Решетовская Н. А.
      Отлучение. Из жизни Александра Солженицына: Воспоминания жены
      Книга Натальи Алексеевны Решетовской - в прошлом жены А. И Солженицына - охватывает драматический период жизни писателя, когда его произведения предаются хуле, объявляются вне закона. В книге рассказывается также и о судьбе Решетовской, пережившей вместе с мужем нелегкое время, о драме их личной жизни, о людях их окружающих.
      Глава I
      "СЛИТНЫЙ УДАР"
      Идет январь 1968 года. В редакции журнала "Новый мир" только что рассыпан набор восьми глав "Ракового корпуса" писателя Солженицына. Главный редактор "Нового мира" поэт А. Т. Твардовский пишет письмо первому секретарю СП СССР К. А. Федину, запретившему печатанье "Ракового корпуса", взывая к его "разуму и совести". Писатель В. А. Каверин также пишет письмо Федину. По старой дружбе обращаясь к Федину на "ты", он призывает его найти в себе "силу и мужество, чтобы отказаться от своего решения".
      Александр Исаевич живет в деревне Давыдово, под Рязанью, у "второй своей Матрены" - Агафьи Ивановны Фоломкиной, в холодной халупке, где, скрывая это от всего мира, дописывает последние главы "Архипелага". Работает над шестой частью: "Ссылка".
      Чтобы работать в полную силу, он каждый день перед обедом совершает далекие лыжные прогулки по бескрайнему солотчинскому лесу, где сосны и сосеночки перемежаются редкими дубами, а по вечерам гуляет во дворике, медленно прохаживаясь и много думая. Регулярно слушает западные передачи.
      "..я в Солотче гнал последние доработки "Архипелага", по вечерам балуясь слушаньем западного радио..."1
      1 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. Париж: ИМКА-Пресс, 1975. С. 221.
      Как раз идет суд над Гинзбургом, Галансковым, Добровольским, Лашковой. Передают отклики, протесты, последовавшие после вынесения приговора. Протестуют датские писатели, протестуют финские писатели... П. Литвинов и Ю. Даниэль пишут письмо, обращенное к общественному мнению всего мира. На их имя посылается телеграмма, которую подписали Б. Рассел, И. Стравинский, Минухин, жена Оруэлла и другие. В телеграмме - выражение восхищения перед их мужеством, заверение о помощи.
      Александр Исаевич слышит о том, что в ночь с 15 на 16 января в торговом центре новосибирс-кого Академгородка на витринах появились лозунги, написанные масляной краской: "Свободу Синявскому и Даниэлю!", "Новый кодекс!".
      И все же он прозевал передачу "Немецкой волны" о нем и его "Раковом корпусе". Когда узнал, был очень недоволен. Вместо информации совершеннейшая дезинформация: "Солженицын подал заявление, что, если "Раковый корпус" не напечатают в Советском Союзе, он напечатается за границей"1.
      У Александра Исаевича остался документ, отразивший его борьбу за печатанье "Ракового корпуса" на своей Родине. Это - сделанное им "Изложение заседания секретариата СП СССР 22 сентября 1967 года". Того заседания, которому он дал название "Бородино". Это "Изложение" читали только близкие друзья. Из рук его Александр Исаевич не выпускал и не выпустит до той поры, когда ему придется нанести очередной контрудар: "..я, со склонностью к перемирию, своего "Изложения" о бое в ход не пускал... бережа для слитного удара когда-нибудь"2, - пояснит он позже.
      1 Передача "Немецкой волны" 20.01.68.
      2 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 211.
      Я изредка навещаю своего мужа, приезжая в Давыдово на свободные от занятий со студентами дни. В один из моих приездов он делится со мной, что как-то вечером, прогуливаясь во дворике, много думал о своей судьбе и решил, что должен долго жить, чтоб осуществить все задуманное.
      Сколько времени, сколько сил души и ума отняла у него эта бесполезная, как оказалось, борьба за печатанье "Ракового корпуса" на своей Родине! Сколько часов отнято у творчества! А ведь столько еще предстоит!.. Пока он не кончит "Архипелаг", он не может приняться по-настоящему за свою главную книгу, условно названную им "Р-17" (что означает "Революция 17-го года"). Он все еще, как и в далекой юности, стоит у истоков ее. Тюрьма, лагерь направили его творчество совсем по другому руслу. И он начнет главную книгу своей жизни не в 25 лет и не в 30, а когда скоро сравняется ему 50!..
      То, что он пишет сейчас ("Архипелаг ГУЛАГ"), и то, что будет писать ("Р-17"), еще долго нельзя будет печатать. И потому, что многие еще живущие люди упоминаются в "Архипелаге", и потому, что себя самого при этом надо ставить под удар. А раз самого себя - значит, и свое дальнейшее творчество.
      Надо долго жить, чтоб самому все напечатать. И чтоб упоминаемым лицам не было ничего худого, и чтоб самому уже мало чем было рисковать - когда все главное будет сказано, написано... А то, гляди, и изменится все, и то, что кажется сегодня совершенно невозможным, станет осуществимым... А пока самое важное - это закончить "Архипелаг" и надежно его спрятать сохранить... Как?
      Перед тем как быть напечатанным "Ивану Денисовичу", Александр Исаевич опасался за судьбу более острых, чем эта повесть, своих вещей, в первую очередь "Круга". Один машинописный экземпляр лагерный друг Солженицына, свердловчанин, зарыл где-то в лесу. Никто не знал тайного места. Даже жена. Через несколько лет он внезапно скончался от инфаркта, и доверенная ему рукопись оказалась похороненной навечно. Как и сам тот человек, что ее зарыл.
      Николай Иванович Зубов, другой друг, уже по ссылке, сам уничтожил тот экземпляр "Круга", что у него хранился. Возникло подозрение, что один человек, которому он дал прочесть, является осведомителем. А тут сняли Хрущева. Вдруг придут с обыском? Надо уничтожить! И... уничтожил.
      "Кругу" вообще не везло в смысле хранения. Ведь именно "Круг" был взят госбезопасностью осенью 1965 года во время обыска у Теуша!..1
      Вот и получается, что не такая простая эта проблема - обеспечить сохранность рукописей... Вопреки утверждению М. Булгакова, что "рукописи не горят", оказывается, они горят в огне, и гниют в земле, и изымаются органами.
      Кроме нескольких машинописных экземпляров, которые были Солженицыным розданы на хранение разным лицам, была еще и сделанная нами фотопленка. Вернее, несколько туго смотанных, уместившихся в небольшую коробочку. Побродила коробочка с пленками "Круга" по друзьям Александра Исаевича, а позже - когда представился случай - перескочила через границу и... спряталась. А тут другая опасность: что если не дождутся распоряжения автора и... напечатают? Но нет, для тех, у кого хранится, слово Солженицына свято. Вот он, единственно надежный, а значит, и единственно возможный способ сохранять свои вещи! Теперь Александр Исаевич только тогда будет спокоен, когда объемистый "Архипелаг" свернется пленкой в коробочку и та благополучно минует границу. И нужно б, чтоб осуществилось это до того, как его "Раковый корпус" выйдет на Западе, до того, как ситуация, возможно, снова обострится.
      И мы решаем весной организовать в Борзовке2 (нашей даче) окончательную перепечатку всего "Архипелага" и перевод его на фотопленку. Чтобы это осилить, нужны и еще помощники. Одна3 - на пенсии, сможет приехать в любое время и на любой срок. А мне и Люше4 надо будет получить на это время на работе отпуск!
      1 Теуш В. Л. - друг семьи Солженицыных.
      2 Борзовка - вымышленное название.
      3 Воронянская Елизавета Денисовна - почитательница и помощница А. Солженицына, трагически покончившая с собой в августе 1973 года.
      4 Люша - внучка К. И. Чуковского.
      В одну из поездок к мужу встретила в солотчинском автобусе одного бывшего своего студента. Он был немного навеселе, и это разрушило ту перегородку, которая навсегда сохраняется между бывшими учеником и учителем. "Когда вы нам лекции читали, - говорил он мне, - совсем как девочка были. Посмотришь на вас - и радостней становилось!"
      Фамилию этого студента я забыла, во всяком случае с ним ее не связывала (ведь он учился у меня 8 лет назад!). А тут выяснилось, что это был Шкуропатенко. В свое время фамилия эта привлекла внимание моего мужа среди интересных или необычных фамилий моих студентов, которыми я всегда снабжала его. В результате фамилия эта была им дана одному зэку в "Одном дне Ивана Денисовича". И вот я узнаю, как, оказывается, взволновало появление "длинновязого Шкуропатенко" на страницах "Одного дня" семью моего студента, особенно его отца. Даже хотели прийти к нам, спросить, не встречался ли Александр Исаевич в лагерях с Павлом Петровичем Шкуропатенко (его отцом и дедом моего студента!), который был посажен в 37-м году, но... постеснялись... Ну разве могла я сказать Владимиру Шкуропатенко, что это от меня узнал Солженицын его фамилию, показавшуюся ему столь колоритной, что он ввел ее в повесть?.. А внутри - что-то екнуло...
      Меня и позже будут при встрече узнавать бывшие мои студенты. Почему-то запомнилась им! Вероятно, потому, что раньше все делала в институте с душой, с воодушевлением... Не то что теперь, когда работа стала казаться однообразной, скучной... Может быть, только студенты заочного факультета, приезжающие из села на сессию, как на праздник, жаждущие вместо сухих учебников услышать живое слово, и могли еще воодушевлять... Как раз в тот январь однажды подошел ко мне после лекций один заочник и сказал: "Вы так хорошо рассказываете, что и уходить не хочется. Первый раз мы так химию слушаем - прямо как литературу!"
      А дома - нет-нет да принимаю визитеров вместо своего мужа. Еще в конце декабря как-то приезжали из Москвы два студента Литинститута. Хотели видеть Александра Исаевича, говорить с ним, показать ему свои произведения. Хотя мне и было запрещено принимать рукописи, но почему-то не устояла и приняла от каждого по одному небольшому рассказу. И Солженицын этим студентам ответил. И вот вечером 6 января (так и делай добрые дела!) у меня в гостях уже трое студентов: два студента и одна студентка того же Литинститута.
      "Мы в тупике. Где истина? Где справедливость?.." - слышу я. Снова что-то от них приняла, попросив тут же написать Александру Исаевичу, объяснить, почему именно ему они предлагают свои рукописи.
      Спустя некоторое время Александр Исаевич, который в 20-х числах января несколько дней прожил в Рязани и даже занялся корреспонденцией (перерыв в работе был вызван поездкой в Москву), прочел оставленные рассказы. Вот его ответы двум студентам:
      "...автор избыточно говорлив, заслоняет собой тот мир и тех людей, которых хочет описать... Общий вектор Ваш (активная система взглядов) мне нравится, но, увы, приложен он как будто к уму, а не к сердцу... Из четырех мне лучшим кажется "Стать человеком", худшим - "Мяу"1.
      "...что-то заставляет ждать очень значительного рассказа, но он, по-моему, не вышел... то, что Вы в письме пишете о своих литературных установках, -я, конечно, одобряю.
      Если Вы инженер - зачем Вы учитесь в Литинституте? Почему не работаете по специальности и не пишете самостоятельно? Не понимаю"2.
      Последнее утверждение очень характерно для Солженицына. Оно не раз встречается в его письмах-советах молодым авторам. Например:
      "...не делайте литературу источником существования, иначе писателя из Вас не будет"3.
      Из еще более ранних: "На Ваш вопрос о компромиссе (напечатать что-нибудь, чтобы получить независимость, а потом писать х о р о ш о") отвечаю: путь гибельный. То есть, может быть, и напечатаете и будете жить "хорошо", но написать хорошо - уже н и к о г д а не получится. И, может быть, сейчас, когда Вы устаете от уроков, - у Вас гораздо более творческое состояние, чем когда у Вас были бы сплошные каникулы и опробованный легкий заработок"4.
      1 Солженицын А. - Беликову В. А.
      2 Солженицын А. - Демченко В. И.
      3 Солженицын А. - Прохватилову В. А.
      4 Солженицын А. - Коцюбе О. Е.
      В этих отрывках просвечивают главные установки Александра Исаевича, необходимые для становления писателя:
      1) литература, писательство не должны служить средством к существованию;
      2) быть писателем - научиться у кого-то невозможно, только самому можно им стать.
      И то и другое сам Солженицын блестяще подтверждает. Жизнь его сложилась так, что ему не нужно было делать литературу средством к существованию, хотя и не всегда он эти средства добывал сам. И, конечно, это помогло ему стать раскрепощенным, свободным писателем. Что же касается второго пункта, то Александр Исаевич даже исполнителям отказывал в потребности иметь руководи-теля. Ему непонятно было, например, мое стремление заниматься музыкой с кем-то, кто был бы для меня авторитетом. "Меня же никто не учил!" - ставил он мне себя в пример, забывая, что исполни-тельство - не самотворчество, а подчинение себя, растворение себя в творчестве другого.
      Прочтя рассказы юных авторов и даже написав две рецензии, Александр Исаевич будто и рад, но одновременно досадует...
      "...Нужно нам постепенно заводить папку рукописей прочтенных и рецензированных", - пишет он мне 24 января1. (Значит, собирается и впредь читать и рецензировать.)
      "Написанную рецензию, - продолжает он, - нарочно пометил 7.2., чтоб не очень быстро. Можешь отправить - 8.2, обе.
      С письмами разделался почти начисто! (день убил).
      Не принимай больше рукописей! - Это убийство моей души..."
      Одним словом, начав за здравие, кончил за упокой! И ничего в этом нет удивительного: хочется и помочь молодому автору, и указать ему правильный путь, но... вспомним еще даже молодого Солженицына - Нержина.
      "Для Глеба Нержина всю его молодость гремел немой набат! - и неисторжимо укоренялось в нем решение: узнать и понять! узнать и понять!"2
      1 Солженицын А. - Решетовской Н.
      2 Солженицын А. В круге первом.
      А позже, узнав, Солженицын услышал и другой набат: поведать людям! поведать людям! А для того надо объять необъятное!.. И где же найти время для другого? хотя бы вот для них, для начинающих авторов?..
      Совсем скоро пришло письмо от одного, М. М. Просекина. Но этому автору Александр Исаевич, оказывается, помог, и сам того не подозревая:
      "...раньше я много публиковал рассказов, но ни один из них не нравился мне, потому что писаны они неискренне. Прочитав Вашу книгу "Один день Ивана Денисовича", мне стало стыдно обманы-вать читателей, и я длительное время не брался за перо. Недавно появилось желание попытаться изобразить жизнь такою, какой она видится мне. Получилось это или нет - не могу судить..."
      Приди письмо на две недели раньше, может быть, Александр Исаевич и ответил бы автору. А так - момент был упущен: письмо, а то и рукопись (не могу проверить, была ли от него) остались без ответа.
      В ту пору пришло письмо и от уже сложившегося писателя - Володина, который только что прочел "Раковый корпус". Он писал:
      "Дорогой Александр Исаевич!
      Когда я начал читать Вашу книгу, у меня было так скверно на душе, как давно уже не было, в самые худшие времена. Так уж получилось. У Вас несколько раз об этом говорится: "не в море тону, а в луже". Я тонул в луже. Как быстро по мере чтения исчезло это состояние! Сначала я стал жить Вашей книгой, а не своей, суетной к этому времени жизнью. Потом помимо книги я стал жить своими лучшими, хотя и трудными воспоминаниями о многих близких мне людях, и, наконец, мне кажется, я стал способен, не знаю надолго ли, к новой, другой жизни, в которой будет больше жестокого, тяжелого понимания, но зато и больше силы быть счастливым ее простыми радостями.
      Сама жизнь, - продолжал Володин, - поставила Вас в такую точку, откуда она видна под самым широким углом.
      Вы оказались единственным в стране художником, который работает "вне ящика", видите все не изнутри него, но извне, Вы видите и ящик этот, в котором так или иначе, кто жужжа, кто стеная, бьемся мы.
      Эта свобода трудна. Наверно, она обрекает на многие страдания, может быть - на одиночество, на страх не быть услышанным, не знаю, на что еще. Но она же, эта свобода, дает Вам так много - и сейчас, и на долгие годы вперед, когда уже не будет ни Вас, ни нас..."1.
      В одном только Володин был не прав: страха не быть услышанным у Александра Исаевича к этому времени уже не было. Он будет услышан! И скоро! Пусть не самым обычным, проторенным путем, но все равно будет!
      А все же и на свободу творчества Солженицына было произведено покушение. Чтобы поддержать материально, чтобы были у него официальные денежные поступления, Александра Исаевича как-то уговорили заключить с Мосфильмом договор на сценарий. А писать - душа не лежит. Попросил отсрочки. И 5 января из Мосфильма пришло письмо: "Объединение согласно пролонгировать по Вашей просьбе срок сдачи литературного сценария "Тунеядец" (прежнее название "От четверга до среды") до 1 августа 1968 г.".
      Но и к августу сценарий готов не будет. Снова будет дана отсрочка. А когда, наконец, осенью 68-го мой муж сядет за этот сценарий, я услышу от него: "Это не нравственно: писать то, что можно не писать"2.
      1 В то время "Раковый корпус" распространялся в самиздате
      2 Из моего дневника.
      Еще был у меня с визитом один почитатель Солженицына, который ради него даже стал рязанцем. Рассказал, что на "Олимпе" (общество рязанских книголюбов) одна юная рязанская сказочница (сотрудница музея) прочла новую свою сказку. Сказка была о том, как к слону, который один валит деревья, приползли две букашки и спросили его, зачем он это делает. "Дорогу людям делаю", - ответил им слон. А букашки спрашивают: "А пойдут ли люди по этой дороге?.."
      В самом деле: пойдут ли?..
      Один инженер из Киева пришел ко мне в институт. Эту дорогу ко мне узнали в свое время читатели "Литературной России", да и многих других газет, которые не прошли мимо статьи корреспондента АПН В. Буханова "У Солженицына в Рязани"1. Воспользовавшись командировкой в Москву и Ленинград, инженер и почитатель Солженицына заехал в Рязань. Просит дать почитать "что-нибудь солженицынское". Я сначала пообещала, но потом передумала: был бы у меня не такой строгий муж!.. А то можно бы оценить инициативу - ведь не всякий додумается и решится приезжать читать Солженицына к нему домой! Вот бы открыть избу-чительню в ответ на запрет печатать его произведения!
      1 Первая публикация: Литературная Россия. 1963. 25 января.
      11 января я застала мужа в его "берложке" в очень хорошем настроении. Он кончил писать "Ссылку". Нет обычной отрешенности. Много оживленно говорим. Александр Исаевич подумывает, не съездить ли ему в Москву, может, есть какие новости... Дал мне задание по печатанью на машинке. Тут же начала печатать. (С ним в Давыдове наша маленькая "Колибри".)
      17 января муж приехал в Рязань, с тем чтобы на следующий день ехать в Москву. Очень огорчился, что я не успела закончить для него печатанье. Уж было примирился. Но я встала на следующий день в 6 утра и все-таки допечатала.
      - Вот это я ценю! - сказал мне Александр Исаевич, с удовольствием укладывая машинописные листы в свой "московский портфель".
      С Александром Трифоновичем Солженицын в Москве не повидался, тот эти три дня не был в "Новом мире". Но по телефону дал распоряжение, чтобы Александру Исаевичу дали прочесть письмо, которое он отослал Федину. Только чтобы прочел здесь, в "Новом мире", без выноса...
      Закрывшись в кабинете Твардовского, Солженицын прочел письмо, одновременно делая выписки. Он остался им очень доволен. И по горячим следам написал Твардовскому письмо:
      "Дорогой Александр Трифонович!
      Очень благодарен Вам, что Вы мне дали ознакомиться с Вашим письмом Федину. Мысль написать такое письмо была Вашей счастливой мыслью, слишком много было на бесплодных заседаниях курено и говорено, надо же что-то и затесать. Уходят, может быть, последние месяцы, а то и недели, когда еще можно спасти положение срочным печатанием "Корпуса". Невы-разимо обидно будет, когда он появится не у нас, в непроверенном и, может быть, искаженном виде. Не знаю, как, прочтя Ваше письмо, Федин и его ближайшие сотрудники по Секретариату могут не понять, могли бы не понять, какую они берут на себя ответственность.
      Я сердечно рад,, что Вы и "Новый мир" сделали все от Вас зависящее, и ни из близкого времени, ни из далекого Вас нельзя будет упрекнуть"1.
      По приезде из Москвы муж сказал мне: "Александр Трифонович заслужил прочесть..." Имелся в виду "Архипелаг". Тем самым Александр Исаевич дал письму Твардовского Федину высшую оценку!
      Мне трудно эту его оценку совместить с тем снисходительным тоном, каким он пишет об этом письме Твардовского Федину в "Теленке"2.
      "Неплохо, конечно, что Трифоныч такое письмо послал (а по мне бы вчетверо короче), еще лучше, что оно разгласилось..."
      В этой связи мне хочется вспомнить одно высказывание моего мужа, которое я услышала от него в ноябре 68-го года, когда он работал над сценарием "Тунеядец". Утром ему что-то помешало, и он сел писать только после часу дня. Пожаловался, что потерял линию: не так легко написал избирательный пункт, более остро, чем хотел, чем собирался, и прибавил: "Так вот часто от того, когда (до или после обеда, утром или вечером), зависит, как напишешь. А потом это уже так и остается..."3.
      1 Солженицын А. - Твардовскому А., 10.01.68.
      2 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 223.
      3 Из моего дневника, 08.11.68.
      Понятно, что так случается (и дело не только во времени дня!), и жаль, что вот так и остается... Так случилось, что весь "Теленок" написан в тоне превосходства. Как задал с самого начала Александр Исаевич этот тон, так и не смог до конца от него отказаться. Вот оборотная сторона медали того, что произведения писателя Солженицына не всегда подвергались редактированию. А в нравственной цензуре они подчас ой как нуждаются!
      На этот раз все московские новости были хорошие. Александр Исаевич именно тогда узнал, что, кроме Твардовского, Федину написал еще и писатель Каверин. И еще стало известно, что сотрудник ЦК Шаура где-то на совещании сказал, что они проверили: Солженицын действительно всю войну провоевал, а пострадал из-за культа...
      Однако приехал муж из Москвы все же, конечно, уставший, да еще и простуженный. Решил несколько дней пожить дома, в тепле. Вот чему обязаны и молодые авторы, чьи рассказы Александр Исаевич в те дни прочел и даже отрецензировал.
      А я в это время заканчивала печатать первое дополнение к "Теленку" "Петля пополам". Мне тоже предстоит поездка, получаю командировку по научной работе в Ленинград. Возьму с собой туда "Теленка"!
      Александру Исаевичу уже очень хочется в "берложку", на чистый воздух, в тишину и безлюдье. Усиленно долечивает свой насморк. В ходу, как всегда у нас в таких случаях, синяя лампа. На этот раз она даже нанесла ущерб: муж умудрился прожечь ею лохматую мою шубку из синтетического меха, которую набрасывал на себя, когда лежал среди дня. Зато насморк как будто прошел! И, несмотря на 31° ниже нуля, 25 января он снова отправляется в Давыдово. Хозяйка, совсем было отчаявшаяся его дождаться, уже несколько дней не топила в его комнате. Минус 8°! Протапливается дважды. И все-таки согреваться пришлось Александру Исаевичу на русской печи. ("Почему не согрелся в ее комнате?" - спрашивала я после, когда он мне рассказывал. "Да там пахнет псиной и керосинкой!..")
      Контакт его с Рязанью будут вместо меня осуществлять его бывшие ученики: брат и сестра Фроловы. Им мы обязаны некоторыми фотографиями, среди которых самая интересная - Александр Исаевич с Агафьей Ивановной и псом Полканом на лавочке возле хозяйской избы. Сохранилось письмо Александра Исаевича того времени моей маме, которой он поручает передать ему с братом и сестрой пришедшие письма, не упустив добавить: кроме рукописей и бандеролей!
      День 24 января я провожу в Москве. Меня встретили - главным образом для того, чтобы получить на день рукопись "Теленка", которую привезут к моему вечернему поезду в Ленинград. Узнаю, что в "Новом мире" никакого движения нет.
      Весь день провожу в Ленинской библиотеке. Но как многое в ней с годами изменилось! Первое и поначалу главное впечатление от нее - это многолюдье и очереди, очереди, очереди... надо выстоять около часу, чтобы раздеться (раздевают лишь по мере того, как одеваются); около часу, чтобы пообедать...
      Ленинград встретил меня одетыми в пушистый снег деревьями. Снег этот как-то заледенел, а потому красота эта простояла все дни, что я пробыла в Ленинграде.
      Остановилась я у Елизаветы Денисовны Воронянской. Хозяйка приготовила мне сюрприз: билеты в театр и на концерт. В один из вечеров слушали Станислава Нейгауза, а то смотрели булгаковского "Мольера" в постановке Эфроса. Как-то были в кино на замечательной американской картине "Ключ" с Софи Лорен, поражающей выразительностью своего неподвижного, казалось бы, лица.
      Ну а днем - чаще всего в Публичной библиотеке, где немало часов в свое время провел и мой муж. Мне здесь гораздо приятней, чем в "Ленинке". Из окна виден сквер с заснеженными деревьями. И нет этих нудных очередей в раздевальню и змеевидных - в столовую.
      Один день провела легкомысленно. Постояла в очереди в трикотажное ателье и купила себе костюм. А потом - и еще один, песочный, очень хорошенький - уже в валютном магазине. Спасибо "Ивану Денисовичу".
      В квартире, где жила Елизавета Денисовна, в ее комнате, мне больше побывать не пришлось. А представить ее - представила, когда узнала о трагической смерти Воронянской в августе 1973 года. Именно в этой комнате все происходило. Здесь были отчаяние, метания, муки совести и... смерть, страшная смерть.
      По дороге домой, в Москве, не узнала ни о каких сдвигах в вопросе печатанья "Ракового корпуса". Зато узнала, что вопрос этот продолжает волновать писательскую общественность. В этом отношении был интересен вечер памяти Платонова (70-летие), который состоялся 31 января в Центральном Доме литераторов. На вечере не было ни одного видного деятеля СП СССР. Царила атмосфера общей раскованности. Трое из выступающих коснулись Солженицына: Ю. Карякин, Ю. Казаков, Б. Ямпольский.
      Карякин назвал Солженицына гениальным писателем. Платонова, говорил он, признали, когда тот умер. А есть и живой гениальный писатель!
      Казаков констатировал, что писатели недостаточно активно поддержали Солженицына, написавшего мужественное письмо, на которое съезд не откликнулся... "Плохо, - заявил он, - что живут настоящие писатели, у которых есть ненапечатанные произведения"...
      А Ямпольский сказал следующее: "Такие киты, как Маршак и Чуковский, заявили, что они спокойны за русскую литературу, потому что есть Солженицын... Когда писатель умирает, то обычно говорят: "Писатель умер, но творения его бессмертны". Да, творения бессмертны, но мы не бессмертны и хотим читать эти произведения".
      Рассказывали, что зал при этом гремел аплодисментами1.
      1 Из моего дневника, со слов Л. Копелева.
      Ж. Медведев в книге "10 лет после "Ивана Денисовича" отмечает, что "более широкие круги литераторов очень слабо реагировали на запрет публикации "Ракового корпуса", - сказывались преследования (в форме отказа от публикаций, отказов в оформлении зарубежных туристических поездок, партийных взысканий) тех, кто поддержал письмо Солженицына 4-му съезду писателей". Эта причина не главная, с моей точки зрения. В свое время Солженицын сам поднял писателей. Свое письмо съезду он послал 250 писателям. Для писателя, лично получившего письмо, оно было как бы призывом к действию, оно поднимало его! "Что мы должны делать?" - спросил, готовый на все, поэт Владимир Корнилов, Ф. Светова, только что получившего письмо моего мужа, его на улице. На этот раз Солженицын ни к кому не обратился, никому ничего не разъяснил. Ходили только слухи: запретили, в "Новом мире" рассыпан набор... Обратись бы в то время Солженицын к писателям, думаю снова бы встретил поддержку. Разве не говорит об этом хотя бы тот вечер памяти Платонова?..
      Но Солженицын не верил в то, что это поможет делу. Напротив, это могло еще больше разозлить Федина, а для Твардовского было бы просто непереносимо.
      "..Я, со склонностью к перемирию, своего "Изложения" о бое в ход не пускал... бережа для слитного удара когда-нибудь"1.
      1 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 211. (Здесь имеется в виду "Изложение заседания секретариата правления СП СССР 22 сентября 1967 года".)
      Ну и как? Будут читаться произведения Солженицына, которые Ямпольский зачислил в бессмертные творения? Кем? На каком языке? В каких изданиях?.. У нас - безнадежность... Запад тоже как будто молчит.
      Впервые прорыв этого молчания произошел 9 февраля - в самую годовщину (23-ю!) ареста Александра Исаевича. Ему удалось почти дословно записать сообщение, которое сделала "Немецкая волна":
      "В Гамбургской газете "Ди Вельт" помещена статья о том, что роман Солженицына "Онкологи-ческое отделение" был запущен в печать ранней осенью. Гранки были высланы автору в ноябре. Но... в декабрьском номере "Нового мира" роман не появился, даже никакого упоминания об этом... По слухам задержан на высшем уровне в последнюю минуту. Это может оказаться переломным моментом в московской литературной жизни - пробный камень для либерального крыла. Рукописи экземпляра романа ходят вот уже 2 года. Один экземпляр еще прошлым летом попал в Западную Европу. Однако издатели не издавали его, ожидая публикации в Советском Союзе. Теперь можно ожидать его появления в ближайшем будущем!"
      Ну что ж, значит, так тому и быть! Огорчает только эта вот небрежность: "Онкологическое отделение"... Или - просто обратный перевод?.. В общем, сообщению этому Александр Исаевич рад. Пусть только не больно торопятся, чтобы спокойно завершить "Архипелаг".
      Муж явно в хорошем настроении. Наведавшись в Рязань перед отъездом в "берложку", оставляет мне шуточную записку:
      "Уже за сутки так привык к дому, что и не хочется уезжать, честное слово! Но почему-то надо ехать... Да, кости же Полкану везти!"
      В тот же день, 13 февраля, в газете "Нью-Йорк таймс" помещена статья бывшего ее корреспон-дента Питера Гросса: "Раковый корпус" есть на Западе, но издатели выжидали". (В той же статье пересказываются слова М. Зимянина, сказанные им на Западе: "Солженицын - преподаватель физики, мы его не лишаем куска хлеба - пусть преподает! Будет писать отвечающее нашим интересам - будут его и печатать!")
      А на следующий день, 14 февраля, в 23.30 я сама слышу по Би-би-си комментарии Ивана Ивановича Сапиета: "В 12-м номере "Нового мира" повести Солженицына не оказалось. ...В сентябре ответственные члены СП беседовали с Солженицыным и обвиняли его в том, что он помогает врагам Советского Союза. Солженицын не только не раскаялся, но потребовал, чтобы СП защитил его от запрета печатанья его произведений, потребовал вступления СССР в Международную конвенцию защиты авторских прав..."