Его называли Иваном Ивановичем

      Купол парашюта раскрылся над ним. Кругом царствовала тишина ночи, самолета уже не было слышно. Внизу под собой Фриц видел огонь в форме креста, который приближался с каждой секундой... Мягкий пушистый снег смягчил удар при приземлении.
      Все приземлились благополучно. На подводе их привезли в село, занятое партизанами. Ночь новички провели в крестьянской избе.
      Строгая воинская дисциплина царила в лагере, где их ждали. Часовой проводил Шменкеля в маленькую избушку, где у окна стоял невысокого роста старший лейтенант, сложив руки на груди. Шменкель доложил о своем прибытии.
      - Значит, это вы Иван Иванович?
      - Так точно, - ответил Фриц, а сам подумал, что ему совсем недолго осталось носить это имя.
      - Садитесь, - предложил офицер.
      Он сразу же перешел к делу.
      - Много говорить не будем. Могу только сказать, что первая часть подготовки прошла хорошо. Мы уже знаем, под какой фамилией вы будете действовать. На днях, я думаю, станет известно, где вам целесообразнее всего появиться у немцев. Сначала вы встретитесь со связным подпольного райкома, через него и будете поддерживать связь с нами,
      - Это для меня новость, - удивился Шменкель.
      Старший лейтенант оперся подбородком на руку, на лбу его собрались морщины. Чувствовалось, что он чем-то обеспокоен.
      - С подобным заданием вы сталкиваетесь впервые?
      - Да. Но я немец, следовательно, подготовлен и практически, и теоретически.
      - И все же первый раз - это первый раз. Я, например, тоже впервые занимаюсь таким делом. Маленькие упущения - самые досадные и опасные, не так ли? А они всегда возможны.
      - Вы правы, - ответил Шменкель.
      - Если у меня будет время, хотя бы несколько дней, я выучу по карте основные места дислокации партизанских отрядов.
      - Такие сведения будут лишь обременять вас.
      - Напротив. Непредвиденная ситуация может заставить меня искать контакт с партизанами немедленно. А представьте себе, что я натолкнусь на группу немецких солдат, которые захотят добровольно выйти из войны. Их будет лучше всего передать какому-нибудь партизанскому отряду.
      - Гм!
      Старший лейтенант внимательно посмотрел на Шменкеля.
      - Вы ставите перед собой слишком много задач.
      - Это входит в мои обязанности.
      - Разумеется. Все необходимое вы получите. Пока находитесь в этом лагере, вы подчинены мне лично. Чтобы не было ненужного любопытства.
      Изучение партизанских карт для Фрица было делом нетрудным. Старший лейтенант, постоянно присутствовавший при этом, многое подсказал. Оказалось, что до войны он был партийным работником, потом сотрудником госбезопасности, а в партизанский отряд попал год назад.
      - Охотнее всего я пошел бы вместе с вами, - признался Фрицу старший лейтенант.
      Прошла первая неделя января, и однажды офицер пригласил Шменкеля к себе поужинать.
      - Все в порядке! - оживленно воскликнул он. И деловито добавил:
      - Недавно вернулись наши разведчики. Сейчас вы услышите их.
      У калитки послышались чьи-то быстрые шаги.
      - Идет командир отделения разведчиков. Он будет сопровождать вас на место назначения. Это самый лучший наш разведчик, человек, на которого во всем можно положиться.
      Шменкель отошел в сторону, чтобы уступить место разведчику, и вдруг замер от неожиданности: через порог шагнул Петр Рыбаков...
      Под вечер подул холодный ветер. После двух дней пути усталость давала себя знать. В темноте они пересекли шоссе. Дальше, километров через десять, Рыбаков нашел небольшую лощинку, в которую ветер надул сухих прошлогодних листьев. Расположились на привал до утра. Взяв с собой одного разведчика, Рыбаков осмотрел окрестности и выставил дозорных.
      Замерзшие голые деревья стонали под ударами ветра, по небу плыли тяжелые облака.
      - Погодка не ахти какая, - пробормотал Рыбаков, укладываясь на землю рядом со Шменкелем. - Своих шагов и то не слышно. Но воздух чистый. Положив голову на руки, он закрыл глаза.
      Шменкель смотрел на его лицо. Его радовало, что они снова встретились. В комнате старшего лейтенанта Петр ничем не выдал, что знает Фрица, только в глазах его вспыхнули радостные искорки. Рыбаков боялся, что, если он выдаст себя, его не пошлют проводить Фрица.
      На первом же привале они забросали друг друга вопросами: "А знаешь...", "А помнишь...". Но времени для разговоров было мало. Когда шли, Рыбаков находился или в голове цепочки, состоявшей из шести человек, или в хвосте, а во время коротких привалов отдыхал. Ему был дан строгий приказ вести группу так, чтобы она не встретилась случайно с каким-нибудь партизанским отрядом или разведчиками из других частей. Петр вел свою группу вдоль железнодорожной линии совсем рядом с фашистскими передовыми отрядами. Враги даже не могли предположить, что здесь, так близко к ним, могут быть чужие.
      Разведчики осторожно шли от одного ориентира к другому, и все время Шменкель был под их надежной защитой...
      - Поспи, Ваня, - сказал Рыбаков другу, прикрыв его полой своего маскхалата.
      - Не спится.
      - Ничего удивительного, такой ветер. Жаль, курить нельзя. Хочешь согреться? В моей фляжке осталось кое-что с Нового года.
      - В лесах под Вадино ты не был таким экономным, - улыбнулся Шменкель и отстранил фляжку, которую ему протягивал Петр. - Я слышал, тебя приняли в партию, хотя Горских об этом ничего не рассказывал. Правда это?
      - Да, приняли. В августе подал заявление, а потом мы побывали в таких переделках, что фашистам жарко стало. Почти каждую ночь где-нибудь подрывали железнодорожное полотно. Вот когда я им отомстил и за наше окружение, и за гибель товарищей. А теперь гитлеровцы сами попали в тиски под Смоленском. Мы вывели из строя около сорока процентов их коммуникаций. Если бы это от меня зависело, я сделал бы так, чтобы к ним больше ни одного патрона не подвезли.
      - Так ты из-за злости на фашистов вступил в партию?
      - Чепуха! - Рыбаков сдвинул шапку на затылок и бросил недовольный взгляд на луну, которая вышла из-за туч и теперь заливала местность своим призрачным светом. - У нас было столько работы, что мы буквально с ног валились от усталости. Однажды я на станции чуть было не попал в лапы фашистского дозора. И причем белым днем. Спас меня штабель досок, за которым я спрятался. Сижу там и думаю, найдут меня или нет. А еще подумал о том, что легкомысленный я все-таки человек. С партизаном в любую минуту может что-нибудь неожиданное произойти, с разведчиком - вдвойне. Может, завтра я буду болтаться где-нибудь на фашистской виселице. И что я отвечу, если перед смертью меня вдруг спросят: коммунист я или нет. Как подумал, что должен этим фашистским бандитам сказать "нет", так сердце у меня кровью облилось.
      Большое облако набежало на луну, и лес растворился в полумраке. Рыбаков прислушался, а потом продолжал:
      - Вот там, сидя за штабелем досок, я и решил вступить в партию, чтобы мне не стыдно было умирать. Если придется, конечно. Как ты думаешь, Иван, правильно я поступил? Почему ты молчишь?
      - Ты поступил совершенно верно. Я тоже...
      Шменкель вдруг замолчал, понимая, что не имеет права сказать Петру о том, что, если бы не Дударев, он разыскал бы в Москве немецких коммунистов и тогда...
      Петр истолковал его молчание по-своему.
      - Глупо, что я раньше не стал коммунистом, - продолжал Рыбаков. - Мы завтра расстаемся с тобой, но у меня такое, чувство, что мы оба будем действовать рядом.
      Фриц согласно кивнул, хотя Петр в темноте все равно не мог его видеть.
      - Знаешь, о чем я сейчас думаю? Жить и работать и знать, ради чего ты живешь и работаешь, - это уже праздник.
      И Фриц напомнил Рыбакову, как летом сорок второго года они в партизанском отряде слушали по радио выступление товарищей Вильгельма Пика, Вальтера Ульбрихта и других руководителей Коммунистической партии Германии, которые вместе с немецкими антифашистами организовали национальный комитет "Свободная Германия".
      - Видишь ли, - удовлетворенно начал Рыбаков, - будущее, о котором мы столько мечтали, так сказать, началось. На севере и на юге фашистов гонят, это у нас здесь пока тихо. Однако, мне кажется, немцы уже о чем-то догадываются: они стали подозрительно подвижны. Уж не хотят ли окопаться в Белоруссии?..
      В этот момент откуда-то издалека донесся грохот взрыва. Рыбаков мигом вскочил на ноги, сорвал с головы меховую шапку и, приложив руку к правому уху, стал жадно вслушиваться. Раздалось еще три взрыва, но уже дальше.
      - Это мне не нравится, - проговорил Петр. - Совсем не нравится. Кто-то из наших устроил подрыв. Я наши мины из сотни других узнаю. Готов поклясться, что это подрывали железнодорожный мост, по которому мы вчера проехали. Не могли выбрать другой ночи. - И он натянул шапку на голову. Вперед! Быстрее вперед, хватит спать!
      Мимо прошли дозорные. Рыбаков о чем-то тихо переговорил со своим заместителем, затем группа сменила направление движения. Петр хотел как можно дальше уйти от железнодорожного полотна, сделать крюк, а потом снова выйти на намеченный маршрут. Он торопил. Бойцы шли быстро, но, даже несмотря на это, мерзли.
      С рассветом ветер утих. Солнце, едва успев показаться из-за кровавого горизонта, скрылось в сером тумане. Стало чуть теплее. Рыбаков развернул карту, нашел на ней небольшую полянку, где они могли передохнуть и пересидеть день. Восточнее лежал лес, а за ним - открытое поле. Рыбаков выслал в том направлении дозорных. Другой парный дозор должен был проконтролировать маршрут, с которого они сошли. Только после возвращения дозорных и их доклада Рыбаков разрешил развести небольшой костер, чтобы разогреть на нем консервы и вскипятить чай.
      Шменкель чувствовал, что все это делается, собственно говоря, ради него. Он наотрез отказался есть мясо первым и притронулся к еде только тогда, когда наелись другие разведчики.
      - Разбуди меня через часок, - попросил Петр своего заместителя после чая и улегся спать.
      Согревшись, Фриц тоже захотел спать. Он задремал, а когда проснулся, то увидел у костра сменившихся дозорных, которые доедали свои порции.
      Вскоре к костру подошел Рыбаков и сказал:
      - Заканчивайте скорее, товарищи! Кажется, нам пора отсюда убираться.
      Неожиданно откуда-то издалека послышался отчетливый шум моторов. Потом стало тихо, но тишина эта была подозрительной. Бойцы молча переглянулись и взялись за оружие. Через несколько минут появился дозорный и доложил:
      - Фашисты с овчарками. Проехали на трех грузовиках. Похоже, собираются прочесывать лес.
      - Только этого нам не хватало, черт бы их побрал! - выругался Рыбаков.
      И, секунду подумав, приказал:
      - По тому же пути - бегом назад!
      И вдруг Шменкель крикнул:
      - А огонь! Костер!
      И сбросил с плеч свой рюкзак.
      - Тушить уже поздно. А что у тебя в рюкзаке?
      - Форма гитлеровского лейтенанта.
      - Проклятие!
      Петр посмотрел в сторону, откуда мог показаться противник, потом сапогом сгреб горячие уголья в кучку.
      - Бросай скорее свои тряпки!
      Шменкель бросил свой сверток в огонь и побежал за разведчиками. Оглянувшись, он увидел, как языки пламени лизали сверток с формой. С противоположного берега ручья доносились чужие голоса.
      Пробежав некоторое расстояние, разведчики остановились.
      - Чего остановились? Вперед! - крикнул Рыбаков.
      Но его заместитель покачал головой:
      - Там конники, эсэсовцы.
      - Может, ты еще скажешь, что и танки там есть? - удивился Петр.
      - Конники, вон оттуда, - повторил боец.
      Разведчики понимали, что свободной остается лишь небольшая брешь и она будет сокращаться по мере подхода преследователей. Партизаны ждали, что скажет Рыбаков.
      Петр посмотрел сначала на Шменкеля, потом на разведчиков.
      - Задания нам сегодня не выполнить. Сейчас самое важное - сохранить жизнь нашему товарищу. Приказываю: двоим остаться здесь и огнем отвлекать на себя внимание. Учтите, что эсэсовцы нас пока не видят. Огонь по ним открывать только в крайнем случае.
      От группы отделились два партизана и тотчас залегли за кустами. Остальные молча двинулись за Рыбаковым. Петр шел тем же путем, которым они добирались сюда. Несколько минут было совсем тихо. Не верилось, что в лесу где-то рядом противник. Шменкель шел посреди цепочки, стараясь не думать о тех двоих, что остались в засаде, чтобы прикрывать отходящих огнем.
      Пройдя метров триста, разведчики остановились. Здесь Рыбаков оставил еще двоих. Шменкель и Рыбаков остались одни.
      Они выбежали на просеку, в конце которой были навалены деревья. Добежав до них, Фриц и Петр спрятались среди стволов, немного отдышались. Бешено колотилось сердце. Со стороны доносились ружейные выстрелы.
      - Ловушка захлопнулась, - прошептал Фриц.
      - Мне приказано... оставаться с тобой, - так же тихо ответил Рыбаков. - Если собаки сыты, они не пойдут по нашему следу.
      На опушке леса послышались голоса. В отверстие между стволами Шменкель увидел огромную овчарку, которую вел на поводу офицер в зеленой шинели с серебряными погонами. Через секунду офицера окружили другие эсэсовцы. Они, видно, о чем-то совещались. Пес, натягивая поводок, рвался вперед.
      Шменкель расстегнул куртку и вытащил из грудного кармана пистолет. Но Рыбаков жестом остановил его. Фриц с удивлением посмотрел на него. Лицо Петра было совершенно спокойно и чуть тронуто улыбкой.
      Совсем рядом залаяла овчарка.
      - Здесь их нет, - проговорил офицер. - Ищите в кустарнике! Туда, наверное, спрятались! - И он стал взбираться по наваленным деревьям наверх.
      Рыбаков мигом распрямился и, схватив офицера за ногу, с силой рванул его вниз.
      - Ваня, беги! Беги-и! - крикнул Петр.
      Отчаянный крик друга подстегнул Шменкеля, и он, сломя голову, бросился бежать и уже на бегу услышал рычание овчарки, набросившейся на Петра, и выстрелы.
      Фриц мчался по лесу, пули свистели рядом, но, к счастью, ни одна не задела его. Бросившись на землю, он пополз от дерева к дереву. Постепенно выстрелы остались где-то позади. Фрицу казалось, что он передвигается слишком медленно. Он встал и снова побежал. Ветви кустарника больно хлестали его по лицу, снег слепил глаза, но Фриц, ничего не чувствуя, все бежал и бежал, пока вдруг не застыл на месте от яркого света, ударившего в глаза: перед ним была опушка, в которую упиралась деревенская улица...
      Сильный удар прикладом по голове сбил его с ног. Какие-то люди в форме, лошади, улица с избами и лес - все закружилось перед глазами, и он провалился в бездонную пустоту.
      Когда сознание вернулось к нему, он почувствовал, что голова гудит, руки и ноги не повинуются, в горле пересохло. Стиснув зубы, чтобы не застонать, Фриц постарался понять, где он и что с ним. Он был крепко связан и не мог пошевелиться.
      До сознания долетали отдельные слова и обрывки фраз: "Он не из этих... Какой дурак... подорвали мост... побежит вдоль железнодорожной линии. А каких девять человек положили... Чего тут сидеть? Бумаги мы все равно не найдем. Один упрямится, слова из него не выбьешь, а другой вряд ли в себя придет... Слушай, дай закурить".
      "Значит, я не один попал к ним в лапы!" Эта мысль привела Шменкеля в чувство. Преодолевая страшную боль в голове, он с трудом приоткрыл веки, увидел дверь, карабин, прислоненный к стене, и сапоги на уровне его глаз. Он решил не шевелиться, чтобы не выдать себя. Пусть думают, что он все еще без сознания. Может, тогда его оставят в покое.
      Хлопнула входная дверь. Мимо прошли двое.
      - Очухался? - спросил один из вошедших визгливым голосом.
      - Никак нет. Вид у него, как у мертвеца.
      - Вон как! Постарались собачки! А ну пошевели второго, может, захочет поговорить?
      На ломаном русском языке второй спросил:
      - Ну, теперь ты будешь говорить? Кто твой товарищ? Отвечай! Почему на нем новенькая форма, где он взял немецкий пистолет?
      - Я не знаю. Ничего не знаю. Я же вам объяснял, что наша группа совсем новая, - прохрипел пленник.
      По голосу Шменкель узнал заместителя Рыбакова.
      - Врешь! Тогда зачем ты прикрывал его отход?
      Раненого били ногами, но он не вымолвил больше ни единого слова.
      - Напрасный труд. Расстрелять его, и дело с концом. Пришлите двух солдат.
      - Слушаюсь, гауптшарфюрер!
      - И принесите ведро воды.
      Хлопнула дверь. Через несколько минут она снова отворилась. Волна холодного морозного воздуха ворвалась в комнату. Вошло несколько человек. Шменкель понял, что сейчас на него будут лить холодную воду, стараясь привести в чувство. Он решил притворяться и дальше.
      - Чего ждете? - донесся до Фрица визгливый тенор. - Лейте на него воду! Если не очухается, пустим пулю - и конец.
      - Ну что вы, гауптшарфюрер! Зачем расстреливать, если за него назначена неплохая награда!
      Кто-то наклонился над Шменкелем. Пахнуло водочным перегаром.
      - Вы узнали этого мерзавца?!
      - Так точно, гауптшарфюрер. Это тот самый немец, которого разыскивали под Смоленском.
      Фриц открыл глаза. Эсэсовец, наклонившись над Фрицем, внимательно разглядывал его. Шменкель никак не мог понять, почему лицо эсэсовца так знакомо ему. Немало таких вот лиц, искаженных ненавистью и злобой, пришлось Фрицу повидать в боях, во время рукопашных схваток или когда фашисты жгли села, убивали женщин и детей. Этот был одним из них. Фриц ненавидел всех их, и страха перед ними не было.
      - Это точно Шменкель, - проговорил наконец эсэсовец.
      * * *
      Сырые стены камеры, табурет, дощатые нары и окошко под потолком. Даже днем в камере темно. Ко всему этому узник уже привык. Вот только воздух здесь был сырой, спертый. Дышалось с трудом. Хотелось увидеть солнечный луч, ветку дерева или какую-нибудь птаху...
      Когда ехали в грузовике, Фрица не оставляла мысль о побеге. Несмотря на сильную боль и слабость, он чувствовал, что справится с одним гитлеровцем. Но его охраняли целых три вооруженных гитлеровца. Машина остановилась у длинной грязной стены. За стеной - четырехэтажное здание с толстыми стенами и крошечными окошками, напоминавшее огромную башню.
      Один из охранников, который дважды за дорогу давал Шменкелю пить, сказал:
      - Это минская тюрьма для военнослужащих. Здесь же находится военный трибунал.
      В тишине камеры-одиночки у Фрица Шменкеля было достаточно времени для воспоминаний. Толстые тюремные стены не пропускали почти никаких звуков, а часовым было строго-настрого запрещено разговаривать со Шменкелем. Даже фельдшер, осматривавший Шменкеля, был нем как рыба. Ни словом не обмолвились и часовые, которые повели Фрица этажом выше, чтобы сфотографировать. Там его заставили снять с себя советскую форму и надеть немецкую, только без погон и петлиц. Три раза в день ему приносили еду. Вскоре его вызвали на допрос.
      Следователь-офицер прежде всего поинтересовался, какое задание партизан выполнял Шменкель. Фриц ответил, что цель их марша была известна одному только командиру группы. Такой ответ не удовлетворил следователя. Помолчав немного, он спросил, как в руки к Шменкелю попал немецкий пистолет. Фриц ответил, что это обыкновенный трофейный пистолет. Потом Шменкелю был задан такой вопрос: каким образом он, долгое время находившийся в районе Смоленска, очутился под Минском. Фриц ответил, что под Смоленском фашисты уже уничтожены, а в Минске еще хозяйничают.
      Следователь стал более суровым и несколько раз призвал арестованного быть благоразумным. Он говорил, что своим чистосердечным признанием и сообщением о белорусских партизанах и их расположении Шменкель в значительной степени облегчит свое положение. Далее следователь намекнул, что чистосердечное признание Шменкеля облегчит участь его жены и детей.
      Фриц в ответ сказал, что вымогать какие бы то ни было сведения от заключенного не полагается.
      Следователь потерял терпение.
      - Ваша семья уже давно отказалась от вас! - закричал он Фрицу в лицо. - Мы имеем на этот счет точные сведения!
      - Зачем вы лжете? Моя жена ничего не знает. Но что бы там ни было, она никогда не откажется от меня.
      - Как вы смеете так говорить со мной! - Следователь ударил кулаком по столу. - Я научу вас говорить правду. У нас есть средства, которые заставят вас говорить!
      Шменкель не перебивал следователя, а когда тот замолк, сказал:
      - Вы можете убить меня, но заставить говорить - нет!
      Но это было только начало. Оказавшись в камере, Фриц проанализировал свое поведение, вспомнил то время, когда сидел в тюрьме штрафного батальона в Торгау. В конце концов решил, что перед военным трибуналом в Минске он должен предстать хорошо подготовленным.
      Самое трудное было позади. Осталось достойно встретить смерть.
      Фриц сидел на нарах и чувствовал себя очень плохо. Спина и руки болели. В окошко он видел кусочек серого неба. В камере по-прежнему было темно, хотя дни стали длиннее. Скоро весна. Рыбаков сказал как-то: "Когда мы освободим твою родину, будет чудесный солнечный день". Петр так любил жизнь. В нем всегда было столько оптимизма. Сердце Фрица сжалось при мысли, что друга уже нет в живых.
      В коридоре послышались шаги. Загремел засов. Часовой пропустил в камеру офицера. Фриц узнал адвоката, своего защитника. Ему был неприятен этот человек. Что он от него хочет?
      - Как ваш защитник, - начал офицер слащавым голосом, - я должен был еще раз навестить вас. Вы, видимо, слышали на заседании трибунала, что имеете право подать прошение о помиловании?
      - Я отказываюсь от этого.
      - Вы, видимо, знаете, что сделать это можно лишь в течение двадцати четырех часов. Я дам вам бумагу и чернила...
      - Я не собираюсь просить о помиловании. Поймите же вы наконец, что я ничего не собираюсь просить у фашистов и до конца буду верен своей клятве.
      Адвокат недоуменно пожал плечами и вышел из камеры.
      "Хорошо, что он ушел! - подумал Фриц, когда дверь камеры захлопнулась. - Теперь нас разделяет дверь, а то долго ли до беды, ведь руки-то у меня теперь не связаны".
      Они пользовались своей властью и в то же время боялись его. Это Фриц почувствовал утром, когда его ввели в зал заседаний военного трибунала. Огромный зал заседаний. Имперский орел, распростерший крылья над столом, за которым сидели члены трибунала. Статуя Фемиды с завязанными глазами. Сухие формулировки обвинителя и пустые разглагольствования адвоката. Членов трибунала было немного. Всех их, согласно процедуре, привели к присяге. Фриц прочел в глазах одного из заседателей - ефрейтора по званию - страх.
      Судебный процесс тянулся томительно долго. Шменкель сам поражался тому, что судебное заседание мало подействовало на него. Спектакль оставался спектаклем. После опроса Шменкелю зачитали обвинительное заключение.
      Заключение было большим и изобиловало крючкотворными фразами. Это было характерно для нацизма. Шменкель, который сначала слушал обвинение с большим вниманием, вдруг почувствовал беспомощность судей, которые, как оказалось, ничего конкретного о нем не знали. Им было известно только, что он дезертировал под Вязьмой из своей части и перешел на сторону партизан.
      Затем председатель трибунала спросил Шменкеля, есть ли у него какие-нибудь замечания по существу дела и признает ли он предъявленное ему обвинение.
      - В обвинительном акте совершенно справедливо сказано, - заявил Шменкель, - что на сторону красных партизан я перешел по своей собственной воле, то есть сознательно. Правда и то, что я ненавижу войну, развязанную фашистами. Утверждение, что тем самым я предал Германию и своих соотечественников, я отвергаю. Вместе с воинами Советской Армии я боролся за освобождение немецкого народа и моей родины от нацистского порабощения.
      Говорил Шменкель быстро, боясь, как бы его не лишили слова прежде, чем он успеет все сказать. По лицам судей он видел, что они возмущены и с трудом сдерживают негодование. Свидетели, вызванные по делу, знали Шменкеля так же мало, как и он их. Фриц прислушался только тогда, когда так называемый эксперт заговорил об операции "Штернлауф", проведенной против партизан в январе сорок третьего года. Ссылаясь на сообщение группы армий "Центр", выступавший вынужден был признать беспомощность частей особого назначения, которые не могли подавить партизанское движение в Белоруссии.
      "Вон оно что, - с радостью подумал Фриц. - Значит, здорово мы вас тогда пробрали".
      Разумеется, о расстрелах мирного гражданского населения на суде никто и словом не обмолвился.
      Среди свидетелей был и эсэсовец, возглавлявший группу, которая действовала против группы Рыбакова. В конце своего выступления эсэсовец заявил, что Шменкель подпадает под чрезвычайный закон и должен быть повешен.
      В заключение Шменкеля спросили, что он может сказать в свое оправдание.
      Фриц встал и заявил:
      - Нет. Я не собираюсь оправдываться, потому что горд тем, что сделал.
      - Я лишаю вас слова!
      Лицо председателя стало багровым. Он дал слово адвокату. Адвокат, к неудовольствию Шменкеля, начал говорить что-то о заблуждениях подсудимого, жалел его, говорил, что у подсудимого были возможности проявить мужество и храбрость в рядах вермахта, за что ему и было присвоено звание фельдфебеля. Когда же адвокат попытался доказать появление симпатий своего подзащитного к коммунистам еще в родительском доме и стал чернить его отца, Фриц вскочил и закричал:
      - Я отказываюсь от адвоката!
      Суду только это и нужно было. Заседание кончилось быстро. Через несколько минут зачитали приговор:
      - ...За нарушение воинской присяги приговорить к смертной казни через расстрел...
      Шменкель, навсегда порвавший с вермахтом еще два года назад, не чувствовал раскаяния. Он мужественно дослушал приговор до конца.
      - ...Настоящий приговор после утверждения привести в исполнение 22 февраля 1944 года.
      - Увести! - приказал председатель трибунала.
      Встречу с трибуналом Шменкель расценивал как свое последнее боевое задание. Еще сидя в камере, он приказал себе как следует подготовиться к этому. Фриц понимал, что никто и никогда не узнает о его мужественном поведении на суде, уж об этом позаботятся господа судьи, но ему важна была не огласка, а чувство того, что он вышел победителем из этой борьбы.
      Темнело. После напряженного дня Фриц вдруг почувствовал сильную усталость. Его пугала не смерть, а та ситуация, в которой он оказался. Погибнуть в бою или умереть вот так, в четырех стенах, изолированным от всего света, - это совсем не одно и то же.
      Фриц испугался собственных мыслей. Надо во что бы то ни стало продержаться эти семь дней, которые отделяют его от смерти, надо держаться для того, чтобы на рассвете восьмого дня иметь силы мужественно проститься с жизнью.
      Загремел засов. Фриц вздрогнул. В глаза ударил сноп света. Это тюремщик принес ему ужин - миску жидкой баланды и кусок хлеба грубого помола. Фриц выпрямился. Он не хотел, чтобы даже тюремщик заметил его волнение.
      Вслед за тюремщиком в камеру вошел какой-то мужчина в офицерской форме, но без знаков различия.
      - Можете сидеть, - проговорил офицер и протянул Шменкелю руку. - Я протестантский священник местного гарнизона. Я понимаю, что уже поздно и вы утомлены, но мне не хотелось упустить возможности повидать вас сегодня.
      - Благодарю, - сказал Шменкель. - Даже об этом не позабыли, - не без иронии заметил он.
      Поздний гость присел на нары и продолжал:
      - Вы многое перенесли в жизни, но самое тяжелое вам еще предстоит. Я хочу вас утешить. Рука церкви...
      - Прошу вас, господин священник, - перебил его Шменкель, - не тратьте попусту времени. Я - коммунист и хорошо знаю, во имя чего умираю.
      - Я слышал об этом, - не унимался священник, уставясь в свои молитвенно сложенные руки. - И все же я бы хотел поговорить с вами. И не только потому, что мне это положено по должности. Со времени моей духовной деятельности в Минске, - Шменкель понимал, что священник имел в виду тюрьму, - я убедился, что не все солдаты после вынесения им смертного приговора отказываются от попытки примириться с господом богом.
      - И много таких, как я, вам приходилось навещать? За что их приговаривали к смерти?
      - Судить - не мое дело, - ответил священник, смерив Фрица удивленным взглядом.
      - Понимаю.
      Шменкель внимательно разглядывал своего собеседника. На лице священника не было ни выражения ненависти, ни любопытства, ни даже равнодушия, что за последние дни Шменкель часто наблюдал у окружавших его людей.
      - Я буду сопровождать вас в последний путь. Может, это будет для вас хоть какой-то поддержкой и вы перед лицом смерти не будете чувствовать себя столь одиноко.
      - Одиноким я себя не чувствую. Я знаю, со мной мои товарищи - немцы и русские. Я благодарю вас за добрые намерения. Если же вы, господин священник, действительно хотите мне чем-то помочь, у меня к вам будет одна-единственная просьба.
      - Я вас слушаю. Вы вполне можете мне довериться.
      - Хочу написать несколько строчек жене. Передайте ей мое письмо, но совершенно частным путем, от вашего имени.
      Священник испуганно оглянулся на дверь, затем встал и посмотрел на глазок. Убедившись, что их никто не подслушивает, он повернулся к Шменкелю, но встал так, чтобы спиной закрывать глазок.
      - Вашей жене перешлют уведомление военного трибунала. Кроме того, вы можете попытаться написать ей официальное письмо.
      Шменкель рассмеялся.
      - К чему иллюзии? Что будет написано в" этом уведомлении? Что я изменник и предатель родины? И тому подобное? Я, господин священник, хотел бы написать жене правду, написать, что я поступил так по своему глубокому убеждению. Разве я могу в такую минуту обмануть жену?
      - Нет. Разумеется, нет, - тихо проговорил священник, опустив голову. Значит, ваша семья ничего не знает...
      - Моя жена знает меня, но я бы хотел, чтобы она узнала правду обо мне.
      Оба замолчали. Прежде чем снова заговорить, священник оглянулся.
      - Я готов выполнить вашу просьбу. - С этими словами он достал из кармана записную книжку и огрызок карандаша и протянул их Шменкелю. - Ваше письмо будет отправлено после вашей смерти, - прошептал священник. - Если вы позволите, я от себя добавлю несколько слов о том, что вы до конца были мужественны и стойки. В моей честности вы можете не сомневаться.