Блистающий облака

- А Ленин этого даже не знал, - смеялся Батурин. - Никто не задумывался над тем, - отвечал Берг, - как громадно было влияние этого человека на личную жизнь каждого из нас. А об этом стоит подумать. Больше всего поражало Нелидову то, что невозможно было точно определить профессию этих людей. Да вряд ли и сами они могли её определить. Глан говорил: "Я - попутчик". Батурин называл себя "ничем". Один Берг был писателем, но писал он мало, и в писательство его вклинивались целые полосы совсем иных занятий. В плохие времена он даже играл на рынке в шашки и зарабатывал этим до рубля в день. Главное, что притягивало Нелидову к ним - это неисчерпаемый запас жизненных сил. Они спорили о множестве вещей, ненавидели, любили, дурачились. Около них она ощущала тугой бег жизни, застрахованной от старости и апатии вечным их беспокойством, светлыми головами. " А сколько бродит по земле мертвецов", - думала она, перебирая прошлое, чопорный свой дом, мать, говорившую с детьми по-французски, матовый холод паркета, страх перед тем, чтобы не выйти из рамок общепринятых норм. Утром Нелидова проснулась от непривычного чувства тишины и засмеялась: синий и глубокий штиль качался над морем. Она открыла иллюминатор. Тёплый воздух обдул каюту солью и миндалём. Гремели лебёдки. Жарко сверкало солнце, блестели радугами стаканы, блестели горы, город. Моряки в белом перекликались на палубе. Пароход готовился к отплытию. Забытый шум жизни взбадривал и веселил. Она поднялась на спардек и зажмурилась от света. Капитан откозырял ей и оскалил зубы; Батурин сидел на планшире и, глядя на воду, пел какую-то немудрую песенку.
      "БЕДНЫЙ МИША"
      Типографские машины предсмертно выли, выбрасывая грязные и сырые листы газеты. Костлявый армянин в элегантном сером костюме стоял около них. Одной рукой он перебирал янтарные чётки, другой держал капитана за пуговицу кителя и нараспев читал стихи:
      Как леопарды в клетке, от тоски Поэта тень бледна у вод Гафиза, О звёздная разодранная риза! О алоэ и смуглые пески!
      Капитан отводил глаза и сердился. Чтение стихов вслух он считал делом стыдным. Ему казалось, что Терьян публично оголяется. Но Терьян не смущался.
      Пылит авто, пугая обезьян, Постой, шофёр: идёт навстречу Майя, Горит её подшива золотая. Как сладок ты, божественный Коран!
      Терьян передохнул.
      И катера над озером дымят. В пятнадцать сил... Тропические шлемы... Александрийские прекрасные триремы. И Энзели холодный виноград.
      Метранпаж Заремба - русый и громадный, с выбитыми передними зубами, подмигнул капитану и почесал шилом за ухом. - Ну как? - спросил Терьян. - Собачий лай, - ответил капитан. - Что это за божественный Коран! Что это вообще за хреновина! Неужели Мочульский напечатает эти стихи? - Люблю с вами разговаривать, - Терьян шаркнул лаковой туфлёй и поклонился. - Мочульский напечатает, будьте спокойны, и я получу за это турецкую лиру. На лиру я куплю доллары, на доллары лиры, на лиры доллары: я спекулянт, я перещеголяю Камхи. Потом в мой адрес будут приходить пароходы с пудрой, вязанными галстуками и сахарином. - Идите к свиньям! Не поясничайте! - Пойдём лучше к "Бедному Мише", - предложил Терьян. - Заремба, мой лапы, - номер в машине. Заремба подобрал с пола несколько свинцовых болванок - бабашек - и пошёл к крану мыть руки. В раковине сидела крыса. Заремба прицелился в неё бабашкой, попал, крыса запищала и спряталась в отлив. Заремба развернул кран до отказа и злорадно сказал: - Ну, погоди, стерва, я тебя утоплю! Вода хлестала и трубила, Заремба вымыл жирные, свинцовые руки и натянул кепку. Крыс он решил истребить: каждый день они залезали к нему в кассу с заголовочными шрифтами, перерывали шрифт, гадили, грызли переборки. Потом оказалось, что тискальщик Серёжка клал после ухода Зарембы в кассу кусочки хлеба и приманивал крыс. Когда Заремба узнал об этом, он показал Серёжке волосатый кулак и сказал спокойно: - Гляди, как кокну, - мокро станет! С тех пор Серёжка бросил баловаться. Заремба работал в прежнее время цирковым борцом. Поддубный порвал ему какую-то жилу, и тогда Заремба вернулся к своему основному занятию, - с детства он был наборщиком. За спокойствие и отвращение к ссорам его сделали метранпажем. Капитан в Батуме Пиррисона на застал. В конторе Камхи ему сообщили, что Виттоль (Пиррисон) уехал куда-то на Чорох и вернётся оттуда не раньше недели. Капитан со скуки написал статью о механизации Батумского порта и отнёс в редакцию "Трудового Батума". Редактор Мочульский принял её и заказал ещё несколько статей. В редакции капитан познакомился с выпускающим Терьяном и стал навещать типографию. Воздух типографии ему понравился, - пахло трудом. Через три дня он был там своим человеком. Пошли к "Бедному Мише". Духан стоял на Турецком базаре, на берегу моря; одна его дверь выходила на море, другая - на узкую улицу, запруженную арбами и ишаками. На окне духана густыми персидскими красками - оранжевой, зелёной и синей - был нарисован бледный и унылый турок. Трубка беспомощно вывалилась из его рук. Под турком была надпись "Бедный Миша" . На другом окне краснел помидором толстяк со щеками, надутыми, как у игрока на валторне. Он держал в руке вилку, с вилки свисал длинный шашлык, а с шашлыка оранжевыми каплями стекало сало. Сало расплывалось в затейлевую надпись: "Миша, когда покушал в этим духане". Толстяк смеялся, поджав круглые ноги, и умилял капитана. Около него чёрной пеной струилось из бочки вино. В духане было душно. Вечер золотым дымом лёг на море. Пароходы на рейде застыли в тусклом стекле. Их синие трубы с белыми звёздами напоминали капитану Средиземное море. Он вытер платком обильный пот и сказал, отдуваясь: - Ну и живопёрня! Ну и климат, пёс его знает. Сыро и жарко, как на Таити. Ночью плесень, днём жара, вечером лихорадка, тьфу! Дожди лупят неделями без единой пересадки. Чёрт его знает что! Недаром французские моряки зовут Батум: Le pissoir de mer Noire. Терьян поперхнулся вином и засмеялся, отчего нос его, сухой и тонкий, даже побелел. Турки в фесках и потёртых до блеска пиджаках играли в кости. Из-под брюк белели их толстые носки. Жёлтые мягкие туфли они держали в руках и похлопывали ими по пяткам. На стене висел портрет Кемаль-паши: он скакал в дыму по зелёной земле, обильно орошённой вишнёвой греческой кровью. Кофейня для турок была отделена от общей залы стеклянной перегородкой в знак того, что турки не пьют спиртного и не едят поганой свинины, подававшейся в "Бедном Мише". Капитан морщился от вина. Оно пахло бурдюком о переворачивало внутренности, но действие его он считал целебным. Вино было почти чёрное. Капитан посмотрел через стакан на свет и увидел в фиолетовом квадрате пышную от множества юбок нищенку-курдянку. Нищенка подошла, переливаясь жёлтыми юбками, красным корсажем, синим платком, бренькая десятками персидских монет, пылая смуглым и нежным лицом. Она остановилась около капитана и скороговоркой начала осточертевший всему Батуму рассказ, как у неё украли в поезде вещи, умер ребёнок, персы убили мужа и она ночует на берег в старом пароходном котле. Капитан дал ей двугривенный; нищенка тотчас подошла к Терьяну и начала рассказ снова. - Дорогая, - сказал ей Терьян по-турецки, - хочешь заработать - иди вечером на бульвар, пройди около меня, я буду играть в лото. - Пошёл, собака, - ответила равнодушно курдянка и, махнув множеством юбок, подошла к Зарембе. По духану прошёл тёплый ветер. - Не нужна мне твоя красота. - Терьян начал сердито вращать белками. Курдянка издала гортанный клекочущий звук. Густой румянец подчёркивал гневный блеск её глаз. - Что ты к ней пристаёшь? - сказал Заремба примирительно. - Оставь женщину в покое. Терьян заговорил возбуждённо, с сильным акцентом. - Человеку хочу помочь, - понимаешь? - Он показал на капитана. - Женщина ходит всюду, всё смотрит, всех видит. Дашь ей рубль, она тебе про Виттоля всё расскажет. У дома его будет лежать, как собака. План Терьяна был отвергнут. Он был действительно глуп, - впутать в дело дикую нищенку, в дело, требововшее исключительной ловкости и осторожности. Капитан обжёгся на Сухуме - и теперь и по Батуму ходил с опаской, - как бы не столкнуться лицом к лицу с Виттолем. Первый раз в жизни ему даже приснился сон, - будто он встретил Виттоля в тесной улице, и они никак не могут разойтись, вежливо приподнимая кепки и скалясь, как шакалы. Нищенка ушла. Терьян посидел немного и пошёл на бульвар к "девочкам". Капитан сказал Зарембе: - Я дурака свалял. Не надо было рассказывать ему о своём деле. Боюсь, нагадит. Дурак ведь! - Он и нагадить не способен. Вот что, товарищ Кравченко, есть у нас репортёр Фигатнер. Вот кого бы пощупать. Он живёт рядом со мной на Барцхане. Пойдём, поставим вина, позовём его. Может быть, чего разузнаем. Капитан согласился. На Барцхану шли через порт, - у пристаней толпились синие облупленные фелюги. Трюмы их были завалены незрелыми трапезундскими апельсинами. Турки сидели на горах апельсинов и молились на юг, в сторону Мекки. На юге в сизой мгле всходила исполинская луна. Волны лениво перекатывали багровый лунный шар. Стояла уже лиловая южная осень. Листья платанов не желтели, а лиловели, лиловый дым курился над морем и горами. В лавочках продавали чёрно-лиловый виноград " изабелла". Заремба жил в дощатом домике на сваях. Вокруг тянулись кукурузные поля, в кукурузе рыдали шакалы. За садом шумела мелкая горная речка. Заремба сбегал в соседний духан, принёс вина и сыра и пошёл за Фигатнером. Фигатнер был стар и плохо выбрит. Лицом он напоминал провинциального трагика. Жёлтые глаза его посматривали хмуро. Он сказал капитану, протягивая руку с бурыми от табака и крепкими ногтями: - Очень, очень рад. Приятно встретиться в этом гнусном городе с культурным человеком. Двадцать пять лет я честно работаю репортёром, как каторжник, как последняя собака, и вот - докатился до Батума и дрожу здесь перед каждым мальчишкой. А в своё время я был корреспондентом "Русского слова", Дорошевич сулил мне блестящее будущее. Фигатнер вдруг подозрительно посмотрел на капитана и спросил: - Как ваша фамилия? - Кравченко. - Вы хохол. - Да, украинец. - Вы зачем в Батуме? - Приехал по делу к Камхи. Жду их агента Виттоля. Он сейчас на Чорохе, скоро вернётся. - Поздравляю, - промычал Фигантер. - Другого такого прохвоста нет на земном шаре. Низкая личность. Бабник, спекулянт. Как только советская земля его носит! - Откуда вы его знаете? - Я обслуживаю для газеты фирму Камхи. Сегодня я его видел, вашего Виттоля. - Как? - Капитан повернулся к Фигатнеру. - Да разве он здесь? - Конечно, здесь. Он вчера ещё был здесь, приехал на фелюге с Чороха. Капитан посидел минут десять, потом подмигнул Зарембе с таким видом, будто хотел сказать: всё сделано, спасибо - и вышел. Впоследствии, вспоминая всё, что случилось в Батуме, капитан рассказывал, что уже около дома Зарембы он ощутил тревогу. Он оглянулся. Было пусто, темно от высооких чинар. Надалеко бормотала река. Капитан замедлил шаги, что-то тёмное метнулось под ногами, - капитан вдрогнул и выругался. - Чёртова кошка! Обабился я с этой американской волынкой! Пора на море. Он остановился и прислушался. Стояла звонкая ночная тишина. Море дышало едва слышно, как спящий человек. Вдали виднелись огни Батума. "Далеко ещё", - подумал с сожалением капитан и зашагал вдоль железнодорожного полотна, потом быстро оглянулся: ему показалось, что кто-то идёт сзади. В тени чинар остановилась неясная тень. "Чего боишься, кацо? - сказала тень гортанно и возбуждённо. - Иди своей дорогой, не трогай меня, пожалуйста! - Я тебе покажу - боюсь! Иди вперёд! Тень юркнула за живую изгородь и пропала. Капитан постоял, подождал. Со стороны Махинджаур нарастал гул, - шёл поезд из Тифлиса. Далеко загорелись два его глаза. Это успокоило капитана и он двинулся вперёд. У него было ощущение, что лучше всего слушать спиной: малейший шорох передавался ей лёгкой дрожью. "Истеричная баба, - обругал себя капитан. - Сопляк! Он шёл быстро, несколько раз оглянулся, - никого не было. Шоссе светилось мелом и лунным мелом. Поезд догонял его, мерно погромыхивая. Когда поезд поравнялся с капитаном, в грохот его ворвался резкий щелчок. Капитан спрыгнул в канаву и огляделся, - из-за живой изгороди блеснул тусклый огонь, хлопнул второй выстрел, кепка капитана слетела. Капитан начал вытаскивать из кармана браунинг, - револьвер запутался, он вывернул его вместе с карманом, высвободил и выстрелил три раза подряд в кусты. Там зашумело, гортанный голос что-то крикнул, но за шумом поезда капитан не расслышал слов. Он схватил кепку, нахлобучил, побежал, спотыкаясь, рядом с поездом, изловчился и вскочил на площадку. На ней было пусто, под ногами валялось сено. Капитан сел, вынул из обоймы оставшиеся пули и выбросил их. Поезд шёл по стрелкам, у самого лица проплыл зелёный фонарь. Капитан снял кепку, пригладил волосы: в кепке на месте якоря была широкая дыра. Он засунул кепку в карман и пробормотал: - Его работа. Ну, погоди ж ты, гадюка. Я тебя достукаю! Непривычный страх прошёл. Капитан краснел в темноте, - он три раза погибал на море, дрался с Юденичем, сидел в тюрьмах, ожидая смертного приговора, но никогда не испытывал ничего подобного. "Слабость", - думал он. - От жары от этой, от сырости распустил нюни. Он решил обдумать всё спокойно. Выстрелы не были случайными, - за ним следили от дома Зарембы. Он это почувствовал тогда же. Кто стрелял? Голос в кустах был как-будто знакомый, но чей - капитан никак не мог вспомнить. Ясно, что работа Пиррисона. Если он решил убить капитана, значит, дело гораздо серьёзнее, чем казалось вначале. Нужно захватить его сейчас же, по горячим следам. "Портачи", - подумал капитан о Берге и Батурине. Неделю назад он послал им телеграмму, но до сих пор их не было. Придётся работать одному. Он соскочил с площадки, когда поезд медленно шёл через город. Была полночь. Темнота казалась осязаемой, - хотелось поднять руку и потрогать шерстяной полог, висевший над головой. Редкие фонари вызывали смутное опасение: капитан их обходил. В переулке он задел ногой крысу, она взвизгнула и, жирно переваливаясь, побежала перед ним. Капитан остановился, прислушался и сказал: - Вот паршиво! Скорей бы конец! Около общежития для моряков, где он остановился ( общежитие носило громкое имя "Бордингауз" ), капитан заметил у дверей сидящего человека. Он полез в карман, нащупал револьвер, но вспомнил, что выбросил пули, и, решившись, быстро подошёл. Море тихо сопело. Вода, булькая, вливалась в щели между камнями и выливалась с сосущим звуком. На ступеньках сидела нищенка-курдянка. Она подняла на капитана смуглое и нежное лицо и улыбнулась. На глазах её были слёзы. - Пусти ночевать. Я красивая, жалеть, дорогой, не будешь. - Ты чего плачешь? - Маленький мальчик такой... - Курдянка показала рукой на пол-аршина от ступеньки, - Измет, мальчик, зачем умер! Доктор не мог лечить, никто не мог лечить. Теперь хожу, прошу деньги. Каждый человек хватает меня, ночуй с ним. Она скорбно закачала головой. - Ай-я-я, ай-я-я! Я тебе зла не желаю, пусти меня ночевать. Ты смотри. Курдянка распахнула платок, - груди её были обнажены и подхвачены внизу тёмной тесьмой. Капитан смотрел на неё, засунув руки в карманы. Смутное подозрение бродило у него в голове. "Хороша" - подумал он. Смуглые и маленькие груди казались девичьими. "Наверное, врёт что был ребёнок". Такие лица камитан где-то уже видел: с густыми бровями, с полуоткрытым влажным ртом, с тяжлыми ресницами. - Слушай, девочка, - он неожиданно погладил курдянку по блестящим волосам. - Ты мне не нужна. Вот, возьми, - он дал ей рубль, - а переночуешь здесь, в коридоре, никто тебя не тронет. Ощущение тёплых женских волос было потрясающим. Капитан знал женщин, независимых и рыжих портовых женщин, ценивших силу, жадность и деньги. Об этих женщинах он не любил вспоминать. После встреч с ними он долго вполголоса ругался. Сейчас он испытывал смятенье. Ему казалось, что он должен сказать что-то очень хорошее этой женщине - дикой, непонятной, плачущей у его ног. Он поколебался, шагнул к двери, но курдянка схватила его за локоть. - Слушай, - сказала она тихо и быстро. - Слушай, дорогой. Ходи осторожно, с тобой в духане злой человек сидел. Он давал мне деньги, говорил - смотри за ним, каждый день приходи, рассказывай, спи, как собака, у его дверей. Капитан обернулся, потряс её за плечи: - Какой человек? - Молодой, по-турецки который говорит. "Терьян", - капитан невольно оглянулся. Он чувствовал себя как затравленный зверь. Ну, попал в переплёт. Он не вернулся к себе в гостиницу. Впервые в жизни он испытал тяжёлое предчувствие, противную тревогу и пожалел о том, что нет Батурина и Берга. "Азия, - думал он, - будь она трижды проклята!" Он пошёл с курдянкой к маяку в пустой корабельный котёл. Котёл лежал у самой воды. Он врос в песок, был ржавый, но чистый внутри. Капитан зажёг спичку: в котле были навалены листья, было тепло и глухо. Отверстие было занавешено рогожей. Он лёг и быстро уснул. Курдянка взяла его голову, положила на колени, прислонилась к стенке котла и задремала. Ей казалось, что вернулся муж, спокойный и бесстрашный человек, что он подле неё и она скоро уедет с ним в Курдистан, где женщины полощут в горных реках нежные шкуры ягнят. Когда капитан проснулся, из-под рогожи дул прохладный ветер. Над самым своим лицом он увидел смеющиеся губы, ровный ряд зубов, опушенные ресницы. Он сел, похлопал курдянку по смуглой ладони и сказал: - Ничего, мы своё возьмём. Жаль мне тебя, девочка. Дика ты очень, - зря красота пропадает. Он выполз из котла и пошёл в типографию к Зарембе, выбирая улицы попустыннее. Он думал, - как хорошо, если бы у него была такая дочка, и как глупо, что её нет. А жить осталось немного. На душе был горький хмель, какой бывает после попойки. Он отогнал назойливую мысль, что курдянка очень уж дика, а то бы он женился на ней. " Ну и дурак", - думал он. По пути он зашёл в кофейню, долго пил кофе, глядел на яркое утро. Ему не хотелось двигаться. Сидеть бы так часами на лёгком ветру и солнце, вспоминать тяжёлые ресницы, смотреть на весёлую, зелёную волну, гулявшую по порту, выбросить из головы Пиррисона к чёртовой матери! В типографии капитан застал волнение. Фигатнер сидел за столом и крупным детским почерком писал заметку. Около него толпились наборщики и стоял Заремба, почёсывая шилом за ухом. - Вот какое дело, - сказал он смущённо капитану. - Терьяня подстрелили. Капитан подошёл к столу и через плечо стал читать заметку. Фигатнер сердито сказал: - Не весите над душой, товарищ!
      "Вчера на шоссе в Барцхану, - читал капитан, - был найден с огнестрельной раной в области голени правой ноги сотрудник "Трудового Батума" С.К. Терьян. Терьян возвращался пешком в город из Махинджаур, причём на него было произведено нападение со стороны необнаруженных преступников. Терьян, уже раненный, не потерял присуствия духа и начал отсреливаться, заползши за живую колючую изгородь, где и был обнаружен поселянином Аметом Халил Нафтула, 52 лет, несшим на рынок виноград. Пострадавший отправлен в городскую больницу. К розыску бандитов приняты меры. Неоднакратно мы указывали на небезопасность батумских окраин. О чём думает милиция! Гром не грянет - мужик не перекрестится, - так говорит мудрость широких рабоче-крестьянских масс. Долго ли будем терпеть эти хищничества на больших дорогах и не пора ли прокурору Аджаристана крикнуть своё резкое и громкое "нет"! На седьмом году революции жители рабочих окраин тоже имеют право спать спокойно. К ответу бесхозяйственников и склочников из милиции. К ответу административный отдел Совета, который не считается с жилищной нуждой граждан и не толко обрекает их на спаньё на улицах под угрозой бандитов, но даёт им проходные нежилые комнаты, беря плату как за жильё. Долой кумовство!"
      Фигантер подумал и приписал:
      "Покойный С. К. Терьян объяснял нападение целью грабежа. Бумажник его чудом остался невредим. Редакцийя "Трудового Батума" выражает ему своё собалезнование, возмущённая по поводу неслыханного преступления, и пожелание скорейшего восстановления нарушенного здоровья".
      Фигатнер поставил наконец точку. Капитан растерянно посмотрел на Зарембу: - Ну, что ты об этом думаешь? Заремба снова почесал шилом за ухом. - Пожалуй, его дело, - ответил он с сомнением, - Виттоля дело, надо полагать. Капитан отвёл Зарембу в сторону и рассказал ему вчерашнюю историю. Заремба сощурил глаза, поковырял шилом стол и наконец ответил: - Ну, и сукиного же сына... Жаль, что ты его не кокнул. То-то он около нас вился глистом. Раньше всё "товарищ ментрапаж", а потом "Евсей Григорьевич". Теперь слушай. Я сегодня заболею лихорадкой денька на три, и за эти три дня мы должны его взять - этого сволочугу Виттоля - голыми руками. Во время этого разговора в типографию прибежал редактор Мочульский. Он правил заметку Фигатнера, фыркал, как кот, и возмущался. - При чём тут "причём"? - фыркал он и чёркал снизу вверх карандашом. Что это "заползши за живую изгородь"! Зачем эта "рабоче-крестьянская мудрость и проходящие комнаты"? Когда вы научитесь грамотно писать?! Фигатнер стоял у стола и бубнил: - Двадцать пять лет работяю, как арестант, и в результате - неграмотный. Стыдно вам, товарищ Мочульский. Если вы, конечно, боитесь, так вообще выкиньте эту заметку в корзину. Выкиньте к чёрту, всю, чтобы ничего не было, пожалуйста, выкидывайте, будьте настолько добры! - Отстаньте, - махнул Мочульский рукой, - не зудите над ухом. Капитан спустился с Зарембой вниз в машинное отделение. Они сели на подоконник и задумались: надо было выработать план действий решительных и быстрых. - Вот что, - придумал наконец Заремба. - Я схожу в больницу к Терьяну, прикинусь дурачком. Может быть, совпадение, чёрт его знает. Может, тот самый, что стрелял в тебя, и в него ахнул. Как думаешь? Капитан с сомнением покачал головой. Он думал было рассказать о курдянке, но спохватился, - этой темы он касаться не хотел. Он понимал, что есть вещи, о которых говорить нельзя, - иначе тебя сочтут или лгуном или помешанным. - Ну что ж, - согласился он. - Валяй. - Иди ко мне, - Зарембаа дал капитану здоровенный ключ. - У меня оно как-то безопасней. Я приду часа через два. Капитан пошёл на Барцхану. На шоссе его обогнал пароконный извозчик. В фаэтоне сидели турчанки в чёрных глухих чадрах. Извозчик оборачивался с козел и ссорился с ними, показывая кнутом в сторону гор. Обогнав капитана, он остановился, повернул и помчался обратно в Батум. Турчанки колотили его по спине, визжали и дёргали ха плечи. Капитан с любопытством наблюдал эту сцену. Извозчик снова повернул и промчался мимо капитана к Барцхане. Турчанки сидели спокойно. Потом в шагах ста от капитана экипаж остановился. Капитан подумал: уж не охотятся ли за ним, и замедлил шаги, разглядывая турчанок. С воплями и слезами они вылезли из экипажа. На земле они были неуклюжи и тучны, как откормленные куры. Капитан осторожно подошёл, турчанки повернулись к нему спиной. Извозчик зло выговаривал им, скручивая папиросу. - В чём дело? - спросил капитан. - Торгуются! - закричал извозчик. - Сговорились в Орта-Батум за два рубля, в дороге старуха начала торговаться. Даёт полтинник. Я их повёз обратно, опять согласились, я повёз в Орта-Батум, опять торгуются, я опять в город - плачут, дадим два рубля. Что такое! Высадил их. Иншаллах! Пусть сидят здесь до вечера. Подошёл крестьянин, похожий на галку, - чёрный и страшный. Он сказал капитану: - Что делать? Турецкая женщина не может пешком ходить: муж убьёт. Нельзя пешком ходить, ва-ва-ва, чего теперь делать! - Что же ты, сукин сын, - сказал капитан извозчику, - смеёшься? Вези сейчас, а то номер спишу. Извозчик что-то гневно заговорил по-турецки. Старуха повернулась к капитану и завыла скрипучим голосом. - Тебя ругает, кацо, - перевёл крестьянин. - Зачем ты, гяур, трогаешь турецкую женщину. Увидят турки - худо будет. Капитан плюнул и пошёл дальше, сказав напоследок извозчику: - Ты чего там наплёл, обезьянщик. Номер твой я запомнил. Вот Азия, будь она четырежды проклята! Около дома Зарембы извозчик с турчанками догнал его, остановился и сказал: - Видишь, везу. Ты в милицию не ходи, ничего с ними не будет. - Ну валяй, валяй, пёс с тобой. Одна из турчанок подняла чадру и взглянула в лицо капитану. Чернота чадры оттеняла её жаркий румянец. Удлинённые глаза её смеялись. "Вот чертовка!" - капитна снял кепу и помахал ею в воздухе. Экипаж пылил, качаясь и дребезжа среди чинар, турчанка кивала ему головой. Капитану стало весело. Сидя в комнате Зарембы, он думал, что нелепая эта и пёстрая, как цветные нитки, Азия начинает ему нравиться. Он вышел во двор и долго без нужды, но с большой охотой мылся у крана, потом подставил лицо тёплому ветру и неожиданно сделал открытие, что молодеет. Ему захотелось что-нибудь выкинуть: переплыть на пари Батумскую бухту, жениться на курдянке, устроить пирушку и зажечь головокружительный фейверк, захотелось созвать старых друзей - коричневых и беззаботных моряков, слоняющихся по портам Тихого океана, опять увидеть их крепкие руки, светлые смеющиеся глаза, пощупать новые паруса, побродить по раскалённому Брисбену. Там во время стачки товарищи приковали его цепью к фонарному столбу, чтоьы полицейские не помешали сказать ему весёлую зажигательную речь. Пока полицейские сбивали цепь, он успел накричать столько, что премьер-министр выслал его из Австралии, а газеты напечатали его портрет с надписью: "Бандит Кравченко, призывавший разрушать желеэные дороги и умерщвлять грудных детей." Прошлое вспыхнуло в памяти капитана. Оно было окрашено в три цвета: синий, белый и коричневый. Это был океан, паруса и белые корабли, коричневые люди и плоды. Он посмотрел на синий свой китель, с которым он не расставался уже восемь лет, - это был единственный свидетель всего, о чём капитан сейчас вспоминал. Тоска по запаху тропических плодов приобрела почти физическую силу. Освежающий и яркий их сок, казалось, опять просветлял его голову, толкал к поискам всё новых и новых встреч, новой борьбы и кипению волн. Смутные размышления капитана прервал Заремба. Он быстро шёл по шоссе, поднимая пыль, махал руками, лицо его было покрыто красными пятнами. Он гвгрил сам с собой, спотыкался и кепку нёс в руке, вытирая ею потное лицо. - Слушай! - крикнул он капитану, сидевшему на крыльце его свайной хижины. - Слушай, Кравченко, ты какими пулями в него стрелял? Капитан сделал страшное лицо и зашикал. Заремба спохватился, покраснел, вошёл в комнату и повторил свой вопрос шёпотом. - Никелерованными, из браунинга. Такие пули теперь нигде не достанешь. - Вот, значит, верно. Его это дело, Терьяна. Сиделка рассказала, что у него вытащили пулю с никелевой оболочкой. К нему меня не пустили. Да теперь и не нужно. Дело ясное. Заремба посопел, потом решительно встал. - Нет, брат, - это не спекулянты. Они или контрабандисты, или ещё почище - шпионы. Спекулянт на мокрое дело не пойдёт. Понял? - Понял. - То-то и вот! Раз Виттоль здесь, надо его брать. Пошли в город! Когда шли в город, капитан думал, что Заремба слишком просто решает вопросы. "Надо его брать, надо его брать, - подразнивал он Зарембу. - А как его возьмёшь? Пойдёт он за тобой, как телёнок!" В городе зашли к "Бедному Мише" обдумать дальнейшие планы. Капитан оглядел посетителей, но ничего подозрительного не заметил. Сидя за кофе, он неожиданно рассказал Зарембе о курдянке, Заремба хмыкнул. Капитан побагровел, отвернулся и полез в карман за портсигаром. Мельком он взглянул за окно и обмер, - на пристани среди турок-фелюжников стоял Пиррсон. Серый его плащ тусклой чешуёй блестел под солнцем. Он был без шляпы, русые волосы бледно отсвечивали. Стоял он спиной, и капитан узнал его тяжёлый затылок. Капитан стиснул руку Зарембы, показал на фелюжников глазами и сказал хрипло и невнятно: - Гляди - он! Виттоль говорил с турками. Турки слушвли хмуро, качали головами. Очевидно шёл неудачный торг. - Заремба! - Заремба по тоону капитана понял, что тот решил действовать стремительно. - Если он увидит меня - крышка. Стрельбу на улице не подымешь! Следи за ним. Надо выследить его до гостиницы. Как только он войдёт в номер, - стоп, тут будет другой разговор. Ты войдёшь первым,, скажешь: пришёл мол, от Терьяна, принёс письмо. Я войду следом. Чуть что, хватай его за руки, кричать он не будет. - Понял. - Заремба вспотел, медленно встал и перешёл за столик, стоявший на улице недалеко от турок. Виттоль - Пиррисон повернулся и быстро пошёл к "Бедному Мише". Капитан сжался, достал деньги, положил на столик и встал, - надо было выскочить в дверь на узкую улицу, запруженную ишаками. Пиррисон уже заходил в кофейню. Капитан рванулся к двери, зацепил мраморный столик. Столик упал с невероятным грохотом и разлетелся на сотни кусков. С улицы повалила толпа, жадная до скандалов, зрелищ. - Рамбавия! - закричал хозяин духана, жирный грузин. - Ради бога, что ты делаешь, дорогой! Капитан обернулся, полез за бумажником, чтобы заплатить за столик, и столкнулся лицом к лицу с Пиррисоном. - Вот чёртова лавочка! - сказал капитан, красный и злой. Пиррисон вежливо приподнял шляпу и прошёл мимо. Заремба прошёл следом и тихо сказал: - Эх, ну уж сидите здесь, дожидайтесь! Капитан заплатил за разбитый столик ( хозяин содрал с него полторы лиры ), снова заказал кофе и сел за деревянным столиком на улице. Злоба душила его. Налитыми кровью глазами он смотрел на весёлых посетителей и бормотал проклятья. "Неужели я стал "иовом", - подумал он и с отвращеньем выплюнул на тротуат кофейную гущу. У австралийских моряков было поверье, что есть люди, приносящие несчастье. Звали их "иовами". Один такой "иов" плавал с капитаном, и капитан отлично помнил два случая. Первый, - когда "иов" зашёл к нему в каюту, и со стены без всякого повода сорвался тяжёлый барометр и разбил любимую капитанскую трубку; и другой, - когда "иов" подымался по трапу в Перте, с лебёдки сорвалось в воду десять мешков сахару. Матросы потом купалист у борта, набирали полный рот воды и глупо гоготали, - вода была сладкая. После этого случая "иов" списался с парохода и занялся разведением кроликов, но кролики у него подохли и заразили кроличьей чумой весь округ. В последний раз капитан видел его в Сиднее. "Иов" стоял под дождём и продавал воздушные детские шары. Дрянная краска стекала от дождя с шров и капала красными и синими слезами на его морщинистое лицо. Прохожие останавливались и насмешливо разглядывали его. В глазач "иова" капитан увидел старческое горе. "Неужели я "иов", - подумал капитан и с горечью вспомнил цепь неудач: прикуренную папиросу в Сухуму, дрянного шкиперишку, привезшего его из Очемчир в Очемчиры, предателя ТерьянаЮ выстрел, испуг свой перед курдянкой и, наконец, разбитый столик. Капитан закурил и с угрозой сказал смотревшему на него с радостным изумлением восточному человеку, сидевшему рядом: - Ты чего скалишься, здуля? Человек испугался, встал и ушёл. "Рассказать Бергу и Батурину - засмеют. Не дело гонять за американцами. Пора на море".