Холмы России

      Вот и год тот пришел, с пожарами, с ревом орудийным, жаркий, горький, страшный.
      Наши войска, окруженные в районе Смоленска после месяца ожесточенных боев, потрясших немецкую армию и помрачивших ее, в эту августовскую ночь бродами отходили на восточный берег Днепра.
      Горела тьма.
      Кирьян пробежал по блескучим косам огня и провалился. Рядом забородевшее окровавленным зверем ползало и плакало. Как дегтем залило глаза.
      "И меня. Так вот оно как".
      Никакой боли. Только кромешное жуткой тоской проломило по телу. А в кромешном зеленым пятном бережок, Что это?
      В ресницах замерцало и растворилось... Будто в ночном окне пожар моргнул. И рука тянется... Что это? Да что это? Приблизил - в ладони черные колосья шевелились.
      "Где я?"
      После сумраком гнулись какие-то тени и взмахивали.
      Слышался хруст.
      "Жиут словно?"
      Вон и снопы лежат, да какие-то длинные, и что-то голосов не слышно. Так ведь война! Снопами солдаты лежат. Другие идут куда-то.
      Хлестала и рвалась рожь под ногами. За полем деревеиька - в пожаре светло стоит.
      "Это здесь. А впереди?"
      А там, как за щелью, полоской красной-речка. За ней дорога в отрогах. Шли по ней или идут еще?
      Так куда?..
      Шли по крутой дороге вниз мимо печных труб и ям - в черной пустыне. Расползались раненые и отставали.
      Перед родником одним стоном молило поле.
      - Запомним эту дорогу, товарищи. По ней назад пойдем, на берлинскую,заверял политрук.- А вода дальше. Целый Днепр. Досыта напьемся.
      Люди поднялись и побежали. Рожь захлестала все быстрей и быстрей... И вдруг волны колыхнулись, вода отошла со дна. Дно кашей кипело, вываливалось в дыру.
      Поперек реки затор. Лезли по хребту его люди. Бомба ударила. Орудие покатилось по мели, потащило тряпье, качаясь, ткнуло стволом в затор. Фургон с красным крестом повернулся, и лошаденка в оглоблях повалилась.
      - Ой, ой,сестричка!
      Девчонка в гимнастерке оступилась.
      Руку бы ей подать. Да бревна относят его. Грудь как свинцовая. Крюк в ребра-режет. Ну, не отпихнешь.
      А ноги вязнут.
      Выгребся на коряжину. Коряжина поднялась, корнем прет в лицо. Потащил за ремень сестричку. Тяжелая какая!
      - Ну, пихнись, дуреха!
      Выволок.
      - Миленький.
      Вскреблась на уступ и скрылась.
      Рябит вода кровяная, вертится среди аспидных камней.
      "Где я?"
      Немцы сидели в воде, лежали и колыхались. Кулаками всех разбил и свалил. Закружились в протоке, полезли... Мертвые.
      Быстрей, быстрей! Ползут наши по гребню.
      В гребне вспухло жаром и треснуло, подышало и заворочалось горбом.
      Прыгнул в яму, солдаты затонули в песке. Скользят под коленками гильзы. Не коряжина, а пулемет. Вгрызся руками. Из мрака вспыхнуло пятно качались, двигались каски, исчезали. Вот опять. Да прямо перед ним во весь рост надвигаются - но никак не подойдут, падают. Взревел огонь, запрыгал, вихрем пошел - одно меркло, другое загоралось. Поле озарилось и погасло.
      Он уперся коленом в край ямы, оскользнулся. Хлынул песок из-под дернины.
      Справа верста вдоль, да какая-то двойная. Горят танки, а под ними в мираже кромешный бой... Туда! Туда все бегут.
      Провал словно повернулся. Деревенька рядом светло стоит. А вот и поле с блескучими косами, и темное в земле.
      "Здесь!"
      Хотел перепрыгнуть через темное, а оно дернулось и под ноги. Ударило.
      Забородевший солдат толкнул в бок.
      - Лежи. Кончилось все.
      Туча желтела. А под ней красная чаша с паром, Чуть в стороне - туча или гора, а из нее столбы розовые пламенели до небес. Воздух озарялся, как окна в грозе.
      Дорога с горы как слюдяная, отроги ее казались прозрачными, будто застыли костры во льдах. Все вокруг шевелилось и сползало к чаше. И она казалась прозрачной.
      Рядом, из земли, вставали солдаты и шли куда-то.
      Поднялся и Кирьян. Речка кровяная вливалась в чашу. Так это же Днепр поворот его в берегах, будто сразу и разливался перед горой с розовыми до небес столбами. А это Смоленск.
      Было часа три ночи. На востоке, в рассвете, золоченой цепочкой блестела звезда. Кирьян знал эту пору:
      отец будил на покосы, и трубил пастух, певучими раскатами разносились по лесу звуки. Мать выгоняла корову. А бывало, уходил на рыбалку. Подгонит лодку под куст. По росе туман холодит. А потом растеплит мятой. Солнечная вода льется в осоку из горлача родвикового, журчит и журчит. На той стороне плес, как в радуге: полоска реки краснеющая, зеленый берег, синие колокольчики луговые.
      "Киря, перевези", - ударило по дреме. Вокруг пожары ранами. По стволам берез мелись тени, а на другой стороне, словно отражение - останавливалось и снова трогалось.
      Зарево в полнеба - Смоленск. Там, в самом городе, еще с начала июля бились наши, на крутых мостовых стояли до последнего под теми розовыми, пламенеющими до небес столбами.
      А стороною бугор костром - Ельня. И там шли бои:
      сдерживали немцев, пытавшихся выйти в тыл отступавшим от Смоленска нашим войскам.
      С севера будто бы прожекторный луч по земле - Дорогобуж.
      Когда-то, мальчонкой, Кирьян ездил туда с отцом на базар. Купили поросеночка. Искупали в реке.
      - А что за речка, папаня?
      - Днепр, сынок...
      Посреди этого угла дорога на Вязьму.
      Меркла заря со стороны Москвы, все оглядывала лесок: что-то потеряла, да выше подняла лучину-осветила судьбу совсем близкую.
      Откуда-то выскочил солдат и показал на шедшего рядом с Кирьяном сутулившегося капитана.
      - Вот он, гад!
      Какие-то люди в командирских ремнях, с пистолетами отпихнули капитана, накинули на голову мешок и повели за кусты.
      - Особисты,- сказал кто-то.
      Вернулись снова с мешком, высматривая кого-то.
      К Кирьяну подошел один в васильковой фуражке, заскочил вперед, окинул потемчатым взглядом.
      - Никак, милок Фенькин? Куда же идешь?
      - А куда все? - спросил Кирьяи.
      - Давай с нами. Заразу выводить. Жалеть-то чего.
      Чистые народятся. И до Митьки доберемся. Барский ублюдок. Ну, иди. Еще стренемся.
      Политрука отвели. В березняке остановили. Документы посмотрели. Мешок на голову и нож в спину.
      Они, один за другим, спустились в овраг - трое.
      Постелили в траве мешок посконный, фляжку положили и сало, лук головками.
      - Нашумелись малость,- сказал старший - Гордей Малахов - и снял васильковую фуражку. Волосы вороненые на лоб начесаны, глаза как у ворона.- Назад зайдем. А то по слухам не ветрели бы. Да забинтуемся.
      Помоложе, с лейтенантскими кубиками в петлицах, улыбчивый, спросил:
      - С кем это разговаривал?
      - Ас хутора лесник.
      - Гляди, не признал бы?
      - А откуда ему знать меня?
      Они поглотали из фляжки, перекрестились и стали закусывать.
      - С Митькой Жигаревым вражда у него из-за нилены. Муженек-то ублюдок барский. Наследник кос-какой. По роже в Викентия, губастый сладострастник.
      Юнцом с желавинской бабой сгадился. С виду дурочка.
      Поедали сало, ухмылились.
      - Ну, еще... по радостной.
      Попили, поклонились.
      - Скоро теперь,-тихо сказал Гордей.-Смоленск сдали, там и делать нечего--Москва. Бояться нам нечего. А барина найдем.
      По проселкам и большакам в пыльной мгле, по истоптанной ржи и черничникам в хмурых лесах, через умолкшие деревни, одетые в березняки, да в осинники и ельники, и в украшенные горючими вьюнками плетни с теплыми, как тулуп в зиму, избами, совсем недавно, в запахе хлеба и парного молока-тянулись санитарные обозы с уснувшими от страданий, шли изнуренные боями и зноем солдаты. Выносили им ведра с водицей да вареные картохи в лопухах смоленские бабы и с кздавпей жалью глядели вслед, терпящие все, родные, ыилые. Их не забудет солдат: вспомнит и картохи, и водицу в ковше, и прекрасные под скорбным платком глаза их запомнит, что-то болью тронувшие в душе, и говорок вспомнится, распевный и умоляющий в надежде, и пылкий, но тихий и нежный в прощании за бескрайней околицей на полынном бугре, на котором всему свету видать ее, с задумчиво опущенной головой, красота ожидающая - не далекое и близкое, а что-то вот тут неведомое свое.
      На дворе Анфисы, в тени захлынувшего с озерка яверя, и по орешнику, цедившему листьями зеленый свет на землю, лежали раненые: ждали отправки. Двое помощников у хозяйки - Алеша и Машенька - носили воду из родника.
      Платон Сергеевич в родник трубу вделал, и текла водица в выложенный кирпичом колодец, всегда полный студеной, темной со дна водой. На дне замшелые камни, как рыбины изумрудные, отливают, будто бьются на обмелевшем.
      Анфиса поднесла ковш к губам раненого, посмотрела на ребят. Идут маленькие, а посреди ведро - следом полоска мокрая свежела травою среди выжженного зноем.
      - Попей, попей, сокол ты ясный,- заговаривала лаской раненого.-Родница наша, как роса с листика, на камнях донных стуженная. Попей, попей да поспи.
      Увидела у крыльца солдата в обгоревшей гимнастерке, в закопченной пилотке, в обмотках, с винтовкой за плечами. Пил из ковша воду. Отлило по глазам его светом. Заголубели, как ленок под опушкой.
      Узнала Кирьяна.
      - Миленок ты хороший, живой! Прибился же ты.
      Ну, постой.
      И повернула их минутка к плетню, будто в печальном секрете стояли двое-солдат окопный с хозяйкой встреченной.
      Ее голос с жаленной лаской и подсиненные в слезах глаза доверялись ему. Вытирала платком слезы, корила беду и вздыхала: "О, господи, господи, что будет?"
      На озерке волнами затемнялся яверь. По дороге шли и ехали. Стреляло пожаром займище: горело сухое.
      Он опускал голову и снова смотрел в ее глаза: ловил отдаленное - будто видел Феню в зное ее бабьего лета, когда, налившись, зрея, горчат подсолнухи в последние деньки, натамливая сухим духом сладкое семя.
      - Мамку твою и папаньку позавчера видела. Раненых везли из асеевского леса. А Катька с час назад туда - к Ельие проехала. Сестра милосердная. Федор при ней, в госпитале. Ноги ему дюже побило. А Феня твоя на окопах. Через Поляновку провозили, видели.., с лопатой. На глину каменную. На земле и спит - ладоньку под щеку. Слезки глотает, ластонька милая.
      - А Митька где? - спросил Кирьян.
      - И чуять про него не хочу. Да ладно. Не та беда.
      Домойки-то что сказать?
      - Поклон... А папане скажи: видел я, как высоким берегом совесть отходит за кровяную речку. Не преступишь: отходит чистая.
      Анфиса, провожая, пошла за ним.
      Ой, сокол, ой, да сокол вился,-
      запела сильным, раздольным, заливчатым в высоте, а на низах горестно темнившимся голосом.
      Он, да вился над родной сторонушкой,
      Медленно отставала. Кирьян уходил с солдатами. Не забудут они и это провожание.
      Ай, звал, ой-ах, свою милую.
      Кирьян слезами посмотрел в недалекое за лесом, как йодом выжженное небо.
      На этих берегах сходились - глухариные, черничные-вяземскне и спас-деменские леса. Под их листвяиым и хвойным покровом врылся, как бы вторым эшелоном, еще один наш фронт - Резервный. По тыловым дорогам прибывало сюда из московских краев пополнение-располагалось по угорьям, на разделах притоков, прикрываясь с флангов чащами и болотами, или уходили дальше, к передовым - в ельнинское огнище, где день и ночь окалывали, щербили немецкий каленый клин.
      Полк, окошенный в боях на Днепре, обессилевший, остановился в деревеньке высоким, чащобным берегом в излуке Угры. Река здесь, под всходским угорищем, быстриной поворачивала на северо-восток, как молодая жена после ночек милых, хорошела луговыми плесами.
      На том боку впадина. Мрачнело логовище вековыми осинами - котловина омута, оставленного в давнем течением: видать, в плывуны провалилась земля, и прорвой хлынула вода из омута.
      На второй по излуке быстрине - перекате - танковый и грузовой брод. Побоищем разбитые, машины вокруг. А в реке чернеют ямы: порвано дно бомбами. Развержены бездны, и там, в глубине, иногда ударит взрыв, и, отдавшись по жилам, зашепчет тьма в колодцах, а в родниках захлынет и сойдет.
      В привальной деревеньке пахло от кухонь гороховым супом. А вокруг баньки осада.
      Кнрьян сбросил с себя рванье, посидел в тени и, дождавшись очереди, зашел в баньку.
      В кромешных недрах охало, постанывало и хлестало, будто шли солдаты по ржи - быстрей... быстрей, и явилась речка красная... вон там внизу огненной щелью.
      В сарае выдали Кирьяну гимнастерку, штаны, белье в буроватых пятнах, стираное, пахнущее карболкой.
      Оделся и сел за длинный тесовый стол к котелку с горячим гороховым супом. Охлаждало ветерком напаренное тело.
      "А они,- подумал он об убитых,- не сядут рядом, не придут никогда".
      Лег под куст, положив в голова вещевой мешок с краюшкой хлеба, с сахарком, с кусочком сала в просоленной тряпице, и во сне запах черствого хлеба будил тоскою.
      Слышался шум идущих на передовые: удаляясь, шелестело в близком листвою: "Прощай... прощай".
      Стелился на той стороне пожар: выгорало село в стене леса. Давит, мнет тоска - как в мешок завязала.
      Куда бы от нее? Да некуда!
      Не знает человек, что боль, порой невыносимая, ведет к прозрению его, и нельзя отдать и взять эту боль: она взор, мучительно ищущий,- без нее душа как лицо безглазое.
      "А они...- подумал он опять об убитых, лежащих полями.- А они... Как же это?"
      На вереске повернулся к березе. Подышал от сырой ее коры. Снизу посмотрел в вершину, укрытую будчо шалью, темной и розовой, и представил лицо прекрасное, тревожное.
      Подошел командир полка - Дементий Федорович Елагин. Светел взором, красив.
      - Стремнов, зайди-ка.
      Они зашли в избу. За столом сидел человек в куртке с "молниями", сероглазый, с залысинами в рыжеватых волосах.
      - Расскажи-ка товарищу, как резали на дороге,- попросил Кирьяна Дементий Федорович.
      ГЛАВА II
      Двое немцев - Вихерт и Флеминг - прошли заполыненной тропкой к оврагу.
      Сели в ольховых кустах на порожистом краю.
      Сошлись поговорить старые друзья.
      Флеминг снял фуражку, расстегнул мундир. Крестная золотая цепочка на полной белой шее. Налощены желтоватые волосы, чисто подскоблены височки. Неряшливости не допускал, как видимый след неуважения к себе или находившего безразличия от упадка духа.
      Вихерт, как на костыли, положил руки на ветви. Седина прокурена дымом пожарищ, а лицо иссохло и кя.
      залось жестоким в неодолимой усталости.
      Один был дальше от топки войны, другой - изнемогал у ее чугунной дыры.
      За распавшимся устьем оврага-за далекой полосой - марево гребнями: там ельнинские передовые - самые жаркие на русском фронте.
      На дне, среди камышей и лоз, прудок - сажелка, Из берега зорко глядел лиловым глазком цветок луговой герани.
      В небесном куполе, где сиянье сгущалось, было красноватым - жемчужные нити распрядались тихо. Земля, будто бы плыла, отдалялась.
      Чудесный уголок,- сказал Флеминг.- Природа не уступает. Человек устанет в борьбе, и такой вот уголок, разрастаясь, постепенно закроет уставшего дебрями.
      - Бог избрал нас, чтоб устроить порядок на земле.
      ты пережил и перешел в новое, как и все мы. А они?
      что ты скажешь о них? - спросил Вихерт.
      - Они не сложили оружия перед чудовищным - показали свое лицо. Я давно разглядывал его в их истории. Непохожее на наше лицо. Чувство грядущих последствий - необходимость жизненного пространства для себя - сразу привело их к действию; еще в то время, когда наши рыцари тащились с сокровищами из крестовых походов, они топорами быстро ставили свои крепости. Неожиданность в рассудке, отвергающая в близком более удобные формы существования и достигающая большего в дальнейшем. Порядок в кажущемся беспорядке: этот народ никому еще не оставил и кочки из своего. Словно какое-то озарение спасает эту землю. Европа оцепенела от ужаса перед дикими ордами, они вступили в схватку. Ужасное соединило их в силу на трехсотлетнюю борьбу. Не останавливаясь, идут дальше -- за Урал, за Сибирь, достигают Аляски и Калифорнии. И сколько их было? Какой-то десяток миллионов на всем пространстве. Наполеон берет Москву и терпит поражение. Они совершают революцию и в разорении воскресают из пепла. Даже язык... Я немец, и ^вуки их речи со стороны кажутся удивительными, свободными и светлыми.
      - Не умаляй свое.
      - От крестовых походов в наследство нам остались пустые доспехи, хотя бы кусок аравийской берега с нефтью.
      Вихерт слушал Флеминга и думая, что ничего невозможно объяснить, как и судьбу. Почему он здесь, возле этого прудка? Думал ли встретиться взором с неведомым цветком на берегу?.. Была в прошлом залитая холодным солнцем улица. Тогда утром сжалось сердце:
      свернул к воротам низкой каменной казармы. Учителем стал высокий отшлифованный столб во дворе. Каждый день, по очереди, подходили и лезли. Сколько пота, напрасных усилий, отчаяния осталось на нем. Уроки помогли потом, когда окрепли мускулы.
      - К вершине приведут только следы своего отчаяния. Но чтоб ты не отступил, стоит жестокость за спиной. Без нее человек не знал бы, на что он способен. Надо быть жестоким, или жизнь напомнит о ней своим бичом. Да, человек устает в борьбе,-с этим был согласен Вихерт.- Столько огня и железа. Сон тяжел и тревожен. Я облюбовал это местечко, чтоб на минуту отвлечься: успокаивает и придает силы. Посозсрцай.
      Флеминг посмотрел на зеленоватую гладь, и его поразила красота неожиданного пространства, раздвоенного отражением: одно было ясной зеркальной впадиной под берегом, где на голубом ярко блестело зеленью, другое-простиралось в бесконечность.
      - Я ждал, когда подойдем к Смоленску,- сказал Флеминг.- Это берег достижимого для нашей лоскутной мерки и начало чего-то, что должно испытать нас.
      Сперва в действиях русских видел мало полезного для них. Но потом передо мной что-то проступило: их искания в невозможном, когда, казалось, должно все погаснуть и кончиться. В бинокль я наблюдал за одной переправой. Все шло туда, на восточный берег. Но в одном месте словно возвращалось, выходило навстречупротив нас. Они вставали из кровавой воды. Это была какая-то галлюцинация, вышедшая из пределов сознания. Двигалась на нас.
      - В таких случаях надо смотреть на свой танк, как он работает. Для машины нет призраков. Ты устал.
      Рюмка водки и крепкий сон. Иначе сорвешься. Война в предельные сроки. Потому такое сопротивление толщи на коротком пути к Москве. Мы имели превосходство.
      Россия доживает свое. История, как жизнь, отмечается судьбой, болезнями и смертью. Они вчерне обозначили границы европейского. А нам осваивать. Сколько земли!
      При взгляде на карту меня ошеломляло. Но как могла держаться одним центром эта гигантская территория?
      На месте такой загадки должно быть болото. Провал скажет больше, чем все ученые изложения.
      - Ты знаешь, я считал эту войну безумием. Орел, свив в неприступное гнездо Европу, парил бы над Аф-' рнкои с ее девственными землями и несметными сокровищами. Но вылупился коршун. Его отогнали сюда или занесло ветром. Наша мысль, воплощенная в план войны, оборвалась, не достигнув намеченного.
      - Я перестаю понимать тебя.
      - Это невозможно понять. Человеку дано чувство, а разум всего лишь для разведки в проклятие... Он прилетал в Борисов на секретный сбор. Из этих лесов его шарахнуло в степь.
      - Отсюда? Из ворот?
      - За воротами толща,
      - Что произошло?
      - На первый взгляд, ничего. Противник, чтоб противостоять на Московском направлении, усилил район Брянска за счет своего Центрального фронта. Справа от пас открылась брешь на юг-нечто похожее на люк.
      Внхерт быстро перебрал свои варианты, один из которых представлялся ему в захвате степей-с последующим выходом на Орел и Курск, откуда и начать наступление на Москву. В дальнейшем расчленить и разгромить русские армии в районе Смоленска.
      - Ты перебираешь варианты. Когда их много и наДо задать, какому отдать предпочтение, ищи неизвестный, единственный. Гитлер начинал как художник сам посредственный вариант его воображения. Кончили одну воину и начали другую... из вариантов. Их все проиграла белая армия.
      Передовые словно бы рядом дымили-в устье оврага, и вдруг как что оборвалось: дым оказался далеко а за ним полоска мглилась и отходила куда-то в ясное за горизонтом, что было дыханием зеленой влаги неведомой равнины.
      В тот минувший день не многие знали, что за гость прибыл в Борисов. Лицо его могло показаться знакомым по газетным портретам, но было более сильным, жестоким и устрашающим своей властью, и в то же время льстящейся улыбкой располагал к доверию. Соприкосновение с ним было опасно: он узнавал чуждое страхом, таившимся в холодном фосфорическом тлении его духа.
      В тот день он прибыл в штаб группы армий "Центр"- на секретный сбор, чтоб заявить, что важнейшей целью до наступления зимы он считает не захват Москвы, а захват Крыма, индустриального и угольного района Донбасса и лишения русских доступа к кавказской нефти.
      Одни расценили это заявление как возможную дезинформацию противника, другие- необходимостью передышки и нанесения сокрушающего удара на Москву с юга, отрезая таким образом два русских фронта - Западный и Резервный, третьи - как отказ от первоначальных планов в преддверии затяжной войны: надо было, на случай, иметь теплую краюху за пазухой.
      Темным зловещим призраком явился на берегу Березины человек, окруженный личной охранойэто были натренированные детективы из уголовной полиции.
      Течение было спокойным. Отблески исчезали с поверхности, как будто срывали свет, оставляя мглистые пятна. Ветер с Атлантики смешивался с испарениями тепла и прохлады с лугов.
      Он подошел ближе. На песчаной отмели плавала какая-то рыбешка и, преломляясь, блеснились консервные банки. А дальше, из-под воды, вдруг колыхнулись мрачные тени - заросшие тиной опоры моста.
      Здесь когда-то переправлялась великая армия Наполеона: шли гренадеры, тянулась его любимая артиллерия, обозы, много дней и ночей - рекруты со всей Европы - французы, итальянцы, немцы, испанцы шли и шли вон в те холмистые леса. Малахитовыми глыбами громоздились они на небесном склоне... Потом, над хмурой и холодной рекой, мчался назад в крытых санях, в крестьянском тулупе, покинув разбитую армию, бредущую среди снегов, мерцавших, как наваждение, разбросанными драгоценностями.
      С самого начала его неотступно преследовала невидимая гибель, а место рокового шага никто не мог указать.
      "Мировую историю делают по ту сторону здравого рассудка",-подумал гость... Как можно объяснить рассудком, что он, сын австрийского таможенного чиновника Шикльгрубера - стал Гитлером.
      На реке всплеснулась рыбина, и по березе на той стороне, качаясь, пошли световые волны-соцветия радуг.
      На секретном сборе окончательного решения о наступлении на юге еще не было принято. Гитлер колебался: дух его леденел в ужасе. Достигнет ли когда-либо Москвы, или все победы исчезнут, как эти световые волны на березе?.. Его удавят.
      Охрана оберегала его жизнь и была надзором тайного, с фанатически упорным здравым рассудком: оно выдвигало и выставляло его и давало ему все за его безумство - больное, стронувшееся в кошмар под подножие совести сознание.
      Он посмотрел на окружавшую его свиту - генералов, адъютантов, рослых молодчиков из охраны, не отличая никого,-так, посмотрел меркнувшими глазами, но почувствовал какой-то взгляд. Прошел несколько шагов и оглянулся. Встретился с поразившим его взором, словно этот человек что-то знал и видел.
      - У него интуиция,-сказал Флеминг.-Он будто угадал мои мысли.
      - Уловил твой страх,- спокойно ответил Вихерт.- 1ы расшатался, старина. При твердой воле страх лишь сигнал к действию. Все от фюрера и до солдата - решают в чувстве опасности, а иногда и в безвыходном Пни реже попадаются. Слабая воля видит страх всюду и закрывает пути там, где они счастливо открыты Такой человек терпит неудачи. Фюрер благо для нас. Германия стала сильной, способной решать исторические задачи. Борьба и только борьба, пока не уничтожим.
      - Остановись,- попросил его Флеминг.- Я хочу подумать о цветах.
      По дороге проехали мотоциклисты. Офицер, сидевший в коляске, посмотрел на них.
      -- Это русский,- сказал Флеминг.
      - Дитц? Начальник разведки?
      - Да. Знают немногие. Служил в царской полиции
      Долго ^ нас- он тебе не опасен- Где-то в этих - лесах пропали бриллианты. Он что-то знает о них.
      - Бриллианты?
      - Не произноси.
      Издали было видно, как они поднялись, постояли друг перед другом отчетливыми строгими контурами и разошлись.
      ГЛАВА III
      Поседело лето отцветшим чертополохом. Захолаживало по сырым калганным лугам. Все тревожнее шелестели осины, кое-где по северным опушкам полоскали в зелени крашеное рядно - собирались к печальному наряду.
      Жара хватало лишь на полдень, как слепнем жалило августовское солнце. А с ветерком вдруг словно понесутся ряженой каруселью лесные поляны - в березах, в брусничных полушалках. Протинькает синица, и снова с бормотаньем встряхивались пулеметы, со вздохом бралась за тяжелое артиллерия - бредило дремотным гулом: день и ночь шли изнурительные горячечные ельнинские бои.
      Стройков остановил коня под березой в редкой колокольчиковой траве и посмотрел в небо. За облаками ледком поблескивали немецкие самолеты. Уж отбомбили, поднывая, летели в сторону Смоленска.
      Воздух познабливало гулом.
      Он тронул коня и проехал краем опушки по боровому черничнику, свернул на вырубку, клокотавшую розовыми цветами в духоте горькой, угарной.
      Пригнувшись, придерживая вроде как уже тыловую милицейскую фуражку, пересек тропку в орешниках.
      В лесу стояли палатки и фуры, лежали в траве раненые. Загляделся веткой фуражку зацепило, чуть не слетела.
      "Деду бы какому тебя. Да не берут. Боятся. Вид у тебя грозноватый все же".
      Спустился в овраг, постоял, дал коню попить из ручья.
      Показался на той стороне на углу волнившейся льном нивы.
      Вон в том березняке с можжевельником свидание.
      От листьев зеленела стеклами машина в кустах.
      Его уже ждали.
      Но он не спешил, как будто так и надо было показать, что он спокоен собой, уверен и не любит подскакивать.
      Стройков посмотрел на ручные часы: прибыл минута в минуту. Слез с коня, привязал поводья в тени за березу.
      От машины навстречу шел человек в куртке на "молниях", в защитного цвета фуражке со звездочкой. Двое в штатском следовали за ним.
      Стройков обошел коня, присматриваясь к идущим.
      "Не из-за Желавина ли чего? - подумалось.- Цепляться начнут. Выходи. За конем не спрячешься".
      Но от коня так и не отошел: все чего-то отпускал да подтягивал.
      - Стройков Алексей Иванович? - спросил подошедший в куртке.
      ~ Дз.- ответил Стройков как бы с сожалением, отстегивая пуговку на кармане гимнастерки. Да не здесь - в сапоге документы. И там нет... Фуражку снял - вот они, в подкладке.- Не знаешь, куда их и
      Посмотрели документы друг у друга, вернули.
      -этот, в куртке, Лясин из особого отдела. На мужика смахивает, плечист, роста не особенного, глаза хитрые.
      Прямо глядит, а то и в сторону-чего-то и улыбнется.
      Для начала подметил Стройков и сказал;
      - Слышали про вас.
      - От кого?
      - От Дементия Федоровича.
      - Разговор был?
      -- Да. Ту войну зацепили, а крюк и на эту попал.
      -- Что ж, разговор на пользу.
      Лясин огляделся, присматривая место для беседы,
      - А вот,- показал Стройков на поваленное дерево в можжевельнике. Сели. Дерево заскрипело на сломленном. Расположились поодаль и двое, в штатском, закурили. Конь траву щипал. Солнце в глаз попадало и из глаза пылало.
      - Так к делу, Алексей Иванович!
      Лясин вытащил из внутреннего кармана куртки фотоснимок, показал Стройкову.
      На снимке, как бы в мрачной вспышке, обозначалось что-то черное, похожее на прорву вселенской бездны и пролетающей хвостатой кометой.
      Стройков вгляделся. В прорве лежала какая-то смятая подстилка.
      - Вроде бы могила, что ль? - проговорил он.
      - Да. Так называемая желавинская. Трупа в ней не Оказалось.
      - Как?
      - Вам задание. Желавин, вот кто нужен. Через него и остальные. Вы теперь, лейтенант, будете работать, как и прежде, участковым. О порядке нельзя забывать.
      Так? Вас тут знают, свой человек. Как и что, сами думайте. Также будете связаны со спецгруппой под видом охраны моста. Вот товарищи,- показал Лясин на штатских.- Через них связь со мной. Об остальном с товарищами. Начните с хутора. Там лесник живет. Вы его знаете: пусть сын погостит денек. Он в полку Дементия Федоровича.
      Мутнел рассвет, цедил парным молоком по лугам.
      На хуторе рожком пропел петух.
      Кирьян по замуравленной тропке подошел к родному крыльцу. Что-то покривилось. На двери замок. Нет никого. Один петушок у плетня, как из меди литой, в алой пилотке. Глазом бойко покосил. Кирьян позвал его:
      - Ну, подойди сюда. Где ж тебе знать-то меня? А я свой. Куда же хозяева-то ушли? Что ж делать? Когда теперь?
      Кирьян поломал в кармане сухарь. Бросил петушку кусочек.
      Заглянул в пуньку-пусто. И во дворе, где хлева, никого. Заросла навозная землица лебедой и жгучей мелколистной крапивой, а у завалинки глухой стены подсолнухи зацветали: еще не встряхнулись от дремы.
      За двором, в малинниках, землянка с бревенчатым накатом, затрамбованным глиной: и дождь не пробьет, и огонь не возьмет.
      "Прочно папаня готовится",-подумал Кирьян.
      С передовых покрасневшим небом глядела Ельня, блуждал по голубому березняку ее взор.
      Духовито пропарило овлажненной ржаной соломой, как бывало в эту пору по зорьке, когда хозяйки выгоняли коров и пастушья труба оглашала леса журавлиным стоном.
      Он посмотрел на жпгаревский двор: нет жалены - на окопах.
      Прошел к своей баньке, замаскированной нарубленным олешником - вроде бы заросли. Подергал дверь.