Блистающий облака

      ЭХ, РОССИЯ, РОССИЯ!..
      Пароход из Москвы опаздывал. Паромщики разожгли на морском берегу костёр, - в осеннем дне зашумел огонь. Над Окой потянуло лёгким дымком. Приокские луга стояли в росе дождя, съеденные ненастьем. Бурые листья падали со старой ветлы у пристани. Глан предложил пойти дожидаться в чайную. Нелидова и Батурин согласились. Они пошли через рыжие пески в Верхний Белоомут. С чёрных веток ветер стряхивал отстоявшиеся капли. За чистыми окошками краснела герань; казалось, воздух был пропитан назойливым сладким запахом её листьев. В трёх верстах от Белоомута в сельце Ивняги жила нянька Нелидовой - бабка Анисья. Муж её - огородник - всё время пропадал по ярмаркам. Новый дом со светлой горницей весь год стоял пустой, - старуха жила на чёрной половине. Теперь в горнице поселились Нелидова, Батурин и Глан. Глан бывал в горнице только днём, ночевал он на сеновале. Батурин спал в клетушке олодо горницы, из окна была видна Ока, а по ночам - редкие береговые огни. Приехали они сюда на неделю, но жили уже две - ждали Берга. В чайной на втором этаже, на закоптелых стенах были наклеены портреты вождей - Ленина, Калинина. За узкими окнами стучали о стену худые берёзы. Накрапывал дождь. Среди площади чернели дозатые ларьки - место густо унавоженных и сытых базаров. - Эх, Россия, Россия! - промолвил Глан и задумался, глядя, как по верхушкам берёз дует морской ветер. Поздняя осень здесь, в Рязанской губернии, была холодна. Бодрили рассветы, съедавшие листву крепкой росой. Глан любил ходить за покупками из Ивнягов в Белоомут через берёзовый лес. Идти и слушать, как шелестит дождь, насвистывать, смотреть на туман над Окой. Вода в реке была железного цвета. Отогревшись в чайной, среди пара и белых фарфоровых чайников, Глан возвращался всегда в сумерки. Дни стояли короткие, похожие на серые и медленные проблески. Волчья тишина залегала в полях. С востока ползла густая и дикая ночь - ночь смутного времени, веков Ивана Грозного косматая, сдувавшая набок рыжие бороды паромщиков. На пароме пахло прелой лошадиной шерстью и рыбой. Фонарь на шесте был беспомощен. При взгляде на него, казалось, что никакой Москвы нет, - нет ни электричества, ни железных дорог, ни книг, ни театров, а есть только этот хриплый собачий лай, храп лошадёнок, осизлые телеги, хлюпанте воды в сапогах да вот эти прибитые к земле, придавленные ночью Ивняги, Белоомуты, Ловцы и Борки. Жестяные лампочки за потными окнами вызывали мысль о тепле, заброшенности и желани спать, - спать до рассвета, когда моргающий денёк прогонит ночную, непролазную тоску. - Чудно! чудно! - пробормотал Глан и закурил. Батурин спросил: - Вам здесь не нравиться? - В том-то и дело, что нравиться. Неожиданно всё очень. Вчера на Оке встретил шлюпку, - идёт под парусами к Москве. На шлюпке матросы-каспийцы. Шлюпка пристала у парома, матросы вышли, - всё молодежь, комсомольцы. Оказывается, - это переход из Баку в Москву. Я с ними чай пил, познакомился. Один из них рулевой Мартынов, он плавал на "Воровском" из Архангельска во Владивосток, видел Сунь Ят-сена, много о нём рассказывал. Вспомнили с ним Шанхай. Чудно. Пастушонок Федька влез в наш разговор: " У меня, говорит, дядька был командующим Красной Армией на Дальнем Востоке. Во! Рабочий, говорит, с Коломенского завода. Видал! Вот в энтом, говорит, месте он прошлый год рыбу удио, приезжал на побывку". А старик Семён мне все уши прожжужал про Малявина. "Вот, которые, говорит, обижаются на мужичков, - дикий, мол, народ, бессознательный, матерщинники. Неверно! Брехня! Ты слушай, тут вот недалече, усадьба художника нашего Малявина что с её было. Как дали свободу, все усадьбы палили, а в его усадьбе даже наоборот, мужички охранение поставили. Я сам в ём стоял. Для охраны картин. Чтоб ни-ни... Мы тоже не лыком смётаны, кое-чего и мы понимаем. Ты не гляди, что я серый. Серость-то моя не больно простая." На днях встретил огородника Гришина. Болтали о сём, о том - больше насчёт ярмарок: где лучше - в Егорьевске, в Коломне или Зарайске, а потом оказалось, что у этого огородника племянница - скульпторша Голубкина, ученица Родена. Вот и разберись. Матерщина. Женщины, прекраснее которых я не встречал, болота, и среди болот в дрянной церковке - икона, может быть Рублёва, не знаю, таких красок и мастерства нет и на Западе. Чёрт знает что. Паромщик Сидор молчал, молчал, а вчера проговорился: он в тысяча девятьсот пятом году был комиссаром Голутвиской республики, Гершуни знал, историю его расскажет лучше, чем мы с вами. Идёт вот такой мужичонка, порты подтягивает, смотришь на него и дрожишь, может быть, в душе-то он Толстой или Горький. Прекрасна страна, а сила в ней - рыжая, тугая, налитая она ей, как вот зимние яблоки, румянец в щёки так и прёт. С Оки глухо затрубил пароход. Пошли не спеша на пристань. Пароход трубил за разрушенными шлюзами, верстах в пяти. У пристани сбились телеги. Лошадёнки, засунув морды по уши в полотняные торбы, жевали овёс. Подводчика похаживали около, вздыхали, ругались о каких-то "кровяных сазанах". Вода на речке морщилась от дождя. Пароход с непонятным названием "Саратовский Рупвод" долго и бестолково шлёпал колёсами, навалился на пристань, пахнул теплом и паром. Берг махал с палубы кепкой. Сгорбленный, с поднятым воротником, он показался Нелидовой родным и печальным. - Как чудесно, - сказал Берг возбуждённо, здороваясь со всеми. Как хорошо на реке. Я отдохнул на два года вперёд. В Ивняги пошли пешком. От голых кустов с красной глянцевитой корой пахло терпко и славно. Над лесом небо прояснилось, - белое солнце пролилось на серые колокольни Белоомута. Рыхлый песок был напитан влагой. Берг шёл и оттискивал глубокие следы; они наливались водой, такой чистой, что её хотелось выпить. Встретились подводы - огородники везли в Зарайск яблоки. После подвод остался крепкий запах яблок и махорки. - Как хорошо, что вы приехали сюда отдыхать. - Берг улыбнулся. - Вот где всё можно продумать. Теперь слущайте новости. Дневник капитан уже сдал, инженер потрясён, он даже заболел оь хтого. Наташа ждёт вас. Капитан нашёл комнату в Петровском парке и перевёз туда Миссури и всё своё барахло. На днях он получает пароход, где - не знаю, ещё неизвестно. Берг помолчал. - Вы читаете газеты? - Редко. - Глан заинтересовался. - А что? - Да... - Берг замялся. Зачастил дождь, и они пошли быстрее. Нелидова шла легко, перепрыгивая через лужи. - Да... Есть крупная новость... Дело в том, что Пиррисон... Нелидова шла, не подымая голову, - казалось, она тщательно рассматривает дорогу. - Пиррисона расстреляли, - сказал быстро Берг и посмотрел на Нелидову. В напряжённых глазах её был холод, брезгливая морщинка легла около губ. Глан и Батурин молчали. - Расстрелян также и тот, китаец. - Берг поднял с земли бурый стебель щавеля и внимательно его рассматривал. - Где? - спросил Глан. - В Тифлисе. - Пойдёмте, вы промокните. - Нелидова пошла вперёд по береговой тропе. В горнице бабка Анисья собрала чай. Нелидова накинула лёгкий серый плащ, - ей было холодно. Она изредка проводила рукой по волосам, потом взглянула на Берга и сказала, болезненно улыбаясь: - Милый, милый Берг, вы боялись, что мне будет трудно узнать об этом. Всё это прошлое, такое же скверное, как и у вас. Я совсем не та, что была в Керчи и в Москве. Эти места меня успокоили. Здесь всё как нарочно устроено, чтобы оставить человека наедине с собой. Батурин заметил совсем новые её глаза. Один лишь раз они были такими: в Батуме, когда курдянка гадала у Зарембы и куплетист спел песенку о тетрадке в сто один листок. Вечером Берг читал свой новый роман. Движение сюжета произвело на Батурина впечатленье медленного вихря. В простом повествовании Батурин улавливал контуры истории, прекрасной, как всё пережитое ими недавно, и вместе с тем далёкой, как голоса во сне. Он понял, что ночь, рязанская осень, дожди - всё это хорошо, нужно, что жизнь переливается в новые формы. На следующий день Берг подбил Батурина пойти купаться. Батурин взглянул за окно и поёжился: от Оки шёл пар. Купались они около разрушенного шлюза. В голых кустах пищали и прыгали озябшие, крошечные птицы. Небо почернело, - тогоооо и гляди пойдёт снег. Батурин стремительно разделся и прыгнул в воду: у него перехватило дыханье, показалось, что он првгнул в талый снег. Он поплыл к берегу, вскрикнул и выскочил. Растираясь мохнатым полотенцем, он понюхал руки - от них шёл запах опавших листьев, ноябрьского дня. Он оделся, поднял воротник пальто; кепку он оставил дома. Волосы были холодные, и по ним было приятно проводить рукой. Берг оделся не снеша, - купанье в этот хмурый ледяной день доставляло ему глубокое наслаждене. Он поглядел на Батурина и удовлетворённо ухмыльнулся. - Вы помолодели лет на десять, - сказал он, танцуя на одной ноге и безуспешно стараясь попасть другой в штанину. - У вас даже появился румянец. Вы - ленивы и нелюбопытны, до сих пор не могли раскачаться. Купайтесь каждый день и пишите, - два лучших занятия в мире. - Я пишу. - Прочтёте? - Да, вот только кончу. - Благодорите Пиррисона. Если бы не эти поиски, вы бы закисли в своём скептицизме. Очень стало жить широко, молодо. Вот кончу роман, поеду в Одессу, там у меня есть одно дело. Зимой в Одесск норд выдувает из головы всё лишнее и оставляет только самое необходимое, - отсюда свежесть. Пойду пешком в Люстдорф мимо заколоченных дач: пустыня, ветер, море ревёт красота. Едемте. Есть такие старички-философы, мудрые старички, - с ними поговоришь: всё просто, всё хорошо. Так и одесская зима. Ходишь по пустым улицам и беседуешь с Анатолем Франсом. - В Одессу я не поеду, - ответил Батурин. - У меня есть дело почище. - Какое? - Пойду в люди. Обратно шли по тропе через заросли голых кустов. Ветер нёс последние листья. Вышли в луга и увидели Нелидову,- она быстро шла к ним навстречу. Ветер обтягивал её серый плащ, румяное от холода лицо было очень тонко, тёмные глаза смеялись. Она взяла Батурина под руку и сказала протяжно: - Разве можно кидаться в ледяную воду? Эти берговские выдумки не доведут до добра. Берг подставил ей щеку. - Потрогайте, - горячая. Нелидова неожиданно притянула Берга и поцеловала. - Берг, какой вы смешной! Берг покраснел. Шли домой долго, пошли кружным путём в обход озера. К щеке Нелидовой, около косо срезанных блестящих волос, прилип сырой лимонный лист вербы. Желтизна его была припудрена серебряной мельчайшей росой. Около озера Берг остановился закурить и отстал. Маленькие волны плескались о низкий берег. Нелидова крепко сжала руку Батурина, заглянула в лицо - с глазах её был глубокий нестерпимый блеск - и быстро сказала: - Теперь-то вы поняли, почему я не могу бросить вас? Это началось у меня ещё там, в Керчи, когда я потеряла браслет. Батурин осторожно снял с её щеки тонкий лист вербы. - Мне надо было сказать вам это первому. Я, как всегда, опоздал. Берг нарочно шёл сзади и хрипло пел:
      Прочь, тоска, уймись, кручинушка, Аль тебя и водкой не зальёшь!
      В воздухе лениво кружился первый сухой снег. Пока они дошли до дому, земля побелела, и над снегом загорелся румяный рязанский закат.
      ГОРЯЩИЙ СПИРТ
      Поздней осенью 1925 года норвежский пароход "Верхавен" сел на камни в горле Белого моря. Команда и капитан, не сообщив по радио об аварии и не приняв никаких мер к спасению парохода, съехали на берег. По международному праву пароход, брошенный в таких условиях командой, поступает в собственность той страны, в водах которой он потерпел аварию. "Верхавен" перешёл в собственность Советского Союза, и капитан Кравченко получил предписание принять его, отремонтировать и вступить в командование. Капитан сиял: помогли "пачкуны-голландцы", подкинули пароход. Глана капитан бпал с собой заведовать пароходной канцелярией. Первым рейсом "Верхавен" должен был идти в Ротердам. Жил капитан в Петровском парке в двух комнатах вместе с Гланом, Батуриным и Бергом. Был январь. Над Москвой дымили марозы, закаты тонули в их косматом дыму. В дощатые капитанские комнаты, как и в Пушкине, светили по ночам снега. Растолстевшая Миссури спала на столе, и многочисленные часы тикали в тишине, заполняя комнаты торопливым звоном. Уезжая по делам, капитан оставлял комнаты, Миссури книги и часы Батурину и Бергу. Звон часов вызывал у Берга г Батурина впечатление, что звенит зима. Снега, короткие дни и синие, какие-то ёлочные ночи были полны этого мелодичного звона. Он помогал писать, вызывал стеклянные сны - чистые и тонкие, разбивывшиеся при пробуждении на тысячи осколков, как бьётся хрустальный стакан. Год отшумел и созревал в Батурине, Берге, в Нелидовой, даже в капитане ноывыми болрыми мыслями. Батурин застал однажды капитана за чтением Есенина. Капитан покраснел и пробормотал: - Здорово пишет, стервец! Вот смотрите. - Он ткнул пальцем в раскрытую книгу:
      Молочный дым качает ветром сёла, Но ветра нет, есть только лёгкий звон.
      Батурин улыбнулся. Дожидаясь назначения, капитан вообще пристратился к книгам. Он зачитывался Алексеем Толстым и подолгу хохотал, лёжа на диване, потом говорил в пространство: - Дурак я, дурак. Всю жизнь проворонил; ни черта не читал. Батурин замечал вскользь: - Ведь это - лирика. - Идите к свиньям, может быть, я сам лирик. Откуда вы знаете. Когда назначение было получено, капитан устроил банкет. Февраль завалил Петровский парк вычокими снегами. Голубые закаты медленно тлели над Ходынкой. Казалось, что весь день стоял над Москвой закат - так пасмурно и косо были освещены её розовые и низкие дома. Капитан накупил вина, фруктов, достал чёрного спирта - варить пунш. К вечеру приехала Нелидова с Наташей, потом Симбирцев. Он постарел за этот год, в волосах прибавилось седины. Когда сели за стол, капитан зажёг пунш и потушил лампу. Синий пламень тускло перебегал по окнам, за ними мохнато стояла зима. Звенели часы. Капитан встал. Лицо его при свете горящего спирта казалось бледным и взволнованным. Он оглядел всех, остановился на Глане и сказал: - Друзья! Я ненавижу всякие сентиментальности. Запомните это. Я смеялся над лирикой, над выдумками писателей, - всё это враньё не давало никакой пищи моей коробке, - он показал на свою голову. - После всего, что произошло с нами, я несколько изменил свои мысли. Наша страна стремиться к величайшей справедливости, в конечном счёте к тому, чтобы жизнь для людей стала сплошным расцветом. Вы понимаете, конечно, расцвет всех этих физических и духовных сил, расцвет культуры, вот этой самой поэзии, техники Я думаю, что придёт время, когда вместо вшивых железных гитар, ткперищних пароходов, по морям будут плавать пароходы из стекла, - представьте, как это будет выглядеть в солнечный день: сам чёрт пустится в пляс. Но не в этом дело. Время пачкунов и лодырей пройдёт. Земля будет прокалена на хорошем огне - тогда вот в эту эпоху расцвета, придёт наше время, друзья. Вы думаете, что я хрипун, бурбон и ни хрена не понимаю. Это не верно! Я - капитан дальнего плавания, поэтому я не могу быть таким дураком, как это некоторым кажется. Я тоже любил женщин, я часами простаивал на палубе, боясь шелохнуться во время тропических закатов. Я знаю, что жизнь без книг, творчества, блестящих идей, любви - это вино без запаха, морская вода без соли. Вот! Вы поняли, к чему я гну? Я гну к тому, что нечего лаяться, если в большой давке вам наступили на ногу. Я не умею, конечно, так, как Батурин или Берг, излагать свои мысли. Я хочу сказать, что вот я, старик, требую, чтобы вы жили так, будто на земле уже наступила эпоха расцвета. Поняли? Вы думаете, что я нк читал и не знаю стихов. Чёрта с два! Беранже написал в своё время:
      ... Если к правде святой Мир дороги найти не умеет Честь безумцу, который навеет Человечеству сон золотой!
      Не повторяйте этих плаксивых слов, - они недостойны современника Великой французской революции, они недостойны и нас, свидетелей величайших мировых потрясений. Я утверждаю, что мы нашли эту дорогу, и нечего насвистывать нам золотые сны. Капитан медленно сел. Глан смотрел на него прищурившись, - этот человек впервые вышел из своих грубых и резко очерченных берегов. - Да, - капитан снова встал. - Я забыл. Я предлагаю выпить за лётчика Нелидова, которого я считаю человеком будущего, за всех, кто встретился на нашем пути, - Зарембу, курдянку, Шевчука, даже за Фигатнера, за Абхазию и Батум с его проклятыми дождями. Сейчас мне, признаться, недостаёт этих дождей. Я предлагаю выпить и за тех людей, которых вы не знаете, за славных парней, моих товарищей, за моряков всех наций. Прежде всего за капитана Фрея, моего друга. Он один проводил пароходы в десять тысяч тонн через коралловый барьер. И за матроса Го Ю-ли, китайца, любившего больше всего на свете маленьких детей. Я нарушил древнии морские традиции. Если на корабле есть женщина, то первый тост за неё. Я пью за Нелидову, за девочку, посадившую всех нас в калошу своей смелостью, за женщину, которую не стыднно взять в самый гробовой рейс. Капитан выпил и разбил свой стакан. Пунш горел всё ярче. Внезапность этой речи поразила Батурина, - за словами капитана он почуствовал их невысказанный радостный сиысл. Странная эта речь беспорядочно пенилась и шумела, как море. Батурин встал. Пунш погас от резкого его движенья. Капитан зажёг лампу. Миссури сидела на стуле, положив лапы на стол, и плотоядно смотрела на ветчину. Глаза её горели, как автомобильные фонари. - Я пью за ветер, - сказал краснея, Батурин, - проветривший наши мозги. Капитан понял цену тем настроениям, от которых полгода назад он был так же далёк, как мы сейчас далеки от этого легендарного и милого чудака, что может провести любой пароход через коралловый барьер. Мой скептицизм растворился в жизни, как кусок сахара в чае. Мне трудно гвгорить о прошлом. Нельхя жить в спичечных коробках. Прикреплённость с месту убивает, узость ежедневных мыслей, привычек и воркотни превращает нас в манекенов. Лучшее, что я испытывал в прошлом, - это ярость зверя, захлопнутого западнёй. Есть люди, всю жизнь топчущиеся в кольце Садовых. Разве можно дать человеку тридцать квадратных вёрст и не считать его приговоренным к пожизненному заключению? Всё должно принадлежать нам! Я требую права освежать свою жизнь, быть человеком, я требую права мыслить, созжавать, наконец права бороться! - От кого вы думаете это требовать? - спросил капитан. - От самого себя, от окружающих, от жизни. Я пью за то, чтобы свежесть не выветрилась из нас до самой смерти. Берг перебил его: - Довольно тостов! Моё слово - последнее. Поэзия отныне признана в этом доме, и потому я смело предлагаю выпить за близкую весну. Когда из головы выброшен весь мусор, невольно ждёшь небывалых вёсен. Жизнь представляется пароходной конторой, где можно купить билет в Каир или Лондон, Нью-Йорк или Шанхай. Нет невзможного, надо только уметь желать. Выпьем же за это уменье! К утру пошли провожать Нелидову и Наташу. Уже светало. От снега, от города в редких и острых огнях шёл запах гавани, рассола. Около Триумфальных ворот их застало солнце. Оранжевый свет косо упал на нагроможденье домов, купола, трубы. Берг поёжился, закурил и пробормотал: - Да, много было солнца. Синее и высокое солнце Одессы, полное спектрального блеска, висело здесь густым и ржавым шрамом. Тяжёлой позолотой горело оно в глазах Нелидовой, потемневших от бессонной ночи и вина. Над Москвой занимался один из сотен и тысяч обыденных зимних дней. Батурин дрожал от волненья и холода, - ему вспомнилимь слова капитана, сказанные хриплым голосом: " Я требую, чтобы вы жили так, будто на земле наступила уже эпоха расцвета". Над угрюмыми дымами блистали облака. Они казались праздничными среди этого косматого утра. Их блеск проливался на город воспоминанием о жаркой, неизмеримо далёкой стране. Синева этой страны, затопленной выше гор белым солнцем, гудела морскими ветрами и весёлыми голосами людей. Искристый её воздух пропитывал лёгкие устойчивыми запахами, не имевшими имени. Стальные пути на сотни километров стремились среди зелёных водопадов листвы и тени. Горизонты ошеломляли сухим свечением. Древняя мудрость земли была видна здесь на каждом шагу, - в клейком запахе каждого листка и блеске песчинки, в радостных зрачках женщин и гудках кораблей, в звоне воздушных моторов, легко несущих свою серебряную и тусклую сталь над гулом океанского берега. Щедрость, богатство сочились из земли, кофейная её сила, потрясающий запах. Батурин знал, что вот к этому - к плодоносной земле, к шумным праздникам, к радостным зрачкам людей, к мудрости, скрытой в каждой, самой незначительной вещи, - он будет идти, звать, мучить людей пока они не поймут, что без этого нельзя жить, бороться, тащить на себе скрипучие дни, задушенные полярным мраком и стужей.
      1928