Холмы России

      - Может, в избу пошли бы? - обратилась Гордеевна к Стройкову.
      - Благодарю. Скоро ехать надо.
      Когда скрылась Гордеевна, Стройков расстегнул гимнастерку: жарко.
      - Искупаться бы.
      Вода уж на холод пошла. Но река так манила своей прохладой, что Стройков не вытерпел. Разделся.
      Он не сразу бросился в воду, а робко вошел, пожимаясь. Потом, вскрикнув, окунулся с головой и поплыл, шлепая сильно руками.
      На берегу прикрыт гимнастеркой револьвер.
      После купанья посвежевший, с гладко причесанными мокрыми волосами, одетый во всю свою форму, он выпил и второй стакан с особым удовольствием, чтоб согреться, вода была холодна.
      - Что ни говори, а здорово сотворен мир, с отделкой исключительной, до крапинки на какой-нибудь букашке или цветке. А вот человек в недоделке остался. Главное, так сказать, сотворение, цель жизни - и с недоделкой, словно кто помешал. А недоделка-то знаешь где? В мозгах.
      Никанор и себе налил половинку стакана.
      - Так точно, в мозгах,- выпив, подтвердил Никанор с ожиданием разговора еще более интересного.
      - Не забыл ты, конечно, Никанор Матвеевич, председателя вашего Желавина?
      - Как же забыть? Случаев таких у нас не припомню:
      был человек и пропал.
      Стройков огляделся: нет ли кого?
      - А пропал ли?
      Тут уже, после этих слов, и Никанор огляделся, поближе подсел к Стройкову.
      - А пропал ли? - повторил Стройков, и голубые глаза его с веселой хитрецой вдруг заледенели на миг.
      Страшно стало Никанору.
      - А что?
      Самое сокровенное слово, которое ждал Никанор, спугнула Гордеевна: она принесла в тарелке, закрытой холстиной, малосольные огурцы, сало и хлеб.
      - Ступай пока,- сразу же и отправил ее назад Никанор.
      Как только ушла Гордеевна, Никанор достал из кармана складной нож, потер лезвие о штаны и нарезал сала.
      - Ты мне прежде прямо скажи. Сам ты как думаешь:
      пропал он или нет? - спросил Стройков Никанора.
      - Пропал, раз нет.
      - Ты не вейся, а говори. Пропал, а тень-то какая?
      - Не знаю, Алексей Иванович. Слух нехороший был.
      Убили, мол. А что, или опять какой-то разговор? - полюбопытствовал Никанор.
      - Да вот и у нас с тобой разговор,- ответил Стройков и поправил револьвер на боку с беспощадной какойто усмешкой.
      Никанор для Стройкова положил ломоть сала на хлеб.
      - Да ведь под такую закуску надо опять стакан мочить.
      - Не размокнет, стеклянный, чай.
      Выпили по половинке стакана.
      - Вот ты по лесу ходишь каждый день. Ты заметил что-нибудь такое?
      - Нет, не замечал. А пропасть в два счета можно.
      Пошел купаться - и нет.
      - А одежонка?
      - Где купаться, а то и сопреет - не найдешь.
      - Вот, говорят, он вроде как потерянный ходил перед этим, и на берегу, где брод, заметили: что-то искал все в траве.
      - Что тут теперь голову ломать, Алексей Иванович?
      Тогда не узнали, а теперь что прошлогодний гриб искать...
      А что это вы вдруг? - с еще большей настороженностью спросил Никанор.
      -Постой. Нас тут никто не подслушивает?-снова огляделся Стройков.
      Никанор поднялся и ближние кусты обошел. За бочку с бардой заглянул.
      - Кому тут по такой сырости ходить? - успокоил он Стройкова.
      - Тут на нашем разговоре точка,- сказал Стройков.- Поручение тебе будет. Об этом говорить нс следует. Я тебе верю. Знаю преотлично. Праздники скоро. Запомни, какие будут разговоры в связи с Желавиным. Мне передашь. А разговоры будут!
      Стройков поднялся. Поднялся и Никанор.
      - Избавьте, Алексей Иванович. В чем помочь, всегда готов, а на это нет, не согласен.
      - Вот и прошу помочь своей же Советской власти.
      С доверием к тебе... Два часа назад напротив Захарьсвского, по вашей стороне, в лесу, когда брали мох для конопатки избы, под слоем мха обнаружен труп... Желавин.
      Никанор поднял руку.
      - Не может быть!
      - Череп рассечен топором.
      - Убили!
      - Преступника надо найти. Исполни, о чем я просил.
      Никанор щелкнул каблуками и взметнул руку под козырек:
      - Слушаюсь!
      - Встретимся после праздников часов в восемь утра.
      Где бы это нам поскрытнее?
      - А вон у дальней пуни. Глухота там,- подсказал Никанор.
      Стройков поставил ногу в стремя и взмахнул на коня.
      - А что ты тут запретное зелье гонишь, мальчишки мне сказали, когда к хутору подъезжал.
      - Вот пострелы!
      - Так что сворачивай свой завод. До встречи!
      - Счастливо, Алексей Иванович. Путь добрый.
      Никанор вернулся к аппарату. Из горлача уже текло через край. Никанор заторопился, да руки будто задеревенели - опрокинул горлач. Сколько самогонки пропало.
      Но даже и не заметил такую потерю.
      "Вот чего нагрянул!.."
      "Кто?" - ехал с хутора и думал Стройков.
      Никаких следов. Ничего нет. Но кто-то убил ударом топора спереди, выше лба. Значит, видел убийцу Желавин. Но его теперь не спросишь. В районе, в больничном морге лежит с изгнившим, облезлым, страшным лицом.
      Схоронят, как приедет жена. Телеграмму ей послали в Москву.
      Не просто убили за часики на руке и за карманы, в которых, может, что и было,- нашли лишь ржавую зажигалку.
      Было что-то, было что-то. Кому-то только так и надо было кончать.
      Стройков еще раз оглядел то место, где убили. И от дороги-то недалеко, а глухота.
      Вот оно, это место, среди елок. Разворочен зеленый мох, только сверху зеленый, пучками на длинных, в метр, рыжезато-красных корневищах, на них сухая, как пепел, земля.
      Стройков сел рядом с ямой во мху, закурил.
      "Проглядел я тогда",- снова пожалел он. Но как и тогда, так н сейчас не знал, как раскрыть всю эту историю. Убили топором... Топор! Может, им дрова сейчас колют, а вот попробуй узнай. Нет, такой топор страшновато при доме держать. Новый топор нужен... Кто новый топор купил? Заходил в лавку? Да мало ли кто покупает топоры. А кто убил, тот здесь и покупать не станет,
      Стройков встал и обошел во мху вокруг ямы. Ноги до колек проваливались.
      Черно в яме, сухо, как в печи. На корневищах поблескивают сороконожки и ползают муравьи.
      "Кто?.. Кто?"
      Подождать надо. Что-то мелькнет непременно.
      Он тронулся дальше - в район, домой.
      Еще только чуть за полдень, а в лесу сумрак. Тут тяжело достается свет даже соснам. Сгорбились стволы в сучьях - весь сок, все стремление туда, к вершине, только бы не упустить свое пространство под небом. Небо в голубых между облаков озерах света. Света бесконечно много, он неиссякаем, но его будет мало тому дереву, над которым другое возьмет верх, застит его. И вот они, эти заглушенные деревья, накренясь, чуть держались за землю подгнившими корнями. Оттуда, с вышины, долетают прозрачные и золотистые стрелы света, разбиваясь, вспыхивают в чаще рябин и орешников.
      Под ними еще темнее сумрачный вечер этого леса. Тут ярко-красные сыроежки, мох, под зелеными буграми которого истлевает прах упавших деревьев, сладит и дурманит тут сыростью преющих купырей.
      Но как ни высоки эти сосны, хилость, цепляющаяся за них, погубит лес. Они последние, эти сосны. Подроет их, смена чахнет в этом хаосе, в скрывающих живую землю мхах.
      "Как острашился лес",- подумал Стройков, угнетенный этой обреченностью и безмолвием: птиц даже не было слышно.
      Закущена травой дорога, недоброй называли с тех пор, как, оступившись, замерз в обнимку с березой отец Мити - Федор Григорьевич.
      Редко кто ездил тут. Сюда только доносился стук колес с того берега.
      Глохла дорога, потеряла колен свои в зарослях верес* ка и багульника. Но на песке заметил Стройков следы колес. Ездили все-таки, не замирал след.
      Дорога пошла под уклон. Из низины засквозило холодком с гнильцой болотной. Перемосток разбит, между бревен просунулись прутья камышей с обгорело-черными початками.
      Чуть в стороне - береза. Вот где замерз отец Мити.
      Стройков остановил коня.
      Кора березы атласно-белая, гладкая, лишь местами прорезали ее черные полосы. Крона напоминала высокий стог с крутыми склонами, стекал свет, обмывая все ветви и листья. Из самой же вершины струисто выбрызнулась метелка побега, серебрилась венцом в своей высоте. Корни выпирали из земли, поросшей мятликом и вейнпком. Тут замерзал отец Мити... Какую казнь выстоял!
      Не с жуткого ли горя или беды на такое пошел, что и жизнь-то свою отверг?
      "Одна дорога, а две загадки",-подумал Стройков, и вдруг как что пронзило его.
      Он не знал еще ничего, но эта дорога словно свела в одно - смерть отца Мити и убийство Желавина.
      Стройков устал, хмель разморил его, но сейчас все как смыло с него.
      Одна догадка поразила.
      Он повернул коня и быстро поехал назад к ху.
      тору.
      Стройков остановил коня возле избы Фени, под тенью липы в проулке.
      Дверь на крыльце раскрыта. Дома хозяйка.
      Феня пришла с молотилки пообедать.
      Пообедала и убирала со стола, когда вошел Стройкой.
      - Наведаться решил к тебе,- сказал он и перед чистым полом поглядел на свои запыленные сапоги.
      - Милости просим,- сказала Феня, бледная: на хуторе уже знали о страшной находке под мхом.
      "Что это принесло его?"
      - Обедать будете?
      - Спасибо.
      - А то налью.
      - Раз настаиваешь, налей.
      Она налила ему в тарелку свекольника с лучком, поджаренным на сале, и, когда ставила тарелку на стол, Стройкова близко обдало жарком потным.
      Он съел щи. Ложкой размесил на дне чашки кусочки сала, сольцой посыпал и это живо проглотил с оставшейся коркой хлеба.
      - Вот и славно! А то со вчерашнего дня без горячего.
      - Так и заболеть можно,- спокойно заметила Феня.
      В избе прохладно. От сквозняка раздуваются занавески на окнах, дурманит сном близкий шум леса.
      - Разреши поговорить с тобой.
      Феня присела к столу на край скамейки. Стройков напротив сидел, распечатывал новую пачку с папиросами.
      - Слышала? - спросил он.
      - Да.
      - А что люди говорят?
      - Разное.
      - А что все-таки?
      - Да что мне до того, что говорят?..
      - А что ты думаешь?
      - Что думать? Страшное случилось.
      - А не задумывалась ли ты, с чего Федор Григорьевич такую смерть принял?
      - Так это и вы знаете. Пьян был. По пьянке и замерз.
      - Как замерз-то. В обнимку с березой... Такую казнь ьыстрадал. С чего бы это?
      - Кто ее знает? Что пьяному в голову не взбредет? - ответила Феня, чувствуя, как приближалась неведомая какая-то беда.
      - Может, что говорил он или сама что заметила перед этим?
      - Ничего оп нс говорил... А зачем вам это?
      - Скажу и зачем. Сперва давай поговорим по душам_,
      - Вы своей-то душой человека невинного не тро^ гайте.
      - Какого человека?
      - .. чего тогда прискочили?
      - Да ведь два человека-то.
      - Кто еще? Может, я?.. Может, я его стукнула, что больно ухаживал за мной ваш Желавин?
      Рука Стройкова с папироской так и дрогнула.
      - Ухаживал Желавин? - удивился он.-Не знал про это.
      - Убили его, жалеть надо. А я и про убитого скажу.
      Подльгй он был. Подлый! Грозил с Митей что-нибудь сделать, со мною повольничать.
      Для Стройкова это было неожиданностью. Как близко и просто все! Час назад он был в отчаянии, что тогда момент проглядел. А сейчас этот разговор возвращал ему из прошлого этот момент. Теперь не проглядеть бы.
      "Не спеши, не торопись",- успокаивал он себя и думал, что нельзя и медлить в разговоре с Феней, которая в горячке своей, как блеском мгновенным, осветила знаки этой истории.
      - А ты Дмитрию своему говорила про ухаживания Желавина и про угрозы его?
      Вот он, этот момент: сейчас одно слово могло все решить. Только скажет: "Да".
      Стройков это и ждал: Митя убил, а отец его в безумии такого ужаса кончил с собой. Конечно, это не все, чтоб вину и правду доказать, это только версия.
      - Нет,-сказала Феня.- Убил бы Митя его. Боялась. А Желавину сказала: "Если ты над Митей свою подлость исполнишь, возьму топор и убью, прямо на людях, среди бела дня, топором зарублю".
      - Каким топором?
      - Обыкновенным. Вон на дровах валяется.
      - А топор этот новый или старый у вас?
      Феня еще сильнее, с щемящей тоской почувствовала, что сама не заметила, как открыла дорогу беде.
      - Не все ли равно, какой топор.
      - Новый или старый? - повторил свой вопрос Стройков.
      - Новый...
      - А старый где?
      Феня поднялась и как-то пошатнулась, задев за скамейку, которая со стуком упала на пол.
      - Не убивал Мнтя, и Федор Григорьевич не убивал.
      Что вы!
      - Не говорю я про это. Что ты вперед забегаешь?
      Про топор скажи. Садись.
      Она поставила к столу упавшую скамейку и села.
      - Был топор. Пропал или потеряли где, не знаю. Новый Митя из лавки принес. А Федор Григорьевич топорище сделал. Вот и все!.. Разговорились мы тут, а мне на работу пора,- сказала Феня.- На молотилке стою. Только подавай. Языком барабанить некогда.
      - Не задерживаю,- сказал Стройков.
      - Только вы Митю и Федора Григорьевича не примешивайте к этой истории.
      - Зря не примешаем,- успокоил ее Стройков и подумал: "Какая ниточка потянулась".
      Во дворе он остановился перед поленницей, где лежал топор. Поднял его. Пальцем провел по затупевшсму лезвию.
      - Новый?
      - Да.
      - А старый так и пропал?
      - Я же сказала, не знаю. Вот пристали...
      Глаза Стройкова построжали, ноздри дрогнули с гневом.
      - Еще и нс так пристают. Человека убили, председателя. Ты понимаешь?
      - Не наше это дело.
      Стройков хотел вскочить на коня, по нога сорвалась со стремени.
      - Так пусть и убивают, так, что ли? Говори, да не заговаривайся. Прощай пока!
      Не успел Стройков уехать с хутора, как пошли разговоры в том самом направлении, которое своим посещением Феии указал Стройков: Митю п отца его Федора Григорьевича в убийстве подозревают.
      Разгадались вдруг сразу и запои Мити и смерть Федора Григорьевича - не зря так плохо он кончил.
      Говорили, что Митя убил, а Федор Григорьевич знал и не выдержал - с горя обнялся с мерзлой березой.
      Другие, наоборот, говорили, что Федор Григорьевич убил Желавина, а Митя потому-то и пил, что знал об этом и мучился.
      Были и такие: не верили, что Митя и отец его могли пойти на такое, но доказать это ничем не могли, лишь была вера сердца.
      Да и за что им убивать Желавина? Что не поделилито? Митя завмагом работал и подчинялся своим районным властям. А Федор Григорьевич плотник, он и вовсе редко бывал дома-работал на стороне. Правда, Желавии хотел привязать его к колхозу. Но разве привяжешь, когда отовсюду просили и приказывали что-либо срочно сделать и даже приезжали за ним? Золотыми были худощавые и жилистые руки его.
      Но был и такой слушок, который кое-что разъяснял сомневающимся: вся кровь из-за Фени, за ней Желавин хотел потаскаться. А Митя и Федор Григорьевич расправились: показали, как за чужими бабами бегать.
      Это были, так сказать, главные корни всех разговоров, от которых расходились более мелкие, даже совсем едва заметные, что и Феня причастна к этой истории, потомуто и терпела такую жизнь с Митей, и сейчас из страха терпит.
      Все ждали, что будут к празднику новости, еще чтото откроется.
      А праздники приближались.
      В самый канун во Всходы приехала на похороны жена Желавина - Серафима.
      Она тогда, как пропал ее муж, не вернулся из Щекина, ждала его день, другой, и третий день ждала, и четвертый. А потом схватила дочку, чемоданчик с пожитками и ушла с хутора.
      Лишь раз оглянулась она на далекие избы с медью солнца в окнах.
      - Будьте прокляты! Пропадите все!..
      Уехала в Москву, и там за дворницкую работу дали ей комнатушку.
      Маленькая, худенькая, с желтым, больным лицом в рябинках, в простеньком платьице, пропахшем за дорогу вновь вернувшимся горем, в парусиновых ботинках, с поистершейся сумочкой на руке, жалкая и какая-то приниженная, шла она за громоздким, кое-как обструганным гробом.
      Поплакала над могилой. Последний раз взглянула на сиротливый бугорок земли на краю кладбища с покривившимися крестами, которые, как руки в размахе, когото ждали в свои объятия.
      "Куда... куда пошли?" - чудились крики крестов, остающихся в зарослях бузины, верб и колосистой травы вдали от изб, куда с тенями наступающего вечера прокрадывалпсь тревоги и страхи - не от могил, а от темных глубин лесов, где скрывались дороги.
      На десять рублей, которые Серафима достала из своей сумочки,- больше-то и не было, оставалось лишь на обратную дорогу,- устроила поминки в доме Стройкова.
      Дом на окраине Всходов на бугре, над дорогой, окнами на Угру, за которой сочный свет лугов размыт большаком в седом песке, в бессмертниках, в рябинниках и чернобыльнике по обочинам.
      На похоронах народу было немного, а по пути с кладбища все как-то незаметно разошлись, так что поминать Желавина остались Стройков с женой да Серафима.
      Жена Стройкова - Глафира, с черными гладкими волосами, свитыми в косу, румяная и свежая, как яблоко, наскоро приготовила закусить. Была недовольна не тем, что чужое горе в ее избе,- она жалела эту женщину и сочувствовала ей, была недовольна тем, что мужу ее по службе надо было ввязываться в эту страшную историю.
      За столом, стоя, помянули Астафия Желавина.
      Серафима выпила маленькую рюмочку, закрыла лицо руками и, показалось Стройкову, засмеялась.
      - Гроб-то из заборных досок сделали,- и вдруг, задыхаясь, всхлипнула.-За что его? За что? Дочка ждет, все спрашивает про папаню. Приедет, говорю, папаня.
      К заплаканным, растравленным горем глазам она прижала платок.
      - Что убиваться теперь? Не вернешь,- сказала Глафира.-А это и в самом деле безобразие: гроб из заборных досок сделали.
      - Нормальные доски были,- хотел остановить жепу Стройков.
      - Алеша, ты помалкивай. Из старого райкомовского забора на гроб выбрали. Да хоть бы надпись заборную заровняли. А то так и осталась: "Ваня - крест - Галя".
      Видел на гробу-то?
      "Все эти бабы разглядят",- подумал Стройков и под столом толкнул коленкой жену.
      - Что, хороших досох не нашлось? - продолжала свое Глафира.- Родным не стали бы из забора делать.
      А чужим все сойдет.
      - Вот растрещалась! - вскинулся Стройкой.- Как на базаре все равно.
      - Не ругайтесь, не надо,- сказала Серафима.- Это даже хорошо, что из заборных досок: наука ему. Так вот стараться-то. Как негодного какого запихнули, а сами все и сейчас сидят по теплым местечкам.
      - Кто же запихнул? На хуторе жил, на хуторе и работал,- сказал Стройков.
      - Мог бы и не на хуторе. Грамотный был.
      - Председатель колхоза. Разве не честь. А грамотой сейчас никого не удивишь. Вон школ сколько! Иной мальчонка идет, книжка больше него. Поглядишь вслед, подумаешь: "Сейчас буковки выводит, а когданибудь, может, кз слов или чисел чудо людям откроет".
      - Он в школе сам когда-то учил,- сказала о муже Серафима.- И куда понесло! Как с льдиной оторвало.
      Сон такой бывал у него. Будто он на льдине, а вокруг - вода и солнышко жаркое, и льдина тает, а на ней бриллианты будто... Закричит. Жутко... Вот и нет. Я тогда как сердцем чуяла. "Не ходи, говорю, завтра пойдешь". Пошел на маслозавод счета по сдаче молока проверить.
      И не пришел. Он и сам перед этим как что чувствовал.
      Ночами не спал. Стоит перед окном и курит. "Да ты спи",- скажу. "Не засну. Теперь не засну". Сперва ничего не говорил. А потом сказал про блокнот. Потерял он его. Нельзя, чтоб в чужие руки попал. "Где ж потерял?" - "На речке, видно, из кармана выронил, когда купался". Ходили на то место, искали. Всю траву по травинке перебрали. Нет.
      - А что за блокнот? - спросил Стройков.
      - Не знаю... А вскоре после этого и сам пропал... Что пережила-то! Дочка-то, дочка без отца растет. Раз вот утром рано-рано закричала вдруг: "Мама... мама... папанька наш". Вскочила я. А она на окошко показывает.
      Окошко-то сверху у нас, подвальное. "Папайя, говорит, в окошко глядел. Видела я",- говорит, А там и ист никого. Сдалось, значит, ей, потом и заболела. Боюсь я теперь этого окошка.
      Стройков, сгорбясь, слушал и жалел ее.
      - Чего же бояться? Мертвый нс придет. А живому радоваться надо.
      - Жнгари эти убили его! - сказала вдруг Серафима.
      - А ты откуда знаешь?
      - Слышала на станции. Мужики разговаривали.
      - Еще ничего не доказано. Пустая пока болтовня.
      - Как это вы легко людей-то вините. Не ягодку в чужом саду сорвал. Да за такие твои слова человека расстрелять могут,-вознегодовала Гла4"1ра, сказав то, что не досказал муж.
      - Да хоть всех... всех их!
      Глафира выскочила из-за стола и крикнула:
      - Ведьма! Иди вон отсюда! Такой и муж ТЕОЙ был ненавистный.
      - Что ты! Да замолчите!-пробовал остановить их Стройков.
      - А твоему хоть с врагом, только бы выпить,- со злостью сказала Серафима.
      Глафира подошла и в упор посмотрела на нее.
      - Это с каким же врагом?
      - Отстань, Глаша,-уже умолял жену Стройков, чтоб как-то остановить эту ссору.
      - С людьми когда и выпьет. А вот с твоим посидеть, бывало, и под ружьем его не заставишь. Сидел он с твоим, выпивал? Да никогда. Кляузник он. Думаешь, не догадываюсь, что в том блокнотике было? Ты вот слезы о нем льешь, а он за Фенькой таскался и Митю хотел засадить, а потом с его женой полюбовничать. Да и других со свету сживал. Люди бежать стали с колхоза. Чума он, а не человек!
      - Глафира, нс имеешь ты права так говорить! - крикнул на жену Стройков.
      - Вот оно что! Знаете все. И кто убил знаете, а молчите. Проклятые вы, более ничего. Проклятые,- сказала Серафима и, схватив свою сумочку, выбежала из избы.
      Стройков вышел на крыльцо. Было видно, как металась она: не знала, куда идти, где дорога?
      Стройков нагнал ее.
      - Куда же ночью-то? Дурные вы, бабы! - выругался он.
      Она напала наконец на тропку и быстро пошла.
      Стройков шел за ней: боялся, не случилось бы что.
      - Что идешь? - остановившись вдруг, сказала она.- Боишься? Трус! Из-за тебя он пропал. Потому-то и убили, тебя не боялись,- не станешь искать: трус и свой ты для них.
      Стройков не выдержал.
      - Дура! - с угрюмой злостью сказал он.- Иди! Пиши доносы на меня, как твой муж писал. Собака он последняя.
      Серафима вдруг схватилась за плетень, прижалась лбом к корявым прутьям.
      - За что мне? За что?
      Стройков пожалел, что сказал так.
      "Как баба какая, встрял",- подумал он о себе, глядя на притихшую Серафиму.
      - Наглумились над ним, и будет,- сказала она.- Я и сама с ним ссорилась: с людьми он не ладил. "Прилаживаться велишь мне. К жмотам прилаживаться. Мы против них кровь проливали. Изведем жмотов - с нового жизнь начнем, с детей наших новое пойдет". Любил он детей.
      - Убийцу найдем,- сказал Стройков.- Я все время смотрел. Да ведь на лбу нет клейма.
      Серафима пошла дальше к площади.
      Стройков глядел ей вслед.
      "В самом деле, ей-то за что с малышкой такое досталось? - думал он,-Детей любил. Так любил, что без отцов хотел их оставить, как свое дитя сиротой оставил.
      Вон оно, свое горе, пошло. Глянул бы, чтоб людское понять".
      На другой день Стройков встретился с Митей в каморке охранного помещения лагеря.
      В каморке голый стол, чсрг-тльипца и тишина, какаято могильная тишина среди дощатых стен иод низким потолком.
      Через затусклениые от пыли окна едва поотаивал свет с северной стороны, с сумрачиикой даже днем, когда вокруг и жар и солнце, а тут тянуло сыростью из-под пола и плесенью пахло.
      Жигареиа привели в каморку. С1 ройков с одного взгляда сразу отметил, как зах:йурел Митя. Черпая, с втравившейся землей морщина пересекала его лоб.
      Он молча сел на табуретку перед столом, не взглянув на Строикова: ничего хорошего он не ждал от его приезда. Понял, что-то случилось, раз вспомнили вдруг о нем.
      - Жену твою видел недавно. Одна живет,- сказал Стройков.
      Понуро сидел Митя. Только стол разделял его и Стройкова. А казалось, сидели они по краям большого поля, через которое запрещен проход. И вот с того края, где был Стройков, доносился его голос.
      - Кое-какие и новости на хуторе.
      Митя вдруг с жадностью глянул на папиросы.
      - Кури,- сказал Стройков.
      - Разреши одну.
      Митя зажег спичку. Рука чуть тряслась. Закурил, и дымок папироски обдал тоскою напоминания о прежнем. По утрам особенно пахуч дымок, потому-то и вспомнилось сырое от росы в шафрановом солнце крыльцо и пар над лугом, и это прошлое перешло в мечту, которую, может быть, встретит он в будущем.
      - Меня всякие новости теперь не интересуют,-сказал Митя.
      - Что так?
      - Растрава одна.
      Листок бумаги и карандаш лежали перед Стройков ым.
      - Списать что-то с меня приехал? - спросил Митя.
      - Жалел я тебя, когда тебя везти пришлось,- чуть в сторону отвел разговор Стройков: хотел еще что-то понять, приглядеться, прежде чем брать за душу страшным подозрением.
      Митя усмехнулся.
      - Помню, как жалел. В уборную под револьвером водил.
      - А ты что же хотел? Не водил бы я тебя, свои бы деньги пропил, а то ведь казенные. Да за это прежде кнутом на каторгу гнали. А тут еще, гляжу, кажется, с маслом вас кормят. Совесть-то была, когда в горло лил?
      Народную, кровную копеечку пропил. От себя ее отрываем детей учить, заводы строить. Вон какая землища!
      Засеять, одеть, накормить как следует и уберечь ее от врагов. Ведь растерзают-под ворота к Михельсопам пойдешь... с протянутой рукой. Свое советское - беречь надобно. Свое!.. Вот и подумал бы. Ведь тебя, щенка, десять лет на эту самую кровную учили. Здесь отрабатывай пропитое. И еще вернуть, по совести, должен бы за школу. На хрена же деньги потратили, раз ты главному не научился. Честности! Себя и Еипи и никого более.
      - Да, это так. Нс оправдываюсь и никого не виню.
      Прежде чем кого винить, надо сто раз отмерить с териением, и то ошибиться можно. Вина лишь за вину, а с чего она пошла, на это и меры не хватит до самого дна промерить.
      - Знакомая песенка: винить жизнь. Так живи, чтоб потом не искать вину в своей жизни.
      - Знать бы, где оборвется.
      - Ты будто не знал.
      Митя в пальцах растер жарок окурка.
      - Кто что знает?
      - Или не знает, что творит убийца? Жизнь не вернешь, а руки не отмоешь. К стенке вон! Не смей так говорить.
      Митя посмотрел на листок бумаги, на карандаш в руке Стройкова: сейчас начнет, погонит, как в сеть, про которую узнаешь, как запутаешься в ней... Где эта сеть?
      Где?
      Митя опустил голову.
      - Что ж замолчал? - спросил Стройков.
      - Зря болтать-то,- со злостью на себя сказал Митя.
      - Не зря, а по делу.
      - Что по делу? Что еще?
      - Не психуй. А говори, как говорил, тогда толк будет.
      - Толк с прибавкой.
      - Смотря какой толк. А то... Помнишь, старый топор у вас куда-то делся?
      - Л какое.тебе дело до чужих топоров?
      - Надо.
      - Нашли?
      - Кого?
      - Топор. Топор наш. Клейменый ведь был.
      - Нашли Желавина. Топором зарубили.
      Митя локтями уперся в колени, сжал голову.
      - Так я и знал.
      - Что знал?
      - А что нашим топором поморочили.
      - Что же не сказал тогда?
      - Так ведь это теперь легко говорить. А тогда только мутные страхи были. Отец на кладях топор забыл. Пошел я. А топора нет. Кому он нужен, клейменый-то? А тут прямо как подгадано было, в тот день и Желавин пропал.
      Затревожились мы. Так сделают, что и не расхлебаешь потом: за этот топор и сгниешь. Боялся отец, что меня потянут.
      - Кто ж невиновного потянет?
      - А вот приехал же... Только сразу скажу тебе: если бы я Желавина убил, топор бы не нашли. В омут и не плеснулся бы.
      - Так ведь всплыл.
      - Потому что не я его прятал... А где всплыл? Это даже интересно.
      - В одном разговоре. Да и сам ты подтвердил, что разговор не пустой. Вот записал: "...Так я и знал". Твои слова или нет?
      - Мои.
      - А когда топор пропал?
      - В тот самый день утром.
      - А вечером где ты был?
      - На речке винцом баловался. Только ты зря мозги-то мне крутишь. Я тот день хорошо помню.
      - А где отец находился?
      - Тогда бы ты его и спросил. Я за ним не следил.
      - Ты сказал, как подгадано было, в тот день и Желавнн пропал. А откуда ты знал, что пропал он?
      Ведь вечером еще не знали, что пропал. После стали искать.
      - Вот после-то с топором все и представилось. Л что, если топор наш не так просто пропал? Тут любой забеспокоится.
      Стройков почувствовал, как след, казавшийся ему верным, вдруг замелся перед ним.
      Глаза их встретились и опасливо разошлись. Один не хотел признаться, что не нашел вины, уже предрешенной.
      Другой боялся, чтоб случайностью какой не запутать себя, и был настороже, стараясь уйти от опасности, неизвестно с какой стороны крадущейся к нему.
      Митя взял папиросу н не успел закурить, как Стройков спросил:
      - С чего твой отец так кончил?
      - Про это я и сам хотел бы знать,- ответил Митя и с торопливостью закурил,- Я тогда, как увидел отца, как он на березе замерз, так и ужаснулся перед жизнью.
      Жуткие в жизни сторонки есть. И Желавина вон убили.
      А тут еще более всего нагляделся. Она меня на "трату пустила, жизнь-то, и готова в последний расход пустить...
      Кто про топор-то, Фенька сказала? - решил он завести Строикова в свои дебри. Но, как это бывает иногда, то, что хотят скрыть, как раз скорее и запримечивают. Так запримечивают гнездо птицы по ее назойливости, с которой она кричит и вертится, на себя отвлекая взор и шаги идущего к гнезду человека,-Подлая! - добавил Митя.
      - За что же ее подлишь?
      - Про топор сказала, меня сгубить. Ведь она сказала? Больше-то некому. Ей воля нужна. Со мной жила, а другого ждала.