...Как давно мы не ездили вместе в дальнем поезде! Всего этого вообще могло уже не быть... И потому все чувствуется как-то предельно глубоко, до краев переполняет меня...
      После московских окраин замелькали дачные места. Поцеловала оконное стекло.
      - Что ты делаешь? Ведь грязное...
      - Я - не стекло, а природу целую; ведь могла никогда не видеть ее больше.
      Конечно, муж предусмотрел и занятие на время поездки. Читает - правит главы "Августа четырнадцатого". Несколько рукописных листов дает мне.
      - На, прочти! Это главы, где я использовал твои данные по Ростову. Хорошо собрала! Даже с избытком! Не все использовал...
      Его слова ласкают меня: оценил сделанное...
      - Как я люблю, когда у нас с тобой общие дела! - радуюсь я. - Вот и сегодня: хоть разводные, но общие...
      - У нас еще столько будет общих дел!.. - многообещающе говорит муж.
      Я показала Сане свою "Молитву". Он умилен. Жмет мне руку. Попросил ее у меня. Отдала. А Саня, в свою очередь, дал мне свое письмо ко мне, написанное 22 октября. Надо же! И то и другое - и его письмо, и моя "Молитва" - написаны в один и тот же день, в наш день, в один из дней нашего воссоединения!..1 И вот еще раз как бы воссоединились наши души!..
      1 Имеется в виду октябрь 1956 года.
      "...Так и давай: друг другу простим, а каждый себе - не простим. И будем годами заглаживать, и будем друг к другу добры, отзывчивы, дружественны". (Саня - мне, 22 октября.)
      "...Боже мой! Сохрани мне это прекрасное чувство, в меня вселившееся! Дай мне во всем хорошем видеть только незаслуженные дары Твои! Только дары!" (Я - Богу, 22 октября).
      Когда обменивались написанным, дала мужу ещё и конверт с запиской "Почему я это сделала..." Он схватил его, как мне показалось, с жадностью...
      Снова стал говорить, что у нас будут такие отношения, каких еще никогда не было...
      Еще произошел между нами и такой разговор. Саня виновато спросил меня:
      - Тебе будет обидно, если я буду получать премию с ней, если это будет здесь?..
      - А какое она имеет отношение к этой премии? С ней ты будешь получать вторую...
      - Нобелевской премии второй раз не дают...
      Даже этот разговор не испортил моего настроения. Ощущение полноты жизни, счастья, несмотря ни на что!.. Хотелось, чтобы поезд шел, шел, чтоб никогда не дошел до Рязани...
      Увы, поезд движется вдоль платформы станции Рязань-II.
      Нам пришлось поторопиться. Можем попасть в перерыв. Едем в загс на такси.
      Загс нашего Октябрьского района. Входим. На дверях таблички. Такой, на которой было бы написано: "Расторжение брака", - нет. Входим в комнату, где производится запись рождений и смерти.
      - Скажите, а где можно оформить развод? - спрашивает Александр Исаевич.
      - Ваша фамилия?..
      Муж фамилии не называет, а подает два паспорта. Посмотрев их, сотрудница говорит:
      - Вы знаете, мы не разводим. Развод оформляется в городском загсе, на улице Ленина.
      - А мы успеем туда до перерыва?
      - Я сейчас позвоню.
      Набрав номер, спрашивает, успеют ли желающие развестись к ним до перерыва. В крайнем случае просит задержаться. Потом раздельно произносит в трубку: "Солженицын".
      ...Уж не предупреждены ли здесь? Не узнали ли по наружности?..
      Снова берем такси. Я даже сама бегу к нему, растрогав мужа.
      В городском загсе - одна общая комната.
      - Кто из вас примет у нас заявление о разводе?..
      - Вообще должна принимать я, - отвечает та, что сидит прямо против двери. - Но у нас временно прием таких заявлений прекращен.
      - Но как же так?
      - Сейчас происходит реорганизация, выделяют районные загсы.
      - А когда же будут принимать?
      - После ноябрьских праздников.
      Муж вынимает из кармана "Гражданский кодекс". (...И это Солженицын?..)
      - Но позвольте, такие вещи здесь не предусмотрены! Мы не живем в Рязани. Специально приехали. Жена к тому же нездорова.
      Какие-то аргументы в поддержку мужа привожу и я, и тоже с возмущением...
      - Перерывов в принятии заявлений быть не может, - негодует муж. Жизнь идет. У меня будет ребенок от другой женщины...
      Но перед нами... стена.
      Александр Исаевич спрашивает, как ему увидеть заведующую загсом.
      - Ее нет. Она в горисполкоме. Занята открытием Дворца бракосочетаний.
      - А ее телефон там?
      - У нее нет телефона.
      Под натиском мужа сотрудница выходит из комнаты, чтобы позвонить какому-то инструктору. Возвратившись, повторяет отказ.
      Александр Исаевич очень недоволен. Как быть? Идти в горисполком разыскивать заведующую?
      Я предлагаю ехать домой и оттуда пробовать звонить.
      Тети крайне удивлены нашим неожиданным появлением. Вручаю им полуфабрикатный бефстроганов, купленный на Казанском вокзале, и прошу приготовить обед.
      Когда я вошла в комнату, Саня уже успел сделать несколько телефонных звонков. С заведующей загсом - безнадежно. А вот он на всякий случай позвонил в Октябрьский суд. Там как раз по средам (был вторник!) принимают заявления о разводе.
      - Может... согласишься?
      Я заплакала.
      Он присел со мною рядом на диване.
      - Скажи честно. Ты что... надеешься, что этого не произойдет?..
      - Нет. Но я не хочу так скоро. Ведь суд разведет через месяц, а загс через три...
      Саня немного сбит с толку. Понял ли он, что у меня была затаенная мысль - не быть разведенной с ним до его возможной поездки?.. .Возможно, это заставит его отказаться от поездки. Чтобы я рассталась с ним навсегда это в моем мозгу, в моем сердце не помещалось...
      Муж все же решил съездить в горисполком.
      Тем временем я позвонила в Октябрьский суд.
      - У вас есть несовершеннолетние дети? - спросила судья.
      - Нет.
      - А споры по разделу имущества?
      - Нет.
      - Тогда обращайтесь в загс, - заключила она.
      ...Напрасно, значит, я сорвалась. У него бы все равно заявления не приняли. Я разъяснила Сане это, когда он вернулся после безрезультатных хождений.
      В тот же день, дома в Рязани, он написал письмо председателю горисполкома Чумаковой, в котором жаловался на городской загс. Подписали письмо мы оба.
      В тот же вечер поездом вернулись в Москву. Я - все с тем же ощущением счастья. Александр Исаевич - раздосадованный...
      Договорились с ним через три дня съездить в Борзовку, чтоб стереть в памяти обоих предыдущую тяжелую поездку туда...
      На следующий день - я у отца Всеволода. Поведала ему обо всем, что произошло, начиная с 14 октября. Всеволод Дмитриевич хотел знать, кто она. Фамилия знакома. Да ее знает Нина Викторовна! И он предлагает мне расспросить ее..
      Мне и в самом деле удалось в разговоре с Ниной Викторовной коснуться невзначай Светловых (кажется, в связи с продажей Борзовки).
      Я поняла из слов Нины Викторовны, что обстановка в доме Светловых была типично "самиздатская", в чем-то схожая с обстановкой в квартире у Туркиных. ...Но ведь ему совсем не это нужно в повседневности! И, по словам Нины Викторовны, Светлова-младшая - властная. Так, значит, как она решит со мной - так и будет?.. Червячок сомнения вполз в меня...
      Нина Викторовна говорит, что Светлову-младшую, уже в сознательном возрасте, крестила Мария Вениаминовна Юдина. И еще оказалось, что обе Светловы были однажды здесь, рассматривали те самые абстрактные картины, что висят в моей нынешней комнате, на которые смотрю я!.. Какой-то заколдованный круг!
      29 октября я должна быть у Ундины Михайловны, а еще раньше - заехать в больницу, к своему врачу, как обещала.
      Валерия Михайловна, видевшая меня в самом худшем из всех моих возможных видов, увидев меня в хорошем пальто, в модной шляпке, оживленную, поразилась;
      - Какая вы сегодня красивая!
      - Разве вы не понимаете почему? Вы заметили, как я преобразилась тогда сразу? Вы поняли, что для меня значит мой муж?..
      Доктора Радину это только пугает.
      - Мне хочется встряхнуть вас, как термометр! - говорит она.
      Валерия Михайловна рассказала мне, что после моей выписки созналась заведующему отделением, чья я жена. И хорошо сделала, ибо на следующее же утро ему звонили из горздравотдела и предлагали поставить около меня индивидуальный пост... (Конечно, это было делом рук друзей Александра Исаевича! Боялись, как бы не повторила...)
      Ундине Михайловне я далеко не во всем созналась. Но в чем-то приоткрылась чуть-чуть... Спросила:
      - Ундина Михайлова, а если мы с Александром Исаевичем будем врозь, как у нас будет с вами?..
      - И вы можете сомневаться?..
      Туда мне неожиданно позвонил Саня:
      - Жду завтра при любой погоде.
      Но во мне уже нет того покоя, того безропотного согласия...
      Зайдя к Шуре Поповой, не сдержалась, расплакалась. Та плакала вместе со мной.
      В глубоком сочувствии ко мне Шура говорила какие-то слова утешения.
      30 октября утром еду в "Сеславино". Электричка. Дорога от станции Ильинское такая привычная... Голые деревья... Наш миленький флигель... Стучу.
      Сначала заходим с Саней в его комнату. Мы условились, что я перед Распятием пообещаю, что больше не буду кончать с собой.
      Опустившись на колени, произношу:
      - Здесь - нет. А вообще... если не вычеркнешь из жизни.
      Саня остался недоволен моим "если".
      - Ни при каких обстоятельствах не должна.
      Он дарит мне маленькую иконку Спасителя, с которой я не расстаюсь с тех пор.
      Потом вошла в свою комнату. Сразу кольнуло, что нет в ней двухэтажного катающегося столика.
      - ???
      - Я отвез ей. Там он нужнее. Ей приходится много лежать сейчас... Это ведь мне подарок!
      ...Да. Но... от кого? Ведь - от моей мамы! Зимой он писал ей: "И очень мило выглядит Ваш заполярный столик, здесь ему место". И вот уже место ему не здесь?.. Как не понять, что там все должно быть другое?..
      Пока ехали на машине, все было ничего. А в Борзовке я сникла.
      ...Надо готовить домик к зиме. Да и на участке еще остались осенние работы. Но... для кого я это все буду делать?.. Для себя? Мне, одной, ничего не нужно. Для них? Невозможно... Не способна... Не могу... Для нас?.. Нас уже нет.
      Не могу сдержать слез, не могу не жаловаться... Утешает:
      - Но ведь это любимое мое место на земле. Буду приезжать, жить здесь иногда...
      Но ничто уже не в состоянии меня утешить.
      - Я узнала, какая она... Не могу верить твоим обещаниям... Неужели правы те, кто берут от жизни все? Почему я не такая?..
      Саня не сдержался. Разговор постепенно перешел в ссору.
      - Собирай сплетни! Это все уже устарело ("самиздатская" обстановка в доме!).
      И - страшный упрек:
      - Ты могла повредить ей...
      - ???
      - Когда ты глотаешь пилюли, у нее что-то начинается... Телепатия...
      ...Боже мой! Даже о моем уходе из жизни - только с точки зрения пользы или вреда ей и ее будущему ребенку!.. Я должна терпеть все молча, безропотно...
      - А может, это не телепатия вовсе. А нечто другое?
      Саня пересаживает куст крыжовника от соседки. Просит, чтоб я помогла. А меня силы совсем оставили. Только и смогла, что сходить в лесничество за молоком. Только молоко и пили в тот день. А еще - лекарства, чтоб успокоиться. А к курице, что мама специально нам к этому дню зажарила, не притронулись...
      То ли оттого, что я излила свою боль, высказала свою боязнь за будущее, то ли от лекарства, но я постепенно смягчилась. Пришло чувство раскаяния за свой срыв, чувство жертвенности... То чувство жертвенности, которое таит в себе даже элемент блаженства. Должно быть, нечто подобное испытывал Достоевский перед припадком - чувство какой-то полной гармонии, как писал он. Но как удерживать в себе эту жертвенность? это смирение?..
      Я просила прощении. Обещала держаться на душевной высоте.
      Но день был испорчен.
      - А я думал, что будет, как тогда... - с горечью сказал мне муж, намекая на день 26 сентября.
      У него были любовницы... Он привык видеть в них только довольство, только радость. И не мог понять: они всегда что-то приобретали в общении с ним, приобретали сверх того, что имели. Я же из-за них только теряла. И все же я должна навсегда смириться с тем, что теперь всегда будет она!..
      Так и не съев и не выпив ничего горячего, мы уехали. Саня вел машину. Я сидела присмиревшая, вконец обессиленная. ...Вот вам и любовники! Нет, это - не для меня! Какой же выход?.. Еще больше смирения, еще больше жертвенности...
      Мы еще утром захватили из "Сеславина" то, что мне нужно было отвезти на московскую квартиру: две объемистые сумки, складной зеленый столик. А ехать мне с вокзала еще далеко: метро, автобус, пятый этаж без лифта... Я попросила Саню не сажать меня сразу на электричку в Ильинском, а заехать в "Сеславино", чтоб обогреться, перекусить...
      Он был неумолим. Он не мог или не хотел видеть моего страдания. Пусть оно достанется мне одной да еще тем, кто захочет.
      Пока ждали поезд - минут двадцать - я полулежала в машине, прижавшись к своему неверному... Придется ли когда-нибудь еще?..
      Я сказала Сане, что на праздники уеду из Москвы к друзьям, рассеюсь...
      - Еще как на тебя повлияет поездка?..
      Договорились, что 11 ноября Вероня будет обо мне знать.
      Муж назначил последний срок отгона нашего "Дениса" в Рязань - 15 ноября. Я могу ехать с ним (разводиться!), но только если не будет "кишкомотательства". Иначе - поездом, одна...
      Приехав к Нине Викторовне, мертвым телом повалилась на кровать.
      На следующее утро не вытерпела, раскрылась Нине Викторовне.
      ...Как?.. Ведь Нержин в "Круге первом" всех покорил своей цельностью! Тем, что не поддался никаким соблазнам. Отказался от работы ради своих принципов, отказался от Симочки ради Нади... И вот теперь... упал в яму?!
      - Но из ямы выбираются, - пыталась она меня утешить.
      В воскресенье, 1 ноября, пошли с Ниной Викторовной в церковь. А оттуда поехала к Веронике повидаться с мамой. Я не знала и не узнала в тот день, что мама из-за моей оплошности поняла, что за "воспаление легких" у меня было... В день своего прихода из больницы я с кем-то говорила по телефону. Мне нужно было записать номер телефона. И я сделала это на переплете той тетради, в которой вела записи в больнице. Тетрадь же эту забыла на телефонном столике. Эта тетрадь попалась на глаза маме. С первой же страницы она поняла все. Не став читать дальше, спрятала тетрадь, чтобы потом отдать мне.
      Решили с мамой, что я перевезу ее к Надюше. Мне хотелось, чтобы мама пожила подольше в Москве, чтоб раскрылась в своих переживаниях своим племяшкам. Так ей станет легче. Ведь в Рязани, с тетями, у мамы настоящей душевной близости не было, а с чужими ей тем более будет трудно быть откровенной.
      Вечером я поехала в два дома, объединенных станцией метро "Первомайская". Сначала - к Анастасии Ивановне. Выслушав меня, она негодует на Александра Исаевича. Советует мне не разводиться. Какие-то ее аргументы как бы вытаскивают мои, затаившиеся. И я поддаюсь...
      Приехав к Теушам, привожу в ужас Сусанну Лазаревну переменой своего настроения. Под ее влиянием снова смягчаюсь. ...Надолго ли? Где же, где я сама!.. Где мое истинное Я, которое мой муж так упорно, так настойчиво подавлял во мне? Когда оно вернется ко мне? Когда определится?.. В этих моих колебаниях, моих "синусоидах", как называл их мой муж, он пожинал плоды того воспитания, которое он дал мне, плоды зачеркивания моего Я, которое теперь никак не могло пробиться сквозь наслоения его мыслей, его внушений... Он не понял тогда простой вещи: что, так завладев моим Я, он, чтобы добиться желаемого, должен был дать мне ощутить то будущее, которое ждет меня. Он должен был дать мне увидеть Светлову или хотя бы принести письмо от нее, чтобы я поверила в то будущее, которое он обещал мне. Не сделав этого, он вызывал бунт моего приглушенного, но не совсем задушенного Я...
      На следующий день я снова музицирую у Верони. Узнала от нее, что незадолго до моего прихода звонил Саня: попросил Веронику выйти взять скамеечку к моему зеленому столику - он привез ее из "Сеславина". Я спросила кузину:
      - Злой?
      - Да...
      Я расплакалась.
      - И зачем? Зачем только меня вернули к жизни?..
      Долго не могла успокоиться. Музыка не помогла. Бросила играть. Вероника, решив меня отвлечь, напомнила (уже не в первый раз!), что Мария Вениаминовна Юдина опять звонила, сообщала свой новый телефон, просила обязательно позвонить ей.
      Звоню. Объясняю, что у меня тяжелое настроение и потому не могу приехать.
      - Но я скоро умру. Я это чувствую. Я хочу обнять вас перед смертью. Мы только что о вас говорили...
      - А о чем именно?..
      - Да вот поедет или не поедет...
      - Так не о нас, о нем...
      - А разве это не одно и то же?..
      - К сожалению, не совсем... Потому-то у меня и тяжело на душе.
      - Приходите все равно. Приходите тем более! Жду, жду обязательно.
      Колеблюсь. Идти или нет?.. Ведь та, которая хочет отнять у меня мужа, - ее крестница, крестница Юдиной! Даю себе клятву, что, если увижу Юдину ни за что не скажу ей, кто та женщина. Немыслимо нанести человеку, да еще тяжелобольному, такой удар!
      И вот я переступаю порог ее новой квартиры. (Она сменила свою квартиру на меньшую, чтобы расплатиться с долгами, которые делала для других, а сама попросту нищенствовала.)
      Как всегда, ясная. Пышные седые волосы - словно нимб вокруг головы...
      Расцеловались.
      - Что же у вас такое?..
      - Долой старых жен, да здравствуют молодые! - горько воскликнула я, вспомнив когда-то слышанную в цирке остроту клоуна: "Долой старую женщину! Да здравствует... молодая! (вместо ожидаемой "новой"!).
      - Он так сказал?..
      - Он так сделал.
      - Он больше не переступит моего порога! Кто эта...?
      - Не знаю. Знаю только, что годится ему в дочери...
      - Специальность?..
      - Не знаю.
      Она все продолжала меня выспрашивать, но тщетно. Я все только повторяла:
      - Пожалуйста, ни слова... никому.
      - Сколько раз вы можете мне это повторять?..
      Я невольно стала сетовать, как нелегка была моя жизнь с Александром Исаевичем, в чем только не приходилось уступать, себе отказывать... И вот, оказывается, это все было... зря!
      Напомнила Марии Вениаминовне, как когда-то в ответ на мои слова об одиночестве на даче - нет детей и никого не могу позвать, чтоб не помешать ему работать, - она остановила меня: "Не смейте жаловаться! Любая бы с вами поменялась!"
      - Зачем же я послушно терпела все это? А вот теперь у него ребенок...
      - Как... Ребенок?..
      Было уже поздно исправлять. Сказанного не воротишь. А я ведь совсем не хотела в это ее посвящать... Нервы сдали...
      - Мария Вениаминовна, ради Бога, никому...
      - Опять?
      Но услышанное дало ей почувствовать всю глубину моего несчастья. Мы плакали вместе...
      Провожая, Юдина благословила меня. В последний раз.
      3 ноября я перевезла маму к Наде. Только одной маме я созналась, что никуда не уеду на праздники. Буду в Москве. Буду работать. Хочу просто какое-то время ни с кем не видеться...
      Повидалась еще только с Николаем Ивановичем. Николай Иванович сказал мне, что свою "Молитву", которую я дала ему прочесть, я написала на слишком высоком уровне, что мне не избежать огорчений, но что я должна жить с нею, со своей "Молитвой". Недавно у него был Александр Исаевич. Делился с Николаем Ивановичем, что хотел, предприняв со мною поездку, хорошего дня, а я сорвала его. Он не может выносить моего "кишкомотательства". Не собирается со мной терять контактов. Николай Иванович внушает мне, что я должна понять: сейчас ребенок- его горячая точка! Я должна это учитывать, на что-то набраться терпения... В общем, Александр Исаевич, по его словам, расположен ко мне доброжелательно.
      С 5 ноября я засела в своей большой комнате-зале с модернистскими картинами, виденными Светловой, и стала трудиться над папками... Это единственно верное, что у меня осталось. Я поняла, что музыка на ноги меня сейчас не поставит, только работа. Работа, к которой я шла, шла, пришла и которую, оставшись жить, уже никогда не покину.
      10. Он не простит себе!
      Однако от папок меня перетянули к себе Санины письма: сначала нынешние, а потом и прошлые... И я уже была не в силах от них оторваться... Ни в тот день. Ни в другой. Ни во все последующие дни ноябрьских праздников...
      По мере того как я читала их, меня все больше и больше охватывало чувство непостижимо-сти происходящего... Я стала делать выписки из них, а в промежутках обращалась к Сане, напоминала ему, будила его память... Но прежде писем как лейтмотив звучали слова его тоста: "До гроба вместе!" тоста, произнесенного в день нашего 25-летия, 27 апреля этого года.
      Потом шли выдержки из июльских писем его мне в Прибалтику - таких ласковых, таких сердечных...
      После этого - письмо конца августа, когда он решился написать мне о ребенке. Но тут же: "...ты все будешь решать сама". И в открытке, посланной следом мне до востребования, снова: "Ты сама, сама все будешь решать".
      И еще из того же письма привожу я фразу: "...я сам не подозревал какое это серьезное явление - ребенок (да вся область отцовства-материнства от меня закрыта была)".
      Но передо мной лежало мое стихотворение "Перед тобой я не была святою", написанное мной в феврале 1962 года. На нем - пометки, сделанные Саниной рукой. И... в строке - "Я чувство матери изведала сполна" - под словом "матери" Саня поставил знак вопроса. Он, от которого "была закрыта вся область отцовства-материнства", не поверил в мои чувства! А ведь именно чувством материнства пренебрегла я в свое время ради вновь вспыхнувшей любви к нему!
      "Ты же писал маме, - обращаюсь я к мужу: "...хотя все мы этому сопротивлялись, в том числе и Наташа, - оказалось, что это сильнее нас, и, значит, иначе быть не могло.
      Наташа внесла в мою жизнь огромное счастье и вообще все то, чего в ней не хватало эти годы"1.
      А вот что ты писал Зубовым: "...я завидую сам себе, что мне выпало это пережить!"2
      Меня заново потрясли письма периода нашего воссоединения. Я делала длинные выписки из них, я снова ощущала ту могучую силу любви, которая тогда влекла нас друг к другу:
      "... прежняя любовь захватила с такой силой, что я почувствовал себя ничтожным в ней... "3
      "...с моей Наташкой у меня так быстро и на основе, кажется, еще более прочной, чем раньше, восстановилась та супружеская гармония, которая создает ощущение всей полноты жизни!" 4
      "Мы с Наташей души друг в друге не чаем, - кажется, никогда прежде так не любили друг друга, как сейчас... "5
      "... Умри я в 53-м году - я не узнал бы настоящей любви"6.
      "Любовь моя, моя единственная! До чего же потрясла меня ты и эти трое суток с тобой... Вчера и сегодня все пело во мне, жизнь воспринималась как сплошной праздник, я не мог вместить всего счастья, оно выплескивалось из меня, я готов был раздавать его людям целыми охапками... До сих пор свою болезнь я воспринимал совершенно спокойно. А сейчас - Боже мой! как стало хотеться жить! - для тебя и с тобой!"7
      1 Солженицын А - Решетовской М. К., 04.12.56.
      2 Солженицын А - Зубовым Н. И. и Е. А., 02-03.11.56.
      3 Солженицын А - Зубовым Н. И. и Е. А., 11.11.56.
      4 Солженицын А - Зубовым Н. И. и Е. А., 07.12.56.
      5 Солженицын А.- Зубовым Н. И. и Е. А., 19.02.57.
      6 Солженицын А.- Зубовым Н. И. и Е. А., 16.04.57.
      7 Солженицын А.- Решетовской Н., 25.10.56.
      "Я умоляю тебя, девочка моя, будь тверда до конца и без единого компромисса!"1
      "Все-таки это поразительно: если встреча превзошла и твои, и мои ожидания, - значит, была какая-то могучая сила, действовавшая помимо нас и поверх нас. Это была - наша любовь. Мы должны радоваться и гордиться, что она допустила нас на такие вершины! Иные не побывают там и за всю жизнь. Люблю-люблю-люблю тебя, единственная моя, жизнь моя!..2
      "Я обещаю тебе, что я тверд в своем слове: я все тебе простил, люблю тебя вновь и готов соединить наши жизни навсегда"3.
      "...Хочется всегда доставлять тебе радость, и чтобы радость эта никогда не исчерпывалась"4.
      "Все меня поздравляют с твоим возвращением - и я чувствую себя действительно переродившимся и безмерно богатым оттого, что у меня есть такое сокровище"5.
      "Гордость моя! - вот как впервые в жизни захотелось тебя назвать. ...Дал бы только Бог, чтобы болезнь не вырвала меня из этой прекрасной занимающейся зари. Может быть, всю жизнь мы жили и все пути прошли - для этих самых лет? ...Я люблю тебя ПРЕДАННО и БЕЗ ОСТАТКА - этого не бывало никогда прежде"6.
      А вот письмо, в котором он сам дает оценку своим нынешним действиям: "...религии и нравственности всего мира запрещают женитьбу на жене живого мужа"7.
      ...А, значит, для христианина - при живой жене?! Если тот - настоящий, он не простит этому, сегодняшнему! Какие муки совести ждут его! Зачем обрекать его на них?.. Зачем позволять ему совершить то, что исправить будет уже невозможно?.. Зачем становиться соучастницей его безумия?..
      Позже, уже живя в Рязани, Саня писал Зубовым:
      "Мы с Натусъкой живем совершенно неразливно и тем больше значим друг для друга, что нет у нас детей и что с нашей смертью окончимся и мы. Но оба мы сейчас совершенно не жалеем, что нет детей: вырастает существо большей частью тебе чужое и неблагодарное, вижу это повсеместно"8.
      "Минутами кажется, что 38 лет я только добирался до настоящей жизни и вот сейчас она наступила"9.
      1 Солженицын А. - Решетовской Н., 27.10.56.
      2 Там же.
      3 Солженицын А. - Решетовский Н., 30.10.56.
      4 Солженицын А. - Решетовской Н., 05.11.56.
      5 Солженицын А. - Решетовской Н., 11.11.56.
      6 Солженицын А. - Решетовской Н., 12.11.56.
      7 Солженицын А. - Решетовской Н., 16.11.56.
      8 Солженицын А. - Зубовым Н. И. и Е. А., 20.11.57.
      9 Солженицын А. - Зубовым Н. И. и Е. А., 19.01.58.
      Ведь все эти письма, писанные в Рязань, читались мною, проходили через меня. Какую безграничную веру в нашу неразрывную общую жизнь вселяли они в меня!
      Мелким почерком исписано уже 12 страниц... Постепенно я поняла, что пишу уже не для Сани... Разве будет он все это сейчас читать?.. Разве это изменит его решение в его нынешней одержимости?.. В его непреклонном стремлении к цели?.. Но когда-нибудь он не простит себе того, что совершает! В его письмах - приговор самому себе! Моя убежденность когда-нибудь станет и его убежденностью. Я должна закрепить все это. И я пересаживаюсь за свою "Колибри" и начинаю в нескольких экземплярах делать выпечатки из прочитанных писем, озаглавив их: "Вокруг нашего воссоединения". Он прочтет это когда-нибудь...
      А читать письма дальше продолжаю само собой. Так проходят 4, 5, 6, 7 ноября.
      8 ноября я погружаюсь в чтение Саниных писем военных лет. И тут столько любви! столько восхищения!.. Но в письмах последних предарестных месяцев - тревога, сомнения, споры о жизни после войны... А вот... о ребенке! Значит, не только говорилось, но и писалось! "Будучи у меня на фронте, ты сказала как-то: не представляю нашей будущей жизни, если у нас не будет ребенка. И сказала довольно безапелляционно. Ну, а я вот не представляю нашей жизни, если у нас будет ребенок. Рожать и воспитывать сумеет чуть ли не всякий. Написать художественную историю Октябрьской революции могу, может быть, только я один, да и то - разделив свой труд с Кокой1. Настолько непосилен этот труд для мозга, тела и жизни одного человека"2.
      А в самом последнем письме, полученном мною от мужа с фронта и написанном им за четыре дня до ареста, были такие строки:
      "Весной 44 г. я увидел, насколько еще эгоистична твоя любовь, насколько ты полна еще предрассудков в отношении семейной жизни. "Мы будем жить так", "я не представляю себе жизни без этого, без того (без ребенка, в частности)"3.
      1 Кока - Виткевич Николай.
      2 Солженицын А. - Решетовский Н., сентябрь 1944 года.
      3 Солженицын А. - Решетовской Н., 05.02.45.
      Это были последние капли, переполнившие чашу...
      Утром 9 ноября я дала телеграмму своим друзьям, бывшим сослуживцам по Рязанскому сельскохозяйственному институту, которые жили теперь в Великих Луках:
      "Прошу срочно телеграфировать пожить вас недельку".
      На следующий день пришла телеграмма:
      "Приезжайте. Ждем. Целуем".
      Итак, прочтя в письмах Александра Исаевича приговор самому себе, я приняла решение бежать от развода. Я спасала не только себя - я спасала и его тоже, я спасала душу его!
      Вечером того же дня я - у Шпиллеров.
      Всеволод Дмитриевич говорит мне о звонке Юдиной, которая от кого-то все же узнала, кто она. Предельно расстроена. Всеволод Дмитриевич еще добавляет, что отец Александр, узнав о происходящем в личной жизни Солженицына, плакал... Здесь, вот на этом самом диване...
      Я зачитываю отцу Всеволоду некоторые цитаты из писем своего мужа - те цитаты:
      "Я обещаю тебе, что я тверд в своем слове: я все тебе простил, люблю тебя вновь и готов соединить наши жизни навсегда".
      "Я считаю его негодяем за то, что он соблазнял к женитьбе жену живого мужа".
      "Рожать и воспитывать сумеет чуть ли не всякий..."
      Отец Всеволод потрясен.
      Я делюсь с ним своим намерением уехать.
      - Уезжайте и ничего ему не пишите! - советует он. - Вы должны выступать не в роли просительницы, а в роли обвинительницы.
      11 ноября я занялась сборами. Ничего нельзя забыть! Уехать придется надолго... Во всяком случае - до того времени, когда вручают нобелевские награды, а это всегда происходит 10 декабря, накануне дня рождения моего мужа. Для него эти праздники в этом году сольются в один. Где он будет в эти дни? Там или здесь? А где потом? Разделит нас с ним граница, как когда-то разделила колючая проволока?.. Возьму и "Колибри" с собой, и бумагу, и копирку, и разные материалы, письма, кое-что из уже написанного, чтобы продолжать...
      Нагрузилась так, что еле добрела до остановки автобуса. К счастью, подвернулось такси. Еду на Рижский вокзал. Сдаю в камеру хранения все, кроме самого ценного: писем и всего, относящегося к моей работе. Покупаю билет до Риги. Великие Луки - на полпути. Сделаю там 10-дневную остановку. Поживу у Марии Павловны и Владимира Андреевича. Пойму за это время, смогу ли пожить у них еще: будет ли мне там работаться, не буду ли очень в тягость. А потом поеду в Ригу, где много друзей, много родных душ.