Холмы России

      - Спит,- услышала шепот.
      Она быстро надела халатик и вышла.
      Желавин стоял у окна.
      - Астафий! - удивилась. Взглянула мельком на Никанора. Поднялся он с табуретки у двери.
      - Да вот с почтением изволили,- сказал Желавин.
      Не садился. Картуз не снимал.
      - А где же Дементий Федорович?
      - В лагерях.
      - На учениях, значит. А сынок?
      - В пионерском лагере... Сейчас чай поставлю.
      - Чаи да конфеты. Мы воды из ведра. Поживей. Так, Матвеич? Жаль, самого-то нет. Но и без него. Что я хотел бы сказать. Дементий Федорович в неведениях, или еще от войны не прочихался и прочего, а пора бы.
      Все угрожает. Дошли до меня угрозы его. Будто я - да чуть не распоясался. Распоясываюсь, когда кошу, чтоб поту задержки не было. Я умных и степенных людей уважаю, с поклоном всегда.- Желавин снял картуз, поклонился Никанору.- Вот так. От них хлеб и всем чаи всякие. Но Митька барин завелся. С такими на кипяток и на корку вскорости перейдете, как на хребет дармоедами усядутся. Ему не скажи. У него покровитель. Командовать с этой улицы тоже нельзя. На то есть власть. Выше ее зачем себя выставлять. На ее гербе и серп имеется. Острый. Не мешайте жать, не мутите с Жигаревыми. А капризы свои в платочек. Ну, а если вражда, сам и его...
      - Что он такое сделал? - спросила Полина Петровна.
      - Долго объяснять. А Митьке и кочку топтать не позволю!
      - Ты ненавидишь и боишься! - сказала, гнева не выдав, лишь слегка зарумянилась, а отбила Желавина.
      Заулыбался, завертелся, картуз стал искать. Поправил на голове, в себя пришел, сказал:
      - Так у Демки наган еще не остудился. Только и остудить его можем. Адью!
      Желавин шел через прихожую, но казалось, качался в проеме двери, как-то виляя бедрами, и все оглядывался, оглядывался. Прозрачные холодные глаза улыбались отдаленно.
      Никанор уже был на улице. Желавии нагнал его, заглянул в лицо.
      - Ты чего? Или чем обидел?
      - А так. Как ты, так и к тебе в гости зайдут. Мимо не проедут. Погоди. И поговоришь, и горького вина напьешься.
      - Вон ты как. В наше дело встреваешь. Не надо, кишкой нс вытянешь. Я ее, тужурку, тоже носил. Только у Демки рудоватой масти была, а у меня вороная.
      У двоих прощения напросишься. И детям еще останется.
      - Это мы запомним, Астафий, и как в гости с тобой сходили, и на какой ты ситчик к праздникам ребятам моим показал.
      - Ты свои мысли при себе держи. Видел, Демка рыбок купил, наблюдает, как они плавают, и вспоминает.
      Кого он еще к оврагу не отвел? Или забыл про Пашеньку, вражьего сынка, племянничка бандитского? С кем он кашу ел, молочко пил?
      - Это какой же Пашенька? - спросил Стройкой Никанора.
      - А барина Антона Романовича сынок. Мальчонкой жил у нас. Мы тогда молодые были. Раз зашел к нам барин. Посидел в избе. "Чисто у вас, хорошо,- похвалил житье.- Решил я,- говорит.- к вам в учение сына своего отдать, чтоб он прежде французского мужицкого ума набрался. Думаю, так-то крепче будет.
      Как?.." - "Ваше дело, барин",- отвечаю. И повелел: не баловать, что себе, то и ему!.. Жил у нас мальчонка-то.
      И на покосы с собой брали, и на жнива. В горлачику воды принесет, сырокваши. Слушался, смышленый...
      А как взяли от нас, на другой день Викентия на дороге я встретил...
      И это вспомнилось, как гневался на коне барин, как кричал и внушал:
      - Какой вы песенке его научили? Про коршуна, как он, коршун злой, уточку унес? Плачет. А чем уточка живет? Червячком? Червячка глотает. Не так ли? И над червячком заплачем. Что ж тогда будет? Уточка без червячка сдохнет, коршун без уточки мертвый сядет. А червяк будет плодиться и кишеть. Так вот какое ваше учение. Своим переучу. На замке сидит. Пока уточку на сковородке не запросит. Понял? Вот так учить. Поправим свет жалостью- от червя пропадем! - крикнул и по дороге умчался, и плетью, как змеей, потрясал над полями.
      Беседа, казалось, уже и не к делу пошла. Но будто в тот час что-то уже вызывало из нее.
      - Чего-то Катюшка меня спрашивала?-вставая с хвороста, осведомился Стройкой.
      Встал и Никанор, подумал.
      - Не знаю.
      - К Глафире чего-то прибегала?
      Стройков ждал Катю за палатпзмн п землянками госпиталя. Сидел на плоском камне. Напротив другой камень-валун в полыни - иссечен дождями веков, рябит.
      От потоптанной травы пахло махоркой: раненые приходили сюда покурить, посмотреть на три стороны, а четвертая за спиной - близкая, белая, сестричкой, да немилая болью и могилами - земля шинелью сырой укрыла братьев.
      Подбежала Катя в накинутом поверх халата плащике. Подала руку Стройкову. Села, подкосила на валун колени.
      - Был у Федора. Спит. Не стал беспокоить. С лица светлый, чистый,вздохнул Стройков.- Что сказать хотела?
      Катя молча глядела на него.
      - Ты чего? - удивился Стройков.
      - Да так... Опять Митю нарядили.
      - Удивляюсь. Объясни мне, каким ты сердцем жалеешь? Так ведь и гада можно пожалеть. Или знаешь что?
      - Вот письмо его с фронта.
      Катя достала из-за плащика треугольник бумажный.
      Стройков протянул руку.
      - Можно?
      Развернул письмо. Укрывшись, посветил фонариком...
      Вон заметались буквы.
      "Катя!
      Слышал про Федора. Поклон мой ему.
      Совестно перед тобой. Да ты знаешь. Натворил я лежачий.
      Хочу новой жизнью жить, а старая чтоб сгорела в этом огне. Да не сгорит - нагонит. Поля такого нет, ку.
      да бы уйти. И от мертвого останется... Зовут! Хоть бы под камнем с землею стереться!.."
      Будто Митькин голос на душе крикнул.
      "Неужели натворил, кошмаром хворает?" - Стройков погасил фонарик и раскрылся.
      - Впору на площадь да на колени. А то и рядом, под забор, куда пониже. Возьми письмо,- Стройков положил письмо на камень.- Что-то натворил. И признаться страшно, хочет жизни новой. Одна дается. Как слезу упавшую, на глаза не вернешь.
      Стройков было уж и поднялся, посмотрел в глаза Кати и снова сел.
      - Что-то еще хотела сказать. Говори.
      Еще и не отболело с сердца, пекло, подходило близко с далекой границы, гудит на земле, не перестает с той поры, как войною рассвет вдруг покрасился, и в комнатке гость у окна стоял. Ванятка все снится, сынок, будто у магазина с сумочкой он стоит, мамку ждет.
      Слезами залились глаза Кати. Наплакалась, повздыхала.
      - Говорят, родное всю жизнь снится, живет в душе до конца. Хоть так... Да к душе-то стерва прицепилась.
      Тот гость ночной, лазутчик немецкий, барина сынок с ножом за голенищем.
      - Кто?!
      - Павел Ловягин.
      Вот что в беседе стучало в разные окошки, и нашло.
      Стройков встал, будто вдруг испугался.
      - Это где же, у границы? У тебя в комнатке?.. А как попал?
      - И я думала. Как же это, на такой границе, ведь тысячи верст, и ко мне угодил? Еще и из тех лет заявился, когда меня и на свете не было?.. Вот и послушайте.
      Сказал мне Федор, чтоб я зашла домой... Здесь, здесь, третьего дня. И все письма и карточки спрятала. Пришла я домой. Письма собрала, карточки завернула и ворю мамане: "Еще какие письма где не остались?"
      "Все тут. Все сберегла. А одно словно ветром сдуло".
      Сдуло так сдуло. А она и говорит: "Все тогда обыскала.
      И отец не брал, и Киря. И чего там? Кому понадобилось? Небось тот рыбак насадку какую завернул". Завернул так завернул. Маманя и говорит: "С лица на Митьку походит..." Так и всполыхнуло: "Он... он... он!"
      - Когда же заходил? - спросил Стройков.
      - А за неделю, как война началась, маманя сказала.
      - Ты кому-нибудь рассказывала об этом?
      - Нет. Сказать-то страшно.
      - И Федору ничего?
      - Зачем ему.
      - И молчи. Никому ни слова. Я велел. Я и отвечу, если что. А ты молчи,Стройков сдавил руку Кати.- Никому!
      ГЛАВА V
      Еще в жаркие дни июля наши войска наступлением и районе Рогачев Жлобин и ударами от Рославля в направлении Днепра пытались вызволить Смоленск, но попытки не увенчались успехом, и к началу августа дивизии, окруженные западнее Ельни, распавшись на отдельные группы, бились в боях по деревенькам: прорывались на восток и на север, где была надежда болотистыми лесами выйти к своим.
      По оврагу Митя бежал. А вслед из пулеметов и пушек били танки, ползли по краю, заглядывали фарами в овражную могилу, где, оглушенные н ослепленные, еще метались живые.
      А Митя ушел, брел со своими по высокой осоке, по истоптанной ржи. Пошатывало сном и голодом, жажда мучила. Думалось, и конец: отдали землю, разбито все.
      Куда же теперь? Где и как жить-то? Прибавил шагу, Политрук шел рядом, отставал и нагонял.
      - Ты Жигарев? - спросил вдруг он.
      - Да.
      - Как здесь оказался?
      - А из-под Починка,- ответил Митя.
      - Ты же в тюрьме сидел. И председателя, говорят, убил?
      Митю как холодной водой окатило: и про сон и про голод забыл.
      - Я не убивал.
      Ручей остановил всех. Ползали по журчистой водице, пили из-под камней холодных. А потом свалились по кустам.
      Полптрук опять пристал к Мите.
      - Могет, ты от немцев?
      - Отстань. И я жить хочу.
      Отползло с шорохом, отдалилась угроза, залило сном глаза.
      В этой ночи показалась Мите изба Дарьи Малаховой голубьш медальоном. Где-то уже близко.
      Шепот услышал.
      - Этот председателя убил. Ш-ш-ш. В тюрьме сидел.
      А с нами.
      - Кто?
      - Да вот лежит... Ш-ш-ш, вон, вон.
      Повернулся Митя. Было тихо. Поднялся и отошел.
      В животе после ягод резало. Огляделся и пошел быстрее, быстрее.
      - Стой! Куда!
      Проломился через кусты.
      - Вон, вон уходит.
      Шатало Митю темное поле.
      У самого горизонта, как из окна, глядела красная, словно намытая кровью, рожа. А дальше-пространство сквозь пламенело: там, казалось, не было земли.
      Поле поворачивалось и скашивалось-плыло во тьме. Разгоралось горном порванное небо, осветило яму.
      На дне сидели и лежали солдаты.
      - Ребята, уходи! - сказал Митя.
      Никто не ответил. Один, с опущенной головой, сидел у стены.
      И все - не вставая, медленно словно закружились в зареве. Зазвенели гильзы под ногами Мити. Пулемет разбитый. Танк осмоленный чернел.
      - Ребята,- повторил Митя и понял: в окопах вечным сном они спали. -
      Он пошел дальше. Что-то темное заблестело в земле.
      Митя с опаской ступил. Под ногами вспыхнуло с тихим всплеском. Ручей.
      Опять земля. Пахло горелым хлебом. Дымились ломти. Вырвал и посмотрел: "Теплый,- запихал ломоть в карман,- потом... потом поем".
      Митя поднялся, потер лицо. Что ж было? Куда он зашел? Луг зеленел. Ручей в осоке. Взгорком осинник.
      Что-то знакомое, да и узнал. Он оглянулся. Дорога перед ним, левее деревня. Из-за берез изба голубыми глазами глядит.
      Дарья втащила Митю в избу. Свалила на пол. Раскинулись руки - стукнули кистями, и разжались спекшиеся смолою ладони. На шее оборинка с крепко пришитой тряпицей осолеиной завязью лежала на раскрытой груди.
      Дарья укрыла Митю овчинной дранью. Его лихорадило.
      - Милый, сынок, милый, да очнись ты,- трясла его Дарья, подносила к губам ковш.
      Не пробуждала солдата колодезёвка. Мозг словно замертвел: не хотел пробуждения.
      "Феня я твоя!" - блазнилось ему.
      Митя задрожал.
      "Милый, Феня я твоя. К тебе я пришла. Ну, очнись!"
      Митя вгляделся - расплылось женское лицо и вдруг резко приблизилось.
      - Убьют... уходи!
      Митя встал. Качнуло его. Подержался за стену и вдруг схватился за тряпицу на груди: здесь!
      - С отцовой земли,- прошептал и со слезами посмотрел, убрал под гимнастерку.
      Дарья приоткрыла занавеску на окне. Ночь ледяным месяцем блестела по траве.
      - Уходи, Митя. Христом молю, уходи.
      Она сунула ему кусок хлеба в карман. Проводила через двор к калитке на вырубку.
      - Куда же? - сказал Митя.
      - Вон к роднику прямо,- показала Дарья в лес и поцеловала.- Посчастит, Митя.
      В лесу он остановился. Под вербой корчаг родниковый. Улыбнулась водица жалёной в ночи. Напоила.
      Лицо обласкала.
      - Прощай, родимая.
      Перед глазами посветлело. В гумане деревья как начерченные карандашом.
      Показался солдат в нахлобученной шинели, руки в карманах. Вгляделся Митя в заросшее лицо. Глаза с яснинкой, по дальнему раздолью знакомые.
      - Новосельцев!
      - Тихо. Откуда и куда, землячок?
      - Рад видеть тебя, Ваня.
      - Ладно. Не в хате встретились.
      - Так я же с самого начала, считан. И дома был.
      Феньку видел. А потом полем, дорогой, как раз сахарку получил и в наступление. Под Починком хряпнулись с немцем. Сперва туда, а потом назад. Туда шли - камни белые, а оттуда - черные и красные, кровью политые.
      Не видел бы, не поверил. В гимнастерках, с винтовками на танки бросались. Командующего Качалова убили.
      Возле танка лежал. Теперь куда? Скажи. А то говорят, в немецкие хлева нам одна только дверка открытая.
      И при других хатах - все хлева. Сколько было, а как с воза свалилось. Чем брать потом каждую версточку?
      Отдавая-то, сколько положили?
      - Что жалеть-то, понял теперь?
      - Я и сам знаю, Ваня. В чем виноват, перед кем и в чем вины моей никогда не было.
      - Куда же ты?
      - А вон лесом, к дворам, воевать.
      Митя сидел на пеньке. Еще хотелось спать. Полную ночку на каком-нибудь сеновале в тишине. Далекое теперь. Новосельцев все стоял, прислоняясь к березе. По засадам належался во мхах да в явере, назябся росою, и из души знобило.
      - К Дарье заходил? - спросил Новосельцев.
      - Да, завалился.
      - Печка у нее теплая.
      - Не щупал я печку.
      - Топила. Вот тут хворост брала.
      - Не угори. Мужик у нее гад ледяной. Топором не огрел бы. Не тут ли? Чего-то боится Дарья. Пошли,- предложил Митя.
      - Ты иди.
      Митя взял винтовку. Потяжелела, что ли, она?
      - Значит, не товарищи.
      Митя постоял, подумал.
      - Когда шел я, Иван, ко мне один политрук цеплялся. Память-то у меня в овраге отшибло. А сейчас вспомнил. Он здесь почту возил.
      - Кто такой?
      - С виду моложавенький, а по летам много.
      - Так что?
      - Не политрук,- сказал Митя и дальше пошел.
      Чуть не до рассвета пролежал он па старой гари в малинниках.
      На юге метелились пожары, бомбовые и артиллерийские зарницы. Кто знает, что там творилось.
      Багровый щит Смоленска сместился к западу - отдалился и словно бы повернулся. Митя видел, как будто что-то стронулось и сверкнуло на все стороны.
      По дороге двигались немецкие танки. Спешили в сторону Брянска: часть их угрюмой броней окует правый фланг по удлинившемуся фронту 4-й полевой армии немцев, часть, усилив танковые корпуса,- на прорыв в украинские степи, где будет много взято земли и городов, и как окажется, судьба войны решалась на смоленских холмах. Ум немецкий, потрясенный, забродил, терялся в бесконечном.
      Танки визжали, скрипели и рычали моторами. Спали на броне танкисты.
      Пыль затопила леса. Поблескивали серпы фар. Преломленная газом и пылью, желтела над дорогой заря.
      Митя кинулся в нее и скрылся. Увидел другую, далекую, запаренную влагой зарю. Повернул к лесу. Над дорогой, в пыльной завесе, высоко шла его тень.
      Стройков разбудил Фепю.
      - Собирайся!
      Она вышла из шалаша. Накинула платок и повязалась. Шумели осины. Выветривалось из стеганки тепло нагретой соломой. Еще бы поспать. Будет ли когда, что зорькой ясной вволю понежится она?
      - К Новосельцеву в гости,- пояснил Стройков.- Митька из окружения пришел. Поправку внес. Его тут не было. Другой вертелся - Павел Ловягин, барин, У немцев на службе. Предупреди Новосельцева. Не подладился бы. Лицом на Митьку смахивает. Осторожнее.
      Два волка - другой со спины заходит. Ты к Дарье Малаховой когда заходила?
      - Да знаю ее избу,- ответила Феня и невысоко посмотрела в небо.
      - Если Новосельцева в условном месте не будет, через нее тихонько. Поняла? Митька к ней из окружения заходил. Скажешь, слышала, мол, что у нее, раненый, Митя-то. К нему и пришла.
      - Не жила с ним, а пришла.
      - А так вот и бывает. Да и не собьешься. Что еще посоветовать? На месте виднее будет. Почтаря затяните. Сам завалится. Берите допрос па бумагу. Все записывайте. В мелком, в незаметном хитрость себе ищите.
      Под покровом ночного леса проводил Стройков Феню до землянки особой: отсюда отвезут и проведут на ту сторону.
      От передовых скорбными душами неслись облака.
      - Жигарева! - позвали ее.
      Стройков слышал, как кто-то сказал ей:
      - Платок пониже на лицо.
      Вышла она в толстом ватнике. Платок старый низко был опущен.
      Стройков подошел к ней.
      - Куда сосватал-то тебя. Ты уж прости.
      - Что вы, Алексей Иванович,- с укором, даже с обидой, ответила Феня.Кому-то надо.
      Она завалилась в телегу, засмеялась. Села рядом с возницей п, оглянувшись, помахала Стройкову. Вспыхнул из его руки огонек.
      Двое автоматчиков, убрав оружие в сено, вскочили на задок.
      "Заскрипела телега по кочкам, заваливалась.
      - Дядя Никанор!-отдаленно блеснул радостью голос Фени.
      Лесник своими местами вез.
      Дементий Федорович Елагин вышел из машины у знакомой тропки, уже залуженной листьями подорожника. Заглохнул берег в сырых потемках олешников, и лишь две березы в подсолнечных шалях, смятенные, шли куда-то.
      Перекрещен ремнями Елагин. В петлицах фронтовые "шпалы".
      Полк из-под Вязьмы перешел поближе к Ельне, пополнялся в лесах.
      Во дворе дома, у копны, сидел старик - сгорбился седым валуном.
      "Неужели Родион?" - не поверил Елагин.
      Родион Петрович посмотрел на него ясными пророческими глазами.
      - Садись. А Юленька моя возле раненых. В лесу - на два луга лежат.
      Дементий Федорович разворошил вершину копны и лег, широко раскинул руки.
      Домотканой крашеной холстиной заполаскивалось в бочаге предвечерье.
      - Слышал, хворал? - спросил Дементий Федорович.
      - А вот послушай. Как чуть дуба не дал и что в тот момент со мною творилось... Будто бескрайняя пустыня, и я иду. Песок и какие-то горы, вроде высоких стен из глины. Глина спеклась, прокалилась, как камень. Ни кустика, ни травинки. Зной-все мертво. Только ящерицы прошуршат. А как они живут? Нет же тут ничего, лишь раскаленный песок. Вдруг вижу, одна другую лапой прижала к камню и пожирает: с жажды кровь слизывает. Морду на меня верть - уставила. Не испугалась, а удивилась в каком-то ужасе. Понял я, как живут: пожирают друг друга - плодятся - и снова пожирают. И еда, а вместо воды - кровь. По такому кругу и идет жизнь - приспособилась, держится. В жажде какая-то пружина вечная. Из песка - из нор выглядывают, ждут, кто выползет, ослабев, из последних сил, чтоб утолиться. И тотчас гибнет, утоляя собой. Догадался, где я. На дне давно высохшего моря. Когда-то волны шумели, вода пучины скрывала. А вот они какие - все обнажилось: скалы и долины. К краю подошел. Гляжу, а там среди обрывов еще пустыня - дно пропасти: самая, видать, пучина была. И что-то будто бы зеленеет.
      Спустился туда по острым отрогам. Кустик в песке.
      А под кустиком бочажок с водой: все, что осталось от моря. Упал я. Стал пить. Вода соленая, горькая. Кустик-то как-то высасывал пресное из нее, а соль на корнях оставалась. Достал я ножик. Сейчас, думаю, надрежу и из-под коры хоть каплю какую высосу. Ствол корявый, в колюч-ках. Режу, а нож не берет-соскальзывает, как с железа. Листик было сорвал - пальцы словно ядом обожгло. В. защите был куст, так только и выжил.
      Ящерицы за влагу разодрали бы. Он и не рос высоко, и листьев мало: каждая капля пресная тяжело доставалась. Хотел я через рубаху попить: соль и горечь отфильтруются. Глотнул - нет, горькая соль. Огляделся вокруг. В отдалении скалы стеною. Сюда вот спустился, а назад уж не подняться. Да знаю: и там пустыня бескрайняя. Ночь наступила. Прохладе обрадовался. А потом зябнуть стал. От раскаленного песка будто ураган горячий в высоту потянул - в тьму, навсегда, В минуту все тепло туда унеслось. Утром солнце загрело. Гляжу, а на листьях после ночного холода испарина - моросинкп. Листья задышали, впитали влагу и свернулись. Так вот откуда капли, а не из мертвой воды! Наоборот, туда от листьев по жиле в стволе стекало живое к корням и растворяло горькую соль. Без капель уж давно бы вес иссушилось и погибло. Жило, а цель-то всему какая?
      Неужели вот это вращение вокруг неподвижной точки, к которой все и привязано, и никуда от нуля? Вон и ящерицы пожирали друг друга в жажде у мертвой воды.
      Стронется что-то за тысячу лет или нет?.. Юленька ко мне подошла. "Зачем ты здесь,- говорю ей.- Погибнешь. Уходи!" А она мне ковш с водой: "Попей, попей, Родя".-"Нет,-говорю.-В жажде найду. А без жажды и искать нечего". Заплакала.
      Родион Петрович замолчал. Из-за угла дома показалась Юленька в холщовой кофте и в косынке. Увидела гостя. Подбежала. Будто светлый и теплый блик коснулся липа Елагина - поцеловал.
      - А забелел-то!-взглянув на седую голову его, поразилась она.
      - Да вот Родион тут про разные страсти рассказывал.
      - И не говори. Думали, лихорадка. Хины дали.
      А вчера с постели слез и пополз, из дома по тропке, по тропке к Угре. Не держу. Думаю, что будет. До бочага дополз. Воду попробовал: глыть, глыть. Да и говорит:
      "Мертвую воду живая растворила". И пьет, пьет, бурлит в бочаге, радуется. Вижу, воскрес мой Родя.
      Дементни Федорович отвернул обшлаг на рукаве, посмотрел на часы.
      - Как-нибудь до зари. А сейчас пора.
      - Хоть ягодок на дорогу,- сказала Юлия.- Сушеньких.
      Она скрылась в сенях. Родион Петрович сказал:
      - Слышал? - фамилию Желавина он не назвал.- И могила ие берет. Соль высохшая. Пыль ядовитая.
      - Так, говоришь, мертвую воду живая воскресила?
      - Да вот испивается чудовищным. Сам видишь. Если так и дальше? Недра опустеют, родники высохнут, от морей останется соль. Не жалеют землю. Подлое слишком освободилось и разгулялось. Они, пожиратели жизни, погубят и сами сдохнут у мертвой воды. Куст снова в пустыне начнет собирать капли влаги тысячи лет.
      - Жизнь не так беззащитна, как ты думаешь. Пожирание прервем!
      - Нет, Дементий. Это заведенное. И мы всего лишь частички совершаемого. Но цель-то какая? Для чего?
      - Не ломай ты голову,- сказал Дементий Федорович и положил руку на плечо Родиона, покачал.-Живи, Родя, н спуску не давай.
      - Да как же, дорогой. Ведь прихожу к выводу, что все нагромождения ничего не дают. Все пустое.
      - А жажда жить? Радость невероятная н беда от этой жажды? Тут все красота, и храм, и любовь. А твое от разума - от конечной точки его.
      Подошла Юлия. Протянула Дементию Федоровичу матерчатый клубок с сушеной черникой. С того лета сбереглась в закромном себряковском ларе. Пахло от черники печным духом и вечерней давней, теплой порой.
      - Когда с кипяточком заваришь и попьешь,- дала совет Юлия.
      Дементий Федорович рассмеялся.
      - Помните, гостинец в дорогу мне дали: каравай, лук и сала брусок. Бомбочки встретили посреди пути, на рассвете. Прыгнул я под откос. Лежу и чую, пахнет печеным и жареным, вроде как начинкой к пирогам на Майские праздники. После каравай из вещевого мешка достал. Что такое? В корке дыра, а внутри и лук жареный, и шкварки от сала и... осколочки.
      Родион проводил Дементия Федоровича за огорожу.
      Как-то уже и поредело в лесу, помялось, а сломанные деревья перекашивали бор.
      - Ничего не слышно? - спросил Дементий Федорович.
      - Да близко пока нет,- ответил Родион, поглядывая в лес.-Ты осторожнее. И форма у них наша, и документы. Заведут. Мешок на голову и в болото. Слышал? В лесу там,- показал Родион куда-то за фрокт,- расправу учинили. Один бежал. Рассказывал. Из окружения шли. Двенадцать человек, два генерала с ними.
      Ножами исполосовали. Медсестры, девчата, и их. Человек за водою пошел, а винтовку оставил. Говорит, все в нашей форме были. А выдал будто какой-то политрук.
      - Бандит. Почтарь из тех мест.
      Уехал Дементий Федорович.
      Родион, опершись на палку, стоял перед дорогой.
      Пламенел на стволах сосен закат, уходил за лес славянским племенем в багряных рубахах.
      В поле, где высокая дорога открывалась небу, несла в лазурной дали облака на своем коромысле, но положистому склону в песке кипел на нивках розовый гречишный цвет медовым зноем - вековой курган. Лежали здесь французские солдаты. На вершину, видать, пригоршней прощальной положили ладанку с семенами родимой земли. Проросло семя кустиком. Летом пылал курган маковым пламенем нездешних цветов. Никто не ломал их и семя не брал под свои окна: видели люди слезы на цветах.
      Дементий Федорович подошел к кургану. На земле, завернувшись в брезентовый плащ, сидел Стройков.
      - Вот, только от Родиона,- сказал Дементнй Федорович. Устало сел, снял фуражку.- Говорил с ним. Уже слух про этого политрука.
      - Хотелось бы и не тревожить вас, да, простите, надо,-сказав, Стройков ненастно взглянул на Елагина.- Только па равных, Дементий Федорович. Может, что и не так скажу, без обиды ко мне.
      - Договорились.
      Стройков повернулся, зашуршал плащом. Далеко над лесом из разных мест клубами взмахивал в высоту дым:
      вырывался из пожара.
      - Для уяснения обратимся к той памятной для вас ночи. В избу к вам явился человек с холстинкой на лице.
      Бандит,- напомнил Стройков.- Зачем он явился?
      Убить? И вопросов до сей поры не было. Но, подумав, умный человек спросит: зачем лезть в избу, когда можно пулей на дороге? За все барин в ответе. Его и ловили.
      А полез в избу. Зачем? Чтоб показать вам поближе да пострашнее холстинку на палке.
      - Что это, твои домыслы?
      - Не только. Да без них и нельзя, без домыслов.
      Явился показать вам, что таковая холстинка существует.
      Видели сами вы, военком. Вам вера. Все и пошло на холстинку. Лицо скрылось. Бандит через вас отвел взор от себя на несуществующее. Попробуй найди и поймай.
      Хитрость самой мысли. Еще и подтверждение честным, вами, как свидетелем. Но когда оказалось, что Викентия Ловягина в ту пору здесь не было, заговорили о Желавине. Держим это в уме. Теперь вопрос еще: в чем, собственно, вина Желавина? Что можно сказать? Вопрос не к оправданию, а хочу еще разок разобраться, чтоб с затылка что не стукнуло. Никаких улик. И в избе вы его не видели. Что предъявить? Ничего.
      - Письмо выдает подлеца.
      - Письмо-то с оборотом. Что получается? Был обман, а вы этот обман без усмысла покрыли, будучи военкомом, проглядели бандита. Так?
      - Что, суд?
      - Да какой! Конца не видать. Ну, а для нас обоюдный. Что могу сказать? Все, как и вы, делал из честных побуждений: хотел найти убийцу. Как и вы, честно хотел стереть бандита с земли. Что добавить? Не все сразу делается. И у хорошего рыбака рыбка не всегда берет. А тут история со множеством лиц, и где начало, не знаю. Где-то в роду человеческом, в душе. А она по загадке, как и земля: на одном разная травка растет. Но человек отвечает. Про наш ответ еще доскажу. Как связалось, так и осталось в петельках. Не кружева распустил, да заново начал. Покажет свои узоры Желавин.
      Все в порядке. Воевал на фронте, в гражданскую, работал уполномоченным по заготовке. Председатель. План выполнял. Письмо написал из честных побуждений. Все свои наблюдения и выразил. А ложь как смола вязучая:
      и в молитве прилипнет.
      - А за узорами холуй ловягинский!
      - У барина и девки постельные были, и вышивальщицы. Кто гнулся, кто руку тянул, щи варил, о лесах заботился. Отец Федора Григорьевича на лосиной охоте барина спас. И землицу получил наградную. Сынок-то вас охранял в ту памятную для вас ночь. Разбирайтесь!
      - Федор Григорьевич честно служил.
      - Не Желавину отвечать.
      - Так и оправдаем его.
      - А что у нас против? Только, проетите, возгласы.
      Я думал, у вас есть хоть какая-то зацепка. Тогда в горячке разговора не все выяснилось.
      - Но почему он скрылся?
      - Чего-то опасался, или какая-то петелька с узора поползла. Не знаю. Но что-то поползло, и было убийство. Желавин топор на месте преступления не оставит и на крыльцо не бросит. Значит, кто-то другой.
      - Вижу, разговор неспроста.
      - Ложь, как моль, сама вылетает на свет... Скажите, вы первоначально жили в комнатке бывшего трактира?
      - Да.
      - А как поселились?
      - Скажу вкратце. А что надо, спросишь. Когда еще на фабрике работал, с получки заходил в этот трактир.
      Поесть щей. Рядом, да и варили вкусно. Достраивалась пристройка углом, окнами в сад. Летом там ставили столики. Так вот, работал плотник, молодой и все с песней. Как-то разговорились с ним о житье в деревне. Словом, познакомились. А после революции, уже в войну, случайно встретились. Взял его в полк. Стал моим ординарцем. Федор Григорьевич Жигарев, как догадываешься. После работы военкомом в этих местах вернулся в Москву. Трактир уже был закрыт, поделен на комнатки.
      Подвернулся один знакомый по заводу-он временно и устроил с жильем. А на долгие годы. С новой квартирой на Калужской не сравнить, а сын все туда бегал.
      Признаться, и я будто что потерял. Народ хороший, работящий, дружный. Нет-нет да и зайду. Жилось туговато: карточки. Чувствовалось, снова на войну.
      - Знали и хозяина?
      - Гордей Малахов. Жил в комнате, в той самой пристройке, в самом конце. Так и вижу за стойкой его в красной рубахе. Бывало, выходил народ послушать. Дело делал и слушал. Дурака за версту видно, а умного, осторожного и близко не разглядишь. Из таких. Приблизительно. Характер невозможно выразить.
      - Почему же?
      - Так вот и не знаю. И голову опустил, бывший хозяин. Горевал крепко. И па работу устраивался, и сапожничал - не получалось. Никак.
      - Конечно, знали н жену его Дарью?
      - Как же. Хорошо знал. Естественная, без хитрости.
      - Значит, можно выразить характер: стерва ползучая, грязь или достойное. На достойном земля стоит, а терпит от грязн.