Холмы России

      Отвернет ворох шершавистых листьев и рада какой-нибудь ягодке, подсохшей в пахучем жаре. До чего же сладка такая земляника!
      Последняя телега - Кирьяна. Конь привязан поводьями за тычок Катюшкиной телеги. Сам Кирьян шел по тропке, чуть отстав от обоза. Колыхались тени двигались в поле большие колеса, и большие косматые лошади там медленно махали ногами, а телеги были похожи на горы, и на одной из них силуэт женщины. Она лежит с поднятыми коленками в зареве над этой темной горой, и перед этой своей тенью в полях Феня на телеге казалась совсем маленькой, тонкой. Как береста, отсветала в закатных сумерках белая кофта ее.
      Вот так бы и шел за нею Кирьян с тревогой и срывающейся в сердце радостью от безумных своих надежд, которые, чуялось ему, приближались с темнотой.
      Поскрипывают телеги. Лес да поля, порыжелые овсы да лен, кусты багровых ракит у обочин да верстовые столбы в цветах горючих вьюнков.
      - Кирька, будет тебе дорогу-то молотить. Ходи покурим,- позвал Никита.
      Феня перебежала к Кате: скучно одной сидеть. Бросила на мешки свой полушубок, легко вскочила в телегу да свалилась на бок,засмеялась.
      - Семечек давай!
      "Так мне весело сейчас",- слышалось еще в ее смехе и в ее голосе.
      Кирьян подсел к Никите.
      - А вот немецкие ребята, слышал, едут на танках по всей Европии, шпанское пьют и баб обнимают прямо на броне,-сказал Никита и посмеялся, раскосив маслистые свои, темные, как деготь, глаза.- Воля, брат! У нас бы за это трибунал. У нас - чужое не тронь и свое не имей.
      Никита достал из ватника коробку из-под ландрина, раскрыл ее. Махорка влажная и крупная, как опилки.
      На крышке с внутренней стороны - двуглавый с поистершейся позолотой орел.
      - Это что же, с прежних времен? - спросил Кирьян, забирая из коробки щепоть махорки.
      - С тех самых,- ответил Никита и убрал корооку в карман ватника, свернул его верхом внутрь и сноровисто положил между мешками, чтоб не стряхнуло где ватник.
      - Сохранилась как! - удивился Кирьян.
      Никита поднес на спичке огонек к его цигарке.
      - Так прежде и делали, чтоб сразу не отлетело. Старались. Не постараешься - не возьмут.
      - Старались-то не задаром.
      - Задаром только зуботычину дадут, а то все за деньги... Но-о-о, милый,- прикрикнул Никита на коня.- Мой еще конь, единоличный. Память, так сказать, остаток прежней жизни. Пару имел. Вот этот, какой конь был.
      Зверь! Бывало, на успенье, как подсыплю ему овсеца вволю да пить дам воды с самогонцем. Не удержать, так и ярит, вожжи гудят. В церковь поехали наперегонки.
      Каждый своим конем хвалится. Канава - и через канаву летит. Свист, крики, бабы платками закрываются, визжат от страсти... А теперь глянь на эту память: шкура да кости.
      Никита внезапно замолчал, посапывая, сдержал себя.
      Налились вены на его кулаке, в котором он сжимал плетку.
      - А крепка махорка! - сказал Кирьян. - Даже на душе засаднило.
      - Это с непривычки.
      Кирьян бросил брызнувшую искрами цигарку.
      - А коня ты зря обижаешь. Правда, уже в годах, куда-нибудь в богадельню ему пора, да брыклив больно, так и норовит вдарить. Не по-людски ты его воспитал.
      Самогонкой баловал. Хорошо еще на колхозный двор свели - к трезвой жизни определили. А то сделал бы ты из него алкоголика... Верно говорю, Вороной? - сказал Кирьян. так просто, что конь словно бы понял и засмеялся по-своему - тонко и весело заржал.
      - Ишь, стервец, тоже агитацию понимает! - выругался Никита и только плетью шевельнул, как конь с испугом рванулся, пошел быстрее.
      Кирьян завалился на мешки. Мелькают по лицу тени от деревьев. Ветви их сомкнулись над дорогой. Дрожат среди листьев роднички ранних звезд.
      - Шут с ней, с этой агитацией. Так, к слову пришлось. Не нашего это ума дело. Хлеб есть - жить можно, и государству вот подмогаем по мере сил, чтоб и рабочий класс и армия наша крепчали на страх врагам...
      Ты вот послушай, какую мы тут летось комедию над волком расчудили. Вот расчудияи! Попался он в картофельную яму,- оживился и повеселел Никита.Мечется там, ошалел. Прижали мы его дрючками, чтобы не кусался, и связали. Вытащили на травку. Что делать? Какая там с него шкура летом, и убивать никакого толку нет! Обстригли мы его форменным фасоном, по моде я его подровнял, только гриву для фасона оставил и кисточку на хвосте. Чистый лев! Под хвост скипидару ему плеснул, и пустили. Как чесанул! Не успели закурить, а он с другой стороны леса - круг уже дал - мимо нас только мелькнул: так его скипидаром жарило.
      Еду я как-то в район по делам. В Береговой мужичок ко мне подсаживается. Топор у него. Топор на колени себе положил.
      "На всякий случай, говорит. А то лев по нашей местности ходит".
      "Какой лев?"
      "Хыщник такой есть. Вредителями специально из клетки выпущен для уничтожения скотины и людей в нашей местности".
      Посмешил меня этот мужичок. Я и говорю: "Темный, говорю, ты человек. Это ж такой хищник, что тебя и с топором и с сапогами, как слюну, проглотит. Против него только одно средство есть, как охотники рассказывают, лук с самогонкой. Только, говорю, надо успеть дыхнуть на него. Не выдерживает: аппетит у него на человечину пропадает".
      Перед вечером еду назад. Гляжу, топор на дороге валяется. Поднял топор. Еще чуть проехал. Мужичонка тот идет, с одного края дороги на другой так его и бросает.
      Помог я ему в телегу заползти.
      "Это, кричит, ему не в Африке на угнетенные народности нападать. Я этого льва живо бабе своей на воротник пущу. Одной рукой - другую и марать не стану - подниму, а земля примет, только косточки полетят".
      Луком от него разит, что слезами весь обливаюсь.
      Дук - это ладно, а где он такой заразной самогонки напился: выворачивает меня от ее духа.
      "Я, говорит, барды целый бочонок выпил для запаху. Это, говорит, не обязательно ее через аппарат гнать. У меня она в собственных кишках градус даст".
      Подъезжаем к его двору. Слез он, пошел к изое. И надо же так подгадать, что прямо он на глаза своей бабе угодил.
      "Ирод ты проклятый! Опять напился, мучитель",- крикнула, схватила чугунок с плетня да этим чугунком его и накрыла. Рухнул он, руками и коленками в землю упирается. Подхожу я. Помочь, думаю, надо. Он как схватил меня, голову и бороду мою ощупал, вцепился в волосы.
      "Марья,-из чугунка он орет.-Марья, пока голову он мне не отъел, в пасти я у него по самую шею, борюсь с ним, коли его скорей вилами. Это, кричит, лев хищный, вредителями выпущенный".
      "Какой я тебе лев? - вырываюсь это я и объясняю ему: - Не в пасти ты у льва, а в чугунке. Жена твоя так постаралась".
      "Марья,- свое он орет,- коли скорей его, а то гриву испорчу - воротник не выйдет тебе".
      Да еще пуще вцепился в мои волосы.
      "А, окаянный,- баба его мне говорит.- Это ты его напоил".
      Огрела она меня колом. Второго удара ждать не стал.
      Хрен с ними, с волосами. Не до волос. Быть бы самому живу. Дернулся да бежать.
      Баба его - за мной. Ноги длинные, молодая. Никак это скорость я не возьму, чтоб от палки ее отдалиться.
      Вдарит и вдарит, как цепом. На зигзаг я перешел.
      Тут уж с перерывом она молотила: раз вдарит, раз мимо.
      "Убьешь, отвечать будешь,- хочу это я ее припугнуть.- Статья такая есть".
      "Не убью. Будешь, змей, жить, а пить уж нет".
      "Ты, говорю, лучше так на своего мужика подействуй, чтоб жил, а не пил".
      "Да нет уж, пусть лучше пьет, чем после такой обработки жить ему на моем иждивении".
      Вот тут я и припустил от ее палки. С разгону круга три вокруг своей избы дал, пока остановился...
      Насмеявшись, вытирая мокрые от слез глаза, Кирьян сказал охрипшим от смеха голосом:
      - Уморил ты, дядя Никита. Это же надо так выдумать.
      - Дальше слушай... Постриг волка - это ладно, Я ему еще пасть сыромятным ремнем связал, как намордником. Ни жрать, ни пить. Возле дворов ползал: пощады с голода и с жажды искал. Дикий зверь покорился, не вынес. А что человек? Секретно говоря, тоже, поди, поползет - только жить дай.
      - Ползают гады с гадюками. Для них и правда твоя,- сказал Кирьян.
      Никита повернулся к нему. Тень его застыла на лице Кирьяна. Он лежал на спине, раскинув широко ноги в наблещенных сапогах. На пряжке ремня синеет звезда.
      Тень отпрянула.
      - Не торопись,- сказал Никита.
      - Нет уж, под гадючью колоду не поползу. За один денек среди этой красоты сто подколодных лет отдам.
      Как шапкой, вот так и шлепну все эти сто лет за один денек где-нибудь возле Угры. Какую хочешь радость еще придумай, а нет и не будет ничего дороже денька родной сторонки.
      Никита с любопытством слушал Кирьяна: речист малый.
      - Какая ж она, радость, на своей сторонке без бабенки? - заметил с шуткой Никита.
      - Без родной сторонки затужишь и с бабенкой.
      - Тоже верно,- согласился Никита.- А не торопись.
      Слова - серебряны, посулы - золотые, а на все божья воля,секретно говоря.
      - Хоть чья воля, а свою и богу не отдам!
      - А ежели намордник, как тому волку?
      ~ Ты, дядя Никита, от собственного страха, случаем, зайца не обгони, а меня испытывать нечего.
      А на другой телеге свой разговор, свои откровения, которые так задушевны ночью.
      Сидят рядом Катюша и Феня.
      Тянет с лугов прохладой, сливается с притаенным, как в мякине, теплом дороги.
      В высоте светлелись какие-то далекие, неподвижные среди звезд облака, и прямо под ними фосфорически мерцал луг, и эти облака и мерцающий луг размывали мглу мутно-холодным светом, серебрились березы.
      - Кто ж провожает тебя? - спросила Феня.
      - А меня бесполезно провожать.
      - Почему?
      - Проводил - и прощай от плетня.
      - Так никто и не нравится? Не поверю.
      - Нравится. Только не знает он.
      Феня засмеялась.
      - Чудная ты, Катюшка. Разве это скроешь?
      - Догадается, думаешь?
      - Безусловно.
      - А вот молчит. Значит, не пара ему.
      - Кто же?
      - Его тут нет. Далеко он. В Москве.
      - Интересно,- сказала с лукавинкой Феня.- Артист, что ли, какой-нибудь? Лемешев, может?
      - Нет, что ты,- с серьезностью отвела эту шутку Катя.- А тебе нравится Лемешев?
      - Очень.
      - И мне. Голос у него такой радостный.
      Феня стряхнула с коленей лузгу от семечек и так, вроде бы между прочим, спросила:
      - А Федя Невидов что, или разонравился?
      Глаза Кати заблестели. Жарко стало щекам.
      - Не разонравился, но и не набиваюсь,- сказала Катя про давнего дружка своего.- На военных курсах он в Москве. Будет политруком. Скоро в отпуск приедет.
      - Пишет? - спросила Феня.
      - Кире письмо прислал. А мне в последней строчке привет с Угрою.
      - Вот намека-то и не понимаешь.
      - А что?
      - Как Угра, родная ты для него.
      - Правда? - и радостно глянула в глаза Фени.- Какая ты... красивая... И до чего ж ты красивая!
      - Спасибо за ласку. Бабам слаще меда такие слова.
      - Слаще, когда милый говорит,- быстро уточнила Катя.
      - Говорят, а потом забывают.
      - Нет, Митя тебя всегда любил.
      - От любви не загуливают, как он загуливал.
      - Прости его. Мучается он теперь.
      -- А тебе вроде бы жалко его?
      - Жалко!
      - Добрая, что ль?
      - Как отвязанная ты от него.
      Феня усмехнулась.
      - Отвязанная или привязанная, а муж он мне - вот и все.
      - Не серчай,- с примиряющей лаской сказала Катя.
      - В чужой жизни все разбираемся.
      - Зачем я сказала?
      - Не переживай.
      - Ведь сказала я так, чтоб особенно ты не винила его.
      - А себя винила бы?
      - Не так, не так мы с тобой говорим. Феня, милая,- и Катя обняла ее, прижалась к ней, чтоб успокоить.- Не со зла сказала, а для улыбки твоей перед Митей. Как же это одного винить, раз жили вместе.
      - Ладно. Может, поеду к нему,- и пристально пригляделась к Кате, заметила, как тронулась от улыбки ямочка на ее щеке. "Как улыбка-то у них похожа",- подумала Феня о Кирьяне и сказала:-Хочешь, косынку тебе подарю, зеленую с красными маками? Наденешь, когда Федя приедет.
      - Что еще будет, Феня?
      - Уедешь с ним. А летом - сюда купаться, загорать.
      Красота! Все помаленьку разъедутся,-сказала Феня, с задумчивостью оглядывая отстающую от телеги ветлу, которая все дальше и дальше уходила в поля и вот замглела в тумане, как мглело сейчас прошлое перед Феней, от которого, казалось ей, уезжала она.
      Тихо-тихо идут кони, задумались и вдруг вспрянули от песни.
      Никита запел.
      Голос хрипловатый, с притаенной угрюминкой, не напрягаясь, пел, как это бывает, когда поют в лад неспешливой работе.
      Эх, да никто не придет,
      Никто не заплачет.
      Кирьян подхватил, горячо загоревал в печали этой песни его голос.
      Никто не заплачет
      Над моею могилой...
      Один пел с какой-то хмурой покорностью перед судьбою, а другой - со всей молодой силой звал, чтоб было не так, как в песне, чтоб пришел кто-то, не забывал про горько забытого.
      Над моею могилой
      Слезу не прольет.
      Феня и Катя молча слушали: мужская песня, солдатская.
      "Нет, пет, я пришла бы, пришла бы",- уверяла когото Катя с мокрыми от слез глазами.
      "Вот и печаль, а красота-то какая",- думала Феня, и не верилось, что пели это знакомые ей люди.
      Кирьян шел рядом с телегой, держась за гребенку.
      Никита сидел спиною к нему, как-то сгорбясь криво.
      Трепетало в полях заревцо от костра ночного, там человек на коне поднялся, стоял неподвижно, прислушиваясь к песне, как вещий и грозный призрак этих полей, в зеленых безднах которых тлеют кости и железо былых нашествий. Жадно росил ветер, горюнил с песней:
      Эх, да слезу не прольет...
      * * *
      Приехали в Павлиново перед полуночью. Рубиново мреет огонек стрелки за станцией. Тут путь на Ельню, а дальше - сам Смоленск в блеске соборов возносит грозную славу свою.
      Рядом со станцией - деревенька в кипучей зелени вете/г, желтые ромашки и мурава в проулках босоногого детства.
      Кое-где опустелые избы стоят. Окна и двери крестнакрест заколочены досками, разворошена пропревшая солома на крышах.
      Где ж хозяева этих изб?.. Кто уехал с близкой дороги в Москву за приманчивым счастьем, кто на стройки, а кое-кого сослали за прошлое, за выстрел из обреза в глухую ночь.
      Вот и стоят одинокие избы, даже ласточки не вьют тут гнезд: пугает их чужина, милее им те окошки, где теплой печью пахнет и хлебом и гомонит семья.
      Под тополями у коновязи Никита и Кирьян распрягли коней. Сложили под телеги тяжелые хомуты и седелки с парким от пота войлоком.
      Стояли тут и другие подводы, в которых мужчины, попыхивая цигарками, и женщины, закутавшись в полушалки, ждали конца ночи. Ждали с истинно русским терпением, превозмогшим когда-то и века татарского ига и многие войны. И еще бог весть через какие кручины пройдет в свою даль это наше терпение с непогубимой красотою во взоре из-под простого платка.
      Темнели и на лугу силуэты коней и подвод. Кто встречать приехал, кто провожать-прощаться у вагонов, а кто хлеб привез. Забота теперь - сдать. Никите на такой случаи казенную десятку выдали на поллитровку с закуской для приемщика: не подмажешь- не поедешь, как придерется, что с сором зерно,- весь день тогда на веялке маяться.
      Когда кони чуть отстоялись, поостыли, повели поить к колодцу на площади.
      Кирьян налил воды в комягу и сам напился из дубового, с железными обручами ведра, привязанного к колодезной цепи.
      Цепь льдисто блестела на срубе.
      Вода холодная, Кирьян глотал ее с края ведра. Из глубины колодца слышался устрашающий шепот от падавших капель: "Тащи... тащи..."
      Напоили коней, сенца им бросили со скошенным овсом, еще не выспевшим, со сладким молочком сока в зернистых метелках.
      Возле станции гуляли, разливчато играла гармонь.
      Кирьян, Феня и Катя пошли посмотреть, как гуляют.
      Никита остался один. Лег в телегу. Укрылся ватником. Холодило ветром с железной дороги, какая-то пустота там, будто кончался за откосом привычный мир, а дальше - зарницы тревожные, города...
      - Война будет,- вдруг послышался ему женский голос.
      Никита враз приподнялся.
      - Это что, сорока тебе на хвосте принесла? - сказал он женщине, которая сидела рядом в телеге.
      Она не ответила. Сидела неподвижно, задумавшись, глядела куда-то вдаль, даже показалось Никите, вовсе и не сказала, а так, в дремоте почудился ему голос, и еще ненастнее прозябило туманом с путей, уходящих к западу.
      Никита закурил с досады.
      - Что, или встречаешь кого? - спросил он женщину.
      Она повернулась к нему. Лицо какое-то тихое, скорбное.
      - Сына. Проедет тут с войском. В письме писал. Вот другой день жду, а чего-то нет.
      - Об этом не больно-то знают, где проедут. Может, тут, может, через Дорогобуж?
      - Командир. Он знает.
      - Жди, раз знает... А на войну с нами духу ни у кого не хватит. Такой дух нужен, чтоб выше страха был, а то и войско не сдвинешь. Страшно с нами воевать.
      - Да, говорят...
      Никита на хомут сел - поближе, для большей доверчивости.
      - Бабы, что ль, говорят? - сказал он с настороженностью.
      - Будто бы бумагу какую-то нашли. А в ней про войну и написано.
      - Чья бумага?
      - Немцев...
      - Не трепи языком,- и Никита огляделся: не слышал ли кто?..
      Отошел к коням.
      "Чертовы бабы, житья от их языков пет. Так и норовят настроение испортить",- выругался про себя и снова завалился в телегу.
      - На бумаге все написать можно. На то и бумага,- высказался Никита, укрываясь с головой ватником, чтоб в таком уединении о приятном подумать... До чего ж Фенька хороша! Вот бы обнять, да ломлива больно.
      "Дай поцелую, не вертись, как змея,- и сразу повеседел Никита от этой придуманной близости.- Царевну обниму, королеву. Что хочешь придумаю. Мое! Никто не возьмет. Я тут хозяин... На тебе, Фенька, на конфеты тысячу от несметных моих богатств. Возьмешь! Какая тут баба утерпит. Миллион бы мне. Миллиона нет.
      А дай миллион, то и жил бы с простором, как хочу". Никита взглянул из-под ватника: мешки не уперли бы...
      А молодежь гуляла.
      У самого края откоса скамейка врыта. На ней гармонист сидит, ведет гармонью кадриль.
      Катю сразу же подхватил здешний учитель, совсем еще молодой. Закружил в танце.,
      - Пойдем,- пригласил Кирьяп Феню.
      Кадриль певуче гадает над кругом, то заторопит горячо, чтоб сходились скорее пары, и снова разлучает, идут друг без друга, и вперед чуть пройдут и назад отступят, повторяя так минутки счастья.
      Расходились Кирьян с Феней и сходились, сжимали руки. Кружил он ее сильно и быстро, как слитые проносились мимо гармониста, который все замечал. Какой уж год играет, и сколько пар прошло мимо него к свадьбам, к прощаньям. Уходили одни, и приходили другие, и эти распростятся с кругом, чтоб когда-нибудь в праздничный этот водоворот к другому гармонисту пришли похожие на их любовь дети.
      Бывало, незнакомые, вот как эти двое, ворвутся в круг, как метеоры из неведомой дали, вспыхнут тут и уйдут снова в свою даль.
      Они уходили по кругу дальше других, к самому краю откоса, скрывались за танцующими, и только светлелся венец ее косынки. Приближались и проносились мимо.
      Обдавал гармониста вихрь ее юбки.
      Они про все забыли: она на миг вернулась к девичьей воле, а он так ярко встретил ее, сжимал руки и обнимал по велению гармони. Близко видел, как глаза ее наполнялись радостью.
      "Красивая ты какая".
      "Да",- удивлялась она, как это он говорил взглядом, понимала: душа разгадывала его взгляд.
      Разошлись. Она, притопывая, наклонив голову, глядела под ноги. Он ждал, чтоб сойтись с ней, и вот тянул ее за руку, другой рукой брал Феню у пояса, чувствовал, как покорно поддавалась она, чуть откинувшись, закрывала глаза, и тогда казалась, что летит она над землей навстречу гармонью звенящему ветру.
      "До чего ж хорошо!"
      А когда открывала глаза, Кирьян улыбался ей, и каждый раз что-то новое было в его улыбке. Оглядывала его лицо, чтоб что-то понять, что в нем такое, что от него так сейчас прекрасна эта ночь для нее.
      Катя поглядывала на брата. Танцевала она со здешним учителем - Иваном Новосельцевым.
      - Увлекся твой брат!
      - Красивая, правда?
      - Ты гораздо лучше ее.
      - Почему же?
      - Она красивая, а у тебя душа как нива с добрым зерном.
      - Сразу и про душу узнал.
      - Другие знают.
      - Кто?
      - Человек один.
      Катя, пристукивая каблучками, спросила:
      - Кто же, если не секрет?
      Он подхватил ее, высокий в своей белой, перехваченной ремнем косоворотке, и сказал:
      - Секрет.
      - А тихонько если сказать? - попросила Катя.
      Они вышли с круга. Остановились под ненастно шумевшим тополем.
      - Вот этот человек так мне про твою душу и сказал,- смотрел в ее глаза он и улыбался. Хоть и молодой совсем, с тонким лицом, но мужество широко дышало в ием.
      - Так кто же? - не терпелось Кате узнать.
      - Не догадываешься?
      - Нет.
      - Федя Невидов. Хорошо про душу сказал.
      - Любая была бы рада.
      - Это любой не скажешь... Скоро приедет. Потанцуем еще?
      Давно кричат петухи; ночь кончается, а на станции никак не угомонятся.
      Но уж пора: светает.
      Гармонист застегнул на ремешок свою гармонь.
      - Спасибо,- сказала ему Фсня.
      - Почаще приезжайте к нам.
      - В следующем теперь году, как новый хлеб родится.
      Опустело на кругу.
      Кирьян хотел остановить Феню. Крепко взял за плечи ее. Под тканью кофты желанно бьется истома.
      - Минутку постой.
      - Не надо,- отвела она его руки и пошла к телегам. Никита спал. Чужое какое-то лицо во сне, угрюмое, Феня даже на миг остановилась, словно что-то жуткое потянуло ее. Так бывает, когда спит человек, на лице его проступает тайное и затихает в морщинах, в уголках губ, и даже, бывает, "близкая смерть чудится в скорбно закрытых глазах.
      Чует спящий посторонний взгляд, и мучается, вздрагивает его лицо от чужих глаз.
      Никита в бессилии проснуться забормотал что-то, заныл. Кони настороженно прислушались.
      Феня отошла, и все успокоилось.
      Пришли Кирьян и Катя. Они Новосельцева провожали.
      Феня уже легла.
      - Шинель мою возьми, укроешься,- шепотом, чтоб не разбудить спящих, сказал Кирьян Кате
      - Мне ж тепло, Киря.
      Кирьян укрыл сестру шинелью. Закурил, присел на землю под тополем. '
      "Заботливый,- отметила Феня.- Так вот и за женой будет ухаживать",подумала она с ревностью не к ее счастью.
      * * *
      Рано начали принимать хлеб.
      Чуть только поднялось солнце - пришел заспанный, с осипшим с похмелья кашлем приемщик, рыжий, сутулящийся от своего высокого роста мужчина в синей сатиновой косоворотке. В глазах пьянилось веселье со вчерашней еще выпивки.
      - Добро пожаловать, землячки. С новым хлебом, с новым счастьем,произнес он под красным плакатом на стене и раскрыл ворота амбара, где стояли весы с чугунными гирями на платформе, расставленными рядком во главе с двухпудовой гирей, за которой равнялись гири поменьше. Самая последняя - фунта полтора, с ременной петлей в ушке, прибилась сюда с каких-то времен, когда с такой вот гирей, поигрывая, приходили в чужую деревню, с загаданной дракой за отбившуюся зазнобу.
      Темная была эта гирька, с засаленным ремнем. Другие гири работали, определяя тяжесть мешков. Особенно доставалось двухпудовой: ее поднимали и бросали, даже называли дурой. А малая гирька во время приемки стояла на раме весов, как блюстительница честности и порядка.
      Никита успел сбегать домой к завмагу. Бутылка водки при нем, и, пока галдели, чья очередь, он с мешком на спине растолкал стоявших у ворот.
      - Посторонись, посторонись,- прытко пронес мешок, свалил на весы. Ножом распорол зашивку.
      - Милости просим поглядеть,- с угодливостью сказал Никита, сдувая что-то с зерен.- Комарик один случайно запечатлелся.
      Приемщик взял пригоршню зерен. Зерно чистое, провеянное, сухое.
      - А если на веялку? Еще чище будет,- хитро так, как понял Никита, намекнул приемщик.
      - Ежели там какие-то пылинки попали, то мы это, Матвей Петрович, другим способом прочистим,-сказал Никита и тронул скрытую в кармане штанов бутылку.
      - Не возражаю. Но вообще за такие дела могу отсюда этой гирей проводить,-кивнул он на гирьку специального назначения.
      Никита усмехнулся.
      - Ты проводишь, а мы посля и повеселей чем можем встретить.
      Приемщик ссыпал с ладони зерна в мешок. Одно зерно оставил, бросил в рот, раздробил зубами.
      - Уж если этой законной провожу, встречать не придется.
      - Лучше бы вы удить к нам приезжали, как веснойто, с колокольчиками. Каких лешаков выхватили!
      - С хутора, что ль?.. Так и говори. А то откуда я тебя знаю. Знакомый, значит. Плоды трудов на весы живо. А бутылку потом коллективно изничтожим.
      Никита выскочил из амбара, заторопился.
      - Давай, Кирька, понесли!
      Феня взялась за мешок, но Кирьян остановил ее.
      - Бабам еще. надрываться. Сами возьмем.
      Никита рядом был. Завалил себе на спину мешок:
      - Вот бы тебе такого мужика, Фенька. Сидела бы, семечки лузгала да на печке газеты читала.
      Феня ответила:
      - Мне бы такого, как ты, прожитого, а то и газеты некогда читать.
      - Так уж и прожитой. В самых соках сейчас. Садись сверх мешка, донесу.
      - Ноги, боюсь, скривятся. Будешь потом враскорячку ходить, пылить, как Мамай, по всей деревне.
      - Разве такая тяжелая? А ну-ка взвесим.
      Подвернулась тут Катя. Никита схватил ее, завалил на одно плечо, а на другое мешок и пошел.
      На телегах засмеялись.
      - Вот с каким переезжать хорошо: жену с сундуком в охапку и попер куда-нибудь в Донбасс.
      - Жену в сундук, на замок можно, да в камеру хранения под квитанцию.
      - А исть чего она будет? - спросила полная, с налитым загаром на щеках женщина, сидевшая на мешках с разложенными на них огурцами и хлебом к завтраку.
      - Будет питаться мануфактурой с нафталином. Самое это ваше любимое.
      Кирьян, согнувшись под мешком, шел за Никитой.
      - Пусти, дядя Никита!-хотела вырваться Катя.
      - Не трепыхайся, девка, а то уроню.
      Штаны от натуги тряслись на бедрах Никиты, что-то треснуло. Кирьян, спотыкаясь от смеха, качался с мешком, и сразу успокоился, как увидел, что мимо амбара проскочил: "Хорошо это, еще с ходу в стену не вдарил".
      - Киря,-кричала ему Феня,-там север, а тебе на юг надо!
      В амбаре Никита свалил мешок, а Катю осторожно опустил на весы.
      - Извините, Катерина Никаноровна. Поиграли, а теперь пойдите, уважаемая, лошадкам воды дайте. Пить лошадки хотят.
      Никита, тяжело дыша, вернулся к телеге. Феня помогла ему положить мешок на спину. Подставил свою спину и Кирьян. Гимнастерка завернулась на боку с натертой докрасна, жарко дышавшей в поту кожей. Пригнулся под тяжестью мешка, понес.
      Глядела она вслед и думала: "Задурманилось. Митя придет. А вот поеду к нему. Живым словом скажу: держись. А потом со свистком укатим вместе куда-нибудь, подальше куда, без возврата, эх и дорогу-то сюда забыть",так ей хотелось уйти от прежнего к какой-то новой жизни.
      Когда перенесли и взвесили все мешки, стали ссыпать зерно в закром. Катя Кирьяиу помогла, а Феня - Никите. Нажимала коленкой в мешок, заваливала его. Зерно вырывалось со вздохом, расставалось с полями, чтоб пойти потом в огонь и стать хлебом. А может, снова упадут зерна в землю, зеленью пронзятся стебли к новой жизни, такой быстрой - в одно лишь красное лето.
      Приемщик дал команду, чтоб следующие кто время не теряли, подтаскивали к весам мешки, а сам с весовщиком и Никитой скрылся за амбаром.
      Феня сбивала кепкой Кирьяиа пыль с его гимнастерки.
      Свел он лопатки, пожимаясь.
      - Бьешь больно.
      - Тебя,что ж,ласкать?
      - От ласки и собака не отказывается.
      - Заведешь жену - поласкает.
      Она стала сбивать пыль с его груди. Глядел он в глаза ее. Синие они и зеленые, будто небо, и мокрая трава отражалась в них ярко, свежо. В губах разлита малиновая молодость. Приблизился к ней, чувствовал даже, как нежит румянцем от ее лица.
      - Отврати меня от себя беленой, что ль. Не налюбуюсь тобой.
      - Ты не подходи больше к моему двору. У меня муж.
      Жилья у него крученые.
      Кирьян вздрогнул, будто опомнился.
      - Все понимаю. Люблю тебя.
      - Что ты? - удивилась она.
      Из-за амбара выглянул Никита. Позвал Кирьяна и для полной ясности щелкнул под кадык пальцем: пояснил так, для чего зовут.
      Кирьян зашел за амбар. Тут на колоде у стены сидели весовщик и приемщик, который протирал лопушком стакан. Никита - перед ним на поленце.
      В траве стояла бутылка, уже открытая, В фуражке зеленые стручки гороха, а на газете куски сала и хлеб,.
      Кирьян сел, боком привалился в траву.
      До чего же хорошо это утро! Полынь еще в росе, сверкает алмазно. В воздухе стоял медовый запах луговых кашек.
      За лугом залитая синькой даль, в которой что-то прозрачно блеснуло.
      - Живи и удивляйся, честное слово! - сказал Кирьян от радости, что так хорошо, и от предчувствия еще ждущей его радости.
      - Не у всех это удивление выходит,- наливая в стакан, сказал приемщик.
      - А почему? - согласен был Кирьян, но спросил:
      хотелось знать, что скажут.
      - Готов бы возрадоваться, вот как ты, а не выходит;
      заботы гнетут, свои и чужие.
      - Так я и знал. А громче этого может быть человек?
      Громче всех этих забот. Все эти заботы для радости.
      А если не так, тогда к чему все эти заботы!
      Приемщик поднял стакан, приглядываясь: равно ли налил?
      - А чего девок не зовете?
      - Девка одна. А другая баба,- уточнил Никита.
      - Надо позвать.
      Кирьян пошел, чтоб пригласить Феню и Катю.