Блистающий облака

Бытро подошёл Заремба, подсел, сказал, задыхаясь: - Плохо дело, Кравченко. Он договорился у битжи с извозчиком, подрядил его на вокзал к тифлисскому поезду. Надо спешить. - Когда поезд? - Через час. Капитан вскочил, ринулся на улицу, на ходу крикнул Зарембе: - Прощай. Тут наши приедут, расскажи всё как было. - Куда ты? - В Тифлис. Хозяин "Бедного Миши" неодобрительно покачал головой: "Какой неспокойный человек этот моряк, ай какой неспокойный!" Заремба выходил на улицу. Выражение недоуменья и горечи не сходило с его лица. Капитан бросился в "Бордингауз" схватил чемодан, выскочил, остановил извозчика, сел и крикнул: - Гони! - Куда тебя везти? - спросил извозчик и испуганно задёргал вожжами. - На Зелёный Мыс. Чтобы через полчаса быть там. Пошёл. Даю тебе две лиры. Извозчик понял, что дело серьёзное, и поджарые лошади понеслись, пыля и раскатывая лёгкий экипаж. На шоссе капитан обогнал Зарембу, махнул ему рукой; потом увидел испуганно отскочившего в сторону крестьянина, похожего на галку. На Зелёном Мысу он купил билет, вышел на платформу, когда тифлисский поезд уже трогался, и вскочил в задний вагон. Поезд прогремел через туннель, и по другую сторону кго открылась иная страна, - тропики свешивали к окнам вагонов влажные и зелёные стены листвы. Кудряво бежали по взгорьям чайные плантации. Сырой блеск равнин был пышен и праздничен. Капитан расстегнул китель, купил десяток мандаринов и сразу же съел их. Он чувствовал необычайное облегчение, - до Тифлиса можно было спать спокойно.
      ЗОЛОТОЕ РУНО
      Турки, отступая от Батума в 1918 году, оставили в складах множество ящиков с боевыми ракетами. Ракеты лежали, сохли, в них происходили таинственные химические процессы, грозившие самовозгоранием и взрывом. Поэтому ракеты было решено уничтожить. Этим и объяснялась пышность фейверков, в которых внезапно стал утопать город осенью того года, когда в Батум приехала Нелидова и её спутники. Первый вечер был особенно пышен. Трескучая заря занялась над плоским и тёмным городом. Переплетение огней и шипящих ракетных хвостов создавало впечатление сложного и сверкающего кружева. Взрывы белого пламени выхватывали из темноты и снова бросали в неё живые груды листвы, широкие окна кофеен ( их жёлтый цвет трусливо гас при наглых вспышках бенгальского огня ), фелюги, дрожавшие в воде, пронизанной до дна светом и серебром. Иногда наступал желтоватый, пахнущий порохом антракт, и отхлынувшая было ночь накатывалась исполинской стеной кромешной тьмы. Но через минуту пламя со щёлканьем и свистом опять раздирало её, бросая мутные отблески на маяк и набережные. Пустынный, казалось, порт при каждой вспышке оживал. Была видна давка фелюг, цепи, крутые бока пароходов, высокие, как бы театральные мостики, разноцветные трубы, палубы, с которых стремительный свет не всегда успевал согнать темноту. Казалось, что пароходы фотографировались с редким терпением. Один из них - оранжевый английский грузовик - даже улыбался: по сторонам его носа торчали из клюзов клыками бульдога лапы гигантских якорей. Это создавало впечатление вежливой, но деланной улыбки. Некоторые пароходы улавливали быстрое пламя стёклами иллюминаторов. Нелидова с Гланом и Батуриным шла на Барцхану к Зарембе. Берг остался в гостинице. Ему нездоровилось: опять болело сердце. Со сладкой горечью он думал, что ему, быть может, суждено умереть в этих серебряных потоках огня, в пограничном городее, и тёплая женская рука потреплет перед смертью его волосы. О смерти сына и Вали он думал редко. Каждый раз при этой мысли пустота в груди наполнялась гулким сердечным боем и кончалась обморочной вязкой тошнотой. Берг сидел на балконе на полу, чтобы с улицы его не было видно (эта была его любимая поза ), и украдкой, прячась от самлгл себя курил короткими затяжками и прислушивался к растрёпанной работе сердца. Оно то мчалось вперёд, дребезжа, как разбитый трамвай, то внезапно тормозило. От этого торможения кровь приливала к вискам. На Барцхане ночь, бежавшая из Батума была гуще и чернее. У берега, выполняя наскучившую повинность, шумели волны. С гор дул бриз. В свежести его был холод виноградников, хранивших в своих кистях обильный сок. Глан ел виноград и уверял, что ночью он делается сочнее и слаще. Звёзды плавали в море. Волны разбивали их о берег, как хрустальные детские шары. С Зарембой Батурин познакомился днём в типографии. Сейчас шли к нему просто так, - поболтать, выпить вина и ещё раз ощутить ночное своеобразие этих мест. В окне у Зарембы пылала лампа. Свет её, пробиваясь через чёрные лапы листвы, делал ночь высокой и как бы более осязаемой. - Таитянская ночь, - прошептал таинственно Глан, мелькая в пятнах света и тьмы. - У здешних ночей есть заметный оттенок густой зелени. Вы не находите? - Я не кошка, - ответил Батурин. - В темноте я краски не различаю. Нелидова, когда попадала в полосу света, старалась миновать её возможно скорей. Каждый раз при этом Батурин замечал её бледное лицо. От тьмы и белых гейзеров пламени, бивших над Батумом, оь ьёплого прикосновения листвы и безмолвия ои ощущал лёгкую тревогу, похожую на наростающее возбуждение. Батурин сказал: - Принято думать, что в жизни всё переплетено и нет поэтому нигде резких границ. Чепуха всё это. Ещё недавно жизнь была совсем другой. - А теперь? - спросила из темноты Нелидова. - Теперь мне кажется, что я стою под душем из ветра р тельчайших брызг. Вы не смейтесь. Это серьёзно. - Н-да... - протянул рассеянно Глан. - "Растите милые, и здоровейте телом" - это чьё? Забыли? Вот чёрт, тоже не помню. Заремба встретил их на крыльце. Рот его с выбитыми во время французской борьбы зубами был чёрен и ласков, как у старого пса. - А мы, знаете, - он сконфузился, - дожидаясь вас, уже выпили. Приятель у меня сидит, куплетист. Знакомьтесь. Куплетист - жёлтый и жирный, с лицом скопца, - был одет в синюю матросскую робу. Он сломал через окно ветку мандарина с маленьким зелёным плодом и положил перед Нелидовой. Нелидова перебирала тёмные листья мандарина, мяля их пальцами, - от рук шёл пряный запах. Изредка она подымала глаза и смотрела на Батурина и Зарембу, - они тихо беседовали. Заремба расстегнул жилет, откидывал со лба мокрую прядь. Его большие серые глаза смотрели весело, хотя он и был явно смущён. Смущение его нарастало скачками. Он всё порывался что-то рассказать Батурину, но останавливался на полуслове. Наконец рассказал. Лицо Батурина осветилось лёгкой улыбкой. - Послушйате, - Батурин обращался, казалось, к одной Нелидовой. - Вот любопытная история. Жаль, что с нами нет Берга. Заремба подоьрал на улице нищенку-курдянку. Он говорит, что эта курдянка спасла капитана ( Батурин запнулся, - обо всём, что случилось с капитаном в Батуме, Нелидовой он не рассказал, рассказал лишшь, что Пиррисона капитан разыскал в Тифлисе и в Тифлис нужно выехать как можно скорее ). Одним словом, курдянка живёт здесь. Заремба хочет отдать её в школу и сделать из неё человека. - Молодая? - спрсил Глан. - В роде как бы моя дочка, - ответил, смущаясь Заремба. - Лет двадцать, а мне уже сорок-два. Он мучительно покраснел, - ему казалось, что никто не поверит, что вот он, крепкий мужчина, взял в дом молодую женщину и не живёт с ней, а наоборот, возиться как с дочкой. - Наглупил на старости, - пробормотал Заремба. - Скучно так жить без живого человека. Жаль мне её. Теперь взял, лечу. Заремба окончательно сбился и замолчал. - А что с ней? - спросил Глан. - Ну, знаете, обыкновенная болезнь, не страшная. Слава богу, что хоть так отделалась от чёртовой матросни. - Где же она? Почему вы её прячете? Голос Нелидовой прозвучал спокойно, без тени волнения. Яаремба вышел и вернулся с курдянкой. Она кивнула всем головой, смутилпсь, села рядом в Нелидовой, погладила шёлк её платья на высоком колене, опустила глаза и почти не подымала их до ухода гостей. Глан отгонял рукой дым папиросы и смотрел на курдянку. Ему казалось, что он осязфает красоту, как до тех пор явственно осязал прикосновение к своему лицу тёплого ветра, чёрной листвы, всей этой оглушившей его новизной и необычностью ночи. Куплетист решил разогнать общее смущение и тонким мальчишеским тенором спел свою новую песенку. Песенки эти он писал для эстрадных артистов. Артисты всегда его надували, - платили в рассрочку и недоплачивыали.
      На столе моём тетрадка В сто один листок. В той тетради есть закладка Беленький цветок. Этот беленький цветочек Мне всего милей: Шепчет каждый лепесточек О любви мооей.
      "Чем не Беранже?" - подумал Глан и оживился. Он носил в своей голове тысяси песенок - бандитских, колыбельных, бульварных, песенок проституток и матросов, страдательные рязанские частушки и хасидские напевы. Он коллекционировал их в своём мозгу. Иногда, всегда к случаю, он очень удачно извлекал то одну, то другую, поражая слушателй то глупостью, то подлинной их наивной болью. Вина пили мало, но оно быстро ударило в голову. Батурину казалось, что это чёрное вино действует на него совсем не так, как другие вина. Неуловимые его настроения оно вдруг закрепило, - они ожили, крепко вошли в сознанье. От них в душе рождалась вот-вот готовая прорваться детская радость. Курдянка гадала Нелидовой по руке. Нелидова наклоняля голову и смеялась. Вино сверкало в её зрачках чёрным блеском, - она верила гаданью и стыдилась этого. Она медленно обрывала с ветки мандарина чёрные листья. На лице куплетиста Батурин заметил страданюе. Он подошёл и незаметно отнял у неё ветку. Она узумлённо подняла глаза, улыбнулась, и в прозрачной глубине её глаз Батурин увидел всё тоже - эту ночь, взявшую их в плен стенами живой высокой листвы. Через окна проникал ровный и усталый ветер. - Напомните мне, когда будете идти в город, - я расскажу вам одну историю, - сказал Батурин. Нелидова кивнула головой. Глан, Заремба и куплетист расплывались в табачном дыму воспоминаний. Долетали слова о Шанхае, шушинских коврах, ротационных машинах, табаке. В город шли с куплетистом. Заремба и курдянка провожали их до порта. Шли длинной цепью, взявшись за руки. Опять море разбивало о песок сотни звёздных шаров. Иллюминация догорала. Ветер приносил театральный запах пороха и потухших бенгальских огней. - Я напоминаю вам, - сказала Нелидова. - Что вы хотели рассказать? - Маленький сон, - ответил Батурин и рассказал ей о поезде и китайце со змеёй. Нелидова слушала молча, потом легко пожала егл руку и спросила тихл: - Вы не болтаете? Может быть, вы выпили больше, чем следует. Батурин решил обидеться, но раздумал. Ему неудержимо хотелось рассказывать причудливые истории, смысл которых так же радостен, как пожатие женской руки. Было в Батурине нечто,что заставляло Нелидову настораживаться; его странные рассказы, неожиданные поступки, суровые глаза, ощущенье, что этот человек всё время думает своё и никому об этом не говорит. Он часто бывал рассеян и отвечал невпопад. Когда Батурин сидя за столом, низко наклонял голову и разглядывал скатерть, Нелидова знала, что у него опять поднимается тоска по Вале. Тогда судорожная тревога заставляла её беспрерывно болтать, не слыша даже своих слов, всячески стараться отвлечь его мысли от прошло. Спустя часа два Батурин успокаивался, в глазах его блестели быстрым огнём самые смехотворные истории. Он говорил о привычных вещах, как о чём-то необычайно интересном. Нелидова сознавала, что он прав. В каждом дне, уличной встрече, во всём она начала замечать новое, не замеченное раньше. Это давало жизни ощущение полноты. Мир был очищен, как старинная картина от вековых наслоений почерневшего лака, и заиграл наивными и пышными красками. Нелидовой нравилось, что Батурин любил ветер, свежесть, штормы, простых людей, - всё, к чему невольно тянется человек после бессоницы и духоты, как пьяница после попоойки к стакану крепкой содовой воды. - Во время шторма в Новосибирске, - сказал Батурин, - я видел второй сон. Его стоит рассказать. Хотите? - Конечно. Рассказать этот сон было очень трудно. Как и во всяком сне, в нём было главное, оставившее глубокий след в памяти, но главное это нельзя было передать никакими словами. Батурину приснился дощатый бар в ночном порту. Сквозь щели в стенах были видны красные огни пароходов. Когда пароходы давали гудки, бар вздрагивал и исо стропил слатала пыль. Была ночь. В баое сидели пассажиры, дожидаясь посадки. Среди наваленных горами чемоданов почти не видно было деревянных столиков с букетами простых цветов - ромашки и резеды. Казалось, родная старая земля провожала запахом этих немудрых цветов всех уезжавших за океан. Океан шумел в косматой портовой темноте. Над ним, очень далеко там, куда пойдут корабли, дни и ночи сменялись страницами однообразной книги. Зелень вод, туманы, неуют великих мировых дорог приводили к странам, чуждым, суетливым, ненужным живой душе человеческой. Уезжавшие казались безумцами, обречёнными на преждевременную старость, на вечную тоску по оставленной милой земле, куда вернуться им будет нельзя. Батурин узнал, что из этого порта уезжает Нелидова. Он мчался туда в экспрессе, спешил застать её. Ночи гремели мостами и обжигали лицо снопами искр. Дни проносились светлой пылью. В портовый город он приехал за полчаса до отхода корабля. Он бросился в бар, нашёл Нелидову. Он помнил, что она должна простить ему перед отъездом какую-то смертельную обиду. Они говорили о безразличных вещах, потом Нелидова взглянула на него, в глубине её глаз он увидел прозрачные и синии слёзы и оглянулся, - за раскрытой дверью бара стоял холодный и голубой рассвет. Нелидова попросила его купить на дорогу папирос. Он вышел. С деревьев капал туман, капли стучали по древним тротуапам, кое-где уже гасили огни. Он долго искал ларёк. Во время поисков он услцшал, как мощно прокричал пароход, может быть тот, на котором должна была уехать Нелидова. Он заторопился, но у него было такое чувство, что без папирос он вернуться не смеет. Когда он пришёл в бар с коробкой папирос "Осман" - синей и вычурной, как турецкий киоск, - Нелидовой не было. Бар был пуст. Пароход отошёл и был виден в море тучей рыжего дыма. Батурин осьался жить в портовом городе, где старина вторгалась в каждый шаг, где океанские корабли приобретали вид фрегатов и камни зарастали мхом, заглушавшим шаги. Он знал, что Нелидова его простила, но горечь её отъезда, горечь того, что он не услышал слов прощенья от неё самой, была невыносима. Вот и всё. - Я бы предпочла, - сказала Нелидова, - чтобы вы видели во сне не меня, а кого-нибудь другого. - Почему? - Такие сны обязывают. После этого я буду казаться вам скучной. В город прили ночью. Было решено на следующий же день выехать в Тифлис. На рассвете Глан проснулся от ровного шума. Шёл дождь. За чёрными окнами он казался седым. Глан закурил и выругался, - о батумских дождях он кое-что слышал. Потом он разделся догола и осторожно вылез на плоскую крышу под окном. Ливень хлестал его. Глан зажмурился и вертелся - небесный душ был прекрасен. После Глана на крышу слазил Батурин, потом Берг. К полудню дождь стих. Город блестел под солнцем, вода пахла снегом. Пошли в турецкую чайную. В чайной ливень настиг их снова. Он бил в потные стёкла; улицы и порт за нами приобрели фантастический вид: они струились и расплывались. На рейде серые волны мыли борта пароходов. Всех радовала пустяковая мысль, что они заперты в чайной, может быть до самого вечера, что весь город вымер и только ливень гремит и скачет по крышам. - А как же Тифлис? - спохватился Глан. - Надо узнать точно, когда поезд. Он спросил хозяина-турка. Туурок вежливо ответил, глядя на Глага, как на беспомошного иностранца, что опезд вряд ли сегодня отойдёт в Тифлис: такие ливни всегда размывают полотно. Хозяин повёл Глана в заднюю комнату к телефону. Глан позвонил на вокзал, - ему ответили, что путь за Кобулетами размыт и движенье прекращено. - Везёт как утопленникам,- пробормотал Глан, но втайне подумал, что против ливня он ничего не имеет. Пусть его лупит, - в Тифлис всегда успеем. В чайной зажгли свет. С запада вместе с густыми и медленными тучами шла тьма. День приобрёл сизый цвет пороха. Вошёл человек в клеёнчатом плаще, принёс с собой лужи, хриплый кашель. Он откинул капюшон, оглянулся и радостно крикнул: - Ага, Берг, вот я где вас застукал! Это был Левшин. - Скотина вы, Берг, - сказал он, присаживаясь к столику. Запах дождя, исходивший от него, смешался с дымом крымских папирос. - Куда вы удрали? Сестра искала вас целый месяц, вся извелась. - Зачем я ей? - буркнул Берг. - Как зачем! Да хотя бы поглядеть на вас, какой вы есть человек. Я ушёл в рейс, она мне наказала - ищи, найди и привези в Одессу. Для пущей крепости даже письмо вам написала. Вот! Левшин вытащил мятый конверт. Пока Берг читал, он рассказал Нелидовой, Батурину и Глану одесскую историю. Берг краснел и ёрзал, папироса его ежесекундно тухла.
      " Я вас не знаю, - писала Левшина. - Я смутно помню, как вы позвали меня в больнице. Письмо я пишу наугад, без адреса, без города, - в пространство. Я даже не знаю вашего имени. Приезжайте. Вы боитесь, что разыграется обычная история, - благодарности, слёзы и растерянность. Ничего не будет. Я не буду не благодарить вас, ни плакать, ни вообще разыгрывать мелодраму".
      Берг скомкал письмо и засунул в карман. - Ну что? - спросил Левшин. - Ладно. Я приеду, но не сейчас. Из Москвы. - Когда хотите. В чайной просидели до вечера. Хозяин принёс им обед - горячий, полный перца и пара. Вечером турки достали всем плащи, Нелидову закутали в бурку и кое-как, прячась под дырявыми навесами, добрались до гостиницы. На перекрёстках Левшин ( Он был в высоких сапогах ) переносил всех на руках через улицы, шумевшие, как горные реки. В Батуме прожили два лишних дня. На третий день ливень прошёл. К вечеру в стёкла ударил влажный солнечный свет. Улицы зашумели. Глан предложил пойти к Левшину. На пароходе у Левшина пили кофе, в никелерованном кофейнике умирал в пламени закат. Сусальным золотом были залеплены стёкла. Пальмы на Приморском бульваре напоминали Африку, - они казались чёрными и неживыми на кумаче грубого заката. Белая толпа шумела в сырой зелени. Вымытые ливнем огни ходили столбами в воде, разламываясь и выпрямляясь в длинные дороги. На следующий день уезжали. Заремба взял отпуск. Он напросился ехать вместе со всеми в Тифлис. Свайную свою хижину он оставил на попечение курдянки. На вокзале провожал Левшин, а после первого звонка пришёл Фигатнер и сказал Зарембе мрачно: - Смотри, они тебя обворуют, - подозрительные типы. - Брось трепаться! - Прошу со мной в таком тоне не разговаривать. - Фигатнер зло уставился на Зарембу. - Я двадцать пять лет честно работаю, как последний сукин сын, и ты передо мной щенок. Связался с какими-то типами и институткой. - Кто это? - спросила Нелидова Зарембу. - Репортёр один, ненормальный. В каждом городе, знаете, есть свои чудаки, так это наш, батумский чудак. Чёрт его принёс. Фигатнер возвращался с вокзала на Барцхану, подозрительно поглядывая на встречных детей и собак и бормотал: - Скотина. С нищенкой связался. А ещё партиец! "Сделаю из неё человека". Тьфу! - Фигатнер плюнул и оглянулся. - Обворует она тебя, как последнего идиота, туда тебе и дорога. Метранпаж, а тоже лезет в партию. Фигатнер окончательно расстроился, зашёл в духанн и заказал стакан вина. Поданный стакан он злобно повертел, позвал хозяина и сказал, что всё это лавочка и сплошное безобразие: в прошлый раз давали большие стаканы, а сейчас чёрт его знает что - в микроскоп такой стакан и то не увидишь. Вскоре Фигатнер вышел, пообещав завтра же написать заметку о сволочуге-духанщике, - пусть знает, как обманывать посетителей. - Азиат, - бормотал он. - Я тебе поеажу швили-швили, ты у меня поплачешь. В это времф поезд уже прошёл в Чакву. Глан завалил купе мандаринами. Ему здесь всё нравилось - и контролёры, кричавшие на пассажиров страшными голосами: "А ну, покажи билет", - и чёрные поджарые свиньи, бегавшие по вагонам в Кобулетах, визжа и выпрашивая подачку, и бродячие музыканты, жарившие под говор горбоносых пассажиров всё одну и ту же песенку:
      Обидно, эх досадно, Да чёрт с тобой, да ладно! Что в жизни так нескладно Мы встретились с тобой.
      Музыканты ехали без билетов на свадьбу в Натанеби. Контролёр накричал на них и позвал двух смущённых парней с винтовками. Пассажиры сразу вскочили, закричали. Глан слышал только одно слово: - Натанеби, Натанеби... Музыканты махали смычками, яростно выворачивали карманы, парни с винтовками скалили зубы. Потом музыканты сели и закатив глаза вытянули из скрипок жалостную и берущую за душу "Молитву Шамиля". Мелодия крепла, через минуту она достигла чудовищной быстроты, и парень с винтовкой, отдав её беззубому испуганному старцу, пустился в пляс. - Ах-ах, ах-ах, - кричал весь вагон, похлопывая в ладоши. За Кобулетами поезд шёл через обширные, затопленные ливнем лагуны. В воде сверкало солнце. Праздничная страна открывалась за окнами вагона. Нелидова стояла у окна, Берг высунулся в соседнее окно и крикнул ей, показывая на слюдяной широкий огонь за зарослями тростника: - Прощайтесь с морем! Нелидова вдохнула ветер: с гор дуло счастьем.
      ГОЛУБЯТНЯ В СОЛОЛАКАХ
      По Верийскому спуску муши несли рояль, подскользнулись, и рояль рухнул на землю, наполнив воздух громом и звоном. Собралась толпа. Худые и рьяные милиционеры непрерывно свистели, не зная, что делать дальше. Муши стояли, отирая пот. Рояль упал на трамвайные рельсы и остановил движенье. Капитан, будучи любопытным, влез в гущу толпы и ввязался в спор, - должны илил нет муши отвечать за рояль. Черноусые люди в широких штанах притопывали на тротуарах, и жалостно чмокали жирными губами: "Ай, хороший рояль, богатый рояль". Извозчики остановились, слезли с козел и пошли расследовать дело. Толпа росла пчелиным роем, качалась и гудела. Хозяин рояля, сизый и страшный, рвался из рук милиционеров к старшему муше и хрипел, потрясая кулаками: - Отдай деньги, отдай семьсот рублей, кинтошка! Ты живой ходить не будешь, собака! Муши невозмутимо слушали вопли и сплёвывали. Сочувствие толпы было на их стороне. Крышка рояля отлетела, обнажив стальные порванные нервы. Сухость дерева, из которого был сделан рояль, вызывала представление о погибшей звучности, гуле педалей и приглушённом звоне бемолей. Капитан оглянулся, - ему почудилось, что его окликнул знакомый голос. Из пролётки ему кто-то махал. Капитан вгляделся, - прикрывшись рукой от солнца, - это был Берг. Капитан рванулся, создавая в толпе ущелья и водовороты. Около извозчика стоял Батурин, худой и зпгорелый, и Заремба щерил свой беззубый рот. - Здорово свистуны! - гаркнул капитан, расцеловался со всеми и потряс Батурина за плечи. - Здорово, Мартын Задека! - Погодите. - Батурин взял капитана за локоть и повернул к извозчику. Идёмте, я вас познакомлю. - С кем? - С Нелидовой. Капитан сдвинул кепку на затылок и уставился на Батурина. - Что же вы ни черта не написали! Но ругаться было некогда. Батурин тянул его за рукав, и капитан подошёл к извозчику. Первое, что он увидел, - маленького человечка, похожего на обезьяну. Он сидел, поглядывая на толпу, и посмеивался. Рядом с ним капитан заметил молодую женщину и остановился. Чем-то она напомнила ему батумскую курдянку - лёгким ли своим телом, нежным загаром и прозрачными глазами. Капитан предсьавлял себе артисток пышными и капризными дамами, с лицами крашенными и обсыпанными пудрой, с множеством колец на пухлых пальцах. А эта была совсем девочка. - Здраствуйте, капитан, - сказала она молодым голосом. В нём капитан услышал горькую ноту, говорившую о не изжитом ещё и утомившемся страдании. То, что она назвала его капитаном, ему понравилось, - в этом было признание его дальних плаваний, штурманских познаний, штормов - всей, моячившей за его спиной иольшой и пёстрой жизни. Капитан улыбнулся, снял кепку ( это он делал в самых исключительных случаях ) и крепко потряс руку Нелидовой. Он забыл, что она была женой Пиррисона - настолько это казалось неправдоподобным. С Гланом он поздоровался сухо и корректно. Около извозчика произошёл короткий разговор. - Сейчас о деле говорить не будкм. - Батурин предостережающее взглянул на капитана. Капитан кивнул головой. - Прежде всего надо устроиться. - Да едем ко мне. У меня чудесно! Капитан жил у приятеля Зарембы, наборщика Шевчука в Сололаках. Шевчук снимал две комнаты, - одна осталась от жены, недавно его бросившей. Дом был похож на голубятню, - с пристройками, лестничками, узкими дверьми, куда с трудом протискивался человек, балконами над обрывом и каменным тесным двором. Как голубятню, этот дом на горе свободно обдувал ветер; небо здесь казалось совсем близким. Капитан ходил по дому с опаской: ему казалось, что он залез внутрь хрупкой игрушки. Всё трещало, прогибвлось и жалобно стонало от каждого его движенья. "Как жук в часовом механизме", - думал о себе капитан. Под капитаном провалились две ржавые железные ступеньки на лестнице и слетела с петли дверь, - капитан её легонько толкнул. Во время ветра дом качался, как старый корабль. Лопались газеты, заменявшие во многих окнах стёкла, хлопали двери, с пола подымалась пыль, по крыше ветер гонял тяжёлые кегельные шары. Голубятня посвистывала и трещала, и у жильцов весело замирало сердце. В день приезда был ветер. Синее небо блестело полосами, будто ветер проносил над городом сверкающие ткани. На висячей террасе капитан варил кофе. Батурин сидел рядом с ним на корточках, и они тихо беседовали. - Пиррисон здесь, - говорил капитан, опасливо поглядывая на окно, за которым была Нелидова. - Это не человек, а дьявол. Крутится, как бешеный кот, унюхал слежку. Я свалял дурака. Вместо того чтобы влезть ему в нутро, я ощетинился. Но иначе нельзя, - если бы вы видели эту лошадиную морду! Втроём мы его пристукнем. Я думаю, он - спекулянт, если не хуже. Вы говорите, что дневник он увёз ещё из Москвы. После этого всё ясно. Ведь там чертежи. Ну, а как она? - Хорошая женщина... Она его бросила. - Зачем же она болталась по югу? Батурин пожал плечами. - Не знаю. Это человек со странной настройкой. Она наша, но... - Батурин поглядел на лысую гору Давида, потрогал пальцем чайник, - она надломлена. Вы представляете, - три года прожить с отъявленным негодяем, это что-нибудь да стоит. Она, мне кажется, с усилием отбивается от апатии, старается вернуть себя прежнюю... Конечно,, это трудно... - Так... Как думаете, она нам поможет? - Безусловно. Капитан закурил, сплюнул, прищурился хитро на Батурина. - Что и говорить, - девочка славная. И этот обезьянщик, - он говорил о Глане, - наш в доску. Ну, а как проделать махинацию с Пиррисоном? Думали они долго. Кофе сбежал, и капитан не сразу это заметил. - Сделаем так. Он живёт в гостинице "Ной", на Плехановской, номер сорок девять, на четвёртом этаже, окна в переулок. В номере бывает только вечером. Я думаю, к нему должна пойти она и отобрать дневник. Соседний номер свободен, - я сегодня утром узнавал. Вы могли бы там поселиться на всякий случай. Будет вернее. А? - Ну, дальше. - Дальше ничего. Я уверен что выйдет и так. В крайнем случае придётся вмешаться. Я буду караулить в переулке. В случае чего вы дадите знак в окно, - позовёте, что ли. Возьмём Зарембу и Глана. Берг будет сидеть напротив "Ноя" - там есть духанчик. Если Пиррисону удастся удрать, он двинет за ним, чтобы не подымать шума в гостинице. С Нелидовой поговорите вы. Действовать будем завтра. Сейчас я их сплавлю, а вы берите чемодан и дуйте к "Ною". Она не должна знать, что вы будете рядом в номере. - Почему? - Когда человек ждёт поддержки, он всегда наделает кучу ошибок. Понятно? - Пожалуй. После кофе Заремба пошёл к Шевчуку в типографию предупредить о нашествии. Нелидова, Глан и Берг пошли в знаменитые серные бани. Берга радовало, что в этих банях бывал ещё Пушкин. Батурин сослался на головную боль и остался. Через полчаса он вышел с капитаном, взял извозчика и поехал к "Ною". Капитан был прав, - соседний с пиррисоновским номер был свободен. В номере капитан и Батурин оставались недолго. Они тщательно осмотрели его: в комнату Пиррисона вела дверь, она не была заколочена, около двери стоял комод. - В случае чего, комод можно отодвинуть, - прикинул капитан. - Я буду сидеть в садике напротив. Когда понадоблюсь, зажгите в своей комнате свет. На обратном пути зашли в духанчик, где должен был сидеть Берг, и выпили белого вина. Батурин наклонился к рваной клеёнке, пристально её рассматривал. Капитан сказал тихо: - Бросьте волноваться, всё обойдётся. - Я не о том. Вы дадите мне револьвер? - Зачем? - Пиррисон - человек опасный. Мало ли что может случиться... - Стрелять всё равно нельзя. - Мне револьвер нужен, - трудно запинаясь, сказал Батурин, - для самообороны. Вы подумали, что, может быть, он из шпионской шайки ? Капитан постучал пальцами по столу, зорко взглянул на Батурина. - Вы точно знаете? - Я предполагаю. - Завтра узнаем. Если это так, то, конечно, разговор будет особый. Ладно, я дам револьвер. После истории с Терьяном я предполагаю то же что и вы. - Какой истории? Капитан рассказал о выстреле, показал заштопанную кепку. Батурин слушал безразлично. - Напрасно вы уверены, что всё обойдётся, Может, обойдётся, а может быть, завтра он хлопнет кого-нибудь из нас. Я к этому готов. Весь день Батурин пролежал в сололакском доме, - у него всерьёз разболелась голова. Он закрывал глаза и старался вызвать представение о громадном озере, сливающемся с небом. Это давало отдых и ослабляло боль. Лежал он на походной кровати, предназначенной для Нелидовой, - койка была узкая, теплая. В комнате стоял запах тонких тканей, запах молодой женщины. Батурин протянул руку, поднял с полу оьронённую перчатку, сохранявшую ещё форму узкой кисти и закрыл перчаткой глаза. Стало легче. Морщась, он подумал, что они зря втягивают Нелидову в это дело. Как было бы хорошо, если бы дневник нашёлся где-нибудь на улице или его удалось бы украсть у Пиррисона без сложнейших и неверных комбинаций, без суеты, подслушиванья, без необходимости собирать в комок свою волю и щурить для зоркости глаза. Боль медленно проходила. Он вспомнил керченские ночи, когда решил убить Пиррисона. "Это бесполезно, - подумал он теперь. - Таких людей надо уничтожать организованным порядком, а не поодиночке." Разговор с Нелидовой был поручен Батурину. Батурин предложил вместо себя Берга, но капитан был неумолим. - Вы не вентите, - в этом деле нужна тонкость... Кому ж, как не вам. Как ей сказать? До сих пор Батурин не знал толком, как она относится к Пиррисону, - женщина может прогнать и любить. Слёзы её в Керчи, детский её ответ, что она плачет "просто так", были загадочны. Он вспомнил слова Нелидовой - "он убьёт вас прежде, чем вы успеете пошевелиться" - и подумал, что револьвер берёт не зря. В соседней комнате ужинали. Пришёл Шевчук, - русые усы его были мокрые от вина. Он зашёл для храбрости в духан и был поэтому иэлишне предупредителен. Заремба рассказал капитану о курдянке. Капитан кусал папиросу и слушал молча, краска залила его шею, поползла к усам. - Береги девочку, - сказал он с угрозой. - Из неё можно сделать такую женщину... - Капитан спохватился. - Коллонтай сделать курдянскую.