Отлучение (Из жизни Александра Солженицына - Воспоминания жены)

      - Вот ты вовсю стараешься, чтобы мне угодить, а мне лучше, когда тебя нет.
      Видя мое отчаяние, муж раздосадованно признался:
      - Ты вырвала у меня еще не созревшее решение. Зачем ты начала объясняться?..
      Заливаясь слезами, я пошла в дом. К счастью, мама еще не встала. Я накапала валерьянки и выпила залпом. Но как тут успокоиться? Откуда взять силы сегодня не подать виду, что я в отчаянии?..
      Пошла на участок сорвать для мамы цветы. Когда сошлись к завтраку, муж преподнес маме авторучку, я - букет.
      После завтрака Александр Исаевич завел "Дениса" и я поехала в Нару. Перед приходом условленной электрички успела сделать необходимые продуктовые закупки. Жду электричку. Пока была занята делом, гнала мысли, старалась думать только о том, что надо делать в данную минуту. А сейчас они опять нахлынули, непрошенные. Как я могу расстаться с человеком, который мне дороже жизни?.. Это же наваждение какое-то! Не он ли на юбилее каких-нибудь три месяца назад, 27 апреля этого года, когда отмечалось наше с ним двадцатипятилетие, предложил выпить за то, чтобы до гроба быть вместе?.. Что же случилось за эти сто дней?..
      И вот исполнилась моя мечта! Я везу к нам дорогих наших давних друзей, чтобы они вновь увиделись, вновь стали близкими моему мужу после нескольких лет недомолвок... Но зачем же так совпало?..
      С ними - помириться, а со мной он хочет... расстаться?.. Забыть! И не думать! Набираю скорость. За рулем невольно всегда сосредоточиваешься, прочие мысли отступают. И чем больше скорость, тем больше верится, что жизнь наладится, вопреки всему. Еще и оживленно говорим о чем-то.
      Со мной в машине, как всегда, канистра для воды. Останавливаюсь, чтобы под мостом, из источника, набрать воду. А Теуши в это время осматривают окрестности. По одну сторону шоссе, в низинке, - ряды дач; по другую, на возвышении, - деревня Рождество.
      Открываю и закрываю тяжелые ворота. Едем мимо нескольких дачек прямо на нашу. Приехали.
      Александр Исаевич вышел и сердечно приветствовал Теушей, будто и не было почти пятилетней разлуки.
      Вскоре мы сидели на нашей большой борзовской скамье. Сусанна Лазаревна, которая только что вместе со своим мужем была свидетельницей моей энергии, ловкости, спросила у Александра Исаевича:
      - Ну а кто напишет о Наталье Алексеевне?..
      Мой муж оставил это без ответа, заговорив о другом. И тут же предложил погулять всем в лесу. Там и говорить вольготнее!
      Вместе с мамой все пошли в лес. Теуши не могли не оценить той красоты, среди которой мы жили. "Не знаю, чем моя поляна хуже Ясной", - говорил муж не раз.
      К старому в разговоре не возвращались. Больше всего беседа касалась последних событий, связанных с писателем Солженицыным: опять же возможной Нобелевской премии, возможной вынужденной эмиграции...
      За именинным обедом выпили за мою маму.
      Я очень старалась не подавать вида, как худо у меня на душе, но чуткая Сусанна Лазаревна все равно заметила. По дороге в Москву, сидя в вагоне электрички, она сказала мужу: "У них что-то очень плохо". Вениамин Львович пытался отнести это "плохо" за счет предстоящих возможных сложностей.
      - Нет, - ответила Сусанна Лазаревна, - плохо между ними.
      Таково было мамино 80-летие...
      Тяжел был день маминых именин. Тяжел был и следующий день, 5 августа. Под вечер, войдя в дом, мама застала нас раздраженно спорящими. Я надеялась, что мамино присутствие сдержит Александра Исаевича. Но нет, этого не произошло.
      Я плохо помню весь разговор, была как в бреду. Меня сразу убило, как он начался при маме.
      Мама спросила зятя в упор: "Саня, а ты... любишь Наташу?"
      - Не отвечай! - дико крикнула я. В тот миг, я чувствовала это, он не любил меня и думал, что так оно и есть. Если бы сказал - закрепил бы это, как бы поставил печать. Этого "не люблю" я от него никогда не слышала и боялась услышать в недобрую минуту. Он свяжет себя, произнеся это, так же, как человек связывает себя словом "люблю"!.. Да и об этом ли речь в наши годы?.. И после стольких общих лет... (Позже я прочту в одной работе Кобозева: "Можно разлюбить женщину, но нельзя разлюбить жену".)
      Я не помню дальнейшего разговора. После смерти мамы я прочитала обрывки его в ее дневнике, где она несколько раз возвращалась к 5 августа, тут же останавливая себя: "Ах, лучше не вспоминать это "5 августа", это страшное "5 августа..."1. Мама вспоминала в записях отдельные фразы, брошенные мне мужем: "Твоя мама жила без мужа, почему ты не можешь"2, "Я что, тебя телеграммой вызывал?" Вторая фраза относилась к перевороту в нашей жизни в 1956 году. Мама тут же, в дневнике, ее комментирует: "Боже мой! Можно ли так говорить о тех святых чувствах, которые жили с ними?"3.
      1 Из маминого дневника от 04.10.70.
      2 Там же.
      3 Из маминого дневника от 05.10.70.
      Ночь с 5 на 6 августа в нашем доме никто не спал.
      6 августа мама записала: "Состояние в доме напряженное".
      7 августа мы с Саней пошли поговорить друг с другом в лес. Разговор в тот раз получился очень душевный. В числе другого я напомнила мужу, как ради возродившейся нашей любви, четырнадцать лет назад я оставила двоих пасынков - Сережу и Борю, которые признали меня матерью, а Боря - младший даже называл меня мамой. Возможно, у меня были бы уже и внуки, мне было бы ради кого жить, о ком заботиться... А он предлагает мне остаться одной, совсем одной. Мама? Старушки? Но разве это может быть моим будущим? Возвратившись к ним, я возвращаюсь к своему изначаль-ному состоянию, к тем, кто меня нянчил... Зачем же ради этого нужно было прожить жизнь?.. Строить свою жизнь?..
      Мама в этот день запишет: "Была беседа Наташи и Сани. Они после обеда ходили в лес. Он после этого был мягче. Потом у них была совместная работа. Саня был мягок ко мне и нежен до конца дня с Наташей - очень внимателен".
      Но боль и тревога все же прочно обосновались в моей душе. Попивая валерьянку, я старалась как-то жить, забыться в работе. Мама должна была у нас пожить еще две недели. Надо это время держаться!
      В то лето я усиленно занималась папками, наполненными письмами корреспондентов, перепис-кой Александра Исаевича с различными учреждениями и частными лицами, вырезками из газет и журналов, критическими статьями, всевозможными документами... С одной стороны, я приводила в полный порядок свое огромное "секретарское хозяйство", включавшее до 80 папок: составляла списки содержимого папок там, где их не было, заносила фамилии корреспондентов в общий регистрационный алфавитный блокнот, составляла особые списки писем-ответов Солженицына по всем папкам. Кроме того, перепечатывала все письма Александра Исаевича времени его известности, копии которых сохранились. И, наконец, делала выборки из материалов папок, которые интересовали меня для моей собственной самостоятельной работы, посвященной уникальной судьбе моего мужа как писателя. За последним Александр Исаевич признавал лишь право моего "хобби", основным же моим занятием в то время считал перепечатку его писем.
      Я и маму втянула в эти занятия. Она ведь вообще была мне помощницей в секретарских делах, а в мое отсутствие во многом заменяла меня.
      Стояли погожие дни. После завтрака муж уходил работать в самый дальний уголок нашего участка, к своему столу, к своей тропинке на "набережной" Истьи, прохаживаясь по которой взад-вперед, он собирался с мыслями.
      Мама располагалась за большим, еще моего дедушки, столом, на закрытой веранде. На этот раз она занялась одной из самых объемистых наших папок, на обложке которой значилось: "Советская пресса". Вырезки из газет были подколоты в ней по мере их поступления. Теперь предстояло разложить их строго хронологически, после чего составить подробный перечень всех статей...
      Я же, устроившись в своем "кабинете" на открытой верандочке, печатала то письма Александра Исаевича, то - к этому меня тянуло больше интересующие меня выдержки из материалов очередной папки.
      В общем вторая неделя маминого пребывания у нас была легче. В ее дневнике есть запись:
      "11-17 августа. Обстановка более или менее спокойная".
      За это время мы с Александром Исаевичем съездили на нашем "Денисе" в Москву, а потом и в "Сеславино".
      В Москве мы заехали в валютный магазин, чтобы купить мне пальто. Много времени проводя на свежем воздухе, я, несмотря ни на что, хорошо выглядела. Какое пальто ни примерю - всякое оказывалось мне к лицу.
      - Видишь, значит, не такая уж плохая у тебя жена?.. - кокетливо, как бывало раньше, спросила я, глядясь в зеркало.
      Муж поспешил проявить свою обычную решительность, и мы остановили выбор на коричневом пальто из искусственного каракуля.
      По дороге в "Сеславино" заехали мы в Переделкино. Муж впервые провел меня к могиле Пастернака и к сравнительно свежей могиле Чуковского. Когда-то Корней Иванович приводил сюда Александра Исаевича к могиле своей жены и туда, где должны были со временем похоронить и его. Теперь муж и жена лежали рядом... Мне и Чуковского жаль (всего лишь в начале лета видела его, даже фотографировала вместе с Александром Исаевичем), и себя жаль. Все у нас не по-человечески... Заплакала.
      Когда выходили с кладбища, произошел забавный случай. Незнакомый молодой человек обратился к нам с вопросом, не знаем ли мы, где дача Чуковского.
      - Знаем, - ответил Александр Исаевич и рассказал, как ее найти.
      - А кто там живет?
      - Его семья.
      - А говорят - Солженицын. Будто, ему Чуковский дачу завещал...
      - Да нет, все это вздор! Дача-то не его была, литфондовская, разъяснил незнакомцу сам Солженицын...
      В "Сеславине" мы застали мастера, Сергея Ивановича, который как раз заканчивал свою работу. Получилось очень даже неплохо. В дальней части парка, в укромном уголке, в орешнике, под ветвями тенистого дерева, был сделан довольно большой стол. (Столешница была сооружена еще из тех ставен, которые когда-то мне сделали в моем институте в Рязани, чтобы надежнее было оставлять летом квартиру, где мы жили в то время с мамой вдвоем). Возле стола - две скамьи, соединенные между собой под прямым углом и составляющие вместе зеркальное отражение буквы Г. Все это помещалось на помосте, который спасет от сырости, а значит, и от радикулита...
      Нам как-то стало лучше друг с другом. ...Может - обойдется? Может из-за разлуки?.. Вечером, находясь в "Сеславине", я даже прочла мужу отрывок из своих мемуаров. Кое-что ему вполне понравилось. Только не слишком ли перегружаю цитатами?.. Но ведь я стремлюсь к возможно большей документальности! Сами материалы, сама жизнь моего мужа, совсем особенная, ни на чью не похожая, меня к тому обязывает.
      17 августа я отвезла маму на машине в Рязань. В тот год она уезжала от нас со стесненным сердцем. В ее дневнике есть запись:
      "Бели и в 68-м году и в 69-м после посещения Борзовки у меня было приподнятое настроение, то в 70-м было столько тяжелого, что гнет этот давит и давит..."1.
      1 От 28.08.70.
      А с мужем у нас уговор, что после моего возвращения из Рязани мы две недели поживем с ним врозь: он - в Борзовке, я - в "Сеславине".
      Неделю, что я жила в Рязани, все дни заваривала себе и пила траву, чтобы затуманить мозг после "борзовских бурь", притупить переживания. Все время печатала материалы для своей основной работы и... не притрагивалась к роялю, чтобы не растравлять себя (ведь ему всегда поведаешь самое сокровенное!).
      21 августа в 2 часа дня выехала вместе с Наташей Радугиной из Рязани в Борзовку. Я совсем не учла, что после такого количества выпитой травы на мою голову нельзя слепо полагаться, и, значит, надо ехать осторожней обычного. Все произошло в течение каких-то секунд. Обгоняя на подъеме целую сплотку грузовиков и видя приближающуюся встречную машину, я не могла втиснуться между двумя грузовыми машинами, ехавшими очень близко друг к другу: то ли наскочу на переднюю, то ли окажусь подбитой задней... Чтобы этого не произошло, я юркнула между двумя машинами сразу на правую обочину. Все бы ничего, если бы я не продолжала давать газ вместо того, чтобы тормозить. В результате я продолжала мчаться уже по обочине и, конечно же, не удержавшись на ней, съехала в кювет. Но и там, вцепившись в руль, я не снимала ноги с педали акселератора, продолжая ехать по каким-то кочкам, пока мотор сам не заглох. К великому удивлению, мы не перевернулись, только накренились на правый бок градусов на 45. Немного придя в себя, вылезли по очереди через левую дверцу. ...Неужели придется возвращаться назад в Рязань?.. Мы отъехали всего километров 50, а впереди - больше 200! Наташа старается меня подбодрить. Она уверена, что все обойдется, и мы будем в Борзовке к назначенному мужем сроку.
      Достав из багажника трос, остановили одну из проходящих машин.
      - И как это вы там очутились?.. - поразился шофер.
      "Дениса" благополучно вытащили из кювета (я сидела за рулем, Наташа подталкивала сзади). Попробовали завести. При повороте ключа зажигания "Денис" так зарычал, будто давал 90 километров скорости. Но опытному водителю удалось и с этим справиться.
      Я чувствовала себя настолько травмированной, что позволила Наташе, которая лет десять не садилась за руль, и то управляла только грузовиком, вести машину. У нее сразу дело пошло настолько хорошо, что мне приходилось ее даже сдерживать, чтоб не так гнала...
      ...Подумать только, могли убиться! Наташу могла угробить, а у нее дети... А для меня - какой бы хороший выход был, если б конец!
      Условились с Наташей, что о происшедшем не скажем никому, и в первую очередь Александру Исаевичу! У "Дениса" могут теперь начаться неполадки. И будет это так или не так, он обязательно отнесет их за счет этого происшествия...
      После семи вечера, как и должны были, приехали в Борзовку. Здесь мы застали сравнительно недавнего знакомого Александра Исаевича - Шафаревича Игоря Ростиславовича, члена-корреспондента Академии наук. Муж только что подал в правление садового коллектива заявление о купле-продаже нашей милой Борзовочки недавнему знакомому Игорю Ростиславовичу Шафаревичу. Год назад он собирался передать ее Е. Светловой. Теперь его планы почему-то изменились. Участок передается член-корру... Да и вообще Екатерина Фердинандовна за все лето к нам ни разу не приезжала. Я даже как-то упрекнула мужа, что не пригласит ее. Ведь ей так нравилось у нас бывать. "Когда будет нужно - приедет",- ответил он мне, на что я возразила, что нельзя же вспоминать о человеке только тогда, когда он оказывается нужен!...
      Хотя, если не произойдет никаких особых событий, мы точно так же, как и теперь, будем пользоваться нашей дачкой. Муж, подав заявление, явно расстроен. Ведь наша дачка - самый его любимый уголок на земле.
      22 августа было днем, на который Александр Исаевич сгрудил гостей и всевозможные хозяйственные дела. Кроме Наташи ожидались еще Эткинды, которые отдыхали в Доме творчества писателей под Рузой.
      Прежде всего Александр Исаевич занялся машиной. Привлек к этому и Наташу, которая с большим удовольствием обучалась различным операциям по обслуживанию "Дениса". В разгар этих работ приехали Эткинды. Пока работы с "Москвичом" не закончены, гостей занимаю я. Поделилась с ними планами своей работы.
      - Напишите о его корреспондентах на основании их писем; этого еще никто не делал, - посоветовал Ефим Григорьевич.
      Вероятно, он не поверил, что я сумею написать не только о корреспондентах, но и о том, кому их письма были адресованы. А я в себя уже немножко верила. Как бы то ни было - я ощущала в этом смысл своей жизни, выражение своего "Я", которого много лет искала - с тех самых пор, как перестала быть повседневно необходима своему мужу и потому не смогла оставаться просто "душечкой"...
      В тот самый вечер мы с Наташей должны были перебраться в "Сеславино". Но не на машине, которая оставалась в Борзовке, а двумя электричками с пересадкой в Москве с Киевского вокзала на Белорусский. Вещей я брала с собой довольно много. До станции Нара Александр Исаевич предпола-гал подвезти нас на "Денисе", который к тому времени был уже снова в полной готовности. Узнав о наших планах, Эткинды предложили подвезти нас с Наташей в "Сеславино" на своем "Москвиче", хотя это было им не по пути. Александр Исаевич (не любивший, чтоб кто-нибудь оказывал услуги его жене!) настаивал на своем варианте. В спорах вещи перекладывались из одной машины в другую. И когда мы все же уехали с Эткиндами, в их машине очутилась куртка моего мужа, что как выяснится позже, ускорит последующие события.
      Весь следующий день Наташа пробыла со мной в "Сеславине". Помогла в разборке и сортировке уже собранных мной материалов для моей работы - их накопилось уже довольно много...
      Гуляя по участку, мы разговорились откровеннее, чем обычно. И Наташа поделилась со мной своей жизненной философией. Ревности не должно быть, потому что надо брать от жизни все, что она дает. (Она давно разошлась с мужем; о том, как она "брала от жизни все", я могла только догадываться.) Я в ужасе отшатнулась:
      - Разве можно брать от жизни все, что подвернется, и не думать при этом, что тем самым причиняешь страдания кому-нибудь?
      И еще я услышала от нее такое:
      - Наталья Алексеевна, я боюсь за вас. Нельзя жить только одним Александром Исаевичем, как вы это делаете. Ведь он предполагает такую возможность, что может оказаться за границей один. Что же в этом случае будет с вами?..
      ...Что могла я ей ответить?..
      С 24 августа я осталась в "Сеславине" одна. Главным моим делом была все та же работа над папками. ...Если не станет Александра Исаевича останется только писать о нем. Если муж не хочет, чтобы я жила с ним, буду жить с его душой, со своими воспоминаниями, а значит, все равно - с ним!..
      Чтобы уйти от тревожащих мыслей, чтобы сон не бежал от меня, с вечера глотала таблетку седуксена, а утром сосала апилак, который обеспечивал мне трудоспособность.
      В хорошую погоду шла в парк и работала там, за новым столом.
      Почти каждый день ходила в "большой дом" - играть на "Ямахе", разучивать новую программу: один из прелюдов Прокофьева, второй экспромт Шопена, вальс Рахманинова...
      В то лето Ростропович с Вишневской были в Японии. Девочки-подростки Оля и Лена были оставлены на попечение домработницы. С девочками я сблизилась. Мы слушали друг друга за роялем. С Олей, старшей, мы немного музицировали (она - виолончелистка). С ней же занимались еще и химией, с которой та была не совсем в ладах.
      Оставаясь по вечерам одна в нашем прелестном флигельке, частенько плакала, не понимая, почему наша жизнь разрушалась. И все же как-то даже полюбила эти свои грустные вечера, проходившие в работе над папками под аккопанемент хорошей музыки, которую дарило радио...
      Сохранилась моя открытка маме того времени:
      "Дорогая мамочка!
      Погода ласковая, и я даже не очень скучаю. Много времени провожу за столиком в уголке парка.
      Понемножку поглощаю одну из твоих курочек. Соус из баранины, кекс и пр. оказалось весьма кстати - угощала гостей.
      Крепко всех целую"1.
      А вот запись после ее получения в мамином дневнике:
      "Вчера получила открыточку от Н. Несколько слов, но ясно представила ее в парке за недавно сооруженным столом одну, опять одну... "Я даже не очень скучаю," - пишет она. Моя бедняжечка!"2.
      1 Решетовская Н. - Решетовской М. К., 25.08 70
      2 От 31.08.70.
      Так я должна была жить до 6 сентября, когда Александр Исаевич намеревался сюда приехать. ...Но что же будет дальше?.. Не думать, не думать!..
      26 августа я еще не встала с постели, как раздался стук в окно. Кто б это?.. Обернувшись к окну, увидела... своего мужа. Случилось что-нибудь?.. Все объяснилось очень просто: завезенной в "Сеславино" оказалась не только куртка, но еще и лежавшие в ней его автомобильные права.
      - Неприятно, когда есть машина, а прав нет.
      Только-то...
      В то утро около Александра Исаевича мое женское одиночество ощутилось как-то особенно сильно. Я не выдержала и расплакалась.
      - Я думал, что ты здесь хорошо работаешь, в хорошем состоянии, а ты, оказывается, рыдаешь здесь, - сказал он. - Мне приятно обнимать, целовать тебя, - продолжал он, прижимая меня к себе, и вдруг вместе со мной стал плакать. - Ты ни с кем не делилась? Ни с кем не советовалась? Ну, поезжай к Сусанне Лазаревне, посоветуйся!
      О чем советоваться? Я ведь ничего не понимаю...
      - Пойми, мне в романе нужно описать много женщин. Не за обеденным же столом мне получать героинь...
      Мы расстались, рыдая...
      Весь день после отъезда Александра Исаевича я почти не переставая плакала, часто - в голос, попросту выла... Никаких ясных мыслей, никакого решения... Только отчаяние, одно безнадежное отчаяние...
      С вечера усыпила себя седуксеном. А на следующее утро проснулась с решимостью, которая пришла как-то сразу, вдруг. Будто всю ночь, пока я спала, мозг мой работал и к пробуждению сформулировал решение: уйти! уйти! пока ему нужна такая жизнь! Вспомнилось и приобрело новый смысл его двухлетней давности обещание:"... когда-нибудь же это все успокоится и я перегорю".
      Пусть перегорит...
      Одних суток оказалось достаточно, чтобы решить задачу, которую я не могла решить столько времени? столько месяцев? а может быть... лет? В задаче не хватало данных - потому она и была неразрешимой. Даже не так: в данных была опечатка. Не творчество отнимало его у меня, а... женщины. И только теперь "исправленному верить"... Верить?.. Нет, тогда я не задала себе этого вопроса. Я не подозревала, что в условии задачи все равно не хватает данных.
      Пусть перегорит... Но... принять ли, допустить ли его жить так, как он решил? таким чудови-щным путем создавать себе героинь для романов?.. Быть может, он сошел с ума?.. Совместимо ли это с его христианством, наконец?.. Кто может помочь во всем этом разобраться? Кто может быть ему судьею? Кто выше него? над ним? И я вдруг отчетливо поняла, что должна пойти к священнику.
      В тот же день вечером я поехала с ночевкой в Москву: в семью своей двоюродной сестры Нади. В тот день было ее рождение. Так Надюша оказалась первой, услышавшей из моих уст о моей драме. Она горевала со мною вместе, жалела меня, плакала...
      Утром 28 августа, созвонившись с женой Всеволода Дмитриевича Шпиллера, я поехала к ним. Людмила Сергеевна была одна. Отец Всеволод служил в это время в церкви (в тот день было Успение). Обливаясь слезами, рассказала я Людмиле Сергеевне о своем горе. Она, как могла, подбадривала меня то словом, то давая мне поочередно черный кофе и валерьяновые капли.
      Когда пришел Всеволод Дмитриевич, я сказала ему только:
      - Александр Исаевич позволяет себе полную свободу.
      - Полную?
      - Да.
      - Во всем?
      - Во всем...
      - Надо отойти, - тотчас же услышала я от отца Всеволода. - Не уйти, а отойти. Пусть попробует пожить без вас, без этих забот, мелочей, которых он не замечает...
      Так я как бы получила благословение на то, что родилось уже во мне самой, а теперь, после слов Всеволода Дмитриевича, укрепилось.
      Отец Всеволод спросил, есть ли у меня где жить, и, услышав, что жить всегда могу у сестры (я имела в виду Веронику), но не смогу там работать, что для меня сейчас главное, обещал постараться найти для меня комнату. Я попросила сделать это, если возможно, до 5 сентября, когда я должна покинуть "Сеславино" накануне возвращения туда мужа.
      Позвонила маме в Рязань. Она записала: "В четыре часа позвонила Натусик. И что-то мне стало так грустно... Показался голос Натуси грустным. Представила, что она в "Сеславине" в одиночестве, вспомнила тяжелое 5 августа, и все... сжалось внутри... Наташенька там, я - здесь, Саня - в третьем месте. Но ему лучше всех. Ему никто не нужен. Нужен только роман".
      Мама, увы, заблуждалась относительно зятя, как и я...
      Она имела в виду лишь тот роман, который писался...
      Вечером я посетила Теушей. Долго говорила с Сусанной Лазаревной. Да, надо уходить. Переночевав у них, утром уехала в свое "Сеславино".
      И тотчас же набросилась на работу с папками. Мой труд приобретал для меня теперь совершен-но особое значение. Он должен был наполнить мою жизнь вместе с музыкой: я предполагала продолжить занятия с Ундиной Михаиловной, а играть - у Вероники, по утрам, когда обе мои племяшки бывали в школе. Плохонький "Беккер" должен был сменить великолепную "Ямаху".
      ..А вдруг случится, что я найду какое-то преимущество в свободной жизни?.. Что-то другое, сугубо мое, поможет заглушить тоску по любимому человеку, отрыв от его интересов, настоятельной потребности и многолетней привычки заботиться о нем?..
      Последние дни августа и начало сентября я все время интенсивно работала. Голова - хорошая, ясная. Работоспособность такая, какой я, пожалуй, давно у себя не помнила. Правда, нет-нет, да поплачу, повою жалобно. А то вдруг принималась писать мужу: писала много, беспорядочно. Созвонившись с Ундиной Михайловной, договорилась, что в ближайшие дни начну с ней заниматься. Стала каждый день играть.
      Четвертого сентября, под вечер, поехала в Москву. На квартире у Всеволода Дмитриевича познакомилась с Ниной Викторовной Гарской. Теперь я буду жить у нее. Едем к ней. В моем распоряжении будет очень большая комната, больше похожая на зал, в которой очень мало мебели, на стенах абстрактные картины. Нину Викторовну несколько лет назад оставил горячо любимый муж, композитор. Боже, неужели ее судьба - моя судьба?.. Сейчас она спокойна, светла. А какой буду я?.. Нет, это невозможно.
      Выйдя от Нины Викторовны и уже владея ключом от новой своей квартиры, звоню Веронике, прошу ее подойти ко мне в метро на их станции "Сокол", которую мне проезжать. Встречаемся. Объясняю ей, что сняла комнату, что буду жить отдельно от мужа, в Москве, что так надо. Договариваюсь, что по утрам буду приезжать к ней заниматься музыкой. Это к тому же создаст в моей жизни определенный ритм!
      На следующий день, 5 сентября, в "Сеславино" приехал Ростропович. Зашел ко мне. Встретились, как всегда, поцеловавшись. Прошли в первую комнату флигеля - кабинет моего мужа. Он сел за стол, я присела на кровать-тахту, покрытую коричневым бархатом в мелкую клеточку.
      На мне было мое "грузинское" серо-голубое полосатое платье, которое вообще шло мне.
      - Ты почему так похорошела? - спросил меня Стив.
      - С женщиной это бывает в двух случаях: от счастья или от отчаяния, ответила я и заплакала.
      - Узнала?.. (Значит, он... знал?) Привыкнешь...
      - Нет, уеду.
      Он попробовал меня отговорить. Нет, бесполезно. Но я тут же начала сквозь слезы говорить Ростроповичу, что только мои близкие для Сани сделали: посылки, передачи - ведь кроме нас у него никого не было... Вероятно, как и большинство мужчин, Ростропович не любил женских слез. Он скоро ушел, проговорив: "Ну и попал же Саня!.."
      Вечером они с Вишневской позвали меня в "большой дом". Разговор больше всего шел о том, что надо приложить все усилия к тому, чтобы "Август четырнадцатого" был напечатан здесь, в Советском Союзе. Стив снова попытался удержать меня, уговорить остаться. Нет, мое решение твердо. Будем жить каждый сам по себе; а там видно будет...
      Я как-то запозднилась, а потому к Нине Викторовне было ехать неудобно. Позвонила Веронике, можно ли приехать к ней. Да, конечно. Перед отъездом оставила на столе мужу полупрощальную записку. Писала, что будем считать, что на сколько-то мы с ним расстались...
      Взяв с собой уложенные вещи и машинку "Колибри", пошла на станцию.
      Глава XII
      НЕ РАСПУТАТЬ КЛУБКА
      Нобелевская трагедия
      1. Прозрение
      Когда ехала в электричке, вдруг почувствовала, что во мне поднимается неудержимый гнев. Я бегу от мужа. Я вынуждена бежать от него, от самого для меня родного человека! Бросать наше чудное "Сеславино"! Бежать к чужим людям! И все из-за того, что ему нужны героини, которых он "не может собирать за обеденным столом"! Не он ли приводил мне когда-то слова Толстого: чтобы понять всех женщин - достаточно сильно любить одну, свою жену?"
      Гнев все нарастал и искал выхода. Отчаяние может вылиться слезами. А... гнев?..
      Когда пришла к Туркиным, было уже около 12 часов ночи. Войдя в кухню и не владея собой, закричала как безумная:
      - Где те, кто издает "Хронику"? Я принесла сенсационную новость. Мужчины, следуйте своему кумиру! Женщины...
      - Дети! - прервал меня столь же громкий окрик мужа Вероники, Юры, раздавшийся из соседней комнаты. (Дети были в дальней).
      - У меня к тебе от него письмо, - сразила меня Вероника. - Я была у него в Борзовке.
      - Не хочу. Не буду читать. Порву.
      - Бывают очень серьезные вещи, - с ударением на каждом слове произнесла моя младшая сестра.
      - Ну, давай!
      - Порвешь!
      - Нет.
      Я судорожно вскрыла конверт. Большое, на нескольких листах написанное письмо:
      "Душа моя родная, дорогая!
      Глазки мои серенькие!.. "
      Нет, это все неважно. Дальше, дальше... В чем же суть?.. Листаю страницу за страницей. Глаза напряженно выискивают то, что должно, я чувствую, что что-то должно сокрушить... А-а-!.. Вот оно, это слово - одно, но за которым бездна. Ребенок! Это уже не наваждение, это - реальность, это - явь, которая делает меня лишней в его жизни не на месяцы, не на годы, а... навсегда!
      Зачем мне читать эти плотно исписанные страницы? Все строчки слились в одно это слово, за которым два образа: есть ведь еще и женщина - женщина, которая отныне накрепко связана с м о и м мужем. Больше ничего не надо знать. Зачем ему понадобилось писать мне так много?.. Довольно одного этого слова: ребенок.
      И я рву письмо, бросаю клочки и... опрометью бегу к двери и вниз по лестнице. Вероника, набросив плащ на легкий халатик поверх ночной рубашки, бежит за мной. На улице настигает меня, хватает за руку мертвой хваткой:
      - Я знаю, у тебя все до конца. Но...
      - Оставь меня! Все равно не спасешь!..
      - Что ты будешь делать - то и я...
      Пытаюсь вырваться, но тщетно. Мы кружим вокруг каких-то кустов. Вероника говорит, что будет ходить со мной хоть всю ночь, но только бы ей доодеться. Я уже поняла, что силой не вырвусь, не избавлюсь от нее - она меня сильнее, только хитростью. И меня сразу осеняет, как обмануть...
      Притворяюсь покорной овечкой. Соглашаюсь. Мы возвращаемся. На звонок Юра не открывает (он побежал за нами, но мы разминулись...). Мне это кстати - повод вынуть из кармана плаща связку ключей. Отпираю английский замок. Входим.