Пока Вероня натягивает в комнате чулки, разговариваю с ней из коридора: успокаиваю, что жду ее, чтоб не беспокоилась, что не убегу больше. А сама все больше приближаюсь к входной двери. Наготове в руке ключ к простому замку. Своим голосом заглушаю звук вставляемого в замок ключа. Быстрым рывком захлопываю дверь и поворачиваю ключ, оставив его в горизонтальном положении. Изнутри Вероника открыть дверь не может. Слышу ее отчаянный возглас, когда мчусь по лестнице вниз. Я - свободна!.. Только бы с Юрой не встретиться! А для того - не сразу на улицу, а двором - той дорогой, какой мы часто ходили, когда опасались, что за нами следят. Но путь к Белорусскому вокзалу оттого удлинился. Последняя электричка или уже ушла, или вот-вот отойдет. Не думая о билете, побежала на платформу. Слева от платформы - пустое железнодорожное полотно, а на указателе медленно переворачивались листы, пока не остановились на нулях... Последний поезд на Усово только что ушел. В 23.30...
      По другую сторону платформы стояла электричка на Звенигород. С усовской они разъезжаются в Рабочем поселке. Значит, надо ехать до него. А оттуда пойду по шпалам. Когда-нибудь же дойду?.. Ромашково, Раздоры, Барвиха, Ильинское... Ведь это будет мой последний путь. Зачем торопиться?..
      Я забираюсь в темный угол вагона. Поезд отойдет через 20 минут. Напротив меня садится молоденький солдат. Вдруг он спрашивает:
      - Почему у вас такое грустное лицо?
      Я не сказала ему, что с жизнью прощаюсь, а только:
      - Устала просто...
      Когда человек на что-то решился и не колеблется - слез нет. Напротив, какое-то застывшее спокойствие.
      Электричка трогается. Несколько остановок и... Рабочий поселок. Вышла. Не заблудиться бы! Кого-то удалось расспросить, где именно Усовская ветка. И я пошла по ней.
      Ночь была совсем темной. Время от времени принимался идти небольшой дождь. Я шла то по шпалам, то по тропинкам слева и справа от них. Ноги путались в траве, цеплялись за кустарник. Лишь бы хватило сил дойти! Достаточной дозы снотворного у меня не было: выпью, что есть, и открою газ. К возвращению мужа все будет кончено. Как бы он ни отнесся к этому другого выхода нет!
      Помню, когда шла, все повторяла и повторяла: "Боже мой! Боже мой! А я ему собиралась литературный памятник поставить!.."
      Сосредоточившись на одном, я ничего не анализировала, не удивлялась, что раньше не догадалась. А удивиться можно было бы. Возвратившись из Прибалтики в то лето, я как-то во время завтрака рассказала мужу содержание кинофильма, который видела там и который произвел на меня сильное впечатление. Молодая женщина тяжело и мучительно болеет. Молодой человек, который обратил на нее внимание, узнает о ее мечте иметь ребенка. И ребенок не только рождается, но за то время, что он был в теле матери, та выздоровела. Рассказала, как натуралистически была показана в фильме беременность; о той радости, которую испытала героиня, превозмогающая свои физические страдания от болезни, впервые почувствовав в себе биение жизни будущего дитя. И муж отозвался об этой картине более одобрительно, чем я от него ожидала. Совсем маленькие дети и беременные женщины всегда совершенно выпадали из круга его восприятия. Как-то наш друг Николай Иванович Зубов, врач-гинеколог, прислал нам сделанный им фотоэтюд, на котором была изображена беременная женщина: он гордился тем, что ему удалось запечатлеть ее внутрь себя направленный взгляд. А Александр Исаевич ему ответил: "Беременность" мне не нравится - отчасти из-за грубых контрастирующих украшений на платье, отчасти из-за чужести ТЕМЫ МНЕ"1.
      1 Солженицын А. - Зубову Н., 03.05.58. (Последние слова в приводимой цитате подчеркнуты им самим).
      Я наивно подумала тогда, что у Александра Исаевича как-то расширился взгляд на эти вещи. А ведь ему, писателю, это необходимо: на страницах его произведений не появлялись еще дети; ни материнство, ни отцовство в них пока не отражены". И - никакой догадки, решительно никакой!
      А то, что после жестоких слов, сказанных им мне 5 августа, он смягчился после того, как я напомнила ему, что ради него бросила детей?!
      И не потому ли у него не хватило мужества сказать мне правду самому? Быть может, понимал, что после моего поступка, ради него совершенного, оставлять меня ради ребенка граничит с преступлением?!
      Впереди стало светать. Это - первая станция. Ромашково. Пройдя станцию, пошла вдоль заборов поселка. Залаяла собака, за ней - другая, третья... По шпалам - спокойнее. Вернулась опять на железнодорожное полотно. И снова долго-долго шла в непроглядной темени.
      Когда пришла к Раздорам, почувствовала, что силы меня покидают. Посидела сколько-то на одной из скамеек, стоявших на пустынной платформе, и... снова в путь.
      Вскоре попался переезд. Продолжала идти. Впереди засветлело. Проступили очертания здания, похожего на фабрику. Уж не заблудилась ли я?.. Подняла голову. Так и есть: электрических проводов надо мной не было. Значит, я свернула по боковой ветке, в темноте не заметив, что путь раздваивался. Надо идти назад!
      Снова тот же переезд. Сил все меньше. Хотя бы машина попалась монетница в кармане есть. Остановилась на шоссе и решила немного подождать, не появится ли какая-нибудь случайная маши-на. А она и в самом деле вынырнула из-за поворота дороги. Проголосовала. Машина остановилась. Это было такси, возвращавшееся в Москву. Удалось уговорить водителя повернуть назад. Пока ехали - он не переставал удивляться:
      - И кто это в такой час ходит по шоссе?.. По грибы, что ли, в лес ходили?.. На женщину легкого поведения будто не похожи...
      Очень скоро попросила остановиться. Я узнала место: здесь от шоссе шла аллея на станцию Ильинское. Сначала этой аллеей, а потом и привычной дорогой от станции к "Сеславино"!
      Такие, казалось бы, маловажные факты, как разговор с шофером и вообще машина, езда, внесли какой-то элемент жизни, чуть нарушили мою самоуглубленность, сосредоточенность на одном. И новые мысли забродили в голове. Первая была - о Веронике. Ведь она до самой смерти не простит себе, что взяла на себя такую ответственность, что упустила меня, что дала себя перехитрить! Меня не будет, но ей-то с этим жить! Смею ли я обречь ее на такое?.. Значит - не уходить?.. Да ведь я, в сущности, не знаю даже, кто эта женщина. Когда самое важное мужу нужно было мне сказать - спрятался за Веронику... Пусть сам расскажет мне все до конца!
      Когда в пятом часу утра я отпирала наш флигель, я уже знала, что не расстанусь с жизнью, пока не поговорю с мужем, не узнаю всего. Вероника и Юра и так, вероятно, места себе не находят. А если так - всю жизнь?.. (Они и в самом деле не спали ночь, бродили по Москве. А утром звонили в морг. Им сказали, что ночью утопилась женщина, на которой была красная кофта. Значит, другая...)
      Я приняла только одну таблетку ноксирона, чтобы сколько-то поспать. Когда проснулась, был уже день.
      Не помню, поела ли я что-нибудь. Вероятно, выпила кофе, для сил. Не одергивая занавески на окне, одетая, прилегла на убранную кровать, покрыв ее, как обычно, красным клетчатым пледом.
      ...Вот почему муж требовал от меня все большей и большей покорности! Хотел, чтобы я приняла это... Как-то даже бросил мне: "Напиши красным карандашом свое "Я" и зачеркни его. Тогда ты успокоишься!"
      ...Зачеркнуть свое "Я" при таких обстоятельствах? Кем же я буду?.. Как он это себе представляет?.. Пусть объяснит!
      Я встала, пошла в его кабинет, выбрала лезвие поострее, порезала им палец и, обмакивая спичку в свою кровь, написала на белом листке: "Я - ?" А лезвие положила себе под подушку. Кто его знает, как пойдет разговор, к чему приведет. Если к безнадежности, то... А листок с перечеркнутым большим "Я" (и рядом с ним тире и знак вопроса) приклеила лентой к стене над кроватью.
      Но и на этом я не успокоилась. ...Если он зачеркивает меня в настоящем, если он отнимает у меня будущее, то прошлое, наше прошлое, он не властен отнять. Оно - мое. Не было в моей жизни дней счастливее, чем дни конца октября 56-го года, дни нашего вторичного с мужем соединения.
      Я роюсь в коробке с фотографиями, разложенными по конвертам. Вот конверт с надписью: "WE"1. А вот и карточка с нашими счастливыми лицами. Это Саня снял нас обоих вместе крупным планом, держа в вытянутой руке фотоаппарат, на объектив которого была надета линза. Я беру одну из этих карточек и липкой лентой прикрепляю ее к стене так, чтобы она хорошо была мне видна с кровати. Может, больше ничего никогда уже не будет. Если все же уйду из жизни, то глядя на нее, с мыслью, что было же такое счастье и, значит, жизнь не зря прожита... Еще какое-то время полулежала на тахте, стараясь больше ни о чем не думать, оставив решение, действие на тогда, когда узнаю все.
      После 11 часов утра услышала звук въезжающей машины. Вероятно, это он, мой неверный. Вскоре и в самом деле в замок вставили ключ, повернули. Войдя, Александр Исаевич позвал меня, назвав ласковым именем. Не отозвалась.
      - Нет моей... (снова - ласковое имя), - ответил он сам себе.
      1 Мы (англ.).
      После чего вошел в свою комнату, несколько мгновений оттуда не доносилось ни звука. Он читал мою записку. Из комнаты прошел в кухню, открыл холодильник и, увидев, что там почти ничего нет, сказал вслух:
      - Да... Пустовато...
      - Зато у тебя предельно наполнено, - слабо отозвалась я.
      - Ты... здесь? - он вбежал ко мне растерянный. - Ты была в Москве? прочла письмо?
      - А этого ничего не было? - спросила я в свою очередь, указывая на наши счастливые лица на фото.
      - Почему не было? Было... Да ты прочла письмо?
      - Пробежала. И порвала.
      - Порвала письмо, которое я писал тебе целую неделю?.. Впрочем, я предвидел это. У меня есть копия, но ты и ее порвешь?..
      - Нет. Но лучше скажи все так, без письма.
      - Нет. Сначала прочти.
      Я прошу мужа позвонить Туркиным, которые, должно быть, волнуются. Они могут предполагать, что меня нет в живых, потому что я убежала от них с этой мыслью и они это понимали...
      Дав мне копию письма, муж пошел в "большой дом".
      И вот опять в моих руках те же страницы. Я не могу как следует сосредоточиться, во все вникнуть. Теперь я хочу знать еще только одно: кто она, эта женщина?..
      "...Не думай, ради Бога, ни на кого знакомого, только ошибешься... она - не случайный человек в моей жизни... Не придумывай на нее, что она хочет меня от тебя оторвать... Она ОЧЕНЬ хотела от меня ребенка, но она так сознательно и шла - только чтобы его иметь, без дальнейших претензий и прав...
      Ну, а если придется ехать? и если это окажется навечно? Хотя в этом случае мне грозит НИКОГДА НЕ УВИДЕТЬ своего ребенка, не дать ему имени, навсегда оставить мать одну... Я НЕ РЕШАЮ ЗА ТЕБЯ... я отдаю решение в твои руки... Жить с сознанием, что я тебя откинул, что я тебя духовно убил - Я НЕ МОГУ
      ...Нет никакого СРОКА для решения, пока ничего не гонит. Не спеши".
      Там было еще много, очень много, но голова не в состоянии была это многое вместить.
      Саня вернулся.
      - Ну, что ты думаешь?..
      - Ребенок - да, но без матери...
      - Никакая мать не отдаст своего ребенка.
      - Ты же пишешь, что я буду решать?..
      - Раз ты хотела покончить с собой...
      - ???
      - Вот ведь ты хотела начать новую жизнь. Ну, попробуй...
      - Зачем же ты не дал мне ее даже начать?.. Сейчас я ничего не могу... Ты ничего не пишешь о его матери...
      - Я не буду тебе о ней говорить. Я скажу Сусанне Лазаревне, она перескажет тебе. Ведь для тебя все будет наихудшим вариантом: красивая плохо, некрасивая - тоже плохо...
      Не помню, что Саня говорил дальше. Так только он умеет говорить: это и гипноз, и уговоры, и обещания. Когда-то так уже было - весной 64-го года. Я уже испытала это. Невольно поддаешься его словам, всему, что он говорит. Жизнь вдруг расширяется, становится богаче, шире, интереснее. И ждешь, и веришь, что все смогу, что все осилю...
      - У нас будет нечто вроде своеобразного карт-бланша. Попробуем!
      - Попробуем!..
      Вот в таком настроении застал меня Ростропович, который, пришел звать нас на грибы: дети собрали на участке. У меня приподнятое и в то же время жертвенное настроение. Снова слышу от Стива комплименты своей наружности.
      Войдя в "большой дом", услышала, что Оля разучивает 12-й этюд Шопена. (Она стала учить его после того, как услышала его в моем исполнении.) В музыкальном салоне были обе девочки. Увидев меня, Оля встала из-за рояля:
      - Тетя Наташа, сыграйте нам его!
      И я, которая ни разу до того не играла в присутствии Ростроповича и Вишневской, в тот день, когда могла уже и не жить вовсе, не заставила себя упрашивать. Мне нечего уже было терять. И у меня уже не было перед мужем обязательств! (Он считал, что я не имела права притрагиваться к инструменту в присутствии наших хозяев - таких музыкантов!) Все эмоции, меня переполнявшие, нашли выход в том, как я сыграла этюд. Краем глаза видела подошедших к стеклянной двери Стива и Галю, их удивленные, расширенные глаза. Галя, не дослушав, вернулась в кухню, к грибам, а Стив дослушал до конца. С последними аккордами распахнул дверь и заключил меня в объятия:
      - Наташа, да ты - настоящий музыкант!..
      Едим жареные грибы. Пьем что-то крепкое-крепкое. И кажется, что жизнь станет объемней, богаче, страдания окупятся каким-то новым содержанием, возвышенными чувствами... Впереди угадывается нечто огромное, неизведанное, никем не подсказанное...
      Я отговариваю Саню ехать к Сусанне Лазаревне. Я сама одолею себя. Но он не верит мне до конца. Он помнит, как менялись мои настроения весной 64-го года, когда я то будто уже принимала ее, другую женщину, в своих мыслях, то впадала в крайнее отчаяние и полное неприятие того, что он предлагал мне, просил у меня...
      Саня поедет к Сусанне Лазаревне. И вообще уедет на следующее утро на два дня в Москву.
      6 сентября я осталась в "Сеславине" одна. Позвонила Вероника. Охотно согласилась ко мне приехать. Мне так нужна была в тот день ее сестринская поддержка, ласковость, сочувствие... Я не сомневалась, что любимая сестра моя разделит со мной мое горе, мои тревоги, мою боль... Так хочется поделиться с нею. К тому же вместе и похозяйничаем! Муж собрал и привез много черноплодки, надо протереть! Еду на велике в магазин за сахаром. Хорошо ехать тенистыми аллеями жуковского дачного поселка!
      Много с Вероникой гуляли: и по нашему участку, и по соседнему, дикому, тогда никому не принадлежавшему. Веронике попадались грибы. Я же их не видела. Я смотрела внутрь себя... Вдруг Вероня сказала:
      - Я жила без отца и знаю, как это тяжело...
      Эти слова ее прозвучали каким-то укором мне. Значит, она не меня жалеет, а уже... его ребенка, еще не родившегося... И это - моя сестра! Уже так скоро ее жалость туда перекинулась! Кто, как не она, видела мою первую реакцию! Знала, как мне все это невыносимо тяжело... И даже она требует от меня жертвы! Значит, все будут от меня ее ждать! Только от меня!..
      После отъезда Вероники я почувствовала, что потеряла в ней что-то; пожалуй, то, что мне всего более нужно: слитность переживаний... Значит, я не заблуждалась, когда однажды сказала ей, несправедливо защищавшей по какому-то поводу моего мужа: "Ты - не сестра мне, а золовка". Беспредельность моего горя не допускала и отдаленно предположения, что в этих обстоятельствах, труднее которых я представить себе не могла, Вероника окажется не со мною...
      2. Натальин день и последующие
      Вероника привезла мне поднятые ею с пола листки разорванного мною письма. Я стала подбирать их и склеивать липкой прозрачной лентой. Оно и сейчас передо мною - это изувеченное письмо, которое удалось полностью восстановить!
      И опять я читаю то же письмо. Так много и о многом в нем написано. Чересчур о многом. Зачем это? Зачем было ему так делать? Чтобы очистить свою совесть? А обо мне не подумал. Или не понимал, что каждая лишняя подробность будет ножом вонзаться в мое сердце?.. Зачем мне было узнавать, что ребенок - не случайный, а... задуманный? "Она ОЧЕНЬ хотела от меня ребенка... И я благодарен ей, что она свою настойчивую веру сумела вселить и в меня, а я ведь вполне уже отдался такой судьбе, что мне - суждено".
      ...Задуманный ребенок... И это тогда, когда у него есть жена. Значит, для них меня как бы и не было, я для них не существовала...
      Да ведь муж мой и не жалел вовсе, что у нас нет детей. Об этом жалела я, одна я. Особенно в последние годы, когда нам приходилось подолгу жить врозь, когда меня так тяготило одиночество. Напротив, Александр Исаевич признавал лишь детей духовных. Говорил мне, что трагедия Льва Толстого произошла из-за детей, что у выдающихся людей возможны только духовные дети, не физические. И у нас с ним был такой ребенок - обоими нами так горячо любимая младшая дочь Вероники Лилечка, которую я с таким рвением готовила в будущие помощницы ее дяде Сане!
      И вот этого ему, моему мужу, оказалось на поверку мало!
      "Я, действительно, на старость лет ЗАХОТЕЛ ребенка, ЗАХОТЕЛ продолжения своего на земле. И тут какая-то есть мистика по отношению к давно покойным папе и маме моим: продолжить ИХ - так поздно, когда уже никто бы надеяться не мог. Я ощущаю тут общение с НИМИ. ИХ радость".
      Невольно вспомнилась пьеса моего мужа "Свеча на ветру", диалог Алекса и Филиппа. Филипп там возразил Алексу: у него "целый воз" духовных детей, но он хочет "собственного сына, династического!" А на вопрос Филиппа: "Неужели ты этого не чувствуешь?" - Алекс (а за ним стоял автор) ответил: "Да как-то нет..."
      Зачем же все это писалось? Зачем мне все это говорилось, и зачем я верила ему?.. Из-за того так не подготовлена к тому, что происходит, так беспомощна, так беззащитна... Неужели впереди все-таки... одиночество?..
      Еще читаю, еще перечитываю. И все новое для себя открываю. И все же почему-то совсем не сразу поняла скрытый смысл вот этого:
      "И не надо так ставить вопроса и заострять муки: за что нам с тобой это испытание? ЗА ЧТО тебе - именно теперь, когда ты, безусловно, стала лучшей женой и лучшим другом, чем все минувшие 5 лет, когда ты становишься опять и доброй, и заботливой, и внимательной, и снова приникаешь к моей жизни? НЕ ЗА ЭТО, конечно, а- за прошлое наше сокрытие, за тот уход от правды, которого ТЫ ХОТЕЛА И МЕНЯ К НЕМУ ПОВЕРНУЛА, - я считал, что так милосерднее, что так очень долго может быть..."
      ...Так, значит, поиски героинь - это все же правда? И они продолжались несколько лет?.. И я "хотела" ухода от такой правды?.. Он же знал, знал с весны 64-го года, что я, как ни старалась превозмочь себя, не смогла принять его тезис: "Ты помогла создать мне один роман, позволь ей помочь мне создать другой". Я предложила ему выбрать одну из нас. И он остался со мной. А потом?.. Не сдержал своего слова? Обманывал? Знал, что я этого не вынесу... скрывал? О, Боже! Годы унижения... Навсегда попранное женское достоинство. Бесчестье. И уйти из жизни нельзя. Проклянет. Уже и сейчас не простил, когда сама же и раздумала...
      Все же с вечера я заснула. Но в три часа ночи проснулась. Уже наступило 8 сентября - день моих именин, Натальин день.
      Заснуть бы еще, чтобы не думать, не страдать! О, эта мучительная боль в груди, слева, где сердце. Когда просыпаешься - сначала она, а потом уже мысли... Глотаю таблетку ноксирона, но сон не приходит. И вдруг, опять, уже во второй раз, как 27 августа, - отчетливая, бесповоротная мысль - бежать! Надо бежать от него, который так унижал меня... мне стыдно за него. Я не хочу его видеть!
      Александр Исаевич в Москве, но он уехал туда не на машине. "Денис" здесь. Я могу заехать на нем в Борзовку, забрать свои вещи, папки и коробку его писем ко мне за многие-многие годы - сотни писем, где столько любви!., восторга!., восхищения!.. Теперь это - единственное душевное богатство, которым я обладаю.
      Чтобы перебить действие ноксирона, сосу апилак и пью крепкий кофе. На столе мужа оставляю записку, на этот раз гневную. Требую, чтоб устроил меня в Москве с пропиской. А пока он этого не сделает - буду жить здесь, в "Сеславине", но без него.
      Я знаю, что не имею на это никакого морального права. Квартира принадлежит Ростроповичу, и не мне решать, кто в ней будет жить! Но как заставить мужа сделать все возможное и невозможное, чтобы устроить меня в Москве - в городе, который я когда-то из-за него же потеряла?..
      Мой кошелек пуст, есть только довольно набитая монетница. Как быть?.. Вспомнила, что в "бобике" лежит неразмененная сотня, которую нам все как-то жалко было менять: так мы ее и не тратили. Другого выхода нет: пришлось взять ее.
      "Денис" завелся довольно легко. Труднее было отодвинуть ворота и снова задвинуть их так, чтобы пес Кузька не убежал со двора. Но все преодолено. В половине шестого утра выехала. За рулем чувствую себя хорошо. Дороги пусты. В Жаворонках надо постараться поменять злополучные газовые баллоны, которые почти все лето без толку лежат в багажнике "Дениса". Как раз без нескольких минут 6 часов, когда открывается пункт по их обмену. Удалось! Хорошо, что монетница подобна волшебному кошельку: отбираешь, отбираешь из нее - все еще что-то остается. Авось и на бензин хватит, чтоб сотню не менять. Добраться б до Москвы - там сниму сегодня со сберкнижки...
      Заправиться заехала в Голицыне. Спросила служащую:
      - У вас начало или конец смены?
      - Конец. А что?
      - Сотню мне не разменяете?
      - Что вы, у нас вся выручка - 80 рублей...
      После заправки монетница стала совсем легкой.
      В восьмом часу я в Борзовке. 80 километров пути пройдены. До Москвы оставалось бы совсем немногим больше, если бы знать, как проехать через всю Москву в Измайлово. Не рискну! Придется проехать почти половину кольцевой дороги, чтоб въехать в Москву по Щелковскому шоссе...
      На дачных участках - ни души. Пустынно.
      Отпираю всегда сопротивляющиеся и требующие применения топора двери нашей дачки. Ставлю согреть чайник-свистун, подключив к газовой плитке свежий баллон. Надо еще раз выпить кофе, подкрепить себя перед дорогой.
      Сношу в машину еще не доработанные мной папки, заветную коробку с письмами, пачки с чистой бумагой. Беру кое-что из белья, одежды.
      На сиденье рядом с собой кладу развернутую карту Москвы и... снова в путь!..
      Перед самой Москвой сворачиваю с Киевского шоссе на кольцевую дорогу в южном направлении. Нам давно не приходилось ездить по кольцевой дороге. И я полагала, что еду, не нарушая правил. А потому очень удивилась, когда милиционер остановил меня: при свободной правой стороне ехала по левой...
      - Но ведь скорость у меня была 70 километров!
      - Ну и что же?
      - У вас ведь даже плакаты вывешены: "По левой стороне скорость не ниже 70 км!"
      - Да их уже несколько лет как сняли...
      Одним словом, я должна платить штраф. Так уж и быть - один рубль. ...Это - при пустой монетнице и пустом кошельке?.. Не даст же мне милиционер сдачи со ста рублей?.. В полной растерянности иду к машине. Теплится маленькая надежда: не найдется ли мелочь в выдвижной пепельнице?.. Ура! Не мелочь, а целехонький бумажный рубль - как будто нарочно приготовленный на случай штрафа.
      После этого приключения я уже не рискую больше после обгона долго задерживаться на левой стороне и благополучно добираюсь до Щелковского шоссе. После сворота расспрашиваю мотоциклиста, как проехать на Сиреневый бульвар. Он едет в том же направлении, предлагает следовать за ним.
      Вот наконец я у родной души, у милой Анастасии Ивановны. Поведала ей не все. Потом... Сейчас мне надо только оставить у нее часть моего багажа. Выгружаюсь. Скорее к Сусанне Лазаревне, с которой Саня уже должен был говорить! Переезжаю на Первомайскую улицу, возможно удобнее пристраиваю во дворе у Теушей нашего "Дениса": он сослужил мне службу, спасибо ему, но больше он мне не нужен пока, по Москве я не ездок!.. Увы, Сусанны Лазаревны нет дома. От Вениамина Львовича узнаю, что Александр Исаевич был у них накануне, говорил с Сусанной Лазаревной. Она скоро придет. Конечно, мне лучше ее дождаться. Мне нужно узнать дополнительные подробности; понять, как быть; посоветоваться... А пока я звоню Ростроповичу на его городскую квартиру. Спрашиваю, друг ли он мне тоже или только Санин... Слышу от него в трубку:
      - Огромный!
      Я стараюсь объяснить ему, что в записке, оставленной мною Сане, я намеренно преувеличила, что на квартиру нашу у него на самом деле не претендую, не смею претендовать, чтоб он это знал! Но Мстиславу Леопольдовичу мало телефонного разговора со мной. Он зовет меня к себе, сейчас же, немедленно! Он должен говорить со мной!..
      Как раз и Сусанна Лазаревна вернулась. Она согласилась проводить меня до метро. По дороге рассказывает мне о ней. Вышла из помощниц. Хорошенькой ее назвать нельзя. Ей 29 лет... Боже мой, столько могло бы быть нашей с ним дочери!... Вот, собственно, и все. Сусанне Лазаревне кажется, что надо кончать, уходить... Расстаемся с ней.
      И вот я в первый раз в жизни переступаю порог роскошной квартиры Ростроповичей. Однако ничто не приковало моего внимания, ничто не запомнилось. Я слишком была погружена в себя.
      Стив уговаривает меня привыкнуть, смириться, переждать... А пока что надо подкрепиться! И он приглашает меня пообедать вместе с ними в ресторане Дома композиторов. Но я плохо одета! На мне те же туфли, которые я порвала, шагая по шпалам! Не спала с трех часов ночи! Устала!..
      - Вот и хорошо! Все это не в счет!
      Перед тем как спуститься в ресторан на первый этаж того же дома, звоню Веронике. Саня у нее. Нет, я не хочу говорить с ним. Мне стыдно за него. Прошу Вероню передать ему только, что наш "Денис" - во дворе у Теушей, что сегодня я привезти его в "Сеславино" не в состоянии. Если хочет - пусть забирает! (Александр Исаевич не без труда выбрался с "Денисом" из Москвы. Разложенная на сиденье карта все же помогла ему проехать через весь город.)
      Что ели за столом, чем запивали - не помню. Понемногу пьянея, и с Галей незаметно перешли на "ты". Они со Стивом меня, как только могут, подбадривают.
      После обеда в том же музыкальном салоне, в котором я разговаривала со Стивом, теперь слушаю, что мне говорит Галя:
      - Не делай глупости!.. В таком возрасте!.. И такой человек около тебя!..
      Так случилось, что во время нашего с ней разговора позвонил мой муж. Спросил у Гали, где Стив и когда он будет на даче. Хотя телефонная трубка в руках у Гали, я отчетливо слышу каждое слово, произнесенное Саней.
      ...Да полно, смогу ли я оторваться от него? такого родного?.. родней и дороже которого нет?.. Сусанна Лазаревна советует одно, Ростроповичи другое. Ах, если бы я не все узнала!.. Если бы муж обманул меня (ведь все равно так долго обманывал! так во многом!), сказал бы, что ребенок случайный, и ничего не намекнул о бывших у него других связях, - я бы послушалась Ростроповичей. Но я чувствовала себя слишком оскорбленной!.. По-прежнему я в растерянности...
      Трудно думать об обыденных вещах, но кошелек-то пуст! А ту сотню трогать не хочется. Пошла в сберкассу. Со мной - сберкнижка со срочным вкладом на 3 тысячи рублей - мое обеспечение на оставшиеся до пенсии более чем три года. Заполняю бланки: часть денег перевожу на обычный вклад, срочный делаю на меньшую сумму, а снять решила совсем немного...
      Поразилась, когда увидела, что кассир начала готовить для меня целую груду денег.
      - ???!!!
      Оказывается, она и сама была удивлена. Я ликвидировала срочный вклад на 3 тысячи рублей, а новый открыла - на... 200 рублей. Это - вместо 2 тысяч! Пришлось извиниться, а рассеянность свою объяснить тем, что сегодня день Натальи и что выпила немножко по этому случаю...
      Ночевала я у Теушей. Милые, милые! Какой только они меня не видели! Какой только не терпели! Сусанна Лазаревна плакала вместе со мной...
      На следующий день поехала на дачу к Шпиллеру (на это он дал мне разрешение). Меня не ждали, но принял меня Всеволод Дмитриевич тотчас же. Я дала ему прочесть письмо моего мужа. Так, как оно было, - склеенное из клочков. Прочтя, отец Всеволод сказал:
      - У него все в голове перепуталось. Потерпите... Вы - жена, она любовница.
      Тут же высказал свои опасения за моего мужа, как за писателя. Я, в свою очередь, рассказала Всеволоду Дмитриевичу о своих маленьких вкраплениях в творчество мужа: название "Маврино", да и само "В круге первом"; многие фамилии, имена, например Рубин, Игнатич в "Матренином дворе" ...В глазах отца Всеволода, когда он слушал это, стояли слезы.
      Всеволод Дмитриевич говорит, что ему было бы желательно видеть Ростроповича - ближайшего теперь друга Александра Исаевича. Я обещала ему попросить о том Мстислава Леопольдовича...
      К вечеру я была в "Сеславине". На столе в своей комнате я увидела нашу "Колибри", завезенную мною в Москву (она осталась у Вероники). На "Колибри" лежала баночка черной икры, шоколадка "Тоблер" и записка: "Это я вез к твоему несчастливому дню именин..." Рядом с машинкой лежало еще несколько листков, исписанных рукой мужа. На одном:
      "О комнате для тебя...
      Комната должна быть найдена СРАЗУ ГОТОВАЯ, во всем удобная и С ИНСТРУМЕНТОМ. Поэтому поиски д[олжны] б[ыть] тщательны...
      Идея такая: комната ищется "для нас обоих"... Если для хозяев потребуется - я покажусь там разок-другой, а жить будешь ты. Надо искать среди людей СИЛЬНО СОЧУВСТВУЮЩИХ мне - это для благоприятной обстановки, а платить, разумеется, будем.
      А пока спокойно живи здесь.
      Я приеду 25-го сентября..."
      На другом:
      "О Борзовке.
      Я по возможности оттяну все дела с "продажей" Борзовки до последнего (27) воскресенья этого месяца.
      Все-таки формальное владение ею другим лицом может оказаться и очень неудобным.
      Может быть - отменить?
      Подумай, пожалуйста, хорошо и холодной головой об этом - и дай мне ответ НЕ ПОЗЖЕ 25-го числа..."
      На третьем было:
      "О продуктах".
      На четвертом:
      "Валюта - в "бобике", ты знаешь. Купи себе демисезонное пальто и считай его подарком к 8 сентября. Купи, тебе нужно оно.
      Оставляю 100 рублей обычных. Свои расходы сообщу в конце месяца1".