Грязные игры

      На платформе заканчивалось расставание. Люди торопливо целовались. В некоторых купе уже на ночь устраивались. Два потных кавказца заталкивали в тамбур последние мешки с московскими покупками. От вагона-ресторана отвалил пустой дребезжащий кар.
      Мирзоев оказался на месте - у единственного в составе спального вагона. Седлецкий несколько мгновений наблюдал за напарником. Модный костюм сидит мешком, а спина все равно прямая. Сразу видно - бывший вояка. По легенде Мирзоев был прапорщиком ВДВ. Уволился из армии и теперь служит охранником у предпринимателя. То есть у Седпецкого.
      - Билеты не потерял?
      - Обижаешь, босс... - повернулся Мирзоев. - Ну, Алексей Дмитриевич! Вы просто Бельмондо... Наша проводница сразу западет.
      - Уже познакомился? Вот пусть она на тебя и западает. Чемоданчик прихвати - обслужи хозяина.
      Через полчаса, когда поезд вырвался в гулкую тьму подмосковных перелесков, они накрыли стол.
      Уютно было в чистом купе, казавшемся просторным без верхних полок. Мирзоев достал грузинский коньяк, порезал лимон, вскрыл банку красной икры. А Седдецкий вывалил пирожки и палку салями.
      - Теща сказала - пирожки нельзя держать в пакете. Упреют.
      - С чем? - принюхался Мирзоев. - С печенкой и луком. Тогда не упреют. Не успеют.
      За окном мелькали дальние огни. Изредка с шумом проносился встречный поезд - цепь освещенных стекол и застывшие под светом, словно в стопкадре, фигуры. Тоненько дребезжал безработный подстаканник.
      - Меня жена раскрыла, - вздохнул Седлецкий, когда бутылка наполовину опустела. - Она меня вычислила, Турсун. Столько лет за нос водил... Даже когда в Афгане работал.
      - Мне хорошо, - откликнулся Мирзоев. - У меня никого нет.
      - Что ж тут хорошего! - буркнул Седдецкий.
      И они долго молчали, рассеянно глядя в темное окно.
      - Мама была, - сказал наконец Мирзоев. - Нестарая еще - шестьдесят два... А меня в рейде потеряли. Ну, сообщили: смертью храбрых. Она и умерла. С тоски, думаю. Я даже на похороны не успел. Сестра давно замужем, почти не видимся.
      - Пора уходить из конторы, - задумчиво сказал Седлецкий.
      - Жены испугался?
      - С женой разберемся. Она-то поймет. О другом думаю в последнее время, Турсун... Я в Иране начинал. Потом - Афган. Потом дома стал работать - в Шаоне, в Закавказье. Теперь мы с тобой едем, брат, на российский юг. На российский уже!
      Сегодня - Ставрополь. А завтра? Ростов? Это ж моя родина! А послезавтра? Где явки будем закладывать? В Серпухове?
      - Мне все равно, - медленно сказал Мирзоев. - Могу и в Серпухове работать. Хороший город, зеленый. Тихий, главное...
      - А мне не все равно! Вот мы едем... Сделаем работу - наши нынешние воеводы усидят. Сберегут свои драгоценные задницы. Кого спасать собираемся, Турсун? Может, с помощью Ткачева нормальные мужики к рулю придут?
      - Не надейся, - сказал Мирзоев. - Какой же ты наивный... А еще профессор! Нет их больше, нормальных мужиков. Ткачев - первая сволочь. Он и поможет встать к рулю, как ты изящно выразился, такой же точно сволочи. И вообще, я на политические темы не говорю. С твоим настроением лучше сесть в обратный поезд.
      Седлецкий плеснул коньяка, усмехнулся:
      - За нас с вами и за хрен с ними, брат! Мой обратный поезд давно, к сожалению, ушел.
      Тут очень вовремя появилась проводница - разбитная блондинка в тесноватой для ее пышных форм ф о р м е и принесла два стакана крепчайшего чая, хоть его на железных дорогах перестали давать даже разбавленный донельзя.
      - Как заказывали, мущщины! - застреляла глазками.
      И коньячку махнула, не упорствуя в добродетели, и бутерброд с икоркой навернула, и пирожкам с печенкой честь воздала. И ногу на ногу закинула отработанным движением, радушно демонстрируя круглые молочные колени. Мирзоев, однако, дал ей понять, что вопрос о коленях они поднимут несколько позже, и проводница с сожалением вернулась к исполнению основных обязанностей.
      - Чувствую, придется мне ночевать в одиночестве, - подмигнул Седлецкий напарнику.
      - Не волнуйся, Алексей Дмитриевич, - отмахнулся Мирзоев. - Я таких не уважаю - кто в полной боеготовности. Съест и косточки не выплюнет.
      Очень целеустремленная бабенка... Впрочем, впереди почти двое суток. Разберемся.
      - Только не женись, умоляю!
      - Не женюсь, - твердо пообещал Мирзоев. - Нищету плодить... В моем возрасте пора о внуках думать, а не о детях. Вот пойду на пенсию, усыновлю кого-нибудь.
      - Кстати, я паренька присмотрел, - сказал Седлецкий. - У меня учится. Серьезный, умный.
      Спортсмен...
      - Сирота?
      - Почему сирота?
      - А почему ты о нем вспомнил?
      - Да так... На тебя похож. И тоже таджик.
      - А я не таджик, - засмеялся Мирзоев. - У меня мать - касимовская татарка. Считай, русская.
      Сестра в Рязани живет. Я живых таджиков после разведшколы увидел, когда поехал в Душанбе на стажировку от Управления.
      - Ты про это не рассказывал, - удивился Седлецкий.
      - А ты и не спрашивал. И времени, Алексеи Дмитриевич, дорогой, не было у гас ни хрена на задушевные беседы. Мы же с тобой встречаемся, если надо кому-нибудь голову оторвать.
      - Да уж... - вздохнул Седлецкий. - Ну а какже твой папаня на город Касимов набрел?
      - Набрел... В двадцать шестом или в двадцать седьмом году храбрые буденновцы вырезали в Гарме басмаческий кишлак. Впрочем, там все кишлаки почему-то были басмаческие. И не только в Гарме.
      Ну вот... Кишлак вырезали, а моего отца, пастушонка-сироту, пожалели. Проявили, так понимаю, классовую сознательность. Далее все как обычно детдом, школа, рабфак... Стал отец строителем. Мотался вроде меня по всей стране. И женился нечаянно тоже в моем возрасте, после войны. А по-татарски я до сих пор знаю только, как поздороваться да попрощаться. Фарси в разведшколе выучил. Ну какой я таджик? А если не в паспорт смотреть, а в морду, то какой я, извини, русский?
      - И я не русский, - признался Седлецкий. - Я казак!
      - Такой национальности нет, - усмехнулся Мирзоев.
      - Есть! - упрямо сказал Седлецкий и поднял палец. - У меня и отец казак, и дед, и прадед. А в роду - хохлы, черкесы, даже крымчаки. Прабабку вообще из Турции привезли, в обозе. Из Анатолии, как гласит семейная хроника. Я иранист, но тюркские языки с ходу усваиваю. Почему? Это, брат, генная память во мне говорит, кровь... Ее не обдуришь.
      Наливай!
      Прикончили они коньячок, прибрались и на полках развалились, блаженствуя.
      - Народ завтра на референдум пойдет, - вдруг сонно сказал Седлецкий. Да, да, нет, да... А нам не дадут исполнить гражданский долг. Ты за кого, за Ельцина или за Хасбулатова?
      - С ума еще не сошел, - отозвался Мирзоев. - Это они должны за нас голосовать, чтобы мы их на хер не послали. А без нас их Ткачев на одной веревке повесит. Ты не печалься - завтра по вагонам с урнами потащатся. Исполнишь гражданский долг, раз он у тебя так чешется.
      - Интересно, - засмеялся в темноте Седлецкий. - Мы с тобой, две чурки нерусские, Россию выручать собираемся, если по большому счету говорить. Не всех этих, а Россию! Что же сейчас делают настоящие русские, Турсун? И те, кто себя ими считает?
      - Воруют, - подумав, сказал Мирзоев. - Воруют да референдумы разводят. Значит, пока при деле.
      7
      "Студенты, особенно "гуманитарии", издавна привлекали к себе особое внимание советской разведки: образованная молодежь успешно пополняла ее кадры... В марте Евгений Примаков официально подтвердил, что в КГБ существовала практика вербовки студентов. (...)
      - Мы сейчас работаем буквально бок о бок с ГРУ, в первую очередь в оценке обстановки и анализа информации, - не скрывает подполковник Сергей Стецун, работающий в системе зарубежной военной информации Генерального штаба. В функции этого подразделения входит и курирование ряда военных кафедр гуманитарных вузов страны, на которых изучают иностранные языки, страноведение и, естественно, зарубежные армии".
      А. Корзун.
      "ГРУ: мои университеты ?"
      "Комсомольская правда",
      1992, 22мая.
      Проснулся Акопов от теплого прикосновения солнечного луча. Мир сквозь прикрытые веки показался огненным. Где-то неподалеку тихо звякала посуда и шумела вода. Потом зашипело. Повеяло горячим маслом. Акопов поневоле сглотнул - есть захотелось. Он спустил ноги с древней хлипкой кушетки и огляделся, ощущая босыми пятками холодок линолеума.
      Вчера в полутьме комната показалась гораздо меньше. На самом деле она была, наверное, целым этажом дачи: по одной стене два широких окна, забранных плотной кисеей, и между ними - застекленная дверь на балкон. Бледно-розовые обои и светлый деревянный потолок лишь подчеркивали объем комнаты. А мебель подгуляла. Сразу видно - казенная, с бору по сосенке собранная. Покосившийся платяной шкаф, несколько стульев с прямыми плоскими спинками, двухтумбовый письменный стол, обтянутый зеленым сукном. Торшер под сереньким абажуром с кистями. А возле глухой стенки, у лестницы на первый этаж, тускло отсвечивал черным лаком высокий ящик пианино.
      Акопов взял сложенную на стуле одежду. Потом распахнул балконную дверь. От вчерашней непогоды не осталось и следа. Солнце поднялось уже довольно высоко и припекало в затишке. Дача смотрела в старые сосны, сквозь их редкие порыжевшие кроны виднелось поле с кривой дорогой, по которой Акопов вчера добирался от станции. Часть сосняка огораживал высокий глухой забор, выкрашенный зеленым. А за ним поднималась дача из красного кирпича - с башенками, балконом на столбах и высокими закругленными окнами. У металлических ворот торчала караульная будка.
      Ради этой дачи Акопов и очутился здесь, в Поваровке.
      Сзади скрипнула лестница, и он оглянулся. Чуть опершись боком на перильца, на лестнице стояла молодая, нарядно одетая женщина. Во всяком случае, так Акопову показалось в первое мгновение - нарядная. А потом понял: не нарядная - красивая, потому что нарядов на ней только и было что застиранные голубые джинсы да темная клетчатая рубашка с подвернутыми рукавами.
      Пушистая каштановая грива, высокий лоб и влажные зеленые глаза, припухшие скулы. Темные, вразлет брови. Соболиные, вспомнил Акопов. Круглый точеный подбородок с ямочкой, небольшой вздернутый нос с розовыми тонкими ноздрями, чуть великоватый рот.
      По отдельности, может быть, это все и не соответствовало античным канонам красоты, но в совокупности создавало весьма гармоничный ряд. А джинсы с облегающей рубашкой не особенно скрывали линии тела, для которого голова была лишь достойным завершением. Стать и порода...
      - Н-да, - попробовал он голос. - Здравствуйте...
      - С добрым утром! Вы яичницу как любите - с колбасой или с сыром?
      Голос у нее был грудной, низкий. Контральто, опять вспомнил Акопов. Ей бы в кино сниматься или на сцене петь. Они там, в Управлении, с ума посходили? С такой напарницей засветишься в первый же день. В первый час! На нее будут делать стойку все встречные мужики от семнадцати до семидесяти лет...
      Женщина по-своему истолковала молчание Акопова.
      - Не хотите яичницу - гренки сделаю. С тем же сыром.
      - Я все ем, - наконец ответил Акопов. - И с колбасой, и с сыром. И даже с луком.
      - Тогда умывайтесь - и к столу! Вы уже знаете, где ванная? Голубенькое полотенце - ваше. Зубная щетка на полочке под зеркалом.
      - У меня есть, - смутился Акопов.
      Он сроду никого не стеснялся, а тут, прежде чем помочиться, воду в раковине открыл до упора, для шумовой завесы. Ну не мог он нормально на унитаз сходить, когда в трех метрах, на кухне, возилась у плиты, что-то напевая, эта невозможная напарница...
      Потом задумчиво оглядел в круглое настенное зеркало свою помятую со сна физиономию. Бороду поскреб. И пожалел, что по легенде нужна эта мерзкая клочковатая борода. Ого, сколько седины на подбородке! Откуда только берется... Стоп, сказал себе Акопов. Ну, красивая... Она просто напарница, товарищ по службе. Отработают задание, а там, может, никогда больше не встретятся. У нее и муж есть. Такие замуж еще в яслях выходят. Почему-то не дожидаясь Акопова. И нечего тут селезенкой екать. Он, отфыркиваясь, долго умывался холодной водой. И когда вышел к столу, был собранным и холодным, как всегда на задании.
      - Времени у нас немного, - сказал Акопов, подвигая яичницу. Необходимо не только познакомиться, но и поближе освоиться.
      - Поближе освоиться - это как? - с едва заметным вызовом спросила напарница. - Какой смысл вы в это вкладываете, товарищ майор?
      - Может быть, я вас разочарую, товарищ старший лейтенант, - не отказал себе в удовольствии ответить на вызов Акопов, - но ничего интимного я в мыслях не держу. Вашу анкету читал. Но этого мало. Мы по легенде давние знакомые, хорошие друзья. Значит, должны знать друг о друге почти все.
      И еще... Позволю сделать замечание: упоминать звания в дальнейшем не надо.
      - Слушаюсь, - чуть нахмурилась напарница. - Извините. Мне говорили, что вы веселый, с чувством юмора. Отсюда некоторая вольность... Еще раз извините.
      - Проехали, - сказал Акопов. - Будем с этой минуты на "ты". Меня зовут Сергеем. А тебя, насколько помнится, Людмилой. Что предпочитаешь?
      Люся? Люда?
      - Мила.
      - Отлично, Мила. Будем пить кофе и разговаривать. Вспоминать нашу общую работу и якобы общих знакомых. С деталями и датами. Сумеешь?
      Кстати, тебе проще - врать не надо. А мне придется кое-что по ходу дела додумывать и запоминать.
      Поэтому спрашивай попристрастнее. На противоречиях лови.
      Людмила Малеванная родилась и выросла в Ставрополе, в старом районе города, недачеко от железной дороги. Отец работал машинистом, мать бухгалтером в депо. Сейчас оба на пенсии. У родителей настоящее казачье подворье. С большим каменным домом под черепицей, с огородом и садом. И банька есть, и летняя кухня с верандой, увитой плющом и виноградом. А на задах - хлевок, или, по-местному, катушок, где в одном углу поросенок повизгивает, а в другом куры квохчут.
      Школу она закончила с серебряной медалью.
      Рано поняла, что по стопам родителей не пойдет.
      Насмотрелась. Работа неинтересная, каждая копейка на учете. Помидорами да вишней приходилось приторговывать. Отец постоянно в разъездах, язву нажил от сухомятки. Ау матери дома - стирка, прополка, поросенок... Троих детей на ноги подняла.
      Хоть росла Людмила младшей, но по хозяйству управлялась наравне с родителями и старшими братьями. На своем дворе работы всегда хватало. Отдыхали по праздникам. Наварят, напекут на целую орду, потом неделю доедают. И опять экономят до следующего праздника.
      Посмотришь вечером на родную Подгорную улицу... Редкие фонари над извилистой, в колдобинах дорогой, пыль кружится, корявые вишни с абрикосами торчат над глухими заборами. Тоска!
      Поэтому в теплые весенние вечера, когда из Таманской лесной дачи доносились сладкие запахи цветущих деревьев, когда знакомые девчонки убегали на танцы в Комсомольский парк, когда все Подгорье спивало на лавочках, Людмила, заткнув уши, грызла науки. Нельзя в жизни надеяться на одну красоту да стать. Красота проходит. И мама красивой была, а куда все делось?
      В последнем классе к ней уже сватались. И не какие-то свистуны, а серьезные взрослые люди вроде заведующего плодоовощной базой Касьяненко.
      Батя тогда крепко призадумался: этот Касьяненко и нестарым был, чуть больше тридцати, и непьющим, что при его должности чудом казалось, и даже на алименты не успел налететь - такой, значит, аккуратный молодец. Дом с новой мебелью, машина, домик в горах. И мама - инструктор крайкома партии.
      - Не поступлю в институт, пойду за вашего Касьяненко, - сказала Людмила после одного особенно тяжелого разговора с отцом. - Но сперва дайте в науке счастья попытать!
      - Ну, добре, - согласился отец. - Ты у меня разумная.
      Безутешен остался Касьяненко и даже выпивать начал, потому что в институт Людмила поступила - в Московский энергетический. И пять лет провела, как в монастыре, в столичном районе, ограниченном улицами Авиамоторной, где находилось общежитие, и Красноказарменной, где стоял институт.
      Девчонок в МЭИ вообще было мало, а на факультете ядерной энергетики - и того меньше. Поэтому все пять лет красивая казачка стойко держала круговую оборону. Она быстро научилась отшивать и безумных сокурсников, и котоватых преподавателей, отшивать так ловко, чтобы они не обижались, не таили зла от ущемленного мужского самолюбия, но даже оставались друзьями и верными воздыхателями.
      Конечно, природа брала свое. На третьем курсе Людмила впервые по-настоящему влюбилась. В него и нельзя было не влюбиться - молодой доцент, спортсмен, красавец, из хорошей семьи. С полгода продолжался их бурный роман - на зависть всему институту. Апотом доцент сообщил, что высшие семейные интересы требуют его женитьбы на другой.
      И сдал Людмилу с рук на руки тихому скромному гэбэшнику.
      - Вы же комсомолка, член бюро, спортсменка, - вкрадчиво говорил пожилой, похожий на белесую мышь гэбэшник на конспиративной квартире возле станции метро "Бауманская". - Отличница учебы, не какая-то там прости господи... Вас Родина воспитала, образование бесплатное дала.
      Помогите Родине! Или вы ее не любите, Людмила Владимировна? Тогда так и скажите...
      - Родину я люблю, - устало отбивалась Людмила. - Но вы же будете заставлять меня в постель ложиться со всякими подонками! При чем тут Родина?
      - Мы не заставляем, - коротко поправил ее гэбэшник. - Мы только просим помочь. И потом - не обязательно ложиться в постель. Есть возможность - не ложитесь. Важно разговорить клиента...
      - А если я откажусь? Шантажировать станете"
      - Ну голубушка, Людмила Владимировна...
      Откуда у вас такие превратные представления о наших методах работы? Не будем шантажировать, не будем... Просто создадим определенные условия.
      Вы или к нам придете, или учебу бросите. А учебу бросать не хочется, правда? Кому вы там, в Ставро-"
      поле, нужны? Кстати, воздыхатель ваш, запасной чемодан по фамилии Касьяненко, женился на днях.
      В общем, подумайте до конца недели, голубушка.
      В субботу намечается одно мероприятие - вот вас и запустим. На пробу пера, так сказать.
      День думала Людмила после этого разговора.
      А потом отправила письмо председателю КГБ товарищу Андропову, накупила в окрестных аптеках "сонных" таблеток и попыталась разом решить все свои проблемы. Засыпая навсегда, лишь о родителях думала - с грустью и сожалением.
      Но не дали ей умереть. Соседки по комнате внезапно из кино вернулись не достали билеты. Подняли шум... Вытащили врачи Людмилу с того света.
      В институте, не зная о предсмертном письме, сочли, что она пыталась отравиться от несчастной любви.
      Несколько друзей, однокурсников Людмилы, заловили красавца доцента и, несмотря на его высокие спортивные достижения, избили до полусмерти.
      После чего доцент пожарным порядком перешел в МГУ.
      А письмо ее попало-таки по назначению. Товарищ Андропов приказал: высоконравственную дуру, коли жива, оставить в покое, а вербовавшего ее дурака - оставить без очередной звездочки. Пусть сначала поучится азам вербовки. После этого благородного решения, не совсем свойственного товарищу Андропову, он ушел в секретари ЦК, скрашивая скуку чтением закрытых бюллетеней о состоянии здоровья товарища Брежнева. А история неудачной вербовки студентки МЭИ Л. В. Малеванной ушла в архив. Комитет оставил Людмилу в покое. Что тоже было ему не совсем свойственно.
      Однако на этом история не закончилась. В КГБ работал давний информатор Управления. Воспользовавшись междувластием в конторе, он с новыми силами стал собирать материалы, компрометирующие стиль и методы работы КГБ. И он нарыл письмо Людмилы с резолюцией председателя Комитета. В числе прочей компры фотокопия письма попала в группу разработки кадров Управления.
      Тут спешить не стали. Людмиле дали защитить диплом. А уж потом и пригласили свежеиспеченную выпускницу МЭИ на другую конспиративную квартиру.
      - Что же вы все за меня уцепились? - грустно удивилась она.
      - Потому что красота - смертельное оружие, - галантно ответил вербовщик Управления, молодой симпатяга. - А вы еще и умны. С такой красотой, с такими способностями - и в Запорожье? Это просто несправедливо! Впрочем, вы вольны ехать в Запорожье. Поближе к папе с мамой... Там тоже нужны специалисты. Но мы предлагаем остаться в Москве. Квартира, прописка, хорошее жалованье.
      Думаю, настала пора взять реванш за вынужденно скромный образ жизни. Не находите?
      Людмила молчала. Искуситель разлил в бокалы хорошее вино, улыбнулся во все тридцать два зуба и свойски бросил:
      - Ну, испереживалась вся! Я же прошу не контрабанду в лифчике возить. Честное слово, ничем незаконным или аморальным ты заниматься не будешь.
      Наверное, этот внезапный грубоватый переход на "ты" и решил сомнения Людмилы. Она пригубила вино и вздохнула:
      - Ладно... Что нужно подписать?
      - Насмотрелась фильмов про шпионов, да? - рассмеялся вербовщик. Ничего подписывать не надо. Согласна работать - скажи.
      После подготовки ее подвели к академику, который занимался энергетическими проектами.
      Некоторые его статьи Людмила штудировала, готовя дипломную работу. Он не был похож на своих коллег, "божьих одуванчиков", бегал трусцой и держал диету. Академику, не так давно овдовевшему, понравилось общество молодой и красивой женщины, которая, как ни странно, неплохо разбиралась в сугубо мужском деле - в энергетике. Вскоре он предложил ей место своего секретаря.
      - Поработаете, а там - в аспирантуру. Вам обязательно надо учиться дальше!
      Академик славился хлебосольством. В его большой квартире на улице Миллионщикова, на даче в Опалихе постоянно толклись люди, в том числе приезжие - из Челябинска и Красноярска, из Воронежа и Удомли. Людмила устраивала их на ночлег и кормежку, доставала билеты и водила по магазинам. Потом академик поручил ей вести своего рода салоны - вечеринки по пятницам, где много спорили, пели и пили.
      Довольно быстро ей все это надоело. Как секретарь она ничего не делала - со всеми заботами вполне управлялся педантичный очкастый Виктор Петрович, референт, который с едва скрываемой ироничной неприязнью отметал все попытки Людмилы помочь в ведении сложного, разветвленного научного хозяйства патрона.
      - Я для чего пять лет училась? - сердито выговаривала она связнику, бывшему вербовщику, на очередном свидании-отчете. - Коктейли смешивать? Улыбаться, как последняя дура, когда тебя за задницу хватают?
      - Велено потерпеть, - пожимал плечами связник. - Обживайся, приглядывайся к людям. Развязывай языки на посиделках. В нашем деле терпение дорого стоит.
      - Значит, бросили меня в реку вроде червяка на крючке? Авось карась клюнет?
      - Не хочешь быть червяком - выходи в шуки.
      Она и вышла в шуки. Сначала сделалась любовницей академика, а потом выжила педантичного Виктора Петровича. И стала референтом. По-иному поступить не смогла - вторые роли ее уже не устраивали. К тому же она поняла, что быстро привыкла к обеспеченной и свободной жизни, к просторному жилью, к машине, к хорошему белью и духам, к почтительному вниманию окружающих, сознающих ее влияние на корифея энергетики. Это влияние она уже ни с кем не хотела делить.
      Вошла во вкус новой работы. Вела переписку патрона, его счета, держала корректуру статей и составляла расписание дня, набрасывала тезисы выступлений и редактировала интервью, следила за кухней, нанимала прислугу. Прошла интенсивный курс английского, чтобы сопровождать академика в поездках на заграничные конференции и межправительственные переговоры. Теперь он без нее шагу не мог ступить.
      С детьми патрона - сыном-инженером и дочерью-студенткой - у Людмилы сложились вполне товарищеские отношения. И с коллегами академика держалась достойно: уважительно и скромно.
      Что называется, знала свой шесток.
      Незаметно прошло почти семь лет. Все это время на Людмилу дважды выходили с предложениями поделиться некоторой информацией из стола патрона. Управление с подачи Людмилы оба раза разыгрывало многоходовые комбинации, в результате которых контактеры какое-то время получали тонкую, очень правдоподобно организованную дезу, а потом исчезали, выехав из пункта А, но так и не доехав до пункта Б.
      За последнюю операцию ее наградили боевым орденом Красной Звезды. Хорошую новость обмывали в уютной квартире Людмилы на Кавказском бульваре. Со связником обмывали, который эту новость и принес.
      - Комитетчики нового водителя шефу подсунули, - сообщила Людмила, вырезая из розовой бумажки кривую звезду.
      Ордена и медали работников Управления хранились в кадрах, в специальном сейфе.
      - Про водителя знаю, - кивнул связник. - Это Володя. Всю сознательную жизнь пасет академиков и профессоров. Такая специальность у мужика.
      - Кстати, почему не подпустили комитетчиков к последней разработке? Ведь в прошлый раз...
      - С тех пор много воды утекло. Мы теперь и сами с усами. А они грубо вяжут, Милочка. С узлами. Слишком торопятся клиентов отрубить. У них же на первом плане отчетность: столько-то вражеских агентов замочили, столько-то тонн дезы на-гора выдали... А нам статистика ни к чему. Мы через потребителей дезы выходим далеко, каналы закладываем на многие годы. Интересант, глядишь, давно в раю, а канал, по его горбу проложенный, работает.
      И сироп гонит. В этот сироп там насмерть влипают.
      Потому и молчат. Потому другие опять идут в капкан...
      Людмила не стала мешать новому водителю заниматься своими стукаческими делами. Володя, конечно же, знал, с чьей подачи она оказалась на улице Миллионщикова. Да на здоровье!
      Потом привычная жизнь кончилась, в стране начались перетряски. На работу академика, на его отношения с коллегами, семьей и прислугой потасовки наверху поначалу никак не повлияли. Только Володю из КГБ заменил Петя из МБ. Но когда рассекретили все мыслимые и немыслимые секреты, академик с его проектами оказался словно голый в бане. И Петя из Министерства безопасности исчез - за полной ненадобностью. Патрон растерялся. И на глазах начал сдавать.
      Запрет родной партии и некоторые ущемления в привычных привилегиях он еще как-то пережил.
      А после беловежского пикника слег с инсультом.
      И хоть оклемался впоследствии, но его продуктивная научная работа закончилась. Вместе с бегом трусцой, междусобойчиками в Опалихе и любовными утехами. Дети все реже приезжали к нему, а Людмила все чаще оставалась ночевать на Кавказском бульваре. Тут она от одиночества, прямо скажем, не страдала - молодой способный теоретик из МИФИ привозил цветы и шампанское. Кроме того, она обнаружила, что в Москве множество музеев, театров и шикарных ресторанов...
      В мае 1992 года ее внезапно отозвали в распоряжение группы кадров Управления. Угасающий патрон, кушавший с помощью сиделки жидкую овсянку, равнодушно выслушал какую-то приличествующую случаю историю перехода Людмилы на новую работу и невнятно пожелал успехов. А она даже всплакнула...
      После недельного отпуска, который Людмила провела в Ставрополе у родителей, ее направили в разведшколу Управления, на курсы подготовки.
      И очутилась она в небольшом лесном лагере, где-то на границе Московской и Владимирской областей.
      Среди курсантов было немало мужчин и женщин в возрасте. В первый же день занятий старший инструктор, похожий на киноартиста Куравлева, сказал перед строем:
      - Наша программа рассчитана на здоровых людей. По заключению медкомиссии вы все практически здоровы. Так что предлагаю не жаловаться на нагрузки. Отложения солей и лишние жировые складки будем растрясать общими усилиями. Попрошу выбросить из карманов сигареты. Больше вы не курите. Замеченные в курении получат дополнительный кросс.
      Он положил наземь доску и вогнал в нее ладонью гвоздь.
      - Вот таким образом. Мне приказали сделать из вас людей. И я этот приказ выполню. В две шеренги становись!
      Началась жизнь курсантская. Людмила училась стрелять с обеих рук и в любом положении. Закладывать взрывчатку, готовить напалм из подручных материалов вроде синтетических чулок, ацетонового клея и лака для ногтей. Ориентироваться ночью в лесу, пользоваться шифрами, летать на дельтаплане и прыгать с парашютом. Училась прятаться в песке, в луже, в стогу, в сугробе, на крыше и в заводской трубе.
      Ходить по бревну, по стене, по натянутой веревке. Защищаться от кулаков, ножа и дубинки.
      Зимой их стали выводить на полигон - заброшенный нефтеперегонный завод. Тут они отрабатывали блокировку, захват и уничтожение тергрупп, осваивали способы подъема, передвижения и спуска по металлическим конструкциям со страховкой и без нее.
      Много чему пришлось учиться за эти восемь месяцев. Занятия начинались в семь утра десятикилометровым кроссом - по любой погоде. А кончались в семь вечера бегом с препятствиями - ров с водой, тын с колючками, яма с огнем, коллекторная труба с битым кирпичом. Ни дня отдыха! Двенадцать часов изматывающей работы, которую выдерживали не всякие мужчины. Лишь во время месячных, которые с помощью специальных таблеток сводили к двум дням, женщинам разрешалось вместо кросса заниматься освоением техники.
      Из шестидесяти курсантов в первый же месяц отсеялись девятнадцать. Потом, из-за травм, еще семеро. Остальные выучились. Лучше сказать, выжили. И среди них - Людмила.
      - Теперь на вас, Малеванная, можно жениться, - одобрительно сказал ей "Куравлев" на вечеринке, посвященной окончанию учебы.
      В феврале 1993 года она получила назначение в новое подразделение отдел по борьбе с терактами на особо важных промышленных объектах. А в качестве прикрытия ее устроили в знаменитый комитет "Чернобыль", где она встретила нескольких знакомых по салонам у академика.
      Едва успела завести первые нужные связи, едва съездила в Белоруссию в командировку от комитета, как ее снова отозвали - в распоряжение начальника Управления.
      Акопов внимательно выслушал исповедь напарницы и сказал задумчиво:
      - Крепко тебя помяло, девочка. А ведь уже тридцатка на табло. Понимаю, что напоминать женщине о возрасте неприлично, не бонтон, однако вынужден это сделать. Хочу до конца разобраться.