Его называли Иваном Ивановичем

      - Ну как, навоевались? - спросил Васильев.
      - Пока да, - небрежно ответил пленный.
      Васильев сделал несколько шагов к немцу.
      - Пока, говорите? Надеетесь, что вермахт выиграет эту войну?
      - А вы как считаете?
      Разговор этот переводил Шменкель. Он так старался быть прилежным переводчиком, что не одернул вовремя пленного за его наглость.
      - Вы не вправе задавать мне вопросы, - ответил Васильев. - Я же вам кое-что напомню. Ваши армии давно хотели быть в Москве, но из этого ничего не вышло. Вас отбросили на триста километров. А почему, я вас спрашиваю?
      - Насколько я могу судить... это случилось потому, что у нас не было достаточного количества зимнего обмундирования, не хватило бензина и... сильные морозы. Самое главное, конечно, сильные русские морозы.
      - Ах, вот как? Виноваты, значит, морозы? Неужели вы до сих пор не поняли, что мы в состоянии побеждать?
      Пленный заморгал глазами.
      Тем временем к Васильеву подошли Тихомиров и несколько командиров.
      - Ничего лучшего придумать не могли?
      Голос Васильева стал строже.
      - Я действительно не могу об этом судить... - проговорил пленный. - Я всего-навсего унтер-офицер... У русских под Москвой не было резервов, и если б это происходило летом, а не зимой, то все могло бы быть иначе.
      - Затвердил одно, как попугай! - проговорил Васильев и спросил: - Вы член нацистской партии?
      - Нет.
      - Вы все так говорите. Зачем вы пришли в нашу страну? Мы вас звали?
      Пленный молчал.
      - Вы что, потеряли дар речи?
      - Я солдат, я выполнял приказ, и все.
      - Даже если это был приказ стрелять в женщин и детей? Сжигать села и избивать стариков?
      Пленный крепко закусил губы. На лбу у него выступили капли пота.
      "Что-то он скрывает", - подумал Шменкель.
      - За слово "приказ" вам не спрятаться. Вы не котята, надо думать. Вести войну против женщин и детей - это дело совести. К счастью, не все такие, как вы. У нас в отряде есть настоящий немец, его фамилия Шменкель...
      - Шменкель? - удивленно переспросил пленный, не дождавшись, пока ему переведут сказанное.
      - Вы слышали о нем? - спросил Васильев.
      - Нет, нет, - быстро ответил пленный.
      - Ты врешь! - не без волнения сказал Шменкель.
      От командира не ускользнуло, что упоминание фамилии Шменкеля несколько накалило обстановку.
      - Говори правду, - настойчиво предупредил Шменкель. - Только правда может спасти тебя. Шменкель - это я!
      Пленный в какой-то момент закрыл глаза, словно хотел показать, как он устал.
      - Я действительно ничего не знаю... Я всего-навсего маленький унтер-офицер...
      - Забудь ты это слово... Унтер-офицер! Унтер-офицер! Говори, что знаешь!
      - Жандармерия разыскивает какого-то ефрейтора Фрица Шменкеля.
      - Откуда ты это знаешь?
      - От полевой жандармерии.
      С ноября до мая произошло столько событий! У полевой жандармерии других забот полно: им наверняка не до ефрейтора, который дезертировал из армии полгода назад.
      - Я числюсь в списке разыскиваемых, - сказал вдруг Шменкель.
      - Да, да, разумеется, - согласился пленный.
      - Где вы видели эти списки? Какое отношение имеете вы к полевой жандармерии? - Вопросы Шменкеля сыпались один за другим с такой быстротой, что унтер-офицер сразу понял, что попал в ловушку.
      - Никакого! Абсолютно никакого! Я только слышал об этом.
      - От кого?
      В глазах пленного блуждали какие-то нагловатые огоньки, когда он говорил, что слышал об этом от одного знакомого.
      - А ну-ка снимай рубашку! - приказал Шменкель и, заметив, что тот не собирается выполнять его приказ, повторил: - Снимай рубашку!
      Шменкель не обратил внимания на удивленный взгляд командира. С интересом смотрел он на трясущиеся пальцы пленного, которыми тот расстегивал пуговицы.
      - Подними руки!
      Под мышкой у пленного красовалась татуировка с обозначением группы его крови. Такие метки были у всех эсэсовцев. Значит, этот тип эсэсовец! Но тогда почему он оказался в танковой колонне?!
      Лицо пленного снова стало наглым.
      - Кто ты такой? Шпик из гестапо? Офицер разведки... или каратель?
      - Я только делал то, что мне приказывали... Я рядовой эсэсовец... Шарфюрер, и не больше...
      - Убийца ты и грабитель, вот кто ты! - с гневом бросил Шменкель. Такие, как ты, превратили Германию в кладбище. Они убивают, вешают. Вот вся ваша политика!
      Шменкель с силой ударил немца. Того сильно качнуло в сторону. Пленный оглянулся, словно ища защиты. Шменкель ударил его еще раз.
      - Мы не позволим вам превратить мир в тюрьму или концлагерь! Мы не успокоимся, пока всех вас не уничтожим!..
      Васильев и Тихомиров отвели Шменкеля в сторону, чтобы он успокоился.
      Всю ночь Заречнов был в агонии. Когда же утром партизаны собрались у тела своего командира, чтобы проститься с ним, все заметили, как сильно искусаны у него губы, боли были слишком сильными.
      Партизаны построились, и Тихомиров глухо скомандовал:
      - К салюту приготовиться!
      Щелкнули затворы.
      - Огонь!
      Сумрачные и молчаливые, шли партизаны через весенний лес. О пленном никто не говорил. Во время очередного допроса, который проводил Коровин, эсэсовцу не удалось опровергнуть того факта, что он принимал участие в расстрелах мирных жителей. Приговор эсэсовцу был единодушным. И все же Шменкель невольно думал о своем соотечественнике, с которым судьба свела его после полугодового нахождения в партизанском отряде. В каком же глупом положении оказался Фриц. Ведь он хотел показать своим боевым товарищам по отряду немца, разумеется, не антифашиста, просто честного немца, который уже понял всю преступность развязанной Гитлером войны. А вместо такого человека случай сунул ему этого эсэсовца. Правда, партизаны по-прежнему хорошо относились к Шменкелю, но Фрица это не успокаивало. Совсем не успокаивало.
      "Быть может, лучше раз и навсегда забыть страну, в которой ты родился и вырос? - думал Шменкель. - Но как это сделать? Отречься от родины не так-то просто, но нельзя и молчать, когда идет эта проклятая война. Она каждый день несет людям смерть, и смерть эта связана со словом "Германия".
      В полдень запахло чем-то горелым. Партизаны выслали вперед разведчиков, чтобы узнать, в чем дело. Вскоре разведчики вернулись в отряд и доложили, что фашисты сожгли очередную деревню. Видимо, еще накануне. Повсюду валялись обгоревшие балки, стропила, сиротливо торчали печные трубы, и это только усиливало ужас происшедшей трагедии. Ветер бросал разведчикам в лицо пепел. Кругом не было ни души.
      Партизаны уже хотели двигаться дальше, как двое бойцов привели к командиру старушку в отрепье. Увидев командира, она повалилась ему в ноги и начала издавать какие-то странные звуки. Ее белые как лунь волосы касались земли.
      - Потеряла рассудок, - заметил один из партизан.
      Старушку попытались успокоить, но она ничего не понимала.
      - Еще раз осмотреть все руины и подвалы! - приказал Васильев партизанам.
      Шменкель и Рыбаков пробрались к кирпичному фундаменту сгоревшего дома. Пахло чем-то сладковатым. Видимо, под рухнувшими стенами и крышей дома сгорели люди. Вскоре Рыбаков наткнулся на человеческие кости. Увидел обгоревшую ногу ребенка в чудом сохранившемся ботиночке. Приложив палец ко рту, Рыбаков жестом позвал к себе Шменкеля. Фриц молча пошел за товарищем.
      Невдалеке показалась фигура мужчины в кожаной куртке. Он шел, шатаясь из стороны в сторону,
      - Братишки... товарищи... товарищи... помогите же...
      Васильев поддержал мужчину. Тот сразу же повел командира к подвалу. В таких подвалах крестьяне обычно хранят продукты. Там, забившись в угол, сидели четыре человека: две женщины, паренек и девушка. Лица у всех были испуганные.
      Рыбаков побежал за санитаркой. Мужчина тем временем пытался объяснить партизанам, что здесь произошло:
      - Я просто чудом уцелел... Был в лесу и... все видел издалека. Фашисты плотным кольцом окружили деревню. Мышь не выскользнула бы. Потом открыли по селу огонь из пулеметов.
      Кто-то дал мужчине закурить. Тот несколько раз жадно затянулся.
      - Я видел, как фашисты собрали жителей и повели их к опушке леса. Всех построили и начали косить из пулеметов. Там были моя жена и дочка...
      В это время к подвалу подошла санитарка Надежда Федоровна.
      Одна из женщин неожиданно заговорила:
      - Пусть все знают, как это было. Немцы пришли в деревню сегодня утром. С ними было несколько русских полицаев. Забили ногами в дверь, заорали: "Открывай!" Меня вытолкнули из избы на улицу. Мужа подняли с кровати прикладами, а ведь он у меня больной, параличный. Гнали нас, как какой-нибудь скот. Избы подожгли, а ведь в них остались больные и дети.
      Женщина замолкла. Потом, собравшись с силами, продолжала:
      - Когда же они заживо сожгли моего отца, я закричала не своим голосом, и все люди, которых сбили в кучу, как овец, начали плакать и кричать. Борисова, комсомолка, бросилась было на одного фашиста... Тогда они начали стрелять. Убитые и раненые попадали в одну кучу...
      Женщина зарыдала.
      Партизаны стояли молча.
      Через несколько секунд женщина перестала плакать и заговорила снова:
      - А оставшихся в живых или раненых они добивали молотками. Били молотком по голове... понимаете...
      И женщина снова залилась слезами.
      "Боже мой, - подумал Шменкель, - что же будет с этой бедной женщиной!.."
      - А ну-ка уходите все отсюда! - приказала доктор Кудимова партизанам. - Быстро!
      Вместе с партизанами собрался уходить и мужчина, который привел их сюда. Один из партизан дал ему свою фляжку с водой, но руки у бедняги так дрожали, что он не мог даже пить.
      - Они... повели эту женщину к лесу, - начал объяснять мужчина, - там стали стрелять, но пуля ее только ранила. Вот я ее там и подобрал. Дайте, братишки, табачку, закурить хочется! Пойдемте, я вам все-все покажу.
      Тем временем на пепелище собрались все партизаны. Они пошли за мужчиной в кожаной куртке. Шменкель шел с трудом, боясь увидеть новые ужасы. Но тут он решил, что ему обязательно нужно увидеть все собственными глазами, чтобы впредь в его сердце не оставалось места жалости к преступникам.
      Расстрелянные лежали на опушке леса. Здесь были женщины, мужчины, подростки. Человек триста, не меньше.
      Мужчина в кожаной куртке стоял неподвижно и молча смотрел на убитых. Глаза его зажглись ненавистью. Повернувшись к партизанам, он выкрикнул:
      - Братья, убивайте фашистов, убивайте! Обещайте, что вы будете убивать их! Всех их нужно уничтожить до последнего! До последнего!
      Шменкель чувствовал, как в партизанах кипела ненависть. Не хотелось верить, что эти ужасы - дело рук людей, которые, как и все, ходят по земле, пьют, едят, пишут письма домой. Фрицу казалось невозможным, что когда-нибудь он снова попадет в Германию, будет ходить по улицам. Будет светить солнце, а люди будут смеяться, забыв обо всех этих ужасах. Ему казалось просто невозможным, что когда-нибудь, идя по улице, он сможет заглянуть в освещенные окна домов, где увидит за столом главу семейства, занятого починкой игрушечного паровозика. Фрицу наверняка захочется спросить мужчину, где он был весной сорок второго года, когда под Духовщиной фашисты заживо сжигали детей и стариков, расстреливали мужчин и женщин...
      Шменкель посмотрел на сгоревшую дотла деревеньку. Над пепелищем вились голуби. Они тщетно искали свои гнезда.
      На обратном пути Шменкель шел рядом с Рыбаковым.
      - А ты еще говорил об установлении в Германии рабоче-крестьянской власти. Для кого? Для тех, кто это сделал?
      - Для этих нет, - отрезал Рыбаков. - Для других - да. Ты сам как-то говорил мне: если ты отречешься от родины, значит, откажешься от самого себя. Нельзя видеть только одни отрицательные стороны.
      - Эти негодяи и после войны захотят владеть всеми богатствами, вмешался в разговор Тихомиров. - Люди подобного сорта - антиобщественные элементы. Они способны нарушить любые моральные и духовные принципы, но их не следует смешивать с другими, порядочными людьми, товарищ Шменкель.
      - А вина? - спросил Шменкель.
      - Вина?.. - повторил комиссар. - За преступления будут расплачиваться те, кто их совершал. А возмещать убытки немецкий народ будет иными средствами, путем вступления нации на путь, свободный от заблуждений и ошибок. С нацистским правительством, с пушечными королями и такими, как вот этот эсэсовец, которого мы только что расстреляли, мы рассчитаемся особо.
      * * *
      Майский день был ясным и солнечным. Дул свежий весенний ветер. Виктор Спирин вел передовой отряд партизан в лагерь. Вдруг он остановился и сказал:
      - Если бы все эти ужасы мы не видели собственными глазами, просто не поверили бы. Ночь они провели в лесу, неподалеку от сожженной гитлеровцами деревни. Многие партизаны не смогли заснуть в ту ночь. У всех пропал аппетит. Однако обстановка заставляла сделать привал. В близлежащие села были посланы небольшие разведывательные группы. После возвращения их командиры долго совещались, обсуждая обстановку.
      Вскоре после полуночи Тихомиров собрал бойцов и объявил им приказ. Отряд имени Буденного, пользуясь темнотой, должен был подготовить взрыв крупного склада боеприпасов. Тем самым партизаны хотели доказать врагу, что кровавый террор гитлеровцев по отношению к мирному населению не останется безнаказанным. Партизаны же из отрядов имени Суворова и "Смерть фашизму" должны были похоронить расстрелянных гитлеровцами крестьян.
      Похороны начали на рассвете. А когда солнце стало клониться к закату, из соседних деревень пришли сотни жителей поклониться праху убитых. Один из членов подпольного райкома принес Красное знамя, которое держали приспущенным над братской могилой.
      После похорон оба партизанских отряда разъединились. Верзин повел своих людей в северном направлении. Командиры договорились поддерживать друг с другом постоянную связь и совместно организовать в районе Духовщины на островке среди болот партизанский лагерь.
      Вскоре после этого головной дозор отряда "Смерть фашизму" вышел на цель. Разведчик Николай Казаков, который прекрасно знал эти места, буквально каждую тропинку, вел за собой Спирина, Коровина, Рыбакова и Шменкеля. Когда командир отделения сказал, что впереди видит дорогу, Казаков не сразу ответил ему - он все еще находился под впечатлением недавних похорон.
      Группа скрытно вышла на поросший кустарником холм. Шменкель разглядывал местность в бинокль. Перед ним простирались поля с островками леса. Дорога змеей вилась вокруг высотки. Видимо, давно не было дождя: воздух на горизонте струился.
      Шменкель толкнул Спирина:
      - Легковой автомобиль!
      Спирин кивнул и взял бинокль:
      - По-видимому, штабная машина. Днем они разъезжают без сопровождения, считая, что на открытой местности с ними ничего не случится. Жаль пропускать ее!
      - А почему мы должны ее пропускать? - Рыбаков подмигнул. - Откроем огонь из-за кустов, и все тут.
      - Глупо. Мы просто-напросто остановим ее.
      Шменкель снова взял бинокль и стал смотреть.
      - В машине наверняка едут офицеры. Возможно, даже с важными штабными документами.
      Фриц быстро надел себе на голову немецкую каску, по всем правилам застегнул шинель и взял в руки автомат.
      - Теперь я похож на часового. Нужно только огневое прикрытие.
      Спирин подумал немного и приказал бойцам:
      - Занять укрытие по обе стороны от дороги! В случае оказания сопротивления немедленно открыть огонь.
      Под прикрытием кустов партизаны сбежали с высотки к дороге.
      - Ваня, дашь нам знак! - крикнул Шменкелю Спирин.
      Как ни в чем не бывало Шменкель стал прохаживаться вдоль дороги, прислушиваясь к приближающемуся шуму мотора. Машина была метрах в ста за поворотом. Шменкель закурил. Прошло минуты две. Когда машина показалась, Фриц бросил окурок и, выйдя на середину дороги, поднял руку. Завизжали тормоза, машина остановилась в нескольких метрах от Шменкеля.
      Рядом с водителем сидел солдат. На заднем сиденье расположились толстый майор и еще какой-то офицер.
      - Эй ты, тебе что, жить надоело? Почему стоишь повреди дороги?
      В голосе майора звучали нотки недовольства.
      - Никак нет, господин майор!
      - Что ты вообще делаешь в этом захолустье?
      Майор подался вперед и с удивлением посмотрел на Шменкеля. Вдруг лицо майора побледнело, и он схватился за кобуру. Шменкель сорвал с плеча автомат. В этот момент в кустах возле дороги что-то блеснуло - и майор упал на сиденье.
      В тот же миг водитель дал газ, мотор взвыл, и машина рванулась вперед. Шменкель отскочил в сторону, но все же успел дать очередь по колесам. Машину сразу же занесло в кювет.
      - Руки вверх!
      Первым с поднятыми руками из машины вылез лейтенант. Лицо его было мертвенно бледным, а губы сжаты. По лбу водителя текла струйка крови, вверх он поднял только одну руку, так как во вторую, видимо, был ранен. Солдат, сидевший на переднем сиденье рядом с водителем, остался невредимым. Он на чем свет ругал водителя:
      - Ты что, очумел - ехать, когда по машине стреляют?! Нас всех могли перестрелять! Я не зря сегодня подумал, что эта поездка может для нас плохо кончиться, и вот тебе, пожалуйста, мы попали к партизанам!
      Водитель, унтер-офицер по званию, плюнул в сердцах и ругнулся. Но это не произвело на солдата никакого впечатления. Зато когда из кювета появились Коровин и Рыбаков с автоматами в руках, он заговорил:
      - Господа, ради бога, не смотрите на нас такими страшными глазами. Разрешите представиться: Ганс Кубат из Брюнна.
      Рыбаков, ткнув дулом автомата ему в живот, закричал на ломаном немецком языке:
      - Где второй офицер?
      Солдат, не опуская поднятых вверх рук, заикаясь, ответил:
      - Если разрешите, пожалуйста, господин майор как раз... в некоторой степени... так сказать... отправился на тот свет.
      - Что он несет? - спросил Рыбаков.
      - Майор убит, - перевел Фриц. - А этого малого оставь в покое, он, кажется, не опасен.
      Шменкель посмотрел на двух других пленных. Офицер поднял руки, словно молил небо о пощаде. Взглянув на его погоны, Шменкель понял, что в плен попал лейтенант медицинской службы, врач. Водитель смотрел прямо перед собой. Лицо его выражало страдание.
      - Забрать их! - приказал Спирин. - И поскорее уходите с дороги!
      - Я позабочусь о машине, - заметил Рыбаков.
      У убитого майора тем временем забрали удостоверение и пистолет.
      Коровин привязал здоровую руку водителя к руке лейтенанта. Кубату руки связали сзади. Он с любопытством наблюдал, как Рыбаков и Шменкель осматривали машину. Когда в руках у Шменкеля оказалась коричневая кожаная папка, Кубат крикнул ему:
      - Это папка господина майора, в ней штабные документы!
      - Документы? - переспросил Рыбаков.
      - В машине лежит и чемодан господина майора. В нем его пижама, сорочка, бритва и что-то еще. Пожалуйста, господа! Вам не мешает побриться!
      Шменкель машинально провел рукой по щекам: он уже три дня не брился. Теперь ему стало понятно, почему майор сразу же схватился за пистолет, как только увидел его.
      - Этот парень, как граммофон, говорит и говорит...
      Рыбаков кивнул в сторону словоохотливого Кубата, который уже вытаскивал из машины чемодан майора.
      - Ну и хороши же сапоги у господина майора, - заметил Кубат и, проведя рукой по голенищу, прищелкнул языком.
      - Ну, вы готовы? - крикнул партизанам Спирин.
      - А радиоприемник? - удивился Шменкель. - У нас в лагере нет радио, а здесь хороший приемник.
      - Эй, Виктор, иди-ка сюда! - крикнул Рыбаков Спирину.
      Тот побежал, но не переставал торопить ребят:
      - Мы не можем здесь долго торчать!
      - Давай посмотрим, что тут еще есть, - уговаривал товарища Рыбаков и нажал одну из кнопок радиоприемника. Сначала раздался голос женщины-диктора, а потом послышались звуки марша.
      Казаков и Коровин, которые, как и большинство партизан, с самого начала войны не слышали ни последних известий, ни музыки, двинулись было к машине, чтобы посмотреть на приемник.
      - Вы что, с ума спятили?! - закричал на них Спирин. - Не спускайте глаз с пленных!
      Рыбаков выключил радио и проговорил:
      - Хорошо бы передачу из Москвы послушать.
      Спирин нахмурил брови и посмотрел на товарищей, однако чувствовалось, что ему тоже очень хотелось послушать Москву.
      - Радио, - не успокаивался Рыбаков, - это очень важное средство политической борьбы. По радио мы можем ловить сводки Совинформбюро и говорить людям правду о положении на фронтах. Тогда нам не придется пользоваться бог знает какими слухами. Виктор, подумай о Тихомирове, для него этот приемник будет дороже всего!
      Спирин почесал затылок и спросил:
      - А можно вообще поймать Москву?
      - Все зависит от батарей, - объяснил Шменкель. - Если они еще не разряжены, наверняка можно.
      - Если ты долго будешь говорить, мы сегодня вообще ничего не сделаем, - съехидничал Рыбаков.
      - Ну давайте, снимайте, только быстро...
      - Приемник очень хороший, - заметил Кубат. - Аккумулятор есть. Если хотите, я помогу вам снять радио, вынуть инструмент из багажника, предложил свои услуги солдат.
      Шменкель обошел машину и открыл багажник. Там были самые различные инструменты.
      Рыбаков, глядя на Кубата, начал нервничать:
      - Что он еще хочет? Если он не замолчит, я его быстро успокою...
      - Оставь его. Он говорит, что в машине есть небольшое динамо. С его помощью мы сможем заряжать аккумулятор.
      Движением головы Шменкель приказал Кубату подойти к нему.
      - Оружие есть?
      - Господин говорит по-немецки? Я почему-то сразу так и подумал.
      - Я хочу знать, оружие у тебя есть? - еще раз спросил Шменкель.
      Пленный показал на машину. Там стоял карабин.
      - Помоги мне, но не вздумай попытаться удрать, а то дам очередь из автомата вдогонку, и все. - С этими словами Шменкель развязал пленного. Ну, неси сюда ящик с инструментами.
      Рыбаков нахмурился, Фриц же только махнул на него рукой.
      - Парень, кажется, не торопится попасть в свою часть, - заметил Фриц и, повернувшись к пленному солдату, сказал: - Ну а где же ваша батарея?
      - И думаю, вот тут. Пожалуйста. Я не очень-то разбираюсь в технике.
      Солдат стал помогать Шменкелю снимать радиоприемник.
      - Ты кто по профессии? - спросил его Шменкель.
      - Официант... Работал в отеле "Европа" в Брюнне.
      - Убери-ка пальцы. Так... а теперь тяни. А как ты попал в Россию? Уж не собирался ли разбогатеть и завести собственную гостиницу?
      Кубат вытер мокрый от пота лоб:
      - Неужели я похож на завоевателя? Никто не спрашивал меня, согласен я сюда ехать или нет.
      - Так, теперь держи приемник!
      Спирин тем временем поднялся на высотку и оттуда дал знак, что пока все спокойно. Через четверть часа приемник и аккумуляторные батареи были сняты с машины. Бензин партизаны слили, а машину подожгли.
      Ящик с инструментами и приемник взвалили на Кубата, которого Рыбаков то и дело подгонял возгласами "давай, давай!".
      Добрались до лагеря. Впереди шел пыхтевший от тяжелой ноши Кубат, за ним врач, красный как рак и ужасно злой: он был недоволен, что его, лейтенанта, привязали к какому-то водителю.
      За несколько дней лагерь нельзя было узнать. И не потому, что зазеленела трава, а на кустах появились клейкие листочки. Просто в нем уже не было загородок и заборов между отрядами. Это был партизанский лагерь, в котором вся караульная служба подчинялась единой комендатуре, хотя внутренний распорядок в каждом партизанском отряде оставался свой. Как и раньше, у каждого отряда были своя собственная кухня, свои продукты, бани, конюшни.
      Все новшества исходили от Николая Афанасьевича Морозова, старшего лейтенанта-артиллериста, командира отряда имени Котовского. Все наболевшие вопросы партизаны обсуждали на общих собраниях.
      Определив пленных в одну из землянок (возле нее сразу же выставили часового), Спирин пошел к Морозову доложить о своем возвращении. Николай Афанасьевич, невысокий, очень подвижный мужчина, уже шел ему навстречу. Он был подстрижен ежиком, отчего лицо его казалось скуластым. Морозов поздоровался с разведчиками, задержав долгий, изучающий взгляд на Шменкеле. Фриц уже привык к такого рода взглядам.
      Спирин коротко доложил командиру о результатах разведки. После этого разведчики пошли мыться. Мылись они не торопясь, с явным удовольствием. Командир отряда Васильев после бани вызвал Шменкеля к себе.
      Командир был чисто выбрит, на нем была свежая рубашка. Здесь же сидел и Тихомиров.
      - Я слышал, вы захватили штабные документы? Ты их просмотрел? спросил Тихомиров.
      - Нет, товарищ комиссар.
      Портфель сразу же забрал Спирин.
      - Знаю. Просмотри документы, да поскорее. И коротко доложи мне о самом главном.
      - Слушаюсь.
      Шменкель направился было к выходу, но Васильев задержал его:
      - Подожди, сейчас мы будем допрашивать пленных, а ты переведешь. Собственно говоря, что это за птицы?
      - Один из них бывший официант... комичный парень, добряк.
      Васильев рассмеялся и, похлопав Шменкеля по плечу, проговорил:
      - Ну ладно, начинай с документов.
      В портфеле майора оказались карты, донесения из частей 7-й танковой дивизии и закодированные радиограммы. Документов, которые могли бы заинтересовать партизан, не нашлось. Поэтому Шменкель стал читать донесения, которые интересовали прежде всего его самого. Однако почти все донесения, к большому удивлению Шменкеля, были написаны в оптимистических тонах, и только несколько гитлеровских командиров сообщали, что последствия зимнего периода, кажется, уже ликвидированы и что разговоры о потерях в частях уже не являются темой номер один. Расшифровать радиограммы, в которых, по-видимому, содержались ценные сведения, Шменкелю не удалось.
      Два часа спустя Шменкель докладывал Васильеву о характере документов. В землянке находился и Морозов. Он забрал портфель с документами, сказав:
      - Мои разведчики передадут все эти бумаги в штаб армии.
      Васильев и Тихомиров сидели на нарах, устланных еловыми ветками. Они предложили сесть и Шменкелю. Вскоре в землянку ввели первого пленного для допроса.
      Это был лейтенант, врач. Держался он вызывающе.
      - Садитесь! - по-немецки приказал Шменкель лейтенанту.
      Офицер, услышав безукоризненный немецкий язык, старался ничем не выдать своего удивления. Лишь уголки губ чуть заметно дрогнули.
      - Спасибо. Я лучше постою.
      - Как хотите. Ваши документы?
      Шменкель стал рассматривать пленного. Лейтенант был среднего роста, худощав, русые волосы зачесаны назад. Он имел Железный крест второго класса. Внешне пленный ничем не выдавал волнения. Вот только пальцы дрожали.
      Шменкель усмехнулся при мысли, что и этот тип, может быть, тоже принимает партизан за бандитов, которых просто-напросто боится. В соответствии с приказом Тихомирова Шменкель должен был вести допрос самостоятельно.
      Взяв у пленного удостоверение и полистав его, Шменкель сказал:
      - Значит, вы врач Пауль Панзген, тридцати пяти лет, женаты, имеете двух детей, военнослужащий седьмой немецкой танковой дивизии?
      - Да, я хирург.
      - В организации немецкой армии я как-нибудь разбираюсь. - Шменкель усмехнулся. - Офицер резерва?
      - Так точно.
      - Давно на фронте?
      - Год.
      Шменкель перевел все это Тихомирову и снова обратился к пленному:
      - Второй офицер, который с вами ехал, майор Вальдоф? Куда вы ехали?
      - В Смоленск.
      - Зачем? Может быть, вы сами все расскажете, господин доктор, или мне придется вытягивать из вас слова силой?
      - Майор Вальдоф ехал в Смоленск для улаживания транспортных вопросов, насколько мне известно. Вообще, я не буду давать никаких показаний по военным вопросам... Я врач, хирург. Понимаете?
      - Уж не хотите ли вы этим сказать, что ничего не понимаете в политике?
      - Если хотите знать... именно так.
      - Выходит, на войне вы занимаетесь, так сказать, гуманным делом? - с иронией спросил Шменкель.
      - Повторяю еще раз - я медик... хирург, и ничего больше.
      "Известный трюк", - подумал Шменкель.
      - С какой целью вы ехали в Смоленск вместе с майором? Отвечайте подробно.
      - В штабе я должен был выполнить кое-какие формальности. С майором оказался совершенно случайно.
      - Совершенно случайно. А в лагерь для русских военнопленных, что между Ярцево и Смоленском, вы случайно не хотели попасть?
      Офицер закусил губу и молчал.
      - Почему вы молчите, господин доктор? - Шменкель встал. - Лагерь этот находится как раз в том направлении, куда вы ехали. Ваше молчание говорит о том, что вы знаете о существовании этого лагеря. Или... может быть, мне рассказать вам, что происходит там? В этом лагере русским пленным в вены вводят воздух, чтобы они поскорее умерли.
      Шменкель не спускал глаз с лица лейтенанта, но тот выдержал этот взгляд. Однако через какое-то время в глазах пленного появился страх, а на лбу выступили капельки пота.
      - Я... я... Уж не думаете ли вы, что я... Я немецкий офицер, приносил присягу врача...
      - Другие тоже приносили ее. Вы немецкий офицер, а я... тоже немец.
      Лейтенант вздрогнул, от его выдержки не осталось и следа.
      - Понимаю, - выдохнул он, - я слышал кое-что о подобных случаях, но не верил этому. Это так странно... редко. Возможно, эсэсовцы и делают нечто подобное, но я не могу допустить, чтобы врач мог пойти на такое...
      - Господин Панзген, - прервал его Шменкель, - это не редкость, и делают такие вещи эсэсовские врачи, которые тоже являются медицинскими работниками. Они систематически занимаются уничтожением людей.
      - Ничего не могу сказать вам по этому поводу... Можно закурить?
      - Пожалуйста.
      Лейтенант достал из кармана портсигар и закурил. Руки у него дрожали.
      - Вы говорите о политике уничтожения. Я допускаю, что на войне иногда происходят вещи, которые в какой-то степени идут вразрез с понятием о гуманности, но говорить о политике систематического уничтожения русского населения... Нет. Вы, видимо, отдельные нежелательные явления, которые и я осуждаю, воспринимаете в несколько преувеличенном виде...