Отлучение (Из жизни Александра Солженицына - Воспоминания жены)

      - Да, мне не нужна жена, мне не нужна семья, мне нужно писать роман, ответил он в раздражении. А ведь роман-то у него как раз в то время не писался!.. На следующее утро, когда муж подошел ко мне с обычным приветствием, я сказала:
      - Считай, что у тебя нет жены.
      Он попытался оправдаться: что уж такого особенного накануне сказал?.. Но я решительно встала, оделась и, не выпив даже чашки кофе, выбежала из хаты и уехала в Рязань. Тот день был сочельник. Занималась со студентами, а на душе был камень.
      А в утро Рождества муж позвонил по телефону и ласковым голосом сказал, что уже приехал в Рязань и сейчас будет дома. Разумеется, я смягчилась. Мир был восстановлен. Но прочно ли это?..
      Я писала уже, что замечала, как меняется характер моего мужа, как растет его требовательность к людям, его самоуверенность, как меняются его оценки людей и их поступков, как много стал он им не прощать... Ушло в Лету то время, когда он писал мне, что "нет в мире виноватых"2. Теперь он, например, не прощает Твардовскому, что тот напечатал "Ивана Денисовича" лишь 11 месяцев спустя после его прочтения, не прощает мне, что удар 64-го года (наша первая личная драма) оказался для меня тяжелее удара 65-го (изъятие архива). Мне он вообще не прощает многого. В голове вдруг начали толпиться все его упреки последнего времени:
      "Ты, как Онегин, который всю жизнь метался, потому что не имел стержня жизни". (А я-то наивно думала, что любовь к мужу и есть этот стержень!)
      1 Солженицын А. - Решетовской Н., 09.03.43, действующая армия
      2 Солженицын А. - Решетовской Н., 20.11.56, деревня Мильцево.
      "Тебя испортили аплодисменты!" (Это - когда я выступала 20 лет тому назад в концертах...) "Вас неправильно воспитывали. Жена должна быть покорной!"
      "Вас, женщин, обманули. Во всем виновата женская эмансипация".
      "Жена должна быть Пенелопой!" (То есть терпеливо ждать.)
      Я понимаю: ждать, когда разлучают обстоятельства, которым противиться невозможно (война, тюрьма...). Но ждать, когда муж все больше нуждается в творческом одиночестве - это-то и есть настоящая пытка! Какой же может быть выход? Допустим, я уйду с работы, меня уже не будет держать в Рязани институт, но что, если и в этом случае я не смогу быть с мужем, чтобы не нарушать творческое одиночество, чтобы не сбить непрерывность его творческой работы?.. Кто может научить меня? Кто может что-нибудь посоветовать?..
      В те дни я читала "Выбранные места из переписки с друзьями" Гоголя. Я споткнулась о фразу, которую все перечитывала и перечитывала, как бы находя в ней объяснение и оправдание своим горьким раздумьям: "Иногда смущенья, беспокойство душевное и уныние бывают Божьими попущениями, насылаемыми на нас для того... чтобы придумали сделать что-нибудь такое, чего бы никак не придумали..."
      Сколько лет меня мучит, что я не делаю чего-то самого главного! И вот 19 января в моем дневнике появляется запись:
      "Под влиянием Гоголя, размышлений начало кристаллизоваться решение, занятие, которое должно стать для меня главным в жизни".
      В самом деле! С момента признания мужа Твардовским я веду подробные дневниковые записи. Через мои руки проходит вся почта мужа, я читаю не только приходящие письма, но и все письма, которые пишет он. Наши фотоальбомы представляют собой своеобразные фотодневники. В папках множество рецензий на его книги, отклики на его письмо IV съезду писателей. А наговоренные магнитные ленты! Кто же когда-нибудь сумеет сплавить все это воедино, если не я, живой свидетель всего этого?..
      С осени 1961 года я добровольно взяла на себя роль летописца. Так почему же не сделать следующего, такого естественного шага: писать мемуары?.. И не просто по памяти, а по документам! Здесь пригодится и моя некоторая "ученость". Вот чем я буду заниматься, когда оставлю институт! Как это я не понимала, что, читая о великих людях, читая их письма, была на подступах к тому, чтобы самой начать писать о писателе уникальной судьбы о своем муже?!.. Я не подумала об этом даже тогда, когда совсем недавно читала пришедшее мужу письмо от Н. Г. Снесаревой: "...я долго колебалась, прежде чем высказать еще одно желание. Может, оно покажется Вам дерзким или бессмысленным - тогда простите. Я знаю, у Вас много замыслов, только бы успеть осуществить, но было бы хорошо, если бы Вы написали романтизированную автобиографию... Ваша жизнь - такой яркий документ нашего времени, что сама просится на бумагу и рано или поздно будет написана. Только Ваш биограф, даже самый благонамеренный, допустит массу искажений, ошибок, неточностей, а неблагожелательный представит все в ином свете - и тогда цель не будет достигнута. Не говоря уже о том, что Ваш будущий биограф вряд ли будет обладать Вашим талантом. Словом, никто лучше Вас не напишет"1.
      А я вот вдруг дерзаю начать писать. Даже тогда, когда и "романтизированная автобиография" уже начата: написан "Теленок", первое дополнение к нему, и, конечно же, последуют и дальше дополнения...
      Поправившись и придя в институт, я сказала своему заведующему кафедрой, что хочу уходить из института. Он был в полном недоумении. Я объяснила, что потеряла интерес к работе, что мои интересы переключились на интересы мужа. Он осуждает меня. Как могла я это допустить? Ведь я пожертвовала собой!
      - Вы перестанете быть Решетовской, - убеждал он меня. - На вас будет то же платье, но это будете не вы. И это - та Решетовская, о которой профессор Кобозев писал, что она талантливый научный работник?..
      Но я остаюсь тверда в своем решении. Текущий учебный год должен стать последним годом моей преподавательской деятельности.
      Некоторые мои друзья смущены, даже обескуражены этим моим решением. Николай Иванович Зубов пишет, что для меня, как для человека "неспокойного, мятущегося", преподавание является "обязательной упряжкой, дающей некоторую устойчивость"2. И приводит литературный пример из Диккенса. "Удивительно, как только эта лошадка не падает!" - говорит мистер Пиквик. - О, сэр, мы запрягаем ее потуже, и у повозки высокие колеса и крепкие оглобли; они не дают ей упасть".
      1 Снесарева Н. Г., 20.12.68.
      2 Зубов Н. И. - Решетовской Н., 11.03.69.
      ...А разве мое писание не гарантирует мне такие вот крепкие оглобли?..
      Очень обеспокоена моим решением Сусанна Лазаревна. Жена Теуша. Когда-то она была единственным человеком, которому я доверила свои переживания весны 64-го года. Она, по-видимому, чего-то опасается.
      - Прочтите "Семейное счастье" Толстого, - говорит она мне. - Нужно, чтобы у вас кончился роман.
      - Боюсь, что роман с мужем у меня не кончится до конца моих дней, отвечаю я ей.
      Выполняя какое-то поручение Александра Исаевича, я побывала в семье священника В.Д. Шпиллера. Совершенно для себя неожиданно я встретила там удивительное понимание с его стороны и со стороны его жены, Людмилы Сергеевны. Я, собственно, и не предполагала делиться с ними сложностями своей жизни. Но они как-то были ими угаданы. Возможно, то обстоятельство, что Александр Исаевич подавлял меня, бросалось в глаза, хотя они и видели нас вместе всего один раз. Они говорили со мной о Софье Андреевне Толстой, явно ей сочувствуя. В чем-то я все же пожаловалась на мужа.
      - Он изменится, - убежденно сказал отец Всеволод.
      Очень мне запомнилось сказанное мне им в тот раз: "Свобода, любовь и творческая активность - в этом человек!"
      Все это у меня теперь будет!
      В ту же поездку я посетила Кобозевых. Рассказала о своих намерениях. Николай Иванович все их одобрил. Он понимал, какой человек мой муж, а потому сразу понял и цену тому, чем я собиралась заняться. Я получила от него благословение бросить химию и писать мемуары. Посоветовал мне читать Ницше, Мережковского, Розанова, Вересаева и других.
      Будучи в Москве, один день провела в Ленинской библиотеке. Разбирая в генеральном каталоге ящички по Л. Н. Толстому, напала на журнал "Клинический архив гениальности и одаренности". Выписала. Мне сняли два номера журнала с чужого абонемента. Значит, этот журнал читают! Хотя он и просуществовал всего лишь пять лет: с 1925 по 1930 год. Мне он показался очень интересным!
      Одна почитательница моего мужа, с которой мы подружились - А. И. Яковлева, узнав о моих планах, дает мне для прочтения переписку Тургенева с артисткой Савиной и "Очерки былого" Сергея Львовича Толстого.
      - Нужно начитаться мемуарной литературы, прежде чем самой рискнуть взяться за перо!
      Посещаю и другую почитательницу Александра Исаевича - Т. И. Лещенко-Сухомлину. У нее я составляю список ее книг, которые могут оказаться нужными моему мужу.
      А сестра моя Вероника показывает мне вырезку из какого-то немецкого журнала с фотографией нашей Борзовки. Конечно же, это проделки Виктора Луи!
      Вернувшись из Москвы, я читала очередную лекцию даже с воодушевлением, ибо испытала уже чувство освобождения от своего рязанского "рабства". И еще подбадривало меня то, что на март месяц удалось достать путевку в Цхалтубо, где я буду лечить свои суставы и где мне не надо будет читать никаких лекций.
      Побывала у мужа в Давыдове. Была оттепель, на лыжах не походишь. Гуляли по лесной дороге, читая при этом привезенные мной московские письма и разные материалы. Говорили о ближайших планах. Пока я буду в Цхалтубо, Александр Исаевич намерен пожить в Крыму. Он надеется, что там-то начнет писаться его роман!
      В середине февраля Александр Исаевич перебрался из Давыдова домой в Рязань. В Рязани он побывал в Рязанском отделении писателей. Секретарь отделения Э. И. Сафонов поделился с ним, что был недавно в Союзе писателей РСФСР. Там у него спрашивали, ответил ли Солженицын на статью в "Литературной газете", определил ли свою позицию... Эрнст Иванович и в Москве, и в Рязанском обкоме показывал письмо Александра Исаевича, адресованное ему, где Солженицын предлагает прочесть рязанским писателям отдельные главы из своего "Ракового корпуса". Сафонову было сказано: "Воздержитесь!"...
      Съездили на нашей машине в Рязанский военкомат, где Александр Исаевич получил медаль "50 лет Советской Армии". Сказал мне, что встретили его там с доброжелательным любопытством.
      Советской Красной Армии столько же лет, сколько мне. Я младше всего на три дня. Однако мое 50-летие пройдет скромно. Рязанские друзья принесут цветы и альбом Рериха. А из Москвы к нам приедет Лев Копелев с подарком от себя и жены. Накануне дня рождения мы показывали Льву Зиновьевичу наши слайды. А в самое утро 26 февраля он привез мне свежие цветы. Днем мы ездили втроем на машине по городу, разумеется, совместив показ города с разными делами. В числе этих дел оказалась даже вокзальная камера хранения, в которую были отвезены чемоданы: один мой - для Цхалтубо, другой мужа для Крыма. На следующий день "южные" чемоданы поедут в Москву вместе с Копелевым и моим мужем. Вечером мой день был ознаменован посещением нашего Рязанского драматического театра. Шел "Месяц в деревне" Тургенева. Александр Исаевич, конечно, заскучал. И я была даже тронута, что он предложил уйти не после первого, а лишь после второго действия...
      Через пару дней и я уехала в Москву, чтобы в тот же день ехать оттуда в Цхалтубо. До моего отъезда мы с Александром Исаевичем успеваем посетить Т. И. Лещенко-Сухомлину, где муж отбирает из библиотеки ее покойного мужа книги, попутно интервьюируя Татьяну Ивановну о событиях в Пятигорске и Кисловодске времен гражданской войны.
      Провожая меня к поезду, Александр Исаевич вдруг предложил мне взять написанное им для меня письмо. По его намекам я поняла, что этим письмом он как бы давал мне полную свободу развлекаться, как только я захочу. Я расстроилась, расплакалась, взять письмо отказалась.
      - Я люблю тебя. Кроме тебя, мне никто не нужен, - сказала я мужу.
      Когда я расплакалась, Саня сказал мне, что только что думал о том, какая я у него "железная". Но это меня не утешило. "Только это ты и ценишь во мне?"
      Попыталась в поезде, чтобы отвлечься, читать по-английски "Трое в одной лодке". Но книга была настолько несозвучна моему настроению, что я бросила ее читать. Тяжелые мысли не уходили, и я проревела в вагоне весь оставшийся день.
      В одном купе со мной ехала полная, очень довольная собой дама из Петрозаводска, которая без умолку болтала. Рассказала, что она 17 лет, вплоть до 47-го года, проработала закройщицей в мастерской ГУЛАГа, помещавшейся в Москве возле Смоленской площади. Пайки, большая зарплата. ГУЛАГ имел свое подсобное хозяйство, где работали заключенные. "Во время войны мы жили как боги!" - с гордостью говорила она. И еще очень ей нравилось, что у них была постоянная клиентура. (Вот материал для мужа!" подумалось мне.)
      Эта дама была уже осведомлена, как сделать, чтобы принимать ванны в хорошем источнике: надо дать медсестре 5 рублей. По-видимому, она так и сделала, ибо я встретила ее как-то около шестого, самого фешенебельного, "сталинского" источника, где она только и принимала ванны каждый день в одни и те же часы.
      3 марта утром приехала я в скучное Цхалтубо. Оно расположено в долине. Местность вовсе не напоминает о том, что ты на Кавказе. Разве что пестрый базар, где я купила себе красивое серо-голубое полосами платье, а племянницам - дочерям Вероники - хорошенькие плиссированные юбочки.
      Поначалу новизна обстановки чуть воодушевила. А потом снова вернулось тяжелое настроение. Но вот напала в библиотеке на книгу Аксакова о Гоголе, потом на Цвейга - его серию о выдающихся людях. Кое-что из этого уже читала, но захотелось перечесть, сделать выписки. Даже завела специальные тетрадки: для каждого писателя - свою. Все это пригодится мне, чтобы лучше понять своего героя, чтобы лучше справиться с той задачей, которую отныне я посчитала в своей жизни главной!
      Тем временем муж мой едет в Крым, в Гурзуф, где ему так хотелось слушать шум моря и наконец-то настроиться писать свой "Р-17". Однако его постигло очередное разочарование. Приехав 5 марта в Гурзуф, он уже на следующий день пишет мне:
      "Здесь - холодно и сыро, и еще с месяц так может быть. И многое не так, как ожидалось. И боюсь, что опять придется, как в Лазаревской... Не везет мне с югом... Скорей всего поеду примитивно домой.
      Какая потеря времени, и денег, и сборных хлопот. Вот дурак, так дурак. Надеюсь, что тебе гораздо лучше и теплей. Хотя не уверен. Обнимаю и целую тебя крепко!"
      Дача, рекомендованная Александру Исаевичу Воронянской, расположена была далеко от моря. Да и само море было малодоступно, почти весь берег оказался огороженным. И шума моря не послушаешь!..
      И вот уже 7 марта Александр Исаевич покидает Гурзуф. Не задержавшись на этот раз в Москве, 8-го вечером он уже в Рязани.
      9 марта, в воскресенье, у себя дома в Рязани, он приступает к "Р-17".
      Признается мне, что намерение писать роман на юге было принципиальной ошибкой: новую вещь надо начинать на старом месте, а то, если не получится - будешь думать: это из-за того, что место непривычное...
      Возвращаясь из Цхалтубо, я несколько дней пробыла в Москве. Приехала я совсем разболевшаяся, хотела в Москве у Вероники выздороветь, прийти в себя, чтобы домой к мужу приехать "в форме".
      Уже на вокзале Вероника спешит рассказать мне, что в американском журнале "Тайм" напечатан "Крестный ход"1, что Лев Копелев разоблачил того типа, который выдавал себя за Солженицына, что он хочет в этой связи меня видеть и т. д. и т. п. Она делится со мной одним "дачным" проектом. Мы с "Исаичем" сможем хоть всю зиму жить на даче во Внукове, но для этого надо помочь одним хорошим людям купить дом, нужно занять им деньги. Это серьезно. Надо подумать...
      1 Вскоре "Пасхальный крестный ход" будет напечатан в ФРГ в газете "Франкфуртер альгемайне Цайтунг". Тут же было помещено большое фото крестного хода в Московском Елоховском соборе.
      Что же касается публикации "Пасхального крестного хода", то это и в самом деле было так. Через некоторое время в американской печати появятся отклики на этот рассказ. В статье Крэнкшоу, например, будет говориться, что в рассказе этом чувствуется глубокая тревога за судьбу молодежи и родины, что Солженицын поднимает в нем нравственные и философские вопросы времени. Крэнк-шоу подчеркнет, что Солженицын самим духом своего творчества, которое носит не узкополитичес-кий, а объемный, философский характер, возражает против использования его произведений в узкополитических целях. И, видимо, плохи дела того режима, заметит Крэнкшоу, который из узкополитических соображений не может допустить к печати произведений, не имеющих прямых политических целей.
      В один из вечеров я - у Копелевых, где выслушиваю подробный рассказ о "разоблачении лже-Солженицына".
      Дело в том, что некоторое время тому назад нам стало известно, что один мужчина, частенько посещающий ресторан "Славянский базар", обычно с молодыми женщинами, демонстративно выдает себя за писателя Солженицына, заказывая, например, оркестру музыку на свой вкус и проч. Осенью 68-го года Александр Исаевич написал директору "Славянского базара" письмо: "Как мне стало известно, некий тип, посещая Ваш ресторан, выдает себя за меня, т. е. за писателя Солженицына, ведет себя развязно и провокационно. Большая просьба к Вам, если он вновь появится, - разоблачить его и прекратить эту мистификацию"1.
      1 Солженицын А. - директору ресторана "Славянский базар", 22.09.68.
      Однако мистификация продолжалась. И вот совсем недавно Лев Зиновьевич Копелев случайно оказался за кулисами очередного разыгрываемого лже-Солженицыным спектакля.
      Некоторое время тому назад женщине-режиссеру самодеятельного театра при клубе имени Горького Дине Исаевне Драновской позвонил человек, назвавшийся Солженицыным, что ей весьма польстило. Сказал ей, что вскоре ему предстоят выступления и он хочет, чтобы в аудитории находились также и красивые женщины. Он просит выбрать таковых из ее артисток и дать возможность ему с ними предварительно познакомиться. Лже-Солженицын читал Драновской по телефону свои (?) стихи и даже делился своими планами: он пишет роман под названием "Честь".
      Драновская как-то рассказала обо всем этом вдове одного артиста. Та была знакома с друзьями Копелевых и знала также, что Копелев дружил с Солженицыным. Последовало несколько телефонных звонков, в результате которых Лев Копелев оказывается посвященным в эту историю и загорается мыслью немедленно разоблачить этого типа! Ему становится известно, что 21 марта в 3 часа дня на Хорошевском шоссе лже-Солженицыным назначено свидание с одной из артисток. От другой артистки, у которой с лже-Солженицына состоялось свидание накануне и с которой он посетил ресторан "Националь", где, кстати, он разговаривал по-английски с каким-то подошедшим к нему англичанином, по телефону были получены приметы лже-Солженицына: в роговых очках, в берете, с острым носом.
      Вместо очередной артистки к месту свидания едут Лев Копелев, поэт Юрий Левитанский и сын Драновской, Толя.
      Прогуливаясь возле назначенного места встречи, "заговорщики" догадались, что шедший впереди них мужчина и есть лже-Солженицын. Толя Драновский окликнул его: "Александр Исаевич!" Тот обернулся. Они втроем окружили его, и Лев Зиновьевич потребовал у него документы. Заподозрив недоброе, самозванец сразу же сробел и сделался совсем жалким. Залепетал: "Вы хотите меня бить? Не бейте меня!.." Его посадили в такси и повезли на Кузнецкий мост, где жила Драновская, учинив лже-Солженицыну по дороге допрос. На квартиру к Драновской самозванец идти отказался. Вместо того предложил идти в приемную госбезопасности, которая помещалась рядом. Копелева этот вариант не устроил. Он тут же на улице обратился к первому встречному милиционе-ру. Показав ему свой писательский билет, Копелев объяснил, что группа лиц возмущена, что кто-то выдает себя за хорошо известного писателя - Солженицына. Вместе с милиционером все пошли в милицейскую комнату магазина "Детский мир". В результате допроса и телефонных звонков выяснилось, что мнимый Солженицын в действительности Шалагин Александр Федорович, что он является заместителем директора Театрального училища. Правда, сам Шалагин возразил, что он уже два года не работает, живет на пенсию в 36 рублей, а если бывает в ресторанах - то на деньги, которые "откладывает" (?!).
      На протяжении всей беседы Шалагин оставался все таким же жалким. Однако, когда он вышел из милицейской комнаты (он задержался там дольше других), то у него был очень бравый вид. Быстрой, легкой походкой он обогнал своих разоблачителей, крикнул шоферу проезжавшего такси: "Шеф!" и... укатил.
      Так кончил свое существование лже-Солженицын. Спустя некоторое время история с ним попадает на страницы западных газет. А по Москве распространится слух, что лже-Солженицын приезжал на черной машине к художнику Титову и сделал ему заказ на проект храма. Когда у Ю. Титова спросят, так ли это, тот, после того как Александр Исаевич пожурил его за рассказы о храме, решительно ото всего отказался. И настоящий Солженицын должен будет разъяснить Льву Копелеву, что это он сам, а не лже-Солженицын сделал Титову этот заказ.
      В тот вечер, когда я выслушала у Копелевых историю разоблачения лже-Солженицына, я от них узнала и такие факты.
      Литературоведу Мотылевой в городе Липецке на лекции был задан вопрос о "Раковом корпусе". Она сказала, что то обстоятельство, что "Мастер и Маргарита" Булгакова сначала был напечатан у нас, а потом лишь на Западе,пропаганда в нашу пользу, а что "Раковый корпус" напечатан там - пропаганда против нас.
      Раису Давыдовну Орлову в Обществе пропаганды при ССП предупреждали, чтобы она после лекции на вопросы о Солженицыне, если таковые будут, вообще ничего не отвечала.
      Еще Лев Зиновьевич рассказал мне о том, какие казусы порой случаются с нашими писателями на Западе. Так, Общество австро-советской дружбы пригласило в Австрию писателя Окуджаву. С ним оехал также писатель Баруздин. У этого последнего в одной аудитории спросили: "Почему у вас не напечатан "Раковый корпус"? Баруздин ответил: "Как почему? Возражают врачи".
      В другой аудитории - опять вопрос: "Почему не печатают роман Солженицына?" На этот раз Баруздин объяснил это так: "Солженицын принес роман в журнал "Новый мир". Только он принес, там еще не успели с ним познакомиться - стали за границей появляться отрывки из этого романа". "Ну и что? - послышались смешки в зале. - А почему нельзя, если и за границей? Это же хорошая реклама!"
      И когда еще в одной аудитории Баруздина спросили, почему не напечатан "Круг первый", он ответил: "А он никому не предлагал".
      В Москве я побывала в Театре на Таганке у Любимова. Посмотрела "Тартюфа". Сплошное оригинальничанье! На сцене установлены портреты во весь рост всех действующих лиц. Через них артисты то высовываются, то исчезают и т. д. Ну и, конечно, немного от оперетты.
      Накануне моего отъезда к Веронике понаходили друзья и знакомые. Среди них запомнился юноша из Одессы - некто Саня Авербух. После ухода всех остальных гостей выяснилось, что он одарен удивительной способностью к телепатии. С большой легкостью, повинуясь Веронике, которая держала его за руку, он исполнил одно за другим все, что мы задумывали. Зажег настольную лампу. Завел часы. Отыскал томик Пушкина и, раскрыв его, указал на строку: "Мой дядя самых честных правил". Наконец, добрался до моего чемодана - с извинениями - извлек из него подаренный Александру Исаевичу ужаснейший его портрет, где он был изображен почему-то с одним глазом.
      Объясняет Саня Авербух это свое умение тем, что испытывает непреодолимое давление, которому он подчиняется. Рассказал, как из-за этой своей способности отбыл месяц в психбольнице. Проходя перед призывом в армию медицинскую комиссию, он сказал невропатологу, что умеет читать мысли, как Мессинг, только еще лучше. "Вы - Мессинг?" - "Да, Мессинг". Его направили в психдиспансер, где повторился тот же диалог. Когда он понял, что его принимают за сумасшедшего, стал нервничать, кричать. Предложил сделать опыт. Ему пошли навстречу: спрятали двухкопеечную монету и предложили действовать. Но медсестра, державшая его за руку, так была напугана, что не могла сосредоточиться. Он ничего потому не чувствовал и в отчаянии запустил руку в карман врача. Кончилось тем, что он попал в больницу. Там стал проделывать опыты с больными. А однажды - с врачом, во время ее ночного дежурства. Пошли слухи. В конце концов собрали комиссию. На этот раз Авербух выдержал экзамен блестяще: принес из регистратуры задуманную историю болезни, открыл ее на соответствующей странице и, остав из ящика стола красный карандаш, подчеркнул, что было нужно!
      28 марта я вернулась в Рязань. Встретив меня на вокзале, муж сказал, что ему "ничего работается": писал "Самсоновскую катастрофу", а сейчас начал... "Тамбов".
      Александр Исаевич не очень склонен выслушивать мои московские впечатления. Он слишком погрузился совсем в другие годы, живет в мире своих героев.
      - Я как во сне, - говорит он мне.
      Муж рассказывает мне о том, что за последнее время передавало западное радио, дает мне для перенесения в дневник свои записи соответствующих передач.
      9 марта Би-би-си передавало отзывы на вторую часть "Ракового корпуса".
      Франциск Кинг подметил большое сходство романа с "Волшебной горой" Томаса Манна; просто трудно поверить, что Солженицын ее не читал.
      Эд. Крэнкшоу ("Обсервер"), отдавая дань восхищения "Раковому корпусу", считает, что повесть надо читать обязательно целиком, сразу обе части! По его мнению, появление этой повести знаменует собой возрождение великой традиции русских романов.
      Юл. Симон считает, что "Раковый корпус" - отнюдь не символ; его мощь в реальности изображенного. Однако он полагает, что недостаточность полета воображения делает эту вещь менее значительной, чем "Круг".
      А 25 марта то же Би-би-си передало статью Павла Лычко о посещении им Солженицына в Рязани, "куда он попал с большим трудом"1. Лычко рассказывает, что Солженицын живет в новом доме, хотя и обшарпанном, на первом этаже, в трехкомнатной квартире. Мебель - старая, но подобрана со вкусом. Рояль, на нем много нот: Лист, Шопен... Играет жена. На полках иностранные книги. (Дело в том, что русские книги - в другой комнате, где Лычко не был. - Н. Р.) Солженицын - высокий, бородатый, атлетически сложенный (?!). "Что вы думаете о советской литературе?" - спросил Лычко у Солженицына. "Косметика!" - ответил он ему. "А о западной?" - "Она утратила высокие идеалы, - отвечает Солженицын, - утратила оттого, что Запад давно не знал глубоких потрясений. А для литературы необходимы глубокая боль и глубокие страдания". Солженицын возлагает большие надежды на восточноевропейскую литературу...
      Еще очень важное для себя узнал Александр Исаевич из одного письма, присланного из Воронежа. Оказалось, что в воронежской газете 10 марта была помещена статья о городе Боброве.
      1 Это произошло весной 1967 года.
      Среди первых 18 поселенцев был назван Филипп Солженицын. Вот подтверждение тому, что род Солженицыных вышел из центральной России!
      Идет апрель. Муж работает в маленькой комнате за письменным столом. Встает рано. Идет во двор делать зарядку. Потом - душ, завтрак и... работа за столом часов шесть подряд. Перед обедом гуляет в сквере. После обеда стал отдыхать. А вечером занимается подготовительной работой к завтрашнему дню. Снова гуляет, обдумывая...
      Физически он чувствует себя не очень хорошо. Немного подскочило давление. Общая слабость. Даже бывает головокружение. Но к врачу идти не хочет. Мечтает вылечиться в Борзовке. А пока попивает травку...
      Когда я дома, то работаю в большой комнате. Занимаюсь английскими статьями-рецензиями на "Раковый" и "Круг" (их накопилось очень много), разборкой писем, своих записей. Александр Исаевич дал мне прочесть несколько глав из нового романа. Это тот же писатель, та же подробная детализация. Прежде он говорил, что этот роман будет писать по-новому. Пока я новизны не заметила.
      Решено, что на днях я подам заявление об уходе из института. Правда, муж было засомневался, нужно ли уходить мне по своей инициативе. Ему хочется, чтобы меня вынудили к уходу: это даст ему лишний козырь в его борьбе. А так - все будут говорить, что мы сами этого захотели.
      - Я ухожу с работы не потому, что из-за тебя ко мне стали хуже относиться, - возразила я мужу. - Я ухожу из-за тебя, чтобы не чувствовать себя собачкой, привязанной на цепь.
      В начале апреля в газете "Советская Россия" была напечатана статья "О чем шумит югославская пресса". В ней писалось следующее: "Один из примеров антисоветской идеологической диверсии - публикации на страницах "Борбы" антисоветских отрывков из пасквильной повести А. Солженицына "Первый круг", решительно осужденной литературными кругами Советского Союза"1 (???) Да "литературные круги", которые имеются в виду в этой заметке, "Первого круга" и не читали вовсе! Как же могли они его осудить?..
      1 Советская Россия. 1969. 5 апреля.
      Примерно в это же время мы узнали, что 21 марта Союз русских писателей и журналистов в Париже устроил в зале консерватории имени Рахманинова большой вечер, посвященный творчеству Солженицына по случаю его недавно исполнившегося 50-летия. Председательствовал Б. К. Зайцев. Доклады сделали Г. Адамович, В. Вейдле, С. Жаба и К. Померанцев. Б. Зайцев прочел несколько миниатюр Солженицына, в том числе "Утенка".
      Позже стали известны подробности. В одном из писем, пришедших в Советский Союз, было сказано, что собрание "прошло в большом подъеме и при огромном количестве публики, многие принуждены были уйти, так как все места, проходы и даже сцена были заполнены"1.
      А председательствовавший на том собрании Б. Зайцев описал это так: "На днях Союз писателей устраивал в Консерватории русский вечер Солженицына. Народу собралось много, уйма. Сидели на лестнице, некоторые ушли. Эстрада тоже была полна. Выступало "последнее Каррэ" эмиграции: Адамович, Вейдле, Померанцев. В конце я читал маленькие рассказики Солженицына, некоторые прелестны. Политики никакой не было: говорили о нем с гуманистически-философского конца. Надо сознаться: успех большой"2.
      1 Сионский А. С. - Храбровицкому А. В., 2.04.69.
      2 Зайцев Б. К. - Назаровой Л. Н., 28.03.69, Париж.
      6 апреля было Благовещенье. Александр Исаевич пошел в церковь. (Помимо простого желания ему еще это нужно было и для романа.) Он пойдет туда и на следующий день - начинается предпасхальная неделя!