Его называли Иваном Ивановичем

      - Они посылали меня от одной медицинской комиссии к другой, ну а я занимаюсь спортом и потому чувствую себя превосходно. Однажды врачи нашли, что у меня не в порядке почки, и сразу же вычеркнули из списка назначенных в партизанский отряд. Там считали, что лететь может тот, кто обладает железным здоровьем. А по-моему, сейчас не то время, чтобы обращать внимание на почки, если даже деды берут в руки охотничьи ружья и идут защищать Родину. Разве я не прав?
      Офицер взглянул на Шменкеля через плечо и зашагал быстрее.
      - К тому же у меня был один убедительный аргумент: до войны я бывал в этих местах, хорошо их знаю и потому могу принести больше пользы, чем кто-нибудь другой.
      Они и не заметили, как оказались в центре лагеря. Капитан взглянул на часы и одернул гимнастерку.
      - Я вас позднее вызову.
      Шменкель посмотрел ему вслед и почему-то вспомнил слова Тихомирова о том, что разведчик должен быть сдержанным. А вот капитан ему, первому встречному-поперечному, начал рассказывать о себе. Может, никак не нарадуется, что ему удалось провести врачей и прилететь сюда?
      "Хорошо бы он забрал меня к себе", - подумал Фриц.
      Через три часа Шменкеля вызвали в ту самую землянку, где он вместе с разведчиками готовился к операции на товарной станции в Ярцево. Капитан-разведчик сидел, на бревне и листал какие-то бумаги, лежавшие перед ним на ящике из-под патронов. Здесь же находился черноволосый парень, по-видимому, новый радист. Выслушав доклад Шменкеля, Дударев попросил парня оставить их вдвоем. Он почему-то холодно и строго взглянул на Шменкеля, и складки на его лбу стали еще глубже.
      - Не будем без надобностей усложнять наш разговор, - начал капитан. Я офицер НКВД и одновременно являюсь полномочным представителем по всем вопросам безопасности бригады. Нужно вам разъяснить это подробнее?
      - Нет, товарищ капитан.
      Шменкель встал и вытянулся перед офицером, раздумывая, что бы могло значить такое введение.
      - В вашем "деле" есть кое-какие противоречия. Когда вас взяли в плен, на допросе вы показали, что были рабочим-металлистом в Штеттине, а позднее вы говорили одному из партизан, что работали конюхом у помещика. Как это понимать?
      - Объяснить это совсем просто. Когда меня впервые допрашивал Просандеев, первый командир партизанского отряда, обстановка была очень напряженной. Партизаны мне не доверяли, я очень плохо говорил по-русски, а переводчик из отряда неважно знал немецкий. И слово "металлист", казалось мне, было ему понятнее.
      Фриц отвечал быстро и четко. В какой-то миг в душе шевельнулось давно забытое чувство обиды: "Если вся бригада знает, что я не шпион, то почему этого не знают там, в штабе?"
      - Я тогда не врал, товарищ капитан. В сварке я немного разбираюсь, в свободное время возился с машинами и, если не хватало механиков, ремонтировал сельхозинвентарь.
      - Что вы умеете делать, нам известно. А Штеттин вы назвали случайно?
      - Нет. Только потому, что его можно отыскать на карте, а вот Полихен и Бардов - этих деревушек ни на одной карте, пожалуй, нет.
      - Гм. В какой-то степени разумно. А не кажется ли вам, что позже нужно было все это как-то объяснить?
      - Я не считал это важным. Откровенно говоря, даже и не вспомнил об этом.
      Дударев встал, заходил взад и вперед по землянке. Когда он остановился перед Шменкелем, морщины на его лбу разгладились.
      - Закурим. Все в порядке, Иван Иванович, я просто хотел у вас выяснить некоторые вещи. Мы всегда несколько недоверчиво относимся к заявлениям тех немецких солдат, которые говорят, что они из рабочих. Солдаты вермахта отлично усвоили, что значит для нас слово "рабочий", и теперь стоит только немцу попасть в плен, как он тотчас же объявляет себя рабочим. А это очень часто не соответствует действительности.
      - Но это можно быстро установить.
      - Конечно, если человек перед тобой... Продолжайте, Иван Иванович. Какой же опыт вы приобрели?
      Шменкель рассказал о встрече с унтер-офицером на товарной станции Ярцево, который говорил, что он тоже рабочий. Дударев что-то записал.
      - Нужно будет сообщить об этом в Москву, пусть там учтут при агитации по радио. Так это он дал вам листовку?
      - Да, я отдал ее товарищу Тихомирову.
      - Я читал. - Капитан порылся в бумагах и вытащил листовку. - Товарищ Тихомиров сообщал мне об этом случае. Вас беспокоит судьба вашей семьи?
      Шменкель несколько помедлил, а потом сказал:
      - Я ничего не знаю о них...
      - Ваша жена жива, дети находятся с ней.
      В землянке стало тихо. Шменкелю показалось, что он ослышался. Дрогнувшим голосом он спросил:
      - Что вы сказали?
      - Вы не ослышались, они живы, но больше я ничего сказать не могу. Этот разговор пусть останется между нами.
      - Слушаюсь!
      Дударев подсел к своему ящику и улыбнулся одними глазами:
      - Вы нам нужны. Надеюсь, наше желание полностью совпадает с вашим. А сейчас пришлите ко мне товарища Рыбакова.
      Повторив приказание, Шменкель вышел из землянки. Он все еще никак не мог успокоиться и шел, ничего не замечая. Как музыка звучали слова: "Ваша жена жива, дети находятся с ней".
      "Интересно, откуда это Дудареву известно? Возможно, установлена связь с нужными людьми в Германии. Эрна жива, но как она живет? Раз дети с ней, значит, она не в концлагере. Возможно, ее и допрашивали, но Эрна смелая и мужественная женщина. Она вышла за меня замуж, несмотря ни на какие препятствия". Лицо Шменкеля светилось такой радостью, что Рыбаков поинтересовался:
      - Что случилось, Ваня, уж не наградили ли тебя орденом?
      - Нет. Просто я стал разведчиком, можешь меня поздравить. Иди скорей к капитану, он ждет. Возможно, он возьмет и тебя к себе, тогда будем вместе.
      В свою землянку Рыбаков вернулся через час, лицо у него было злое. Он не сказал ни слова. Шменкель, видя его состояние, не стал сразу ни о чем расспрашивать, но через несколько минут не выдержал:
      - Ну, рассказывай, что случилось? Капитан не взял тебя к себе?
      - Он сказал, что еще подумает, и все потому, что я не очень дисциплинирован.
      - Ну а еще что? - не отставал от него Шменкель.
      - Да что там говорить! Провалился я - вот и весь сказ.
      - Что-то я ничего не понимаю.
      - Глупо как получилось. Я смотрел на капитана, глазами он улыбался, разговаривал со мной как с другом, и вдруг - на тебе!
      Рыбаков сел и стал сворачивать козью ножку.
      - Вошел я к нему в землянку и доложил по всем правилам. Капитан пожал мне руку. "Вы комсомолец?" - спросил он меня. "Так точно", - говорю. "Очень хорошо. Садитесь, курите". И он протянул мне пачку "Беломора". Я, конечно, папироску взял, а сам подумал о том, как капитан умеет подойти к человеку. Сразу видно - образованный.
      - Так почему же ты на него так рассердился?
      - Да я не на него, а на самого себя. Слушай дальше. "Вы, я слышал, были в тот момент, когда брали в плен лейтенанта-медика? Расскажите мне, пожалуйста, как все это было". Да, Ваня, он так и сказал "пожалуйста". Такими вежливыми бывают только потомственные москвичи. Ну я ему, разумеется, все откровенно и рассказал. Он слушает да похаживает взад-вперед. А на губах - усмешка. Вдруг он меня прервал словами: "Взять "языка" - это дело очень важное, товарищ Рыбаков. Скоро нам еще потребуется "язык".
      Партизаны вышли из землянки. Рыбаков бросил окурок на землю и затоптал его.
      Шменкель с удивлением смотрел на товарища:
      - Я что-то никак не пойму, на чем же ты погорел?
      - А на том, что не умею язык держать за зубами. - Рыбаков сделал несколько шагов и остановился перед Фрицем. - Черт меня дернул все ему рассказать...
      - И о том, как самогонку доставал?.. - Фриц живо представил, как мог реагировать на это сообщение Дударев, и рассмеялся.
      - Хорошо тебе смеяться! - Рыбаков покачал головой и вздохнул. - Я, к сожалению, слишком поздно заметил, что сам себе поставил ловушку. "Что это за старуха, где и когда вы познакомились с ней?" - строго спросил он меня. "Когда готовили в лесу площадку, чтоб принять грузы и вас, товарищ капитан". Он посмотрел на меня, как удав на кролика: "Это место, товарищ Рыбаков, было окружено часовыми. Как же туда мог попасть посторонний? Вы что, считаете меня за дурачка?" Ты знаешь, Ваня, капитан небольшого роста, а тут я чувствовал себя перед ним, как карлик перед великаном. Я решил, что мне лучше все выложить по-честному.
      - Ну и что же дальше?
      - А дальше он намылил мне как следует шею, обозвал индивидуалистом и еще как-то. А под конец объявил выговор. Наверное, будет приказ. "Ну а теперь можете идти!" - сказал он мне, но я никуда не уходил, "Что вы еще хотите?" - спросил капитан. "Прошу простить меня, товарищ капитан. Больше со мной такого не случится. Что же теперь со мной будет?" Я видел, что капитан несколько смутился, но ждать от него добра было нечего. "Не хочу иметь дело с недисциплинированными разведчиками. О вас еще будет разговор с товарищем Васильевым". Ну, а тут мне, Ваня, труба, - вздохнул Рыбаков. - Ты ведь знаешь, что скажет командир, когда узнает о моих фокусах.
      Выговор Рыбакову действительно объявили в приказе по бригаде. Однако через некоторое время Петра все же зачислили в разведку. Из отряда "Смерть фашизму" в разведывательное подразделение были зачислены Шменкель, Коровин и Григорий Васильевич Лобацкий, бывший рабочий из Кузбасса, который зарекомендовал себя как смелый и инициативный разведчик.
      Разведчики бригады переселились в землянку неподалеку от дударевской. Однажды капитан пригласил всех к себе. Он стоял у стола, когда они вошли. За его спиной висела схема какой-то деревни.
      - В селе Симоново расположен фашистский гарнизон, - начал капитан. Нам нужно знать, что затевают фашисты. Пока мы только догадываемся и предполагаем. Нам нужен "язык", еще лучше - два. - Дударев прищурился. - На эту операцию разведчиков поведет товарищ Рыбаков. Он хорошо знает местные условия и дорогу, а возглавите всю операцию вы, товарищ Лобацкий.
      - Слушаюсь!
      - А теперь о деталях. Один гитлеровский пост охраняет склад взрывчатки, там ее почти тонна. Склад находится вот здесь, на восточной стороне села. Рыбаков хорошо знает местность, пусть он и снимет этого часового. Второй пост гитлеровцы выставили перед зданием комендатуры. Капитан ткнул пальцем в центр схемы. - Это как раз на площади. Этого "языка" возьмет Шменкель. Нужно будет переодеться в форму немецкого офицера, как его...
      - Панзген.
      - Да, Панзген. Вас будет страховать группа наших товарищей. Других немецких часовых не трогайте, более того, их нужно обойти. Вам все ясно?
      - Ясно, товарищ капитан.
      - Ну, тогда желаю успеха. - Дударев каждому пожал руку.
      Из лагеря разведчики вышли еще до наступления темноты. Спирин поддерживал контакт с группой обеспечения, которая чуть раньше отправилась на разведку местности, чтобы предотвратить неожиданную встречу с противником.
      Шменкель, идя за Рыбаковым, удивлялся тому, как сильно изменился Петр. Тот шел молча, легким шагом, несмотря на свою довольно-таки грузную фигуру. В обстановке он ориентировался, как бог, и разведчики минута в минуту встретились с группой обеспечения. Здесь они решили дождаться наступления полной темноты.
      - В село удобнее всего проникнуть на участке между складом боеприпасов и комендатурой, - вполголоса объяснял Рыбаков. - Так что я вас сейчас поведу прямо к той старухе...
      - Которая гонит самогонку? - покрутил носом Коровин.
      - Точно. Ее изба стоит в очень удобном месте. Оттуда мы дворами и огородами выйдем прямо к комендатуре. Там Ваня будет иметь огневое прикрытие с двух сторон. Вот только собаки могут нам помешать: стоит одной залаять, как и другие тут же зальются, разбудят полдеревни...
      - А когда ты ходил за самогонкой, они на тебя не лаяли? = - совершенно серьезно спросил Лобацкий.
      - Ну, я-то один ходил, а теперь нас здесь целая группа.
      - Только самогонщицу ты из головы выбрось, - голос Лобацкого был строг.
      - Можешь не беспокоиться, Григорий, я и глотка не сделаю. Но дом старухи нам не обойти. К тому же она живет одна. А если будем пробираться огородами, никакой часовой нас не заметит. Надеюсь, ты не забыл, что сказал капитан: нам нельзя появляться на глаза немцам.
      - А если твоя старуха поднимет такой вой, что ее услышат гитлеровцы?
      - Ну да! Меня она не выдаст, будет молчать как рыба. К сожалению, кроме нее, я в селе никого не знаю...
      - А вдруг в это время у нее кто-нибудь будет?
      - Сначала я загляну к ней, разведаю обстановку. - Рыбаков сдвинул фуражку на самый затылок. - А за старуху я ручаюсь, Григорий Васильевич.
      Предложение Рыбакова было разумным - ведь любой дом в селе, занятом фашистами, казался подозрительным.
      - А как вы считаете, товарищи? - спросил разведчиков Лобацкий.
      - Если Петр ручается за старуху, можно попробовать, - заметил Коровин. Остальные согласились с ним.
      - Хорошо, только я вас всех строго предупреждаю: глоток самогона будет стоить жизни, я лично расстреляю, - строго предупредил Лобацкий.
      Около полуночи из группы обеспечения доложили, что деревня усиленно охраняется гитлеровскими постами.
      Рыбаков вел группу задворками, не произнося ни слова. Потом он исчез, а когда вернулся, сказал:
      - Пошли, теперь нам нечего бояться собак!
      - Это почему же?
      - Не спрашивай, после узнаешь.
      И он первым вошел в избу старухи.
      Им навстречу вышла хозяйка дома - высокая худая старуха, одетая в темное видавшее виды платье. На ее морщинистом лице резко выделялся большой нос. Молча оглядев партизан, она подошла к русской печке, вынула большой чугун и поставила его на стол.
      - Ешьте. Мяса в супе нет, его у меня и нету, мяса-то.
      Партизаны расселись на лавке под иконами, освещенными тусклым светом лампады.
      - Спасибо, мамаша. Мы не проголодались.
      Лобацкий сел рядом с хозяйкой.
      Вид старухи поразил Шменкеля. Со слов Рыбакова он представлял себе самогонщицу ведьмой из сказки, а перед ним была старая женщина, вовсе не горбатая и не страшная, а просто измученная работой.
      Рыбаков чувствовал себя в доме как свой. Он небрежно прислонился к шкафу и спросил хозяйку:
      - Посты у немцев на старых местах?
      Старуха медленно повернулась к нему и ответила:
      - На старых. Я сразу поняла, что они-то тебя и интересуют. А вот самогонки у меня нет.
      - Ого! - Рыбаков хлопнул себя по бедрам. - Ах ты старая!
      Старуха посмотрела на иконы и даже хотела было перекреститься.
      - Все выпили фашисты проклятые и ни копейки не заплатили!
      - Кто?
      - Да староста и полицейские. Напились как свиньи да еще аппарат мой разбили, ироды!
      Рыбаков хитро улыбнулся:
      - Им задаром самогон даешь, старая, а с советского человека часы берешь.
      Старуха нахмурилась, но ничего не сказала. Она взяла чугун со стола и отнесла на шесток. Не поворачиваясь, проговорила:
      - А я-то чем жить буду, голова? Я больше шестидесяти лет работала. И на кулаков спину гнула. Были у меня сын да приемная дочка, хозяйство кое-какое: корова, куры, утки, свиньи. А теперь вот осталась без ничего и одна, как перст божий...
      Рыбаков шмыгнул носом. Старуха повернулась к партизанам:
      - Где мой сын, известно одному господу богу. Может, давным-давно лежит в сырой земле. Дочка эвакуировалась, внучка сбежала в лес, как только фашисты пришли. А эти звери все сожрали, все вылакали. Вчера в селе даже всех собак перестреляли, паразиты.
      Старуха со злостью сплюнула и села на лавку, жестом остановив Лобацкого, который хотел что-то сказать.
      - Да, я гнала самогонку, - продолжала она. - Этому я еще от своего старика научилась, пусть ему земля пухом будет. И при Советской власти немного гнала, тайно. Все мы на земле не ангелы.
      - Ладно, мамаша, будет, - попробовал остановить ее Рыбаков, но старуха продолжала:
      - Вместе с немцами повылазила на свет божий разная тварь, предатели всякие. Вот я и подумала про себя: я женщина старая, и до смерти мне, видать, немного осталось. Но умирать собачьей смертью неохота. Вот я и слушаю, о чем говорят пьяные фашисты, а сама думаю: случай будет, так я кому надо об этом и расскажу. Настанет время, вернется моя Нина... А тут приходит один, рыщет вокруг, а сам не говорит, что он за человек, откуда пришел, с чем...
      - Конспирация, мамаша, - растягивая слова, проговорил Рыбаков.
      - Ах, кон... спи... Думаешь, ты один умный... Так вот вояка этот сразу потребовал от меня водки вместо того, чтобы поинтересоваться, как мы тут живем. Разозлилась я и спросила у него часы. Если хочешь, я тебе их верну, хоть ты меня и обидел, да, обидел.
      - Часы пусть у тебя остаются, мамаша, - по-дружески сказал Петр. Дарю их тебе, пусть это будет премия от Советской власти. Но запомни, что мы не всегда можем говорить, откуда и зачем пришли.
      В разговор вмешался Лобацкий:
      - Вы нам, Варвара Павловна, лучше расскажите, что слышали от полицейских.
      - Фашисты знают, что вы где-то рядом, и собираются вас поймать. Они получили подмогу, и собаки у них есть, которые ищут людей. Наших вот они постреляли, а новых привезли.
      Женщина назвала партизанам фамилии предателей и рассказала, где они живут. Она даже знала, в какое время сменяются немецкие часовые, как фамилия немецкого коменданта и где он живет.
      - Хочу вас предупредить, сынки, с тех пор, как эта собака появилась в селе, ходить по ночам строго-настрого запрещено, всю ночь по селу расхаживают патрули.
      - Вы нам, мамаша, теперь будете рассказывать о том, что здесь у вас происходит.
      - А вы, сынки, достаньте мне новый змеевик, тогда на запах самогона сюда будут сбегаться фашисты и полицаи.
      Вдруг в окошко кто-то тихо два раза стукнул, а потом на пороге появился партизан.
      - Докладываю, в селе все спокойно. Видел патруль и одного офицера, который проверял посты, а потом скрылся в направлении комендатуры.
      - Тогда нам пора. - Лобацкий посмотрел на часы. - Значит, через три часа, то есть ровно в четыре, будет смена часовых. К этому времени мы должны быть уже далеко.
      И, обратившись к хозяйке, сказал:
      - Извините нас, Варвара Павловна, у нас дело есть.
      Лобацкий, Рыбаков и Спирин вышли из дома. Старушка потушила свет, сняла занавески и открыла окна. В избу ворвалась волна свежего воздуха, пахнуло травой и цветами. Послышались удаляющиеся шаги.
      "Это ушел Петр", - подумал Шменкель и в ту же секунду услышал голос старушки:
      - Это ты тот самый немец, что вместе с партизанами воюет?
      "Интересно, откуда она это знает?"
      - Я сразу узнала тебя, фото твое висит у старосты в избе, большое вознаграждение за тебя назначено. Я своими глазами видела. Будь осторожен, сынок, не попадайся им в руки, а то тут у нас есть полицаи, которые хотят заработать на тебе дом да корову.
      Он почувствовал, как старушка пожала его руку своей морщинистой теплой ладонью.
      - Туго, видать, приходится вашему Гитлеру, раз его солдаты начали переходить на нашу сторону? Как ты думаешь, скоро ему конец придет?
      Шменкель чувствовал, что женщина с нетерпением ждет его ответа.
      - Пока он еще силен, но скоро окажется, что мы сильнее фашистов, понимаешь, мать?
      - Понимаю... хотя нелегко это, сынок, сразу понять. Если я тебе нужна буду, приходи, я все для тебя сделаю, хоть и трудно поверить, что есть на свете хорошие немцы.
      - Спасибо, мать. Закрой, пожалуйста, окно, я переоденусь.
      - А я тебя сейчас в кладовку провожу, - предложила женщина и, взяв его за рукав, повела через темные сенцы. Зайдя в кладовку, она зажгла керосиновую лампу и остановилась, прислонившись к двери.
      - Прости меня, глупую бабу, но только скажи мне правду. Если мой Толик... сынок мой... в Германию попадет, что он там...
      Шменкель понял: старушка опасается, как бы ее сын не попал в плен к немцам.
      - Иногда я сама себя спрашиваю, - продолжала она, - что за матери у этих зверей фашистов, которые теперь хозяйничают у нас в селе? Разве все матери на свете не одинаковы? Разве не для того они родили на свет своих сыновей, растили их, воспитывали, чтобы из них выросли порядочные люди? Как могли люди стать такими зверьми, которые только и делают, что грабят да убивают? - Старушка тяжело вздохнула и перекрестилась. - Почему все матери на свете не скажут своим сыновьям: "Убейте нас, прежде чем начнете войну".
      - Да, мамаша, матери на свете не все одинаковые, - сказал Шменкель, застегивая офицерский китель, который он только что надел, заменив погоны врача на погоны строевого офицера.
      - Вы просили сказать правду, Варвара Павловна, так вот я и говорю: у нас в Германии есть такие матери, которые не дадут вашему сыну даже куска хлеба, хотя будут видеть, что он умирает с голоду. Но есть у нас и такие матери, которые приняли бы вашего сына как собственного, рискуя своей жизнью, - так, как это делаете вы.
      Натянув сапоги, Фриц подошел к ней. Перед ним стояла старая женщина. Ее по-стариковски выцветшие глаза смотрели прямо ему в душу. От слабости она прислонилась к косяку двери.
      - А у тебя самого-то есть дети?
      - Трое, маленькие еще. Раз ты читала объявление о моей поимке, то понимаешь, как тяжело сейчас моей жене. Но она не допустит, чтобы из моих детей выросли звери. Мои дети и твои внуки будут дружить. Вот ради этого я и перешел на вашу сторону.
      - Твои дети и мои внуки... за одним столом, как одна семья... Старушка вздохнула. - Ну пошли, сынок. Ты меня утешил. Бог с тобой.
      Она шла впереди, согнутая годами, но не побежденная.
      В сенях их уже ждал Рыбаков. Он чуть-чуть усмехнулся, так как невольно слышал конец их разговора.
      - Ну как, подружился с мамашей? Это неплохо. Мой "язык" уже лежит на огороде под деревьями, связан по всем правилам.
      Лобацкий сидел в избе и курил.
      - Спешите, Иван Иванович, - сказал он, - да смотрите, чтобы немцы вас не заметили, - один гитлеровский офицер живет как раз напротив комендатуры. Мимо этого дома вы пройдете к комендатуре. Остальное зависит от вас. Рыбаков будет вас сопровождать.
      Варвара Павловна тихо открыла дверь.
      - Удачи вам, будьте здоровы!
      * * *
      Темные тучи затянули небо, деревня казалась вымершей.
      Шменкель молча шел за Рыбаковым по огороду, потом они перелезли через изгородь и пошли мимо темных безмолвных домиков. Мягкая земля приглушала их шаги. Дойдя до ворот одного из домов, Рыбаков остановился, прислушался к шагам часового, что расхаживал перед комендатурой. Приоткрыв калитку, внимательно осмотрел площадь. Во всей комендатуре светилось только одно окошко. Там, наверное, находился дежурный. Над входом в здание горела яркая лампочка, освещая шлагбаум и постовую будку.
      Часовой повернулся кругом. По его поведению было видно, что он совсем недавно заступил на пост. До часового оставалось не более тридцати шагов. Удары сердца отдавались у Шменкеля где-то в горле. Пожав Рыбакову локоть, он вышел на улицу и пошел открыто, четко печатая шаг по пустынной улице.
      - Стой! Кто идет? - окликнул его часовой, перед комендатурой, поворачиваясь в сторону идущего и снимая карабин с предохранителя.
      - Ты что, с ума сошел?
      Шменкель успел сделать еще пять шагов. "Черт возьми, какая большая эта площадь!" - подумал Фриц. Но теперь-то уж часовой должен заметить, что перед ним офицер. Однако входить в круг, освещенный лампочкой, Шменкель не хотел.
      - Подойди ко мне!
      В голосе Шменкеля были небрежность и высокомерие, с какими обычно офицеры обращались к рядовым.
      Солдат подбежал к нему и, вытянувшись, хотел было доложить, но Шменкель ударил его ребром ладони по горлу, рывком свалил на землю и руками сдавил горло.
      В несколько прыжков рядом со Шменкелем оказался Рыбаков, и как раз вовремя, так как солдат, оправившись от испуга, начал сопротивляться. Но Рыбаков ударом в челюсть снова нокаутировал его. Взвалив часового на плечо, Петр потащил его с площади.
      В этот момент в здании комендатуры распахнулось окно, и чей-то заспанный голос спросил:
      - Что там такое?!
      Шменкель успел подняться с земли, мигом отскочил в тень и застыл как вкопанный.
      - Ничего!
      - Нужно отвечать: ничего, господин унтер-офицер! Идиот!
      - Так точно! Ничего, господин унтер-офицер! - машинально повторил Шменкель и щелкнул каблуками.
      Унтер пробормотал что-то себе под нос и захлопнул окошко.
      Когда Шменкель очутился по ту сторону калитки, он оглянулся. На площади не было ни души. Со двора его шепотом окликнул партизан. Часового притащили во двор Варвары Павловны. Он был без сознания. Руки и ноги ему крепко связали, а рот заткнули кляпом на случай, если пленный придет в себя и попытается звать на помощь. Два партизана уложили его на плащ-палатку и понесли.
      Солнце уже поднялось над лагерем, когда разведчики благополучно вернулись к себе. Лобацкий и Рыбаков сразу же пошли с докладом к Дудареву, а остальные разошлись по своим землянкам. Первым вернулся от командира Петр. Он бросился на топчан и сладко потянулся.
      - Командир всем нам объявил благодарность. Пленные уже пришли в сознание. Сейчас с ними занимается наша врачиха. Я твоего слишком сильно стукнул, Иван, Командир простил мне "поход" за самогонкой. А как тебе понравилась мамаша?
      - Замолчи же ты наконец, - зевнул Спирин. - Спать охота.
      - Спать? Сейчас? - Рыбаков как ни в чем не бывало перевернулся на живот. - Иван, ты знаешь, что Виктор...
      - Петр, если ты сейчас же не замолчишь...
      - Ничего с вами не случится.
      Снаружи послышались чьи-то шаги. А когда палатка, которой был закрыт выход, приоткрылась, все увидели на пороге стройную фигуру Лобацкого.
      - Вы еще не спите, Иван Иванович? Капитан просил вас зайти.
      "Просил, а не приказал, - подумал про себя Шменкель, застегивая гимнастерку и приглаживая волосы. - Чтобы это могло значить?"
      Дударев был не один. Вместе с ним над картой склонился Тихомиров, Капитан был чисто выбрит и выглядел так, будто всю ночь спал безмятежным сном. На самом же деле даже не прилег.
      - Вы не очень устали, Иван Иванович?
      - Ничего, терпимо.
      - Садитесь. Хотите чаю? - И, не дожидаясь ответа, капитан налил в алюминиевую кружку горячего чаю и положил рядом на ящик из-под патронов несколько кусочков сахару. - В селе вы разговаривали со старухой. Скажите, какое впечатление она произвела на вас? Можно верить ее словам о том, что фашисты готовятся напасть на нас?
      - Мне кажется, ей можно доверять. Если б она работала на немцев, в ее чугунке плавало бы мясо, а она живет очень бедно.
      Тихомиров свернул карту и налил чаю себе и капитану.
      - А старуха неплохо придумала - заманивать к себе полицаев самогонкой. Нам надо бы достать ей новый змеевик, - заметил Тихомиров.
      - Вот как меняются времена, Сергей Александрович.
      Дударев отхлебнул из кружки, усмехнулся:
      - Наши отцы, разгромив белых в гражданскую войну, разбили и все самогонные аппараты, чтобы крестьяне не переводили зерно, которого тогда так не хватало. А мы вот теперь собираемся завести такой аппарат, чтобы с его помощью получать интересующую нас информацию.
      "Зачем же он меня позвал? Не для того же, чтоб я слушал их разговор!"
      Словно угадав мысли Шменкеля, Дударев вдруг обратился к нему:
      - Не обижайтесь, Иван Иванович, что мы не дали вам отдохнуть. Сергей Александрович рассказывал мне тут о том, как вы принимали присягу.
      Шменкель покраснел, вспомнив, как он переживал, когда его в первый раз не привели к присяге.
      От Дударева не ускользнуло замешательство Шменкеля.
      - Командир и комиссар отряда взяли на себя большую ответственность, так как, не спросив разрешения высшего командования, лично изменили текст присяги. И как вы на это согласились, товарищ Тихомиров?
      - После боя в Комарово я убедился в необходимости этого. Я много думал и пришел к очень важному для себя решению.
      - Вот как? К какому же именно, разрешите спросить?
      - - Воевать вместе с людьми и не доверять им - нельзя. - Тихомиров взял сигарету, которую протянул ему капитан.
      Шменкель тоже закурил, Усталости как не бывало, Он внимательно слушал комиссара. Тихомиров продолжал:
      - Когда Просандеев рассказал мне, как переживал Шменкель, когда мы не привели его в первый раз к присяге, я серьезно задумался. Я представил себя на месте немца, который радуется нашим успехам, потому что хорошо понимает, как нелепа эта война, затеянная фашистами. И если этот человек пришел к нам с чистым сердцем, чтобы бороться против фашизма, то тут уж нечего цепляться за его гражданство.
      - А вы не боялись, что штаб партизанского движения не утвердит ваше решение?
      - Нет. Товарищ Шменкель - убежденный антифашист. В Германии у него осталась семья - жена, дети. И мы не имели права... - комиссар запнулся, подыскивая нужное слово, - оставить его на полпути, так сказать, на ничейной земле. Я не знаю, Фома Павлович, что вы думаете по этому поводу, но если я, как коммунист, боюсь взять на себя ответственность, то мне не поможет и высшее командование.
      Дударев задумчиво кивнул:
      - Понятно. А теперь послушайте, что об этом думают в штабе. - Он вытащил из кармана гимнастерки сложенный лист бумаги и, развернув его, начал читать: - "Центральный штаб партизанского движения, 28 июня 1942 года. В один из партизанских отрядов добровольно пришел немецкий ефрейтор Фриц Шменкель и изъявил желание бороться против гитлеровских захватчиков. Шменкель был принят в отряд и вскоре зарекомендовал себя как смелый разведчик".
      Дударев сложил листок и встал:
      - Поздравляю вас, Иван Иванович.
      Шменкель пожал протянутую ему руку. Тихомиров, который очень редко проявлял свои чувства, подошел к Шменкелю и обнял его.
      - Вы - Франц Фельдхубер, 1898 года рождения, из Мюнхена. Солдат 12-й роты 456-го полка 256-й пехотной дивизии. Не так ли?