила кусок перед Кирьяпом: что ни говори, а объездчик-после лесничего первый человек, власть, так сказать, над лесниками.
      - А меня и забыла,- смеясь, сказал Порфнрий Игнатьевич.- Вот жены! Скорей молодому. Л муж и без хлеба обойдется.
      Катя сейчас же положила перед Порф-ирнем Игнатьевичем хлеб.
      - Самый большой вам, горбушечку, дядя Порфирий.
      - Вот и тебя молоденькая уважила,- заметила Марья.
      - Продавали бы годики по рублю за штуку. Накупил бы на всю получку. С таким запасом такие вот, как Катюшка, уважали бы не только ломтями, а чем и послаще.
      За столом засмеялись.
      - Не больно-то на свою получку накупишь,- сказала Марья.
      - Сэкономил бы годиков на полета.
      - За такой покупкой, дядя Порфирий, очередь была бы. Пока достоишься, и свои отойдут,- сказал Кирьян к удовольствию отца, что так присказал метко.- А потом, как распределять будут? - продолжал Кирьян.-Начальству какие получше годы, счастливые, а остальным - что уж останется. Подойдешь, и всучат лет пятьдесят с какой-нибудь червоточиной или болезнью живота, будешь из избы в хлев бегать, а из хлева в больницу, а из больницы опять в хлев.
      Смех за столом над шуткой Кирьяна, и еще больше доволен отец, и мать нс наглядится на сына: ладный-то какой, веселый.
      Еще только разливали по стаканам из бутылок. Две четверти, заткнутые сосновыми шишками, нс тронуты пока, стояли в резерве, на виду гостей, чтоб не тревожились за будущее, и для полной уж веры в резервы Никанор заявил:
      - Пейте, гости дорогие! Самогона в кувшинах до бровей.
      Наполнены стаканы. Гости поглядывают на хозяина:
      ему со слова начинать праздник.
      Встал Никанор с подбритыми усами, помолодевший после вчерашней бани, где, казалось, выхлестал березовым веником годков с десяток из старости да приоделся:
      бело-розовая шелковая рубаха на нем с пояском, так и льет и волнится под ветром.
      - За матушку-землю нашу, которой живем. За власть Советскую! За Серп п Молот воеднне, что друг без дружки и нельзя: серп без молота не скуешь, а молот без хлеба не поднимешь. Дай бог вам, гости дорогие, близким нашим и далеким, а по душе родным,- счастье великое, а горе, если не минет, малое!
      "Славные какие все,- разглядывала гостей Катя.- Вот были бы такими всегда".
      Выпили, и сразу к соленикам потянулись вилки. Соленики с чесноком и укропцем после горечи самогонной обдают рот пахучей сыростью.
      - А самогоночка с огоньком!
      - Сразу в голову кидает.
      - А мне в ноги, потому что голова занята мыслью еще выпить,-сказал Порфприй Игнатьевич.-Ликер я пил в Москве. Тот сразу на смех действует. Тридцать рублей пропил, на трамвай не осталось, а хохочу.
      - Лютая самогонка твоя, Никанор Матвеевич.
      - Даже очень приятная,-сказала Юлия.-Правда, Катюша?
      Катя не дышит. Глаза полны слез.
      - Правда,- выговорила она, вздохнула наконец и схватила в горсть бруснику из плетенки, присосалась, глотая сок, чувствуя, как в голове что-то приятно стронулось и поплыло со звуками где-то заигравшей гармони.
      "Как хорошо! Почему в праздники такая радость, а в будни этого нет?" подумала она и сказала:
      - Вот были бы все и в будни такие, как в праздники, хорошие, веселые, будто все родные, что бы так было всегда!
      Гордеевна руку на щеку положила, как это делают, когда дивятся.
      - А ты и начни,- сказал Родион Петрович.- Дай своей жизни праздник не по календарю, а от себя.
      Выйдешь утром и скажи: "Это мой праздник".
      И держись!
      - Прпвда! Да ведь так каждый может. И тогда все и в будни п на работе будут такими, как на праздниках.
      Как хорошо было бы всем!
      Родион Петрович через стол сжал руки Кати.
      - Чудо ты, Катюша! Никанор Матвеевич, Гордеевна, что за дочь у вас! Нс знал. Праздники нужны, чтоб человека узнать, ей-богу. А то лишь по страде и по трудодням его определяем, да сколько он классов кончил.
      Вот приедет Сергей, мой племянник. Жду! Поезжай-ка ты с ним в Москву хоть недельки на две. В музей, ч театр с ним походишь. Какке сокровища там: и картины, и музыка, и оперы. Он все это любит. Я " родителей твоих уговорю. Вот будет праздник!
      К столу, на край лавки, к потеснившейся Гордеевне давно подсел Никита и слушал этот разговор с интересом, даже приостановил Нпканора, когда тот хотел налить ему в стакан.
      Родион Петрович высоко поднял свой стакан, в который окунулся листик с ветки липы.
      - За праздники нашей жизни. За красоту души. Не бурьян, а зерно сеем мы для цветов и доброй жатвы на нивах родных.
      Никита поднялся со всеми. Глаза его раскосились в маслистой улыбке.
      - На минутку забежал от своих гостей, с праздником поздравить все лесное начальство. А заодно со всеми поднимаю полный стакан и за красоту... особенно женскую,- добавил Никита и поглядел на Юлию и Марью, так польстив им.
      Никита выпил и вилкой подколол соленик, быстро сжевал его: торопился что-то сказать.
      - Извините,-обратился он к Родиону Петровичу.- Нс по моему уму подстревать мне к вашему разговору, и совсем не той я учёности, какой вы. Зацепили меня ваши слова, какие вы Катюшке-то сказали насчет праздника. Как это выразились вы? "Выйди утром и скажи:
      "Это мой праздник". Это каждый бы не отказался ходить с праздником в душе. Да жизни-то не прикажешь.
      Какой уж Федор Григорьевич был,-вспомнил Никита про отца Мити.- И руку подаст, улыбнется. Работает, бывало, и поет. Любимая была V него: "Степь да степь кругом". Слова злого никто не слышал от него. А тронуть кого, боже упаси. Муху не тронет. Любил и святую иконку навестить.
      После такого вступления все с любопытством ждали, к чему подведет Никита.
      - А вот как жизнь-то завернула - человека убил,- сказал вдруг он.
      - Болтаешь ты,- произнес Новосельцев.
      - Митя Стройкову во всем признался, сын родной.
      Чего уж тут. У Стройкова, уважаемый, не сорвешься.
      - А я не верю. По душе Федора Григорьевича не верю. Даже подозревать его в этом нельзя,-сказал Родион Петрович.-Душа его - свидетель. Не он!
      - Как это вам поверить? Вам в это и поверить нельзя,- сказал Никита.
      - Это почему же?
      - Не на праздниках об этом говорить.
      - Говорите. Что есть. Прошу.
      - Да я и не вспомнил бы. Но вы тут про своего племянника заговорили сынка уважаемой вашей сестрицы и Дементия Федоровича. Как он, Демснтий-то Федорович, с Жигаревьш рыбку ловил, когда гостить приезжал.
      - У них старая дружба была,- сказал Родион Петрович.
      - Да какая! Бывало, Дементий-то Федорович от своей военной обмундировки и сапожки ему пришлет, хромовые, на лосиной подкладке. Носи да форси. Три пары лежало. Зато и встречал он его, как брата родного. На бережку усядутся с мадерцей. А вокруг мадерцы чего только нет! Колбаска всякая, икра. И вы, и вы, Родион Петрович, рядышком. Вот и поверить вам нельзя, что Федор-то Григорьевич убийца, дружок зятька вашего. Не видать чего-то его третье лето? Слышал, будто ГПУ забрало?
      - Это вам, как вижу, очень хотелось сказать! - проговорил Родион Петрович.-Сожалею, что не могу вам ответить.
      - Простите, не придумал, а что есть говорю. Вы правду-то с законами и сами любите. Глухарика какогонибудь в лесу уж не тронь. Он для вас дороже человека.
      Глухарик улетел, а с людьми жить надо.
      Новосельцев встал.
      - Никита Васильевич, а не просвежиться ли тебе в Угре? Разреши, поможем тебе всей компанией. Это нам труда не составит разок-другой окунуть тебя.
      Никанор сразу поднялся, учуяв, что ссора угрожает празднику.
      - А вино-то, гости дорогие, скучает. Выпьем-ка за наш лес, чтоб век стоял соснячками да березничками и чтоб всякая малая птаха в нем и тихая былинка радовалась.
      Никите стакана не хватило, этого как-то никто не заметил, и, постояв мгновенье в одиночестве, когда все чокались, он сказал:
      - Никанор Матвеевич, Гордеевна, прошу вас с детьми и всех за моим застольем посидеть.
      Хотел ж было идти он.
      - Спасибо,- сказала ему Гордеевна. Глянула - все чокаются, а Никита так стоит. Как же это она так проморгала?.. И с поклоном, будто ничего и не случилось, поднесла свой стакан Никите,-Не обижайте уж нас, выпейте с нами, Никита Васильевич.
      - Век вашу заботу не забуду,- сказал он так, что и понять было невозможно: благодарил или грозил, что у чужого застолья словно выпросил этот стакан.
      * * *
      Не успел уйти Никита, как у стола появилась Анфиса и с улыбкой, певучим голосом поздравила всех, пожелала всем счастья, и ей были рады, и сразу нашлось ей приятное место рядом с Новосельцевым.
      - А как загорюсь я от него, молодого, одинокого? - улыбаясь с некоторым даже смущением, сказала она и, отмахнув сзаду юбку,- нс помялась бы - села.
      - Колодезь рядом. Сгореть не дадим,- заверил Анфису Порфирий Игнатьевич, приглядываясь к ней, и за этот свой взгляд, слишком задержавшийся, получил довольно-таки сильное предупреждение под столом от коленки жены.
      - На мой огонь, Порфиша, и река причсрпается,- ответила Анфиса, поправляя волосы, из-под которых поблескивали в мочках ушей маленькие золотые сережки.
      - Что ж ты Феню нс позвала?- посожалела Гордеевна.
      - Загулялась там с соседями.
      - Катюша, ты сходила бы,- попросила Гордеевна Катю.
      Вот пришла с Катей и Феня, скромно, почти буднично одетая, но в этой скромности ярче казалась красота ее лица, чуть бледного от скрываемых тревог, и эта бледность лишь усиливала яркость губ ее.
      Так и сама природа, в пример нам и для подражания, показывает в любом цветке, как контрастно ярок цветок в скромной зелени своих листьев.
      Казалось, для праздника только и нс хватало за столом этих двух женщин - Анфисы и Фенн.
      Женская красота!.. Какой мужчина нс улыбнется ей, не загорится в речах, соперничая со всеми перед красотой, пьянящей, как пьянит отдаленный запах черемухи памятью о прошедших веснах и ожиданием нового, которое воскресает в пас с зеленым воскресением земли!
      Много придумали люди для своего веселья и пополнили свои радости искусством, но без женской живой красоты уныл удел наш, и лишь блеснет ее огонек в улыбке, в глазах, в лукавом слове, как вспыхнет, засмеется мудрое и грешное наше сердце.
      Феня села рядом с Юлией и Никанором, напротив Кирьяна.
      Вот так бы всегда в их семье и сидеть ей. Так ведь просто! Любят друг друга, и жизни им нет друг без друга, и нужна лишь малая печать в сельсовете, что синим кружком венчает нынче и с той же руки подтверждает смерть.
      Так просто и невозможно, пока еще не прошли через какое-то смутное, ненастно ждущее их поле.
      Эх, засветала, засветала...
      Высоким, легким и сильным голосом запела Анфиса, и тотчас другие женщины, а потом и мужчины подхватили:
      Эх, засветала, засветала..-
      Снова запевает Анфиса:
      Эх, да молода горювала,
      Подплелись женщины в лад разными голосами, из разности которых и вкладывалось соцветие песни:
      Эх, да пошел, пошел он...
      А тут и мужчины басами и напряженным тенорком Пикансра подгрянули:
      За другой по лесочку.
      Замолкли все на миг, и песня еще отдается в лесу, будто там такой же праздник, п повторяют там песню застолья такие же голоса, что каждый узнавал свои, удивительно ясно отзывавшийся издали голос:
      А мне куда, куда идти?
      Эх, да идти некуда.
      Не пели лишь Феня и Кирькн: глядели друг на друга в колдовстве любви своей, и этой песни, и счастья, что рядом они и с людьми они в этом празднике.
      Анфиса учуяла, что где-то за столом молчат. Поглядела на Феню и на Кирьяна, и то, до чего чуть-чуть не дозналась тогда в избе, когда Феня собралась к Мите ехать, открылось теперь.
      "Вот и прочь, Митя! Покричишь, побесишься, да и сползешь, как змей с косы",- подумала Анфиса, и голос се выше и сильнее прежнего весь уже отдался последним словам песни.
      Эх, да пойду я, пойду,
      К темпу омуту.
      Да какое же это колдовство - русская песня, когда сойдутся вот так голоса, словно гением настроенные, чтоб так петь, чтоб в песне так чутко было сердце к голосу печали, что сразу и повелела отойти веселью своим напоминанием о смятеньях гордой и несмиренной любви человеческой.
      Пели и на другом конце хутора, и где-то за площадью пели за каждым столом свое, а издали, если прислушаться, сливалось все в одно, как разные травы сливаются в луг, как разные судьбы сливаются в одну судьоу народную, в которой этот праздник был и неведомым прощанием с друзьями, с последним летом родной земли перед тяжким крестом ее.
      Проводили эту песню и встретили новую за полными стаканами.
      Заметил Никанор, что одна четверть уже иссякла.
      - Киря, сходил бы ты в наш арсенал.
      Кирьян взял пустую четверть, положил ее па плечо и пошел в избу для наполнения посуды из резервных кувшинов.
      - Для кого это вы своего Кнрю так бережете? - сказала Анфиса Никанору и Гордеевне.- Не пророс бы, милый, как несжатый колосок на жниве. Или жниц нету?
      - Есть, да серпы их его не берут,- ответила Гордеевна.
      - Что же это за серпы, раз нс берут?
      - Может, и взял какой, да родителям теперь не докладывают.
      - Все ученые теперь,- вступил в разговор Порфирий Игнатьевич и снова получил предупреждение от коленки жены: тебя, мол, не спрашивают.- Они теперь и жены такие пошли: слова нс скажи, нс больно-то охота под их серп голову вешать. Вот примерно моя,- сказал Порфирий Игнатьевич и подальше убрал от жены свою коленку.- Выпить чуть захотел - она коленкой тебя жмет под столом. Слово сказал - опять ее коленка, как местная власть, указует тебе. Иной раз с праздника придешь, так неделю хромаешь, так она тебя своей коленкой натрет.
      За столом смех над немудреной этой шуткой.
      - Годков уж целый мешок, вот и хромаешь под таким грузом,-был ответ жены.-А коленка у меня, как пух!
      - Вот про это и хочу сказать. Не спешить надо себя под серп обрекать, а походить лет так до полета. И взять уж молодую, со свежими силами, как моя: сорок уже ей, а она на работу впереди девчат бегает. Пока я дойду, она уж все дела сделает. Сяду, покурю, да и назад. Пока приду, и дома все готово. Опять сел, покурил.
      - А если она с такой прытью да к молодому? Пока ты по своей раскорячке дойдешь, она и с молодым намилуется и дома наспится до твоего обратного хода на последних силенках,- весело, громко говорит Анфиса.- Вот и успей за ней на работу, когда у тебя со вчерашнего похода еще ноги подкашиваются... Одно и остается:
      сел, покурил... Брать надо старше себя. Ты па работу бегом. А она потихоньку, пока соберется, ты уж назад с работы. Ты в постель, а она к тебе со свежими силами.
      Ты глаза закрыл, а она опять будит тебя - обниматься:
      не ей, а тебе завтра на работу бежать. Вот жизнь!
      - Бабе жизнь, а мужу тут какая радость? - сказал Порфирий Игнатьевич из любопытства, что ответит Анфиса.
      - Какая тебе еще радость нужна? На работу ты бегаешь-силы есть, слава богу, и на жену хватает. А то какая жизнь с молодой? И на работу не бегал, т-олько отставал по всем нормам. А тут ты, как знатный человек, по всем нормам впереди. За это и орден можешь получить. Куда и повыше двинут, с орденом-то. А там уж не бегают, а сидят в креслах, а все вокруг тебя бегают.
      - Вот сагитировала меня Анфиса - на старой женюсь, а ты, Марья, развод давай!
      - Развод тебе дам, а самогону уж нет,- сказала и убрала от мужа стакан. Поставила ему свою рюмочку - А то как перепьешь, непременно с тобою какая-нибудь история случится... Как со львом.
      - Да неужели правда? - спросила Юлия.
      - Что было, то было, хоть и приврали. Умеют это мужики.
      Кирьян поставил на стол полную четверть.
      - А на площади что творится. Танцы - дым столоом.
      - Пошли, Киря,- позвала Катя.
      - Анфиса Ивановна, племянницу вашу разрешите пригласить? - попросил Анфису Кирьян.
      - А кто меня пригласит - не молодую, не старую, а самую середочку?
      - Разреши,- предстал Новосельцев.
      - Так бы кто в жизнь меня пригласил, а то только по праздникам.
      Поднялась. Новосельцев сразу под руку ее взял, и, когда шли, нарочно покачивалась Анфиса, он крепче держал ее.
      А на площади пять гармонистов уже играли. Кружились пары и па солнечной стороне и под тенью леса, где стоит малиновой запрудой нваи-чай.
      Кирьян с Феней втянулись в этот круг под шепоток женщин, которые сразу что-то приметили. Что особенного? Танцуют и мужья с чужими женами, и жены с чужими мужьями и ребятами - всех смешал праздник. Но, может быть, Феня слишком привычно пошла с Кирьяном?
      Это-то женщины и подметили со своей падкой до таких историй чуткостью и даже прозорливостью. Все бывает, но тут что-то и виновное было и стыдное.
      Взгляды их и шепоток уловила Анфиса:
      "Что, сороки? Или мешает вам? Заело!"-и когда Кирьян с Феией пролетели мимо Анфисы и Новосельцева, крикнула она с вызовом мести и радости:
      - Как сокол с соколицей!.. Как сокол с соколицей!
      Вдруг сразу все схлынули с круга от этого повторенного крика.
      Кирьян с Феней неслись по опустевшему кругу, и уйти бы, да играли гармони.
      А Анфиса вертела косынкой над головой.
      - Как сокол с соколицей!
      Феня не выдержала и хотела вырваться от Кирья;:г1, но он как сковал ее своими руками, и она поняла, что надо не бежать, а смеяться.
      - Как сокол с соколицей! - бледная в своем какомто исступлении, кричала перед толпой Анфиса.
      Новосельцев потихоньку отвел ее.
      - Походим чуть, Анфиса Ивановна.
      Чуть только и отошли, лишь скрылись за куста гл и, как сразу и повалилась Анфиса в траву, запричитала по Фене:
      - Погубленная ты... Детка ты моя... Прогулял тебя душегуб... Надсмейся теперь над ним. Надсмейся!
      Новосельцев взял у Анфисы косынку, вытер слезы ее.
      - Как маленькая. Носик твой вытер, а теперь глазки,- и осторожно провел косынкой под мокрыми ресницами.- Глаза-то у тебя какие синие.
      Она глядела на него: впервые с такой лаской, нежностью обошлись с ней.
      - Не хочется и возвращаться,- поднявшись с травы, сказала Анфиса.
      Повела их тропка от хутора все дальше и дальше.
      - Не годы бы мои-полюбила бы я тебя, Ваня,-и серьезно и с лукавым смешком сказала Анфиса.
      - При чем тут годы?
      - Или так полюбить можно?
      - Бывает...
      - Все бывает, а у меня .ничего не бывает. Все мы, Польщиковы, погубленные. И Фекя погубленная,
      - У нее все вперед!!.
      - Впереди хорошо, когда хорошо и позади. А то как лошадка к телеге привязанная. А телега-то с злодеями в прорве. Вот и тяни ее. Или нс жалко, как бьется? Она мне что дитя родное. Мать-то с отцом и не видела, сиротинкой осталась. Сильный у нас разлив был, когда родилась. Под избы вода подходила. Вот ночью человек с того бока на лодке перебрался к Павлу Максимовичу - отцу Феии - и передал ему:
      "Жена твоя, Лидочка, умирает".
      В больнице она была, в Архангельском. Там и родила Феню-то.
      Кинулся Павел Максимович к лодке. А иочь - тьма кромешная. Не дождалась его Лидочка, так и умерла...
      Льдиной ли его ледку сбило или закрутило где - неизвестно. Пропал на реке.
      В одну ночь ни отца, ни матери - сестрицы моей.
      Меня тут не было. В Москве, в нянях была.
      Прилетела мне телеграмма.
      Я и приехала. Взяла Фсню в одеяльце, в материнский полушубок, завернула и принесла. Дышу над ней, как над птахой малой. Спит и спит, словно и глаза-то ей раскрывать не хочется на белый свет без отца, без матери.
      Выходила, вырастила се с капельки. А как шестнадцать ей завязалось ровно, избу заколотили - ив Москву. Она - в няни, а я - в работницы к старым своим хозяевам.
      Пришла она как-то ко мне со своим узелком.
      "Я, говорит, тетя, жить тут не буду".
      "Где же ты, говорю, лучше место найдешь?"
      Сам знаешь, как в деревне было в ту пору, Люд голодный из сел в города бежал, за кусок хлеба - хоть в края лютые.
      Жалею, что не удержала ее тогда.
      Уехала. А дело-то в том: хозяйка ее, барыня темная, разорвало бы ее с жиру, к мужу своему Феню приревновала, будто он с ней в кино ходил.
      Стала она жить в деревне. А тут этот лиходей, Митька, завертел. Одна жила. Ни хозяйства, ничего нет. Вот и сбил ее в свой двор.
      Пока я неслась сюда, отговорить ее, она уж жена его.
      "Люблю Митю!" - да и все тут.
      "Что ты про любовь-то понимаешь, глупая?"
      "Тетя, не касайся моей жнзки".
      Досталось ей. От такой жизни только бежать бы куда глаза глядят.
      Одна из тропок вывела Анфису н Новоссльцева к кладям. Тут постояли, опершись на перекладину. Внизу между скрещенных стояков завихривалась со звоном вода. А дальше по реке, где в безмолвии вознесся лес, горело окошко зари.
      - На окошко похоже,- подметил Новосельцев.
      Анфиса распрямилась, как-то вроде бы потягпваясь.
      - Похоже.
      - И ты в этом окошке. Кого-то ждешь.
      Она засмеялась над его загадкой.
      - Лучше не из зари, а из своего, близкого скобка поманю, вон там, за лесом,-и поманила с завораживающей дурманинкой синих, сш,е молодых и веселых глаз.
      * * *
      На второй день праздников, к вечеру, гости с прощальными объятиями и поцелуями под хмельную слезу стали расходиться и разъезжаться по своим дорогам.
      Долго еще слышались песни, и брань хозяек на подвыпивших мужей, и смех, и вскрикп гармошек-отзвуки ушедшего уже праздника.
      Попритих и опустел хутор. Раньше обычного погасли огни. Сон неспокойный, тяжелый, как с угара, с бредовым бормотаньем и миражами снящейся радости.
      А утром расплачивались за праздничное веселье болью в голове, тоской. Вместо самогона пили теперь настой брусничный, квас, а больше воду за колодезный холодок ее, остужавший всякие горения нутра.
      Утром у Никанора встреча со Стройковым.